Текст книги "Горюч-камень"

Автор книги: Авенир Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

^{ГЛАВА ШЕСТАЯ}

1

Кто-то стукнул в промерзлое окошко, Лукерья отперла дверь и обмерла.

– Испугалась? – сказал Васька и, не отряхая с валенок снег, прошел в избу. – Добро устроилась.

Он вприщур оглядел жарко натопленную печь, новехонькие кованые сундуки по углам, парчовые накидки на лавках. Занавеска за печкою шевельнулась, и оттуда выбрался Тимоха Сирин.

– Васенька, гостенек дорогой, – суетливо и неуверенно воскликнул он и осекся под жестким взглядом Спиридонова.

– Изыдь! – прикрикнул Васька. – С Лукерьей разговор.

– Я-то ничего, я выйду, – согласился Тимоха и, накинув нагольный полушубок, притворил за собою дверь.

– Ухо отдери, а то откручу, – велел Васька.

В сенях проскрипели торопливые шаги. Лукерья все стояла, вцепившись белыми пальцами в столешню.

– Продала Еремку, сука. Не была бы ты бабой… – Васька схватил ее за плечи, тряхнул. Лукерья покорно припала к нему, парным молоком задышала в лицо.

– Околдовываешь, ведьма!

– Люб ты мне, Васенька, на всю жизнь… Ненавижу я своего оборотня! – зашептала она, приметив, что Васька теряет ярость. – Только погляди на меня. Разве я могу в казарме? Мне свое дело надо!.. А Еремку я не продавала. Думала, отпросился…

– Сколько заплатили, а? – слабеющим голосом спрашивал Васька. – Сколько, а?

У дверей скрипели половицы, но за занавескою скрип не был слышен.

– Приходи, соколик, не забывай, – сказала Лукерья, провожая Ваську до двери.

Неожиданно вошел Дрынов. Его зрачки по-кошачьи сузились, ноздри приплюснутого носа дрогнули.

– Где Тимоха? – хрипло спросил он.

– По делу пошел. Сей же час воротится.

– Скажи, что к управляющему его требуют. – Дрынов пошел к выходу, встретился глазами с Васькой. – Ужо тебе!..

– Ладно, топай, топай, а то дорогу напомню.

Приказчик усмехнулся, плечом раскрыл дверь. Лукерья ахнула, испуганно зашептала, что Дрынов уж очень страшный человек, и кто свяжется с ним, тому несдобровать. Васька оттолкнул ее руки и, подмигнув затаившемуся в уголке Сирину, вышел. По-паучьи перебирая ногами, Тимоха пошел на Лукерью:

– Так-то ты мне за хлеб-соль платишь? – визгливо, но приглушая голос, заторопился он. – Убью!

– Руки коротки. Не будет меня, мужики тебя, как шелудивого пса, в яму кинут. И Дрынов не заступится. Понял, губошлеп?

– У-у, отрава! – Тимоха схватил шапку, пнул дверь.

Лукерья, приотстранив занавеску, последила за ним, потом открыла сундучок, достала со дна мешочек и, складывая стопою деньги, принялась считать.

2

В лазаревских покоях заседал триумвират, как пышно назвал Гиль этот первый совет. Розовенький англичанин сидел в хозяйском кресле и сопел обкуренною трубкою. Ипанов чертил что-то на листке бумаги, неприязненно косился на табашника. Еще не остывший от гнева Дрынов хлопал по голенищу плеткой.

– Перестань, здесь тебе не казарма, – сказал устало Ипанов.

– Распустился народишко, а ты и рад, – проворчал Дрынов, но плетку бросил. Знал он, что Ипанов большую силу при Лазареве имеет, побаивался.

Гиль пухленькими пальцами бережно выбил трубку, снова натыкал в нее табаку.

– Плиз, Якуов Дмитривитш.

– Никакого плиза тут нет. С весны будем закладывать плотину. На нее потребен год.

Не выпуская трубку изо рта, Гиль записал на бумаге: «1787–1788 – плотина», сказал, выстрелив дымом в Ипанова, что хозяин торопит.

– Это его забота. Всех людей перегробим, а раньше сроку не выйдет, и опять же хозяину будет убыток. Двадцать вододействующих колес поставить – не трубку высосать… Ну так вот, далее. На следующий за сим год соорудим и задуем первую домницу…

«1789 – домна», – записал Гиль.

– Фуй, постауить каменную башнью и обшитьть железуом – гуод?

– Ни черта ты, батюшка, в плавильном деле не смыслишь, – рассердился Ипанов.

– Правильно, дедушка. – Англичанин показал зубы. – Так.

– В тысяча семьсот девяностом задуем вторую домницу. За это время, по планам хозяина, мы должны поставить восемь кричных горнов, восемь кузнечных, лесопильную раму при двух мельницах, слесарку. По моим выкладкам, Кизеловский завод будет давать до двухсот тысяч пудов чугуна и до пятнадцати тысяч пудов железа.

В сонных глазах англичанина мелькнула жадность. Он приподнялся, рассыпал пепел:

– Руда, уголь?

– Хоть и не должен я тебе отчет давать – сам, мол, знай! – да уж коли не кумекаешь, скажу. Троицкий и Осамский рудники уже имеют добрые запасы. Угля тоже вдоволь жгут. И есть у меня одна задумка: прошлой весной переселили в Кизел крестьянина Моисея Югова с товарищами. Прослышал я, что сей Югов великий рудознатец. Надобно направить его на рудное дело…

– Без хозяина нельзя, – возразил англичанин.

– У Югова все дружки бунтовщики, – вмешался Дрынов. – Видно, и он с ними одним лыком шит. Перепороть их да в солдаты.

– Ты бы всех перепорол и сам завод делал, – кивнул Ипанов.

– Пугачево семя надо с корнем драть. Поднимутся холопья, пустят красного петуха, нам по деревьям висеть прикажут, – закипятился Дрынов. – Этого хочешь?

– Мое дело – строить завод, – уклончиво ответил Ипанов.

– И уйти из мушикуов в господины. – Гиль снова показал зубы, набил трубку.

– Гиль ты и есть, – отмахнулся Ипанов, уверенный, что англичанин не поймет.

Подобострастно кланяясь, в дверь протиснулся Тимоха Сирин, вопросительно заморгал белесыми ресницами. Ипанов поморщился: начиналось самое тяжкое для него – дознание о беглом крестьянине Еремке Демине.

Потрогав все еще приметный под глазом синяк, приказчик обернулся к Тимохе, приказал говорить.

– А еще проведал я, – затараторил Тимоха, – что подстрекал на разбойное дело Еремку крестьянский сын Васька Спиридонов.

Гиль записал, кивнул Дрынову:

– Возьмешь его и для ужаса… – Он постучал чубуком трубки по мягкой ладони.

Ипанов хотел было возразить, но вспомнил своих ребятишек, вечно больную жену, вспомнил, что Лазарев посулил ему вольную, когда построит завод, и смолчал.

– И все дружки-приятели евонные – чистые разбойники, – приблизившись к англичанину, радостно сообщал Тимоха. – Мосейка Югов, и Данилка Иванцов, и Кондрата Дьяковов речи прелестные в кабаке говорят.

– Врешь, паскуда! – не выдержал Ипанов. – Клевещешь!

– О-о? – вскинул неприметные бровки Гиль. – А если они бунтуовщики? Если все мушики бунтуовщики!

– Коль до приезда хозяина кто-нибудь станет чинить Моисею Югову с товарищами его беду, – Ипанов поднялся, строго глянул на всех, голос его окреп, – откажусь от строительства, поеду в Петербург!

– Ноу, ноу, – испугался Гиль. – Не будем, Якуов Дмитривитш, ссориться. Можешь идти, мушичок. – Он величественно отослал Тимоху. Тимоха задом открыл дверь, исчез.

Ипанов поспешил откланяться, и Гиль остался один.

Он маленькими шажками обходил кабинет, поглядывая в окна. Совсем близко теснился заснеженный поселок. А за домишками до самого горизонта темнел недобрый лес, рождающий русских бородатых Луддов и разбойников. Огромная, несметно богатая, нищая и диковинная земля!

Гиль приехал на эту землю неспроста, неспроста бросил якорь на твердый грунт Урала. Его брат, по мановению волшебной палочки разбогатевший в Калькутте, вернулся в туманный Альбион и дал добрый совет Гилю, потрепав его по щеке, искать счастья в России. Русские любят иностранцев и за наши фамилии, за наш язык много платят. Я сожалею, говорил брат, что годы ушли, а лихорадки и зной украли силы и здоровье. Индия – это шестьдесят процентов прибыли, Россия – сто шестьдесят.

У Гиля были рыжие волосы, добренькое простоватое лицо, с которым так хорошо обманывать, у Гиля была крепкая, деловая хватка. И вот из простого механика сказочная Россия превратила его в управляющего заводом, одарила солидным окладом. Пусть этот умный раб выстроит завод – Лазарев заплатит Гилю. Гиль вытеснит Ипанова, Гиль станет компаньоном Лазарева. Да, компаньоном, ничуть не меньше! «Лазарев и K°…» Гиль будет этим «и K°»! Разве смогут какие-то бунтовщики, какие-то авантюристы помешать Гилю? Царица России защитит его своими солдатами и пушками.

Насвистывая и посмеиваясь, Гиль еще раз прошелся по кабинету, достал из стола ключи и начал отпирать двери одну за другой. Лазарев обставил свой особняк с изысканной роскошью восточного деспота. Драгоценные ткани, изящные оттоманки и диваны, персидские ковры, стройные курильницы украшали комнаты. В большой зале возвышалось подобие трона под великолепным, убранным кистями балдахином. Лазарев говаривал Гилю, что заведет настоящий гарем и круглолицые одалиски будут танцевать перед владыкою в минуты его отдыха.

Гиль удовлетворенно потирал коротенькие ручки: его брат был на тысячу сто шестьдесят процентов прав! Он вернулся в кабинет, снова посмотрел в окно. Приказчик и два стражника вели по улице того дерзкого мужика, что посмел иметь рыжие волосы и просил когда-то Гиля похлопать его по плечу.

«Это и есть Васька Спиридонов, – догадался Гиль, просмотрев список. – Ипанов может радоваться».

3

Гиль не ошибся. Ваську взяли на строительстве. Дрынов придрался к нему, Васька сдерзил, и его скрутили. Моисей остановил товарищей, которые хотели было вступиться:

– В холодную упрячут всех. Схожу к Ипанову и все улажу.

И Васька тоже надеялся на заступничество Ипанова. Хоть он и управляющий, да свой брат – крепостной и в обиду всяким немцам мужиков не даст.

– Ну и морда у тебя, – говорил Васька приказчику. – Во сне увидишь, от ума отстанешь.

– И чего ты, парень, хорохоришься. – Мутные глаза Дрынова недобро округлились. – Землей ведь рот забью.

Говорил он спокойно и властно, будто все давно уже было предугадано.

Ваське невмоготу становилось от его спокойствия, но сколько он ни старался, приказчик больше не обращал на него внимания. Дрынов добыл ключ, ловко отворил единственной рукой кованную железом дверь и толкнул Ваську в подвал. Дверь с торжествующим лязгом захлопнулась. Васька вытянул руку, не различил ее и сказал:

– Милости просим.

– Добро пожаловать, – откликнулся кто-то.

– Никак живая душа!

– Душа у меня далеко бродит.

– В пятках, что ли?

– Ты кто?

– Васька Спиридонов.

– Васька? Вот чудеса! Я – Федор. Федор Лозовой.

Они нашли друг друга, обнялись. Глаза Васьки постепенно привыкли к темноте. Он различил тоненький лучик, сочащийся в узехонькую щелку, каменные влажные стены с вбитыми внизу железными кольцами, а Федор сказал, что такие подвалы у всех власть имущих. Васька опустился на каменную плиту, подергал бородку, подумал вслух:

– Сколько будем сидеть, бог его ведает. Обживаться нам, Федя, надо.

Федор промолчал, только вздохнул. Лучик света медленно полз по камню, угасал, опять затоплялся. Ни звука не проникало извне в подвал, и надо было говорить, чтобы не раздавила эта влажная тьма, эта страшная тишина.

– Есть меж вами редкий человек, – сказал Ваське Федор. – Великое чутье и острый глаз дала ему природа. Он – не от мира сего, у него тонкое и звучное сердце. Он не создан для борьбы, но будет бороться до конца, как только разглядит щель. А такие долго не живут в любой век.

– Господь их к себе забирает? – не поняв, о ком речь, поддакнул Васька.

– Что господь! Я верил в аллаха и пророка его Магомета. Меня заставили молиться Саваофу и Христу. Я видел паломников, омывающих свои язвы в мутных водах священного Ганга и поклоняющихся великому Вишну. Боги разные, а вера у людей едина – вера в грядущее счастье.

– Непонятно ты говоришь. Но бога не трожь, – с угрозой сказал Васька.

– Вы берегите Моисея, – перевел разговор Федор. – Если он не сгинет, он найдет Дерианур для России. И тогда вы не дайте его украсть.

Гулко западали откуда-то капли. Иногда железная дверь приотворялась, и хмурый стражник вносил хлеба и квасу. Васька пробовал заговаривать, но тот спешил захлопнуть подвал.

«Пульп, пульп, пульп», – стучали капли, и стук их был еще тягостнее тишины.

Чтобы их не слышать, Федор рассказывал Ваське о своих приключениях, Васька мало верил, но сказки были необычны и забавны, их стоило запомнить. Иногда в душе его поднималась острая тоска по Лукерье, и он начинал метаться по подвалу, бил кулаками в равнодушный камень. Федор спокойно наблюдал за ним, трогал пояс. Он верил в могущественную силу золота, которому прослужил всю свою жизнь.

^{ГЛАВА СЕДЬМАЯ}

1

Рождество справили неприметно. Маленькая церквушка не вмещала людей, и они толпились на паперти, поджимая то одну, то другую ногу, дули в рукавицы. Кондратий пел за дьякона, который накануне упился до риз. Бабы сморкались, крестились на скудные иконы. Ипанов с многочисленным семейством своим стоял в переднем ряду, благочестиво подпевал.

Моисей потерял в толпе Марью. Он стоял у резного столбика, на котором бурела икона божьей матери, писанная строгановскими мастерами, изредка неосознанно осенял себя крестным знаменьем. Раньше на переломе зимы он всегда радовался, что вот уползут снега, земля задышит, родит побеги, и можно будет пробраться в лес, потрогать камни, побить шурфы. А теперь плотина отрезала его от леса. И вроде бы рядышком он, да не перешагнешь. Броди по поселенью как неприкаянный, жди свою судьбу.

А судьба кричит по вечерним улицам дурными, пьяными песнями. Валяются по сугробам люди, не то спящие, не то отдавшие богу душу. Никто на них не глядит: мол, блаженны те и другие.

Федора и Ваську все не выпускают, о Тихоне ни слуху ни духу. Моисей ходил к Ипанову на поклон, тот развел руками:

– Приедет хозяин – вызволим. А пока не серчай, ничего поделать не смогу. И так англичанин грозит донести, что-де с бунтовщиками я заодно.

– Какие они бунтовщики, – перебил Моисей. – По навету Сирина…

– Приедет хозяин, все обойдется.

Надежда теплится угольком лучинки, а дни тянутся трудные, долгие. Сирину это на руку: бойко торгует он гробами, ибо кабак этому способствует, а дорога на кладбище самая тореная. И всякий раз, когда в церковке уныло позванивают по покойнику, Моисей тоскливо думает об Еремке и Тихоне. В такие минуты даже Марье лучше не подходить к нему.

Не помогли и первые ростепели. Сложенная из живого дерева, казарма за зиму смерзлась и теперь потекла. На заре Моисей слушал шорох водяных струек, ужами скользящих по стенкам. Мягко выстругивали свои «корк-корок-корк» черные вороны: воронихи садились на яйца. Улетели с верещанием в пробуждающийся лес хлопотливые сороки. Как-то ночью Моисей уловил легкий треск, доносящийся от леса. Боясь потревожить Марью, обул сапоги, накинул на плечи полушубок, вышел. Луна была задернута легким туманцем. Предутренняя сырость обласкала лицо. Проваливаясь в хрусткий снег, Моисей добрался до близкой опушки. Там вытягивались из могутных сугробов голые ветки вербы. Сейчас они казались гуще, выше. Словно маленькие пуховые исподки-варежки, топырились на них цветы. На сломе из веток вытекал сок.

Когда Моисей вернулся, в казарме никто не спал. Десятки рук потянулись к нему, гладили желтоватые пушистые комочки. Марья убрала вербою иконы, привешенные в углу казармы, свободном от нар.

– Надо унести Ваське и Федору, – сказал Данила. Мужики и бабы с вербою в руках двинулись к лазаревскому особняку. Из соседних казарм выскакивали заспанные люди, пристраивались в хвост. Моисей шел впереди остальных, рядом с Данилой. В руках у обоих шуршали охапки цветущих веток. На душе было светло, будто эти мягкие беспомощные комочки согревали ее.

«Только бы допустили, только бы допустили, – думал Моисей. – В подземелье-то узникам будет полегче».

Из ворот в сопровождении стражников выбежал Дрынов.

– Сто-ой! – протяжно выкрикнул он, взмахнув своей единственной рукою. – Куда прете?

– Вербы несем, – сказал Данила, снимая шапку.

– Заворачивай лапти!

– Да ты не свирепей. Люди ведь…

– Молчать! – Дрынов размахнулся и ударил Данилу плетью по голове.

Данила ахнул, пошатнулся. Моисей, Кондратий и Еким бросились к приказчику, схватили за руку. Толпа придвинулась, гулко зароптала. Из ворот появился Ипанов, он тащил упирающегося Тимоху Сирина и кричал:

– Братцы, погодите, братцы! Это он виноват!

– Каюсь, оклеветал, – бухнулся на колени Тимоха, стал мести бороденкою снег.

Удивленные мужики выпустили Дрынова. Чертыхаясь и грозя кулаком, он сбежал за спины стражников. Толпа окружила Ипанова и Тимоху. Моисей видел, как хитро помаргивают глаза Тимохи, как жалко дергается его бороденка. Под ногами кабатчика хрустели ветки, оброненные Данилой.

– Не казни, Яков Дмитрич, бес попутал, – топча вербу, плакал Тимоха. – За бабу свою…

– Разойдись, разойдись! – тоненько покрикивал Гиль, прокладывая в толпе дорогу. Мужики и бабы полами тулупов и армяков прикрывали от него белые хрупкие пушинки.

– В чем дело? – строго спросил Гиль. От него попахивало спиртным.

– Тимошка Сирин оклеветал Ваську Спиридонова и Федьку Лозового, назвав их бунтовщиками, – негромко пояснил Ипанов. – По его навету томятся неповинные христиане в подвале. Света божьего не видят.

– Брешет Ипанов. Он с ними в одно глядит! – вскинулся Дрынов, притопнув сапогом, сплюнул в снег.

– Брешут псы, – не повышая голоса, сказал Ипанов. – А тебя за самовольство да надругательство над полезными заводу и хозяину людьми господин наш не приветит.

– Выпустить мушиков? – испуганно оглядывая темную толпу, спросил Гиль.

– Вернее будет. По-божески, – кивнул головою Ипанов.

– Хозяин будет разбираться, – сказал Гиль и велел Тимохе отправляться по своим делам и впредь не клеветать.

Мрачный Дрынов загремел связкой ключей. Тимоха подмигнул ему, быстренько засеменил к кабаку.

– Эх, выдали бы нам этого кровохлеба! – закричали в толпе.

Из ворот, пошатываясь, вышли Васька и Федор. Лица их были набрякшими, серыми, бороды свалялись. Мужики обступили обоих, Моисей протянул охапку веток. Черные глаза Федора повлажнели, он обнял худые плечи рудознатца, отвернулся.

«Оборотист и умен Ипанов, – думал Моисей, подходя со всеми к казарме. – В самое время Тимоху вытащил. А то была бы нам всем каторга…».

Моисей угадал верно. Увидев толпу, Ипанов бросился в кабак, поднял Сирина с постели:

– Если не хочешь, чтобы твое паскудное заведение по бревнышкам раскатали, покайся в предательстве.

Натягивая штаны, Тимоха испуганно хныкал:

– Гиль-то что со мной сделает, Гиль-то!

– Не посмеет. А я приказываю тебе.

– Иди! – крикнула из-за печи Лукерья. – Бороду выну!

Тимоха, всхлипывая, кружился у порога. Внезапно он выпрямился, брызгая слюной, пошел на Ипанова:

– Я тебе не подневольный, не крепостной! Выкупился! Сам выкупился! А ты раб, раб! Не рабу повелевать вольными!

– За шкуру свою дрожишь, – сдерживаясь, сказал Ипанов. – А из-за тебя сейчас бунт откроется. И высунешь ты свой вольный язык, когда на воротах повиснешь.

Он пожал плечами, направился к двери.

– Спасай, Яков Дмитрич. По гроб верно служить буду, – засуетился Тимоха, забежал перед ним.

– Идем, говорю, к народу. Ежели ты честным раскаянием погасишь бунт, хозяин тебя вознаградит. Да пояс надень, глядеть мерзко…

Моисей пожалел Якова Дмитриевича. Попал Ипанов в пустой пласт: не мужик, да и не барин. Холопа рядом с ним не посадишь – от овчинного духу Яков Дмитриевич давненько поотвык. А барин все в нем крепостного видит. Вот и поживи тут, поболтайся! После того как Пугач настращал заводчиков, завели они себе солдат, обрядили в мундиры, выписали офицеров, а с другого боку оградились вот такими бедолагами, поманили их обещаньями, оторвали от корней.

2

Васька и Федор теперь никуда от своих не отлучались. Несколько раз прибегал посланный Лукерьей мальчишка, но Васька гнал его в три шеи. Данила осунулся, помрачнел, долго на голове его не затягивался рубец. Бабка Косыха приложила к нему тряпку с золой, парню полегчало. Работали все той же артелью. Ипанов говорил: как только пообсохнет земля, надо насыпать плотину. Уж готовы были длинные сваи, из Чермоза привезены тяжелые чугунные бабы. В лесу натесали широких плах, сложили поодаль от берега, чтобы не снесло половодьем. Плотники сбивали тачки об одном колесе, ковали ладили новые лопаты, кирки, заступы, ломы, гнули крючья.

От перезвона в кузнях Кондратия охватила немочь. Он нюхал потяжелевший воздух, брал в широкую, как лодка, ладонь комышки вырытой из котлована земли, вздыхал: пахать скоро. Мужики тоже вздыхали. Знали они, что женки тайком приглядывают вырубки, берут в долг у целовальника да в магазейнах семена. Говорила Марья Моисею, что неплохо бы разбить огородик, луку, редьки да огурцов посадить. Моисей отмалчивался. Он опасался, что Лазарев не дозволит занимать землю, на которой быть заводу. Марья и не ждала ответа, просто крохотная вера, как вербный цветок, проклюнулась в душе и не отмирала. Еким смастерил Марье ящик, она нагребла туда земли, посадила моченого гороху, поставила поближе к печке. Моисей и Еким что ни день поглядывали на землю, но пока она не оживала.

И, как эта загубленная морозами земля, не оживал Данила. Все мрачнее, все молчаливее становился прежний певун, все чаще по вечерам уходил в лес, возвращался поздно, падал на постель, замирал. Однажды Моисей слышал, будто в лесу кто-то поет. Слов не разберешь, может, их и вовсе нет, только человечий голос дрожит высоко, жалобится. Марья тоже услышала, заплакала. Моисей хлопнул дверью, вышел. На старой липе, торчавшей неподалеку от лазаревских хоромов, копошились черные птицы, наперебой кричали, словно делили золото, тяжело взлетали, отламывали крепкими клювами сухие ветки. Моисей вспомнил, как важно, по-хозяйски, бродили они по дымной пашне следом за сохою, поглядывая вороватым блестящим глазком на потную Буланку. Отец не велел их прогонять, говорил, что шустрая птица ловит дикого червя, чтобы вольготнее дышалось в земле корням.

Моисей вернулся в казарму, глухо сказал:

– Прилетели.

Кондратий крякнул, выбежал на улицу, за ним потянулись другие. Хлеборобы слушали пробуждающиеся голоса земли, в отчаянном бессилье опустив к ней натруженные руки.

А голосов этих с каждым днем становилось все больше. Моисей вбирал их в себя встревоженно и радостно, будто впервые после долгой глухоты. Заверещали, засвистели пестрые дразнилки-скворцы, заструились лесными родинками первые жаворонки. На отошедших в тепле косогорах запрыгали пигалицы, их серо-зеленые крылышки с шелестом рассекали воздух.

Ноздреватые, как пчелиные соты, сугробы нехотя оседали, ахали, выдавливая тоненькие змейки воды. Змейки сливались, вились светлыми жгутиками, мчались к реке. По Каме, наверное, уже шел лед, а здесь он только отцеплялся от берегов, пятясь перед нетерпеливою водой. Натоптанные за зиму тропинки держались на его темной бугристой спине, как рубцы старых ран. У воды уже попрыгивали белые трясогузки, клювиками ломали лед.

Как-то утром бубухнул пушечный выстрел, и лед заворчал, подвинулся. Землекопы побросали лопаты, побежали к берегу.

– Пошел, пошел! – вдруг закричал Данила по-мальчишьи тонким голосом.

На щеках его пробивался былой румянец, прозрачные глаза потемнели. Ипанов стоял тут же, сняв шапку, широко крестился. Моисею тоже стало весело, хотелось прыгать, орать, махать руками, как в детстве, когда по Обве тоже начинали ползти лобастые бурые льдины. Он отер внезапно проступившие слезы, шагнул поближе к воде. Как быстро, как бойко выходила река из берегов, жадно глотая снеговую пьяную воду лесов и гор. И Еким Меркушев, будто хмельной, неверным голосом говорил Моисею:

– Эх, Кама гуляет. Там простор, ширина! Берега не видать.

Он поплевал на ладони, ударил лопатой в непротаявшую еще землю. Сковырнув верхний слой, начал яростно швырять липкие темные комья. Волосы его растрепались, распахнутая рубаха запотела на груди.

– И чего старается, – усмехнулся Федор. – Все равно спасибо не скажут…

– Молчи-ка, – сказал Данила. – Еким душу оглушает.

С реки донесся гортанный крик. Маленький шитик крутился между льдин, на нем стоял низкорослый человек, махал руками. Вдруг шитик накренился, зачерпнул воды. Человек еще раз крикнул и перевалился через борт. Моисей побежал к берегу. Ледяная вода обожгла тело. Рядом мощными саженками плыл Еким. Вот он протянул руку, зацепил утопающего за ворот, Моисей подхватил под живот, Кондратий, зайдя по пояс в воду, помог им выбраться.

– Башкирец, – всплеснул руками Данила.

Скуластый изможденный парень лежал на берегу, блевал. Его маленькое, сухонькое тело дергалось, опадало.

– На брюхо его, а то язык утянет, – командовал Васька.

Башкирец застонал, открыл узкие без ресниц глаза.

– Шахта воду глотал, – сказал он.

Мужики растерянно топтались вокруг, с них текла вода, холодный ветер обжигал кожу. Чавкая сапогами, к ним торопился Дрынов, в его ухе болталась недавно нацепленная серьга. Он встал над башкирцем, раскорячив ноги.

– Сбежал, собака!

– Шахту затопило, – пояснил Кондратий, словно взвешивая на ладони тяжесть страшных слов.

– Я ему покажу шахту! – Дрынов взмахнул плеткой, но Еким подставил под удар руку.

– Не смеешь! – сказал Еким, вырвал плетку и швырнул ее в воду.

Дрынов отступил на шаг, плоские ноздри его вздувались, мутные глаза стали острыми, колючими. Но мужики, не взглянув на приказчика, подняли башкирца и понесли к своей казарме. Марья подложила под обритую голову его набитый соломою мешок, укрыла нехристя кирейкой. Из-за пазухи спасенного выпал крошечный кусочек руды. Моисей, зябко поеживаясь, поднял его, долго крутил в пальцах, словно не веря, что опять, держит крупицу драгоценных земных кладов.

И, запеленатый до глаз Марьей и бабкой Косыхой, он не мог задремать: голоса земли все призывнее, все настойчивее звучали в нем, будто сулили что-то высокое, светлое, небывалое.