Текст книги "Аракчеев: Свидетельства современников"

Автор книги: авторов Коллектив

Аракчеев: Свидетельства современников

Екатерина Лямина
Граф Аракчеев: Pro et Contra

Аракчеев – вероятно, один из наиболее негативно мифологизированных персонажей отечественной истории. Немногие имена русских государственных деятелей (за исключением, пожалуй, монархов) так безусловно красноречивы, мало за какими столь безотказно и мгновенно встает образ, – кроме Аракчеева это, может быть, Малюта Скуратов, Магницкий, Победоносцев, Распутин.

Человек-автомат – жестокий, бездушный, непреклонный в исполнении предначертанного, ревностно насаждавший палочную дисциплину. Идеальный бюрократ, регламентировавший всё без исключения, не знавший отдыха и развлечений и требовавший столь же нечеловеческой точности и порядка от всех подчиненных. Циник – злопамятный, мстительный, язвительный, грубый, не веривший ни людям, ни в людей, неспособный к искренности и бескорыстной симпатии. Свирепый бульдог, страшилище, которое кроткий Александр I по какой-то странной прихоти называл своим другом; коварный змей, рабски льстивший царю, обманывавший его и неусыпно охранявший от малейших посягательств свои исключительные права на его доверенность.

Все эти привычные для нас характеристики Аракчеева действительно зафиксированы в подавляющем большинстве свидетельств, оставленных о нем современниками. Однако стоит шагнуть от кратких выдержек из воспоминаний, писем и дневников к более пространным фрагментам из них же или выйти за пределы наиболее часто цитируемых источников, и картина немедленно и значительно усложнится.

Один мемуарист сообщает, что Аракчеев по ночам заходил в казармы «к солдатам смотреть, как они спят, все ли исправно у них, и тут его внимание обращалось на самые мелкие предметы», и добавляет: «солдаты любили его настолько, насколько не любили большинство им же поставленных над ними начальников»;

– другой передает, что граф «сам был в числе недовольных» устройством военных поселений;

– у третьего поразительная работоспособность Аракчеева, быстрота, глубина и четкость его мышления вызывали неподдельное восхищение, и он без обиняков пишет, что «Аракчеев был человек необыкновенных природных способностей и дарований»;

– четвертый в подробном психологическом портрете Аракчеева (которого он также называет «человеком необыкновенным») отмечает среди прочего, что тот стремился исполнять все, что обещал, а с подчиненными был «совершенно искрен»;

– пятый повествует о том, что Аракчеев желал ввести его «в свой тесный домашний круг», но, столкнувшись с явным нежеланием молодого офицера сидеть за одним столом с Настасьей Минкиной, любовницей и домоправительницей графа, оставил эту мысль и «никогда не выражал <…> своей досады» («и когда я даже один с ним обедал, то эта дама не появлялась к столу», – уточняет он);

– шестого в бытность его адъютантом Аракчеев каждый раз, когда тот «был у него поутру с рапортом, отпускал не иначе как благословляя крестом»;

– седьмой в детстве был обласкан графом, определен в кадетский корпус и во время учебы регулярно проводил выходные в его петербургском доме – не будучи ни родственником Аракчеева, ни даже сыном его знакомых;

– восьмой рассказывает историю о том, как Аракчеев, нахмурив брови, холодно выслушал маловразумительные мольбы матери одного из служивших под его началом офицеров о смягчении участи сына, допустившего серьезный служебный проступок, – а через несколько месяцев «приговор военного суда о разжаловании в солдаты без выслуги смягчен был графом в шестимесячное крепостное заключение, и он спешил известить о том мать, помня, как говорилось в бумаге, ее ходатайство, столь хорошо рекомендующее сына»;

– девятый живописует изысканную, на старинный манер, любезность Аракчеева, его занимательный разговор и живое гостеприимство.

Уже это эскизное сопоставление демонстрирует, что с течением времени, уносящим прочь детали, одни черты личности Аракчеева оказались канонизированы историческим сознанием в качестве основных, а другие, не менее выразительные, зато связанные с конкретными ситуациями и частной точкой зрения, перешли в разряд добавочных, второстепенных, необязательных и словно бы менее достоверных. В коллективной памяти поколений удержалось то, что прямо и без помех соотносилось с архетипическим образом временщика, «полудержавного властелина», со следующей колоритной картиной: «Недаром же в русском гербе двуглавый орел, и на каждой голове корона: ведь и у нас два царя: Александр I да Аракчеев I». По типологически близкой (только еще сильнее тяготеющей к обобщению) модели создавался образ Аракчеева в фольклоре. Народные песни о нем сочинялись в конце 1810-х – начале 1820-х гг. по образцу уже сложенных об астраханском воеводе князе Борисе Репнине, сибирском губернаторе М. П. Гагарине, князе Меншикове, т. е. о таких исторических деятелях, которые прославились в первую очередь казнокрадством. Получалось примерно следующее:

 
Как по речке, по речке,
По матушке, по Неве,
Лёхка лоточка плывет;
За собой лотка ведет
Тридцать восемь кораблев.
Во кажинном во корабле
По пяти сот молодцов,
Гребцов-песельничков.
Хорошо гребцы гребут,
Весёлы песни поют,
Разговоры говорят,
Все Рахчеева бранят.
«Ты, Рахчеев, осподин,
За столом сидишь един,
Перед ним водки графин,
Пропиваешь, проедаешь
Наше жалованьё,
Что другоё трудовоё,
Третьё денежноё.
Как на эти жо на деньги
Стал заводы заводить,
Стал палаты становить,
Белокаменны палаты,
Стены мнаморные,
Весь хрустальный потолок,
Что с подвырезом окошки,
Позолоченный конек,
Из Москвы первой домок,
И не хуже он, не лучче
Осударева дворца;
Только тем-то жо похуже,
Золотова орла нет.
«Тысяч сорок издержу,
Золотой орел солью,
Всю Расею удивлю,
Всю я чернедь разорю»»
 

Здесь граф, несомненно представлявший интерес для народного сознания, оказывается предельно отвлеченным олицетворением власти в ее национальном понимании, хотя ни в пьянстве, ни в присвоении казенных денег он повинен не был. Лишь в желании сравняться с царем великолепием палат можно усмотреть некую отсылку к реальному Аракчееву, который действительно не жалел личных средств на украшение своего имения Грузино, – однако и эта, единственная более или менее индивидуальная черта в контексте песни теряет определенность и понимается как примитивная кичливость остающегося безнаказанным вора.

Образованных современников Аракчеев занимал ничуть не меньше, чем солдат и крестьян. И те и другие проявляли в этом случае естественное и безошибочное историческое чутье; подобно «сказочному людоеду», они чувствовали, что здесь скрывается некая загадка личности – а там, «где пахнет человечиной», историка, пусть даже стихийного, непрофессионального, ждет добыча.

В целом ряде мемуарных свидетельств можно встретить намеки на таинственные флюиды, исходившие от графа и окутывавшие его обиталище, этот «волшебный дворец». Современников не могло не интриговать, «какою ворожбой сумел» Аракчеев с его мало располагавшей к себе внешностью и отсутствием тонкого воспитания приобрести и сохранить дружбу Александра I, человека капризного и легко менявшего свои привязанности; каким образом сумел «один из пятидесяти миллионов подданных приобрести неограниченное доверие такого государя, который имел ум образованнейший, обращение очаровательное и которого свойства состояли преимущественно в скрытности и проницательности».

Они предлагали разные объяснения этого поразительного феномена, от психологических и политических («в первые годы царствования Александра Аракчеев стоял в тени, давая другим любимцам износиться, чтоб потом захватить государя вполне»; Аракчеев сначала был употреблен императором «как исправительная мера для артиллерии, потом как наказание всей армии и под конец как мщение всему русскому народу») до сверхъестественных («<…> в народе носился слух, будто она, <…> когда Александр бывал в Грузине, варила волшебный суп и для его стола, чтоб внушить ему благоволение и дружбу к графу»).

Надо заметить, что сам Аракчеев вовсе не стремился «объяснять себя», а, напротив, подогревал общее любопытство, дразня публику контрастом между поношенным артиллерийским мундиром без всяких орденов, в котором он обычно ходил, отсутствием особняка в Петербурге, демонстративным отказом от престижнейших наград (алмазной звезды Андреевского ордена, фельдмаршальского жезла, звания статс-дамы, пожалованного его матери) – и колоссальной властью, неограниченным кредитом расположения монарха и внешними атрибутами этого: уникально быстрой ездой по России, подарками, которыми не могли похвалиться даже друзья детства Александра I (яхтой, чугунной колоннадой в виде греческого храма, великолепной люстрой в грузинский собор – кстати, единственный собор в частном имении), регулярными визитами императора и, главное, возможностью постоянно слышать от него слова: «друг мой Алексей Андреевич». В сохранившемся эпистолярии Аракчеева и свидетельствах современников варьируется единственная причина собственного успеха, которую считал нужным называть граф, – верная и честная служба. Очевидно, что эта лаконическая интерпретация скрывала куда более сложную картину.

Итак, достаточно чуть более пристального, чем обычно, взгляда, и итоговый, мифологизированный образ Аракчеева начинает буквально требовать анализа (то есть, в буквальном смысле термина, – разъятия), помещения в как можно более плотный ретроспективный контекст. Такое действие тем более оправданно, что современники графа как раз и стремились, зафиксировав факты, потом сформулировать, в чем состояло неповторимое своеобразие этой личности, и в итоге понять, какие именно черты Аракчеева привели его на высочайшую ступень власти при живом императоре, какую только знал русский XIX век.

Ни происхождение, ни детство Аракчеева не предвещали будущих головокружительных высот. Он родился 23 сентября 1769 г. в сельце Гарусово, стоящем на берегу небольшой речки Волчины, на середине пути из Вышнего Волочка в Бежецк. Видимо, еще в те годы, когда он был малым ребенком, родители перебрались в Курганы – другое поместье, расположенное неподалеку. Места эти и сейчас тихи и немноголюдны, двести же с лишним лет назад иначе как глушью назвать их было нельзя.

Свой род Аракчеевы вели от Ивана Степановича Аракчеева, получившего при царевне Софье, в 1682 г., поместье в Бежецкой пятине Новгородской земли. Поместье многократно делилось между наследниками, и отцу будущего графа досталась деревенька в двадцать душ. В 1750-е гг. Андрей Аракчеев служил в Петербурге, в лейб-гвардии Преображенском полку, в 1762 г. вышел в отставку, уехал в свое поместье и вскоре женился на дочери одного из соседей, таких же, как он сам, малоземельных и небогатых дворян.

О родителях Аракчеева мы знаем немного; при этом больше сведений сохранилось о матери, чей характер, скорее всего, был сильнее и своеобразнее отцовского. Она умела вести дом так, чтобы семья не ощущала недостатка в продуктах собственного хозяйства, и при скудных средствах была гостеприимна. Достичь этого можно было лишь путем максимального упорядочения всей жизни, что выражалось, видимо, не только в строжайшей экономии, но и в четком распределении времени, совершенном отсутствии праздности, в педантической аккуратности и привычке к чистоте и опрятности. Есть свидетельства о том, что Алексей был любимым сыном матери: возможно, в нем она находила отражение своих достоинств и потому могла хотя бы отчасти быть спокойной за его будущее.

Впрочем, будущее это рисовалось из Курган довольно смутно. Впоследствии Аракчеев любил применять к себе известную поговорку, повторяя, что был учен в прямом смысле слова на медные деньги, поскольку родителям «все его воспитание обошлось в 50 руб. ассигнациями, выплаченных медными пятаками» дьячку сельской церкви. Отец его был почти беден, и содержать даже одного сына (а их было трое) в военной службе ему было не по силам. «Из меня, – рассказывал много позже сам Аракчеев, – хотели сделать подьячего <…> Не имея понятия ни о какой службе, я даже не думал прекословить отцу».

Здесь в ход его жизненного пути, казалось бы, заранее определенный и принадлежностью к сильно захудавшей (хотя и довольно старинной) дворянской фамилии, и рождением в захолустье, и убогим воспитанием, впервые вмешалась судьба. К соседу Аракчеевых, Г. И. Корсакову, приехали в отпуск сыновья, воспитанники Артиллерийского и инженерного кадетского корпуса. Их «красные мундиры с черными лацканами и обшлагами», «рассказы об ученье, о лагерях, о пальбе из пушек» произвели на мальчика сильнейшее впечатление, и после долгих уговоров и слёз ему удалось добиться от отца согласия на перемену своей участи.

Прошение о зачислении в Артиллерийский и инженерный кадетский корпус, поданное Аракчеевыми по прибытии в столицу в январе 1783 г., полгода пролежало мертвым грузом: директор П. И. Мелиссино недавно вступил в должность и не успевал разбираться с делами. Взятые с собой деньги отец и сын при всей привычке к экономии прожили; рубль, поданный в виде воскресной милостыни митрополитом петербургским Гавриилом, также был истрачен. Вероятно, из затеи стать кадетом ничего бы не вышло, если бы Аракчеев не сумел буквально схватить судьбу за руку – так же решительно, как она явилась ему в облике кадет Корсаковых. Он осмелился остановить Мелиссино на лестнице корпуса и, «едва сдерживая рыдания», проговорил: «Ваше превосходительство! Примите меня в кадеты! Мы более ждать не можем, потому что нам придется умереть с голоду…». Директор выслушал и набросал записку в канцелярию о принятии мальчика в число воспитанников.

Так произошло одно из трех важнейших событий, определивших всю дальнейшую жизнь Аракчеева. Другие поворотные точки – это осень 1792 г. (переход на службу в Гатчину, в артиллерийский батальон великого князя Павла Петровича) и ночь с 6 на 7 ноября 1796 г. (только что вступивший на престол Павел I вложил в руки старшего сына, цесаревича Александра Павловича, руку Аракчеева и произнес: «Будьте друзьями!»). Судьба, на каждом следующем витке вознося Аракчеева все выше, затем на время словно бы предоставляла его самому себе, давала ему возможность дотошно осваивать новое пространство, и когда все необходимое на этом этапе его жизни оказывалось сделанным, ставила запятую и меняла декорации.

Бывший тверской недоросль, определенный в корпус, принялся за освоение наук с тем большим жаром, что ему и в самом деле было что изучать. Реорганизация военно-учебных заведений, задуманная и начатая еще в середине царствования Елизаветы Петровны, была активно продолжена новой императрицей и не обошла стороной Артиллерийский корпус. При Мелиссино в программу было включено большое количество дополнительных специальных дисциплин и увеличено число изучаемых иностранных языков (в старших классах на них было переведено преподавание целого ряда предметов). Аракчеев, по всей видимости, сумел сразу выделиться не только успехами в учебе, но и прилежанием, исполнительностью и поразительной для подростка способностью всецело отдаваться делу. Начальство не замедлило оценить эти качества, и уже 9 февраля, через полгода с небольшим после принятия в корпус, Аракчеев был произведен в младшие командиры – капралы, 21 апреля – в фурьеры, а 27 сентября стал сержантом.

Он методично приобретал в корпусе необходимые знания и навыки, но явно предпочитал быть сам по себе. Вполне естественно, что рвение нового товарища, его очевидное стремление уже сейчас заложить основы дальнейшей карьеры, его усидчивость и «взрослость» вкупе с бедностью и симпатиями со стороны начальства вызывали у многих соучеников неприятие и раздражение. С. И. Маевский, приложивший к своим мемуарам составленную им «Историю графа Аракчеева из собственных его слов, сообщенных в течение всего нашего знакомства», так резюмировал ситуацию: «Товарищи ненавидели его за мрачный и уединенный характер, и не было дня, чтобы они его не били. <…> Но старшие любили его и ставили в образец другим; а этого и довольно было, чтоб в нем видеть виноватого и бить».

Он окончил курс восемнадцати лет, в сентябре 1787 г., получил первый офицерский чин поручика армии и был оставлен при корпусе в должности репетитора и учителя арифметики и геометрии. Чуть позже ему было поручено преподавать также артиллерию и заведовать корпусной библиотекой; кроме того, Мелиссино рекомендовал его генералу Н. И. Салтыкову (воспитателю великих князей Александра и Константина Павловичей), и Аракчеев стал заниматься математикой с его сыновьями. Теперь бить его, конечно, никто не осмеливался, но расстояние между ним и многими равными, а в особенности подчиненными ему людьми все росло; рос и градус ожесточения.

Через два года он был переименован в подпоручики артиллерии, что равнялось армейскому чину поручика, а в июле 1790 г. – теперь уже по протекции Салтыкова – его назначили старшим адъютантом к Мелиссино. Тот не без удовольствия покровительствовал Аракчееву и немало для него сделал, но своим адъютантом хотел бы видеть более родовитого, обаятельного и жизнерадостного молодого человека. Поэтому, как только представился удобный случай (запрос великого князя Павла Петровича, нуждавшегося в квалифицированном и толковом артиллерийском офицере), Мелиссино отправил Аракчеева в Гатчину.

В 1812 г., уже давно став графом и генералом, Аракчеев заказал талантливому архитектору Ф. И. Демерцову проект павильона на одном из насыпных островов, составлявших на прудах в Грузине целый архипелаг. Постройка, завершенная вскоре после Отечественной войны, была решена как маленький храм в греческом вкусе. Весьма глубоко, пусть и на свой лад, ощущая стилистические особенности ампира с его строгой и торжественной патетикой и ориентацией на античные декоративные образцы, Аракчеев посвятил это сооружение памяти своего наставника и благодетеля Мелиссино – что немаловажно, грека по происхождению.

Аракчеев вообще не скупился на разного рода материальные знаки, подчеркивавшие идею благодарности – доминанту его представлений о самом себе. Редкие мемуары обходятся без упоминания о воздвигнутых им в Грузине великолепных памятниках Павлу I и Александру I, о реликвиях, любовно разложенных в грузинском доме в специальных застекленных витринах (собственноручные записочки, письма и рескрипты императоров; рубашка, которой великий князь Александр в ночь восшествия Павла I на престол снабдил с ног до головы перепачканного Аракчеева, примчавшегося под дождем из Гатчины в столицу; портфель, в котором Аракчеев много лет подряд носил дела на доклад к Александру, и проч.) и расставленных в кабинете, который Александр I занимал, гостя в Грузине, а Аракчеев после смерти императора превратил в мемориал, снабдив едва ли не каждый предмет меблировки и каждую мелочь вроде пера или чернильницы табличкой с текстом следующего типа: «Этим пером блаженной памяти Государь и Благодетель Александр Благословенный писал, изволив посетить своего подданного графа Аракчеева … дня … года». При этом даже самые проницательные и непредвзятые современники не могли сказать наверняка, чего здесь было больше: признательности благодетелю или косвенного возвеличивания себя. Как правило, живое чувство переплеталось у Аракчеева со стремлением максимально упорядочить все окружающее, и эти составляющие не только не противоречили друг другу, но, напротив, сливались в единый гармонический аккорд.

В этой связи уместно сказать немного об «аракчеевских изданиях». Так у библиофилов второй половины XIX – начала XX в. именовался особый тип раритетов – небольшие (как правило, в восьмую или шестнадцатую долю листа) книжечки, которые Аракчеев выпускал малым тиражом обычно без указания времени и места выхода (с 1821 г. они печатались в типографии Штаба военных поселений). Весьма характерно, что практически все они представляют собой разного рода каталоги: «Краткая ведомость о числе ревизских душ по последней ревизии, бывшей в 1816 году, о числе душ, платящих оброк, и о числе работников, домов семейных, торгующих семейств, рабочих лошадей и коров, в Грузинской волости состоящих» (1819), «Генеральный план Грузина с описанием находящихся в оном строений и памятников, снятый в 1815 году», «Указатель в селе Грузине для любопытных посетителей» (это минипутеводитель – список семидесяти с лишним достопримечательностей резиденции Аракчеева, на которые он считал нужным обратить внимание приезжающих), «Опись церковной утвари, имеющейся в Грузинском соборе святого апостола Андрея Первозванного. Сделана и поверена в 1818 году». При этом классифицированию подвергалось даже то, к чему обычно данная операция не применяется: «Расписание, в какие дни именно какие употреблять для звона колокола при Грузинском соборе, учрежденное создателем святого храма сего графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым» (1825). Особенно впечатляет тринадцатистраничная брошюра под названием «В Грузине мера саду в разных местах и расстояние деревень» (1818). Это набор маршрутов для прогулок – пеших, верхом или в экипаже, к примеру: «От деревянного дому мимо бюста Императора Павла I-го и чрез круг у липы, потом чрез каменной мостик и вниз по осиновой аллее до конца саду, и назад по липовой дорожке чрез руину до плотика и от оного вверх по еловой аллее до средины и прямо по средней аллее к деревянному дому – 320 саж[ен]», «Круг гулянья от каменного дома в ворота у кухни и по ездовой дороге к летней горе и от оной кругом поля по дороге до циркуля у рябиновой аллеи и по оной к саду и потом спустясь вниз в ворота у библиотеки и садом к старой ранжерее и поднявшись на гору к банному флигелю и позади оного чрез новые чугунные ворота к дому составляет 2 в[ерсты] 250 саж[ен]». Обозрение любимых местечек и прогулок оказывается сродни перебиранию драгоценностей, книг, гравюр или монет из коллекции и порождает удивительный эффект трехмерности печатного текста: в каждой точке маршрута открывался новый вид, а историки искусства сходятся с мемуаристами в том, что ландшафт в аракчеевском поместье отличался редкой живописностью, мастерски использованной архитекторами.

Гатчина, куда Аракчеев приехал в сентябре 1792 г., была просто создана для людей со столь развитой привычкой к аккуратности и точности и принципиальным отказом от всякой фронды. Немаловажно также, что служба в батальонах Павла Петровича (хотя они размещались в трех принадлежавших ему тогда местах – на Каменном острове, в Павловске и в Гатчине, это войско называли гатчинским по месту основной дислокации) давала совершенно уникальный – особенно на фоне последних лет екатерининского царствования – опыт: окружающей действительности можно было придать разумность и устроенность, следовало лишь не пренебрегать никакими мелочами. В этом контексте равное значение приобретала красота строя на вахтпараде (разводе войск перед отправкой в караулы), безукоризненно вычищенная амуниция, на совесть заделанные раковины (дефекты отливки) в стволах артиллерийских орудий, вовремя запертая калитка сада.

Социально-исторический типаж «гатчинского офицера» объединяет столь несхожие исторические фигуры, как А. С. Шишков, Г. Г. Кушелев, А. А. Боратынский, П. Х. Обольянинов. Однако из всех «gatchinois» именно Аракчеев выдвинулся наиболее значительно – видимо, потому, что по складу характера и личным амбициям лучше других соответствовал представлениям великого князя о преданности и исполнительности. Современники сходились в мнении, что Аракчеев искренне любил Павла I (а некоторые прибавляли, что только его он и любил на самом деле, зато Александра ненавидел за соучастие, пусть вынужденное, в убийстве отца, но искусно скрывал истинные чувства под личиной преданности). Да и как было не любить государя, столь полно соответствовавшего представлениям мелкого дворянина о монархе как таковом, – благородного, милостивого, изящного и, наконец, щедрого? Скорее всего именно по этой причине даже небольшая провинность повергала Аракчеева в отчаяние (конечно же, он мог тосковать, видя, как меркнут при гневе великого князя карьерные перспективы, открывавшиеся с будущим его воцарением, но здесь следует помнить, что любые расчеты такого рода в первой половине 1790-х гг. неизменно повисали в воздухе, ибо Екатерина II не скрывала своего намерения завещать трон в обход сына внуку, Александру Павловичу).

В ноябре-декабре 1796 г., после воцарения Павла I, гатчинские офицеры были повышены в чинах. Аракчеев, получивший 2000 душ в Новгородской губернии и произведенный в генерал-майоры, вскоре оказался сразу на трех ответственных должностях – комендант Петербурга, командир лейб-гвардии Преображенского полка и генерал-квартирмейстер всей армии. Педантической аккуратности, давно ставшей главным принципом его служебного и бытового поведения, он теперь мог требовать с большинства подданных нового императора.

Пожалуй, именно на этом отрезке жизни Аракчеев приобретает репутацию безжалостного солдафона. Он сам присутствовал на экзекуциях и после осматривал спины наказываемых («и горе <…>, ежели мало кровавых знаков!»), был изощрен в оскорблениях, поскольку, «отлично зная людей <…> мастерски умел отыскивать и затрагивать чувствительнейшие струны человеческого сердца». Здесь мы имеем дело с жестокостью особого рода, оправданной в глазах Аракчеева делом государевой службы. И все же в марте 1798 г. эти качества обернулись против Аракчеева: оскорбленный им офицер покончил с собой, разразился скандал, и Павел I отставил его от всех должностей. Но летом этого года император расстался с многими лицами из своего ближайшего окружения: Ф. В. Ростопчин, С. И. Плещеев, Ф. Ф. Буксгевден, братья Куракины, Ю. А. Нелединский-Мелецкий один за другим попали в немилость; многолетняя фаворитка государя Е. И. Нелидова была заменена А. П. Лопухиной. Возле Павла I осталось слишком мало преданных людей, и в августе император вернул Аракчеева из Грузина, где тот коротал дни опалы. Ему был поручен надзор за всей артиллерией. Прошло чуть больше года, и Аракчеев вновь оказался в немилости, на этот раз из-за родственных чувств. В Арсенале во время дежурства его брата Андрея случилась кража; граф переложил вину на генерал-майора Вильде, был уличен в обмане и вместе с братом отставлен от службы. Он снова уехал в Грузино.

По преданию, за несколько дней до смерти Павел хотел вернуть Аракчеева, и тот будто бы даже выехал в Петербург, но был, по приказу П. А. Палена, одного из организаторов цареубийства, задержан у городской заставы. Хотя это не более чем слух, примечательно, что он так приковывал к себе внимание современников. Представьте: вечером 11 марта Аракчеев успевает в срок, и – император остается жив…

Собственно, Гатчина, как ни парадоксально это звучит, определила всю карьеру Аракчеева, в том числе и в следующее царствование. Хотя Александр I назначил его на официальные должности лишь в мае 1803 г., нет сомнения, что он помнил о преданном генерале и намеревался со временем приблизить его к себе. Вернувшись в Петербург, Аракчеев, по всей видимости, сумел проявить себя как виртуозный дипломат и психолог и ни словом, ни взглядом, ни интонацией не заступил за роковую, магическую черту, которой была обведена для Александра ночь с 11 на 12 марта 1801 г. Таким образом, молодой император оказался в чрезвычайно комфортной и, что особенно важно, стабильной психологической ситуации: всё изменялось, один лишь Аракчеев оставался «верным гатчинским дядькой, стерегущим вечно юного царя от опасных влияний и соблазнов молодости». Никто иной не мог играть при Александре I эту роль хотя бы в силу чисто биографических обстоятельств.

А поскольку, несмотря на многочисленные перемены стилей поведения и всю загадочность и непредсказуемость своей натуры, император всегда оставался собой, то и Аракчееву была суждена долгая и беспримерно ровная – пусть и с некоторыми огорчениями – служба при нем, примерно с 1815 г. превратившаяся в управление всеми внутренними делами государства. Немаловажно и то, что Аракчеев оказался своего рода орудием императорской власти в крайне сложных взаимоотношениях монарха с дворянством. Стремясь обуздать недальновидное и эгоистичное дворянское своеволие (проявлявшееся на самые разные лады: от активного неприятия конституционных начал в первые годы царствования, всеобщей исступленной ненависти к Сперанскому, генеральского фрондерства, процветавшего в кругу А. П. Ермолова, А. А. Закревского, П. Д. Киселева, И. В. Сабанеева, – до замыслов цареубийства), Александр I мог опираться на Аракчеева как на вассала, который был предан лично сюзерену, с равной неприязнью относился ко всем придворным группировкам (это не значит, что он не участвовал в интригах) и чуждался вельможной позы. Разумеется, репутация последнего в ходе этой напряженной борьбы не могла не деформироваться совершенно определенным образом: нелестные характеристики типа «всей России притеснитель» приросли к Аракчееву намертво.

Один из эпизодов этой службы Аракчеева государю (и уже потом – отечеству) пагубнее всего сказался на его облике в глазах современников и потомков. Речь идет о преобразовании армии, а точнее – о создании военных поселений. В глазах императора это мероприятие было не менее, а судя по тому, что устройство их было поручено лично Аракчееву, – возможно, и более важно, чем все другие государственные реформы.

Учреждение поселений было ответом на вопрос, возникший еще перед Петром I и в нерешенном виде перешедший к его наследникам: как содержать регулярную армию в мирное время без убытка для государственной казны? Павел I в 1770-е гг., в бытность цесаревичем, обдумывал проекты размещения армии на постоянных квартирах, где солдаты жили бы вместе со своими семействами, а их дети со временем заменяли бы отцов в строю. Но за свое недолгое царствование Павел не успел осуществить эти замыслы, и к началу XIX в. принципы комплектования, содержания и расположения армии оставались прежними: рекрутские наборы, при которых солдаты на долгое время отрывались от родных домов; частые переводы полков с одного места на другое; квартирование офицеров и солдат по обывательским домам. Строительство военных городков и поселение в них солдат вместе с их семьями решало бы задачи профессиональной подготовки; совмещение солдатами воинской службы с крестьянским трудом отменяло бы проблему обеспечения армии провиантом; по мере расширения числа военных поселений можно было бы постепенно сократить разорительные для крестьян рекрутские наборы, а затем и вовсе избавиться от них – такова была логика Александра I.

Первый опыт преобразования состоялся вскоре после административной реформы Сперанского – высочайший указ от 9 ноября 1810 г. предписывал переселить в Новороссию государственных крестьян нескольких деревень Климовичского уезда Могилевской губернии и в этих деревнях разместить запасной батальон Елецкого мушкетерского полка. В 1811 г. мужиков выселили, батальон разместили, но завершить эксперимент не удалось – следующим летом началась Отечественная война.