Текст книги "Горюч-камень"

Автор книги: Авенир Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Лазарев бродил по комнатам. Надвигались сумерки, незаметно овладевая углами. Было тоскливо и муторно на душе. Ни одного близкого, родственного сердца. Или подобострастные рабы, или тайные враги. Только рыжий англичанин, тоже позабывший свою землю, был понятнее, видней.

В переходах и покоях желто горели свечи, играя легкими бликами на складках драпировок, на зеленоватых стеклах зерцал. Бесшумная прислуга торопливо уныривала в углы. Заводчик прошел в свою спальню, отделанную красным бархатом. Под тяжелым, обрамленным витыми кистями балдахином высилась широкая кровать, украшенная розовощекими амурчиками. Лазарев налил вина, поднес к губам, подумал и выплеснул рюмку в улыбающееся личико крылатого божка.

– В Чермоз, – вслух проговорил заводчик.

Чермозский завод, купленный Лазаревым у Строгановых, так сказать, готовеньким, приносил немалый доход. Теперь в его горнах, на его токарных станках ладилось оборудование для будущего Кизеловского завода. Крепко настроенное производство, зоркие чиновники и приказчики, удобные помещения для хозяина и челяди всегда действовали на Лазарева успокоительно.

– В Чермоз, – повторил он и придвинул шкатулку с Дериануром, чтобы как всегда перед сном полюбоваться своим богатством.

^{ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ}

1

Еким оказался мудр и прозорлив: отдай они Ипанову все образцы, сидеть бы теперь да чесать в загривке. Ведь никто бы слова рудознатцев не принял на веру. Сколько ни спорил Васька, что хозяин обрадуется золоту и серебру, Еким стоял на своем: лучше поберечься. И Кондратий сказал, что береженого бог бережет. Что же придумать сейчас? Воровство против хозяина уже повелось, и быть всем пятерым либо на каторге, либо в домовине, если оно всплывет. Но и укрываться – не значит ли оставить думу о рудниках, о добыче горючего камня…

На ущербе третьего дня, после отъезда хозяина с Гилем в Чермоз, Моисей думал об этом. Он сидел на завалинке дареной Лазаревым избы, подперев кулаками жесткую бородку. Марья что-то напевала, убаюкивая Еремкиных ребят, бабка Косыха орудовала ухватами. Они поселились вместе в этой избе, перевезли сюда на лапте домового, натерли полы добела дресвою. Бабка положила под горшок булыжник, помолилась.

– Для чего это? – не понял тогда Моисей.

– А чтобы волк не зарезал корову.

– Какую еще корову? Приснилась, что ли?

Бабка ворча вынула булыжник, выбросила его под шесток.

– Сам в сказках живешь, а нам нельзя, – заступилась за бабку Косыху Марья. – Может, и будет у нас когда коровенка, если не оставит хозяин без милости.

Она даже расцвела в эти дни, будто заневестилась, до того ей глянулось новое жилье.

– Хозяин дал, хозяин и отберет, да вместе с головой, – сердито сказал Моисей.

Да, он тоже жил сказкой, и его сказка тоже не сбывалась. Напрасно заикался он Ипанову, что, мол, надо послать на Полуденный Кизел людей – добывать хотя бы горючий камень. Ипанов напоминал о велении хозяина и хмуро уходил по неотложным делам. Зато Дрынов изображал на изрытом лице подобие улыбки и не однажды на дню величал Моисея по батюшке. Стало быть, хотят прибрать его к рукам, чтобы тем летом послать на тайные поиски алмазов. Он-то их найдет, а другим что проку от этого?

Вспомнились углежоги, на которых наткнулись рудознатцы, возвращаясь с Полуденного Кизела. Черные, харкающие кровью мужики метались у кучи-кабана на краю жигалища. Кабан дал провалы, и мужики кормили его – закладывали дровами, дерном. Пахло паленым волосом. Тихона затрясло, рудознатцы, крестясь, миновали адово место…

– Вот кого освободит горючий камень, – сказал Моисей и шагнул в избу.

Марья поставила перед ним чашку с гороховым киселем, сдобренным конопляным маслом. Горох был свой, с грядки, разбитой за казармою. Марья решила оставить часть на семена и посадить в новом огороде, прирезанном к избе. Моисей отодвинул чашку:

– Не серчай, Марьюшка, с парнями надо потолковать.

– Ты бы там уж и остался, – обиделась Марья.

Моисей промолчал, поспешил в казарму. Побратимы встретили его косыми взглядами.

– Тимохе Сирину позавидовал, – сказал Васька, выступая вперед. – Где награды? Тебе одному!

– Не в наградах суть, – негромко промолвил Еким. – Не обижайся, но чудится мне, что продался ты хозяину, наши головы оберегая.

– Не обеляй его, – пророкотал с угрозою Кондратий. – За такую продажу я человека порешил.

Данила прятался за спину Тихона, чтобы не выдать обиды.

– Чего, чертушки, понапридумали, – заволновался Моисей, с трудом подыскивая слова. – Никому я не продался.

– Целуй на том крест! – Кондратий раздувал ноздри.

Моисей вытянул за шнурок крестик старого рудознатца, крепко прижал к губам.

– Отныне верьте мне во всем, – сказал он, переводя дыхание. – Червь меж нами заведется – всему делу конец. А дело у нас святое, для всей Руси важное. Есть у меня задумка одна, – помолчав, продолжал он. – Рисковая задумка, все равно что самим в пекло лезть, а иного выхода не вижу. Если заодно вы со мной, дайте тоже мне верную клятву.

Один за другим побратимы приняли в руки бурый кипарисовый крестик. Еким высыпал из ладанки сухую землю, коснулся ее губами, осторожно стряхнул обратно.

– Спасибо вам, други, – сказал Моисей. – А теперь пошли ко мне в избу. Напишем мы на Лазарева доношение в Пермскую казенную палату. Ты, Данила, – грамотей. Я тебе буду говорить, а ты складно излагай.

– Пальцем по столу, что ли? – усмехнулся Данила.

– А может, поостережемся? – сказал Тихон.

– Пермская казенная палата доведет до слуха матушки государыни о наших стараниях, заставит Лазарева покориться… А за пером и бумагой я пойду к отцу Петру.

Кондратий и Тихон в один голос одобрили: отец Петр за нашего брата молится, он поможет.

Первая кизеловская церквушка стояла на возвышении, вытянув к белесому небу одинокую колоколенку. Выбитая перед входом ногами богомольцев земля была бурой, мертвой, завивалась коловоротами.

Моисей прошел за оградку, постучался в маленький рубленый домик, в котором ютился старец. Вдовый и бездетный, жил он на скудные приношения прихожан, ждал смертного часу. На стук отец Петр приоткрыл дверь, близоруко прижмурился:

– Входи, входи, сыне.

Он благословил Моисея, пропустил его в комнату. Посередке ее стояли простой некрашеный стол, две крестьянские лавки, покрытые вытертыми ковриками. На выпуклой крышке зеленого сундучка, обитого крест-накрест полосками железа, дремала кошка невиданной пушистой породы. В углу поблескивал киот со множеством икон, озаренный медною лампадкою с крестиком наверху.

– Что, сыне, привело тебя, какая печаль? Знаю, что в радости ко мне не бывают. – Голос отца Петра был тихим, слова нездешними.

Моисей коротко рассказал о находках и решении всех рудознатцев просить на заводчика управу, а на земные богатства – добытчиков.

– Святое дело для отечества замыслили. – Старец прослезился. – Токмо будет висеть отныне над вами тяжкий меч. Двадцать годов назад великая блудодейка издала указ, иже рек: каторгою да буде караться всякая жалоба крепостного на своего хозяина.

– Дай, отче, перо да бумагу, – твердо сказал Моисей.

– Готово будет – мне принесите, – протягивая рудознатцу гусиное перо, чернильницу и свернутый трубкою лист, говорил отец Петр. – Снаряжу в Пермь верного человека. А принадлежности писания оставьте себе – сгодятся.

Моисей низко поклонился, принимая благословение. Отец Петр долго стоял на пороге, потеряв Моисея из виду, покачнулся, схватился за сердце. Придерживаясь за стены, добрался он до икон, потер виски лампадным маслом, с трудом опустился на колени. Глаза распятого за правду Христа глядели отчужденно, холодно.

– Не одобряешь? – спросил отец Петр и испугался своего вопроса.

А дьявол нашептывал ему новые еретические мысли. Пошто на земле одним геенна, а другим пресветлый рай? Неужто богу угодна эта извечная дележка планид? Неужто ему угодно, чтобы люди, пекущиеся о благе земли своея, шли на Голгофу?

Но, видно, молитва старца на сей раз дошла до господних ушей: никто не встретился Моисею на пути.

Данила прочитал вслух написанное, рудознатцы одобрительно пошумели.

– Скрепим бумагу своими именами, – сказал Еким и потянулся за пером.

– Пускай под доношением будет только мое. – Моисей оглядел товарищей. – Я буду держать ответ. – Он глухо закашлялся, виновато улыбнулся.

– Все, все сгинем, – тонехонько охнул Тихон.

– За шкуру свою трясешься, злого духа в штаны пустил! – освирепел Васька. – А кто на кресте клятву давал?

Данила обмакнул перо, но Моисей взглядом остановил его:

– Тихон говорит верно. А если что со мной случится, вы все совместно либо каждый в одиночку доведете общее дело до конца.

– Быть по-твоему, – сказал Еким. Васька решительно ударил кулаком по столу.

Моисей обернулся и увидел Марью. Она стояла у печи поникшая, бескровная, молила глазами.

– Я отнесу доношение отцу Петру, – сказал Моисей.

– Нет уж, дозволь мне, – пробасил Кондратий. – Дело к ночи. Всякое бывает.

Моисей подал ему бумагу, друзья обнялись, вышли гуськом.

2

– Присядь, Марья, потолкуем.

Голос мужа был непривычно строгим. Марья покорно опустилась на краешек скамьи. У нее задрожал подбородок.

– Думаешь, о тебе и сынишке не печалюсь?.. Да, видно, дал мне господь такую стезю и свернуть с нее не могу… Совесть свою, душу свою нам ли, Марья, закладывать?.. Не себе ищем корысти.

– Да уж какая тут корысть.

– Матушка государыня, слыхал я, о государстве своем ночи не спит – думает. Только творят ей помехи графья да заводчики. Но верю, дойдет наше доношение до самой императрицы и повелит она добывать горючий камень и драгоценные руды на благо работных людей. А которые не хотят на заводах – в землепашцы вернет…

Марья вытерла ладонью слезы:

– Бабье это у меня, дурное. Я тебе, Моисей, не помеха… Буду молиться за тебя…

Моисей бережно погладил плечо жены, по-детски прислонился к нему.

Наутро по строительству разбежалась страшная весть. В поселении нашли двух лазаревских людей с разможженнымн черепами. Ходили слухи, что в здешних местах загуляли разбойники. Приказные и заплечных дел мастера сбивались с ног, но следов найти не могли. В Чермоз был снаряжен нарочный к самому хозяину. Моисей догадывался, что теперь-то их в покое не оставят: кто-то, верно, следил за Кондратием. Надо держать совет, как быть дальше. Подковырнув ломом слоистый камень, Моисей подозвал товарищей на подмогу.

– Твоих рук дело? – наваливаясь грудью на лом, тихо спросил он Кондратия.

Тот не ответил, не то вздохнул, не то состонал.

– А ну, навались! – крикнул Васька и торопливо зашептал: – Бежать надо, бежать в леса!

– Нельзя нам бежать. – Моисей нажал на край камня, крякнул. – Ответа из казенной палаты ждать надо.

– Нельзя бежать, – просовывая под камень веревку, сказал и Еким. – Пусть попробуют дознаться. А раньше батьки в пекло лезть не следует.

– Ждем, будь что будет. – Данила затянул веревку. – Берись дружно. – И вдруг срывистым резким голосом запел:

 
Ой вы, братцы мои,
Горемы-ычники,
Пособите мне,
Помогите мне!
 

Взлетела песня, захлестнула всех, отдалась в лесу, подхваченная сотнями голосов. Моисей чувствовал, как подымаются в груди его небывалые силы, сливаются с другими, ощутил биение чужих сердец. Кругом, позабыв обо всем на свете, с какой-то яростной радостью люди вгрызались в работу, словно глуша ею в себе неуемную боль.

– Давай, мужички, давай! – кричал Дрынов, по щербатинам его лица катились внезапные мутные слезы. – Давай, порадей! Так-то лучше!

Ипанов вышел из конторы, устроенной в нижнем этаже особняка, прислушался, покачал головой. Опираясь на клюшку, к нему подковылял отец Петр, дрожащим голосом сказал:

– Если все не соберутся в церковь, быть великому разгулу.

Ипанов понял старца. Он по себе знал, что после таких вот вспышек или раскрылится красный петух, или нападет такое бессилье, что ни рукой, ни ногой не пошевелить. И то и другое может вызвать горестные последствия.

– Соберем, – сказал он.

Вечером огромная толпа заполнила всю церквушку, запрудила паперть.

– Отец Петр слово будет говорить, – слышались голоса.

– Может, про волю что.

– Хрен тебе тертый.

– А тебе пирог с маком.

– Тише. Чего там? Началось, что ли?

Кондратий и Еким, работая локтями, прокладывали в толпе проход. Спертый дух лука и редьки крепко долбил в нос, ел глаза.

– Куда лезешь! – орала щекастая баба, вцепившись Кондратию в бок.

– К тебе ночевать, – огрызнулся Васька, дал бабе леща.

В церквушке нечем было дохнуть. Огоньки тоненьких свечек и лампадок тускло меркли в туманном воздухе. Из небогатых царских врат, придавленный парчовыми ризами, вышел отец Петр, зашевелил беззубым ртом. Слова его с трудом просачивались сквозь шумное дыхание людей, но многие крестились, плакали. Кто-то ткнулся Моисею в спину, пытаясь стать на колени.

– На небе зачтутся ваши страдания, рабы божьи. Не внимайте наущениям диавола, зовущего вас ко греху. Бог милостив, но кара его страшна…

Отец Петр произносил заученные слова, но, казалось, в груди его, острой, кильчатой, как у петушка, копится горечь, готовая вот-вот прорваться. И она прорвалась:

– Сильна царица пушками и солдатами… Не время точить косы да пики. Надо построить завод. А добрый чугун в наших руках на праведную битву может быть употреблен…

«О чем это он?» – встревоженно думал Моисей.

Отец Петр, будто уловив его вопрос, спохватился, поднял дрожащую руку:

– Смиритесь, рабы божьи, и да простит вас господь…

Он схватился за грудь, легонько осел. Разбрасывая людей, Кондратий бросился к нему.

– Конец, – прошептал старец. – В Пермь послал…

Кондратий трубным голосом запел отходную. Толпа низко в сосредоточенно подхватила молитву. И молитва эта была страшна.

^{ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ}

1

Во дворе лазаревского особняка поигрывали плети: кого-то правили. Вчера из Чермоза нагрянул Гиль, привез солдат, стал чинить суд да расправу. На опушке леса замаячили верховые, готовые перехватить заворуев, помышляющих о бегстве. Доглядчики торчали и на плотине. Землекопы, плотники, камнетесы, гательники, припоминая последнюю проповедь отца Петра, прятали недобрые взгляды.

В полдень появился озабоченный Дрынов, поискал кого-то, направился к Моисею и сказал, что управляющий его требует. Еким решил, что пойти нужно всем. Моисей отер перемазанные землею ладони, с трудом распрямил натруженную спину:

– Справлюсь один, так будет вернее.

– До всех доберемся, – пригрозил Дрынов, тряхнув культей.

Вот оно, началось. Даже с Марьей не простился, Васятку не обнял. Ну, будь что будет, а от правды не отступлюсь. Не моя она теперь, за всех я в ответе… Больно щемило сердце. По той же широкой лестнице, обложенной буковыми и дубовыми планками, Моисея ввели в кабинет заводчика. В кресле морковкою-каротелью сидел Гиль с неизменной трубкой в пухлых губах, чуть в стороне, тоже в кресле, покачивался знакомый бритый офицер в зеленом кафтане, засаленном на локтях.

– На два коленка, – приказал Гиль.

Дрынов ткнул Моисея культей в спину, но тот не пошевельнулся. Не меняя тона, англичанин повторил приказание. Офицер с интересом наблюдал поединок, который сразу же стал острым. Видно, и ему претил этот безродный выскочка, с царственным величием восседавший в кресле, обтянутом по локотникам русской кожей. Однако холоп вел себя слишком вызывающе, и офицер тоже прикрикнул.

До боли сжав зубы, Моисей сделал шаг вперед. Он с трудом удерживал незримую вековую тяжесть, пригибающую колени.

– Ладно, рудознатец, – сказал офицер. – А теперь говори как на духу. Заврешься – живьем в землю зароем. Жалобился ли на господина своего Лазарева?

Неужто ответ пришел? Слишком скоро…

– Нет, не жалобился.

– Врешь. Нам доподлинно известно, что ты отправил в Пермь доношение, в котором указывал на господина, укрывающего от казны угольные да серебряные богатства.

Либо посыльный отца Петра на крыльях долетел, либо продал…

– Кажи, господин, эту жалобу, коли она есть.

– Ты нужен хозяину, – выговорил Гиль. – То бы я тебе…

– Так, – перебил офицер, – уведите его и давайте… – Он вопросительно посмотрел на Гиля.

Гиль поднял список, назвал Ваську Спиридонова.

Моисея провели в подвал, втолкнули в темноту. Загремели засовы. Он ощупью прошел вдоль влажной стены, наткнулся на каменную плиту, сел. Ясно, кто-то их предал. Но сути ни Гиль, ни этот офицер не знают. Стало быть, не из своих… Моисей облегченно вздохнул и устроился на холодном камне.

Тем временем приказчик и двое стражников вели на допрос Ваську. Васька всю дорогу поносил Дрынова последними словами, но тот молчал, только по паскудному лицу его пробегали тени, да глаза стали совсем крохотными и колючими. Увидев Гиля и офицера, Васька с такой силой бухнулся на колени, что загудел пол.

– Писал доношение на хозяина? – без обиняков спросил офицер.

– Как не писать, писал.

– Молодец!

– Так я еще сотню напишу!

– Как так?

– Коли молодцом за то назвали…

Гиль скрипнул креслом, поманил Ваську пальцем, назвал его хорошим мужичком, сказал, что жаловаться на хозяина нельзя, потому что это большой грех и будут кандалы и маленький квадратик неба. Васька непонимающе моргал золотистыми ресницами, дергал свою окладистую огненную бородку. Офицер спросил ласково, в чем же Спиридонов обвинял хозяина.

– Да водкой перестал угощать.

– Об этом жалоба? – вскинул брови офицер.

– Истинный крест, об этом. Только мы ее не послали. И было нам видение: явилась богородица в светлых одеждах прямо к нам в казарму…

Офицер с досадою крякнул. Ваську уволокли.

2

Одного за другим вводили рудознатцев. Еким твердил офицеру, что знать ничего не знает и ведать ничего не ведает, Кондратий отмолчался, и о каменное спокойствие его разбились все уговоры и угрозы. Данила сказал, что от жалобы никому из них пользы не будет, их дело – искать богатства земные, а хозяину решать, добывать ли их или оставить втуне.

– Всех под замок, – устало сказал офицер.

Он неплохо знал крестьян и, ходили слухи, даже побывал в руках Пугачева. Он с первого взгляда отлично понял, что ни один из этих четверых даже на дыбе не предаст своих товарищей. Упорство холопьев злило, но Лазарев строго предупредил, что с ними не должно ничего случиться до особого на то распоряжения. Офицер все-таки решил продолжать допрос. Последним привели Тихона. Одуревший от табаку Гиль самолично подкатил к парню, подпрыгнул, за волосья пригнул его к полу.

– За что казнишь? – дурным голосом крикнул Тихон.

– Мосейка Югуоф сказал – ты писал доношение в Пермь на господина.

– Да я ж и грамоте-то не учен, чего он клеветал! – Тихон испуганно снизу глядел на управляющего.

– Мы знаем, кто водил перышком…

– У них один грамотей Данилка, – поддакнул обрадованный приказчик.

– Мы хотим тебе принести избу, коровку. Будешь пить молоко.

– Да не жалоба это была, не жалоба никакая! – прижав руки к груди, с жаром проговорил Тихон. – Просто описали, что уголь нашли и добывать его надо!

– Дурак, – сказал офицер.

Обмершего от испуга парня втолкнули в подвал.

– Слава богу, все в сборе. – Еким взял Тихона за плечи, подтащил к друзьям.

– Пропали мы. – Тихон опустил голову. – Моисей все про доношение рассказал Гилю…

– Вот тебе и на! – Моисей встревожился, от обиды выступили слезы. – Обмотнули тебя вокруг пальца, как дратву.

– Корову обещали.

– Дешево же мы стоим! – Васька размахнулся, но Моисей схватил его за руку.

– Заковать иуду в камни, – глухо сказал Кондратий.

– Ей-богу, затемнение нашло, – плакал Тихон. – Ну, казните, казните меня.

– С каждым может случиться, – жалостливо сказал Моисей. – Ты сам себя казни. А я в другой раз хочу напомнить: не будем верить друг в друга – сами сгинем, и все прахом пойдет.

– Пошло уж, коли дознались, – заметил Еким.

– Рано отпевать начал. – Моисей потер лоб, улыбнулся. – Доглядчик толком ничего не размыслил. А доношение наше уже в Перми, и все равно Лазарева об этом известят. Стало быть, куда ни кинь, одно выходит.

Пока Моисей говорил, Кондратий прощупывал стены. Один из камней оказался не столь надежным, и Кондратий решил его расшатать. Он обнюхивал кладку, трогал казанком проступившее ребро.

– Верно, Кондратий! – Данила даже присвистнул. – Ведь продержат нас в этой каталаге до той поры, пока из Перми не наедут. Скажет им Лазарев, мол, сгинули рудознатцы в лесу, а где уголь да руды залегают, только им было ведомо. А потом всех нас, как Демидов когда-то своих в Невьянской башне…

Еким, Кондратий и Васька рвали из стены цепь. Она хрустела, вылезала вместе с кольцом, железо скорготало так, что по спине бегали мурашки. Кондратий раскровянил пальцы, но не отходил от камня. Он тяжело дышал, шатал камень и снова и снова скоблил крепкую кладку. Наконец за цепь взялись остальные. В процарапанную щель Кондратий кулаком забил штырь, на котором еще недавно держалось в стене кольцо. Разом потянули цепь книзу. Камень легонько подался, штырь вылетел. Обдирая руки, рудознатцы тащили камень к себе. И вот он нехотя полез из гнезда, накренился, все отскочили. Моисей сунул голову в квадратное отверстие. Из кромешной тьмы пахнуло сырым холодом, трупным зловонием.

– Там недоброе что-то. Огня бы сюда.

Еким вытащил из-за пазухи кресало, кремень, кусок трута, высек искру, и в темноте затеплился алый огонек.

– Зажечь-то нечего, – сказал Данила.

– Давай сюда. Подую, все светлее будет. – Васька принял огниво, бесстрашно вполз в проход.

Вскоре он выбрался обратно, стуча зубами:

– Ох, братцы, морока да и только. Ямина там глубокая, а внизу железные зубья. И на зубьях этих вроде бы человек наколот. Спустился я, гляжу – по волосам-то баба, кажись, изгнила вся…

Заключенникн закрестились, спешно втиснули камень обратно. Гулко падали в тишине тяжелые капли, в темных углах копошился страх. Зарокотал засов, мутный свет хлынул в подземелье.

– А ну, выходи! – послышался голос приказчика. – Еще насидитесь!

Щурясь от нестерпимого солнца, мужики полезли на волю.

– Шевелись, шевелись, – поторапливал Дрынов, – али понравилось?

Из дверей особняка выбежал парень в синем добром кафтане, кинулся на лошадь и во весь опор вылетел за ворота. Дрынов, изобразив на лице что-то вроде улыбки, пояснил, что это нарочный к лазаревскому судебному ходатаю Щербакову помчал в Пермь, и ходу доношению рудознатцев не дадут. Он удовлетворенно похлопал по голенищу неразлучной плеткой, ушел.

– Понял, Тиша, с кем ты турусы разводил? – сказал Моисей.

Тихон не подымал головы, глаза его глубоко завалились, в уголках мягкого рта залегли первые морщинки. Моисей ласково похлопал его по широкой спине. Чистый, пропитанный неуловимыми веничными запахами предосенья воздух охмелял покрепче всякого вина.

3

Шли дни, а слухов из Перми все не было. Видно, Дрынов не просто наводил тень на плетень. Лазарев не трогал рудознатцев. Несколько раз появлялся он на плотине и фундаментных площадках со своею свитою, тонкими изогнутыми ноздрями ловил воздух. Приказчики торопили приписных, татей, варнаков. Непокорных погоняли плетью, волокли на правеж, каты мочили в соленой воде розги, со свистом рассекали ими воздух:

– А ну, кого попотчевать?

Будто вспугнутые, поднимались с земли птицы, уходили в теплые края. Пожухла и свернулась опаленная близкими морозами листва, колючими и злыми стали травы. В избе заныли последние мухи, липли на голову.

– Спасу от них нет, – ворчала бабка Косыха. – Видно, к ветрам да ненастью.

– Давно ли ты говорила, мол, осень тихой будет, – посмеивался Моисей.

– А это какой день чего примечает.

Бабка собралась к соседке за новостями. Недавно мимо избы с непокрытыми головами проехали мужики – везли родильнице и ребенку из соседнего прихода молитву в шапках. Выехали они давненько, а время высчитали точно. Что поделаешь, коль своего-то попа нет? Кизеловцы ждали нового батюшку. Говорили, что и сам хозяин в Пермь человека гонял, также, дескать, печется о христианской вере. Ничего нового соседки не сказали Косыхе.

И вот однажды, в Артамонов день, на плотине появился здоровенный детина в рясе и клобуке, вынул огромный крест, помахал им сверху.

– Боговы работнички! – трубно заревел он. – Вонмете ли?

– Вонмем, батюшка, – откликнулись словоохоты.

– Грехи сегодня сымать с вас буду-у! А не придете, портки сыму-у. – Он повернулся и зашагал к поселку.

– Ведмедище.

– И нос в ендову глядит.

– Исповедаться бы у такого, – повизгивали разбитные бабенки.

– Он тя исповедает. Глаза на лоб вылезут.

Вечером пугливые и любопытные женщины, а за ними и мужики потянулись к церкви. Проповеди нового батюшки, отца Феофана, скорее смахивали на ругань, а пел он таким звериным голосом, что душа в пятки улепетывала. Но надвигались холода, а в церкви середь народа было тепло. Кондратий не пропускал ни одной службы, истово молился. Моисей тоже припадал ко кресту, вспоминал Еремку и неведомо куда канувшего Федора, просил бога заступиться за них.

Уходя из церкви, он испытывал еще горшую тоску. Темное, как застиранная холстина, небо сыпало пыльной моросью, лапти разъезжались в липкой, мерзко пахнущей грязи. По указу Лазарева на дорогах у Кизела перекинули шлагбаумы, завели заставы, всех, кто попадался, обыскивали, тащили к хозяину на допрос. Моисею казалось, что поселок теперь прижался к реке, стал совсем темным.

Вечерами в избу приходили рудознатцы, при свете лучинки вспоминали Полуденный Кизел, Федора Лозового. Либо схватили его лазаревские прискребыши и учинили короткую расправу, либо ушел, отказавшись от мести, надумав что-то иное. Ни в поселении, ни среди лазаревских челядинцев никто о нем не слыхал.

В один из долгих вечеров поздней осени, когда Марья, бабка Косыха и две соседки запаривали с междуельником капусту, Моисей снова собрал своих товарищей. Оглядел всех, будто примеривал силы, сказал:

– Надо писать новое доношение – теперь в Горное управление. Под лежачий камень вода не течет. По первопутку отошлем. Ждать больше нечего, кроме смерти…

Еким взволнованно крякнул. Бережно достали чернильницу, подарок отца Петра, отвернули призасохшую крышку, Данила взялся за перо.

По окошкам бежали струйки дождя.