Текст книги "Русская жизнь. Будущее (август 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

* ОБРАЗЫ *
Олег Кашин
Почти ремейк

В деревне Соколово убили старика процентщика

I.

В начале августа, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к остановке маршрутного такси.

Маршрутка ехала через весь город – мимо длинного бетонного забора с огромной синей надписью «Я люблю Ногинск! А ты?», мимо торгового комплекса «У пушки» в первом этаже хрущевской пятиэтажки, мимо собственно пушки – памятника героям-зенитчикам, защищавшим в 1941 году подмосковное небо. На пересечении Рабочей и Трудовой водитель привычно выматерился по поводу недавно установленного светофора, служащего неиссякаемым источником пробок (меня там в тот момент не было, но я знаю, что водитель выматерился; на этом перекрестке водители всегда матерятся), и, дождавшись зеленого, покатил дальше – к выезду из города.

Два километра по шоссе, а потом направо по проселочной. Еще через километр начиналась деревня Соколово. Единственная в деревне остановка – у магазина. Молодой человек вышел из маршрутки и растворился в темноте.

II.

Это было во вторник, 7 августа. А через пять часов (уже в среду, восьмого) в дежурную часть ногинской милиции позвонил неизвестный. Он был очень взволнован и испуган, и из нескладной его речи можно было разобрать только адрес – Кооперативная, 18 – и слово «убийство». Неизвестный просил срочно приехать. Кажется, он даже плакал.

«Неизвестный» – это потому, что мы с вами его не знаем. Старший следователь ногинской прокуратуры Петр Николаевич Щербаков (обычный подмосковный парень лет тридцати с барсеткой и в сандалиях, надетых на носки) этого неизвестного теперь прекрасно знает и уже несколько раз его допрашивал, но имя не разглашает: «Защита свидетелей, все дела». Свидетель дружил с семьей из восемнадцатого дома, вечером во вторник собирался к ним в гости, но к телефону никто не подходил, и, провисев на трубке до самой ночи, этот человек решил заехать к Пименовым – проверить, не случилось ли чего.

III.

О Пименовых в Соколове знают мало. Усадьба (два дома – трехэтажный кирпичный и крепкая деревянная избушка; супруги жили порознь: муж в большом доме, жена в маленьком) – на самом краю деревни, обитателей двое, их дочка, зять и внучка лет пять как переехали в Ногинск. Дружбу с соседями не водили, да и с кем им дружить: Пименовы всегда, сколько их помнят, были единственными местными богачами – еще с советских времен, когда Николай гонял за Урал МАЗы, а Анна работала администратором на рынке.

В деревне, впрочем, знают и о том, чем Николай зарабатывал в последние годы. Правда, никто не помнит, с чего все началось, но давным-давно, раньше, чем в Ногинске открылось первое кооперативное кафе, Николай начал ссужать под проценты серьезные деньги тем, кому срочно нужен был кредит. Односельчанам не одалживал, говорил, что принципиально не хочет наживаться на соседях, но соседи в это не очень верили. Скорее всего, в Соколове просто не было таких, кто решился бы занять денег у Пименова. Это ж не пятерка до получки, а десятки тысяч долларов. За деньгами приезжали затемно – иногда обычные «жигули», иногда джип с тонированными стеклами, но чаще дальнобойщики на больших грузовиках. Усадьба Пименовых у самой реки, чтоб подъехать к ней, нужно, не заезжая на мост, съехать с дороги на грунтовку, идущую к речному берегу. Колея на этой грунтовке накатывалась годами.

IV.

Приятель Пименовых, обеспокоившийся их молчанием, приехал на Кооперативную после полуночи. Барабанил в дверь, в ворота гаража – тишина. Полез в окно.

Свет включать не стал, подсвечивал себе мобильным телефоном. Когда увидел в коридоре лужи крови, почему-то сразу все понял, но, как рассказывал на допросе, не растерялся, а пошел в спальню Николая. В спальне все было перевернуто вверх дном, сорванный со стены ковер лежал на кровати. Мужчина приподнял ковер, ожидая, что увидит под ним что-то совсем ужасное, но на кровати никого не было.

Николая Пименова он нашел в гараже. 61-летний ростовщик был мертв уже несколько часов. Домашние тапочки, так и не слетевшие с ног, когда убитого волокли в гараж из коридора, тренировочный костюм, выполнявший, очевидно, функцию пижамы. И удивленное лицо.

Открыв гараж изнутри, свидетель разрыдался, потом вызвал милицию, а сам направился к избушке: может быть, Анна затаилась или просто спит, не зная, что муж убит?

Анна не открывала. Пришлось снова лезть через окно. Надежды на чудо не оправдались, убийцы побывали и здесь. В домике разгром был еще более основательный, чем в особняке хозяина, сорвали даже линолеум с полов. Окно хозяйкиной спальни неумело занавешено одеялом. Вероятно, это сделали сами ночные гости, опасаясь, что их кто-нибудь увидит с улицы.

Анна Пименова лежала поперек большого кресла напротив окна среди сваленных в кучу шкурок норки (некоторые должники возвращали кредиты пушниной или другими ценностями). Совершенно голая, со связанными за спиной руками и вся в ножевых ранах (утром судмедэксперты насчитают 29 ранений). Перед смертью 58-летнюю женщину пытали.

Когда подъехала милицейская машина, свидетеля стошнило.

V.

Между двумя домами Пименовых – тропинка, ведущая к полю. Поле ничье, а на самом деле тоже пименовское. Там стоит фура, принадлежавшая убитому ростовщику, и сейчас старший следователь Щербаков, поигрывая позаимствованным из пименовского же гаража топором, в сопровождении испуганных понятых и двух экспертов идет эту фуру вскрывать. Два удара топором – створки распахиваются. В фуре пусто. Понятые с каким-то виноватым видом топчутся на поле, прокурорские забираются внутрь, бродят по пустой фуре, простукивая стенки. Первым на землю спрыгивает Щербаков, за ним – один из экспертов, второй эксперт Миша замешкался, и его коллега захлопывает дверь. Из фуры слышно сдавленное «Выпусти, дебил!», Щербаков делает строгое лицо, и эксперт открывает фуру. Миша прыгает на землю и, будто никто еще не знает, радостно кричит: «Пусто!»

Фура – последнее неисследованное пименовское владение. Все остальное обыскано, описано и изъято. Два старинных сейфа, один с пачками долларов и евро, второй с золотыми украшениями. Много меха. Телевизоры, видеомагнитофоны и ноутбуки. И самое главное: толстая конторская тетрадь, в которую Николай Пименов записывал имена должников. За чем охотились убийцы, почему они ничего не взяли (а если взяли, то что именно), следователь не знает.

VI.

Щербаков не понимает, почему областная прокуратура делом Пименовых не заинтересовалась, а корреспондент из Москвы – наоборот. Я объясняю: мол, слишком литературный сюжет, убийство старика процентщика. Следователь смеется и говорит, что в пименовской тетради уже нашел сразу четверых раскольниковых. Тех, кто мог в ту ночь быть в Соколове. И еще есть подозрение насчет «детей», которые вроде бы наркоманы, и от них вообще непонятно чего ожидать.

Пименовские «дети» живут в Октябрьском городке на самой окраине Ногинска. Пятиэтажка через дорогу от районной больницы. У подъезда отдыхает семья: мама пьет пиво, папа просто сидит, мальчик лет четырех ковыряется в земле столовой ложкой, а потом пытается ее облизать. Папа отбирает у сына ложку и с размаху лупит его ею по лбу.

Дверь квартиры на втором этаже заперта, но выглядит так, будто совсем недавно ее выламывали. Звонок не работает. Стучусь.

Через сколько-то минут по лестнице поднимается семья, которую я видел у подъезда. Ложка теперь в руках у отца, и, обращаясь ко мне, он размахивает этой ложкой.

– Не стучись, – говорит он. – Лариска уехала куда-то. На море, что ли. Мужа ее забрали вчера вечером в ментовку за убийство стариков, она и уехала.

Обидно будет, если Пименовых убили их собственные родственники, а не должники. Когда Алену Ивановну убивает Лизавета, это все же не очень правильно.

Уж лучше Раскольников.

Дмитрий Ольшанский
Когда все кончится

Объяснение в любви

Господи Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.

Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана.

Блок, 1918

Я закрываю глаза и вижу Тверскую улицу. Угрюмую, снежную, безлюдную до того, что даже надменные мордвиновские дома с виноватым видом смотрят на свое неожиданное одиночество. Возле заколоченных дверей модной лавки (почерневшая вывеска говорит, что «коллекция», но молчит о том, чья) в глубоком сугробе похоронен розовый «ламборгини» с открытым верхом – на его сиденьях отчего-то свалена битая мебель, стулья без спинок и дверцы шкафов. Должно быть, прохожие собирали костер, но патрули, временами возникающие у Елисеевского, остановили дело. До выдачи продпайков в магазине еще целых два дня, хвосты соберутся в ночь на послезавтра, и потому я прохожу к площади совершенно свободно, весело топая валенками.

Сладкая, ватная тишина. Слышно только, что у Воскресения Словущего в Брюсовом переулке неуверенно прозвонили, да какая-то бродячая жучка громко поссорилась с брошенным в снег возле Пушкина ярко-малиновым рекламным щитом. Элитные коммуникации для самых успешных людей, менеджмент третьего тысячелетия, гав-гав-гав. И убежала, хромая, к Страстному.

Я сегодня успешнее всех. Я на праздной прогулке. Мне не нужно идти за дровами, документы в порядке, селедка, картошка и полбуханки дожидаются дома, а что до элитных коммуникаций, то я могу громко, выставив руки в варежках рупором, крикнуть «Доброе утро, злодеи!» в сторону треснувших стекол галереи «Актер». На почти обвалившихся ее этажах кто-нибудь да ночует. И вряд ли актеры.

Повернув на бульвар, в последний раз оборачиваюсь. Маленький бледно-коричневый силуэт тянет санки по хрупкому насту. Его след и будет сегодня вторым на Тверской.

Я с трудом пробираюсь к Никитским воротам, опасаясь увязнуть по пояс и не вылезти без пневмонии. В окнах разновеликих облупившихся особняков, бывших «деловых центров» и «представительств», сушат мокрые простыни. Настежь открыты ворота, покосившийся указатель за ними приглашает зайти на пилатес, фитнес, солярий и лазерный пилинг. Вместо этого во дворе бородатый, кудрявый мужик, сидя на чемодане, явно ворованном, пьет, запрокинув яростно голову. Стремительно ходит кадык. Позади мужика грузовик, там, похоже, оружие или что-то иное, не менее скверное. Лучше туда не ходить. Поздно пилатиться и пилинговаться.

Чем ближе к Арбатской площади, тем чаще попадаются ямы под обманчивым снегом и выбоины на обугленных стенах. По бульвару гуляют солдаты, хотя какие из них солдаты – так, случайные личности, по своей прихоти нацепившие форму, кто какую, ибо главное – не пропускать тех, кто вовремя не надел никакой. Столовая, бывший винный бар «Жозеф де Местр», искушает. Я удерживаюсь. Бывший банк «Иов Инвест» растерянно приглашает меня в черноту перекрытий за картонкой фасада. Я не задерживаюсь. На углу Воздвиженки рынок, торговка тушенкой и сигаретами матерится в пространство. Ноги вымокли. Если завтра окажется, что я простудился, кто пойдет за дровами? Кто послезавтра займет очередь за продпайком?

Делать нечего, чтобы только вылезти из сугроба, я заворачиваю направо. Передо мной смирный Новый Арбат, нет не то что машины, но даже телеги, как будто не изобрели колесо. Стеклобетонные дылды на месте, как только держатся, давно брошенные даже мышами. Зато под ними на широком снежном полу расположились одноэтажные сараюшки. Около бравой надписи «Суши! Сашими!» кто-то поставил забор, видно, летом сажает капусту. Две бревенчатые хаты подпирают друг другу бока у роддома Грауэрмана, дальше – больше, ну а церкви Симеона Столпника уже и вовсе не видно, один купол зеленый да крест. В прежней жизни возвышавшаяся на холме, она вся теперь спряталась в серо-черной строгости горе-домов, бань, бараков, казарм и складов. Магазина «Дом книги» за ней нет тем более. Книга, по нашим скорбям и печалям, отныне одна, и все, что обещано в ней, теперь роздано каждому, по желаниям его и сбылось.

Я едва не упал у первого же сарая. Задыхаясь, отчаянно перебирая руками в воздухе, как-то остался на мокрых ногах – и тут же приметил, что здесь еще скользко, а в десяти шагах уже убрано, гладкий снег и кусками асфальт. Пятеро ловких ребят в ушанках и темных пальто быстро скалывают и собирают горками лед, чистят улицу взрослыми, дворницкими лопатами, каждую из которых еле удерживают на весу. Я хотел перейти на дорожку, ими выровненную, но так сильно закашлялся, что остановился. Хватит самообмана. Следующий день и хорошо, если не всю неделю, мне придется лежать в не отапливаемой комнате, на одних сухарях с кипяченой водой. Если будет вода. Мне не хочется даже и думать об этом.

Самый маленький мальчик, глядя на меня, засмеялся. Трое других, не поднимая голов, продолжали работать, а последний, самый старший, вдруг улыбнулся мне искоса, как будто бы мягко и необидно. Я все кашлял, переминаясь в проклятом сугробе, но поймал его взгляд.

– Теперь ты нашел, что хотел? – словно спрашивал он у меня. – Ведь ты так отчаянно ненавидел разноцветную плесень успешных, престижных, элитных, фешенебельных, энергичных, предприимчивых, позитивных, молодых, деловых, рентабельных, эффективных, ответственных, бодрых, прозрачных, дорогих, современных и оптимистичных негодяев, мерзавцев и варваров. Ты ненавидел весь мир, что создан был ими, вокруг и для них. Ты мечтал сжечь их квартиры, закрыть их конторы, вдребезги расколотить витрины их магазинов, выбросить мебель из их кафе и похоронить в снегу «ламборгини», а их самих загнать в смертно-расстрельный подвал, некогда фитнес, солярий и пилинг, где их будут сторожить пропойцы и пугачевы, только и милые жестокому сердцу народолюбивого интеллигента. Ты готов был отдать, что имел, за возможность отнять все у них, ты доволен? Все сбылось. Бизнес-центр исчез, сгинул так не любимый тобой торгово-развлекательный комплекс. Вместо них теперь лед, и забор, и сугроб. Так попробуй же выбраться из него, если сможешь.

Мальчик давно отвернулся. Дети счистили снег с еле заметной дороги. Двигай, дядя, пока не замерз окончательно. Вечно меня раздражало чужое бесстыжее лето с плясками, пляжами и автомобилями с открытым верхом, пропади оно пропадом. Вот и пропало. Чуждое жира и пошлости будущее, которое я себе выбрал, шло за ним следом. Дошло – колет иголками в дыры на валенках и хватает за неприкрытые уши. Господи, смилуйся и прости.

Я открываю глаза и вижу Тверскую улицу. Открытую дверь модной лавки, витрину, надменный мордвиновский дом. Розовый автомобиль проносится к площади, издавая отвратительный тянущий звук. Гнусно-рвотные и сыто-довольные буржуа плавают внутрь-наружу бутика, скупая все то, что вовремя, и что не в сезон. Почему они кажутся мне теперь нестерпимо родными, почему мне так нужно остаться в их беззащитном, наивном аду? Аляповатая сумка в руках у подростка, выходящего из очередной безобразной «Коллекции», легче лопаты.

Буду ли я, как они? Никогда. Каково с ними жить? Тяжело. Но от ненависти я почему-то свободен.

Борис Кузьминский
И быдло утро

Помолвка 2022

Саня

От Остоженки моей до Бутова больше часа, засношался пилить. Вылез наверх – как не Москва. Сплошные работяги тут живут, видно сразу. Клумбы да урны, в Катином доме итальянская рыгаловка, вэээ. Повезло хоть, кайфомат отыскался прямо на углу, не совсем еще освинячились. Карточку в прорезь, дыню на клеммы – х-х, мымм, уййй, исправный, децел вставило. Пускай теперь ее перенс врубает мозгопарево свое, мне пох. Ее перенс чмо, таксятник бывший. Ладненько, разберемся. Я Катю по-любому отмажу.

Открывает она – нашампуненная такая муреночка, звездатая, супер. Под вешалкой мнется глист в потниках, точно не перенс. «Он уходит уже, это Ромашов, ты хотел на него посмотреть». Хер-два я хотел, было б на что смотреть, щелочь галимая. Бормочет «здра», насовывает кеды и шмыг ссыкливо на лестницу. Недолго этому залупону шмыгать, вот выбью себе вазэкт и турну его на Ленинградское к шмарякам, а станет кобениться, отмурцую.

«Не надо, не снимай». Хы, будто я собирался. Тянет меня в комнату. Перешагиваю порог и вытаскиваю из-под мышки кирпич в глянцевом переплете за семьсот пятьдесят. «Подарок вам, короче. Новый Чугуненко».

Катя

Вчера отмечали Настину днюху. Карточки ее родаков не резиновые, и мы купили вина на рынке, из-под полы. Я в слюни была. Валялась в ванной на кафеле, пыталась раздеться. Меня кока-колой облили, и Настя, бухая, грязной шваброй меня вытирала. В общем, оборжались до колик. Но под конец я чего-то загрустила и стала звонить Ромашке, сама не знаю зачем, и что говорила, не помню.

Сейчас Ромашка столкнулся с Саней в прихожей и немного накуксился; ерунда, отойдет. Главное-то у него останется. А мне надо думать о собственном будущем, я не идиотка до старости с папой в двухкомнатной гнить. Насчет Сани мне все девки завидуют, и даже госпожа Гун, наша участковая, говорит, что за ним я материально и социально не пропаду, государственная гарантия. Между прочим, Саня не такой уж несообразительный, я ему ставила старые диски Меладзе, ну, из самых заумных, и он не бесился, а молча слушал. Если ему объяснить, он поймет, что раньше в музыке было много интересного и кроме рэп-попсы. Он и читает быстро, почти без запинки, так что можно впрок прихватить для него какие-нибудь книжки с папиных стеллажей. Мало-помалу появятся темы для разговоров, а больше-то ничего и не нужно. Ромашка, солнышко, ты же не веришь в эти бредни про вазэкт.

Николай Антонович

Едва он возник в гостиной, мне показалось, что воздух в ней захрустел, будто перед грозой. Пора уж привыкнуть, однако при близких контактах с ними кости наливаются электрическим зудом. По-прежнему; как двадцать пять лет назад, когда такие контакты были исключительно редки (ведь мы с ними либо жили на разных территориях, либо ходили по одним и тем же улицам в разное время суток), и как пятнадцать, когда сумеречные обитатели городских окраин начали свою, пока еще стихийную экспансию в центр и на дневной свет, размывая и вытесняя нас.

Уселся напротив меня в характерной позе: предплечья крест-накрест, колени разведены под тупым углом, пах выставлен напоказ; материя брючной проймы гульфиком облепляет короткий и толстый член. Подбородок влажен: только что от кайфомата, наверное. Звук его голоса заставил меня поморщиться; они неизменно орут, форсируют связки, точно у бурной реки или на ураганном ветру. Слабый, но терпкий запах, не то чтобы неприятный, но какой-то глицериновый.

Презентовал мне роскошно изданный сборник решенных сканвордов от знаменитого бестселлериста Чугуненко. Чугуненко специально делает в словах по вертикали грубые грамматические ошибки, чтобы по горизонтали получалось смешно. Романы, повести, стихи, воспоминания теперь не публикуются: нерентабельно, слишком низок спрос. По аналогичной причине закрылись новостные программы на всех федеральных каналах кроме Первого китайскоязычного и информационные веб-ресурсы, перестали выходить бумажные СМИ. Ну, почти перестали: завтрашний зятек брезгливо потрогал оставленный мною на диване свежий выпуск «Эсквайра» – расширенный, шестнадцатистраничный. «Дрянь газетка, ей и жопу начисто не подотрешь, гау-гау-гау!»

Перед его визитом, чтобы успокоиться, я читал в «Эсквайре» колонку Гришковца, мудро-просветленную, в окуджавских традициях. Колонка посвящалась ротвейлерам; главный редактор доказывал, что эти собаки не столько устрашающи, сколько прекрасны. Убаюканный его оптимистической интонацией, я почти забыл, как ротвейлеры умертвили Тиночку, которую мы с огромными сложностями выписали щенком через германское консульство (в России на такс нет спроса). В тот жуткий год мы то и дело натыкались в палисаднике на растерзанные трупы терьеров, такс и болонок, а в декабре Маша подала документы на натурализацию и уехала на ПМЖ в Астану. Нам с Катей вышел отказ, и мы до сих пор прозябаем в эпицентре «русского чуда» – неуязвимой демократии, где стопроцентная лояльность масс сочетается с экспоненциальным ростом ВВП.

Катя и Саня имитируют родственную беседу. Вдвоем они смотрятся отвратительно, но прав ведь, прав Гришковец, совет им да любовь. Господи, Господи. Глядишь, и у меня все худо-бедно устроится: прораб Ли Юнь обещал ходатайствовать о моем переводе из краснопресненского в бутовское СМУ. Если выгорит, закончится ежедневная пытка поездок в центр. Помоги, о уснувший, несуществующий, сжалься, пощади старика.