Текст книги "Горюч-камень"

Автор книги: Авенир Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

^{ГЛАВА ДЕВЯТАЯ}

1

Три дня и три ночи, не уставая, куражилась метель. Ее белые плети хлестали лес, сбивая с него тучи снега, сгоняли к оградам и домам деревушек жаждущие покоя сугробы, закидывали плотными слоями тропы и дороги. Ни зверь, ни птица не высовывали носа из своих логовищ и гнездовий, добрый хозяин не выпускал на двор собаку.

И в этакую-то пору по лесу брел человек. Голова и лицо его были обмотаны лоскутом, на спине заиндевела тощая котомка, сапоги глубоко проваливались в снег. Порою человек останавливался, надсадно кашлял и снова продолжал путь. Если бы кто-то видел его сейчас, то немало подивился бы чутью одинокого странника, ни разу не сбившегося с дороги, погребенной под снегом. Он долго шел по ней, но вдруг остановился и начал ступать в собственные следы, которые уже старательно зализывал ветер. Потом он неожиданно свернул в лес и по пояс в сугробах стал пробираться в чащу. Что заставило его уйти с дороги, не заблудился ли он теперь?

Моисей не заблудился, но и не знал, куда идти. Вот уже несколько дней непомерное горе гнало его по дорогам, не давая передышки. Поселяне почитали его сумасшедшим, выставляли еду, но чернобородый бродяга даже не глядел на пищу, бежал все дальше и дальше.

– На Урал, на Урал, – твердил он потускневшим голосом.

Многолетняя борьба оказалась напрасной. Узнал он об этом из записки, что принесла однажды в подвальчик Кузьмовны торговка Матрена. Записка была от Данилы Иванцова. Моисей долго, по слогам, читал ее помертвевшей Таисье, еще не постигая страшной сути известия. Но вот заплакала бабка Кузьмовна, и он понял: это было концом всего. Никчемными оказались годы, пережитые в Кизеле, бурлацкая лямка, напрасно погиб нареченный отец Удинцев, напрасно пострадали друзья.

Данила писал, что у Воронина при обыске нашли список с книги дворянина Радищева и отправили Игнатия в Сибирь. Остальным уральцам запретили выходить из казарм. Видно, доношение вызвало во дворце только гнев.

– Ну к чему тебе этот горючий камень? – крикнула Таисья. – Разве мало горя и без него!

Моисей быстро оделся, шагнул к двери. Кузьмовна едва успела набросить на его плечи котомку.

Сейчас в котомке лежала последняя луковица. Моисей вполз под сосну, пригораживающую от ветра, негнущимися пальцами соскреб с луковицы сухую кожуру. На глаза вышли слезы, лютая горечь палила горло. Моисей задохнулся от кашля, почерпнул рукавицею снегу, снова встал…

Кончилась вера в государыню, кончилась жизнь. Только бы дойти до Кизела, к Марье, к ребятишкам! А может – пасть в ноги хозяину, облобызать их, во всем покаяться и снова бродить по лесу, искать железные руды, алмазы!.. Нет, каяться ему не в чем, не ему, рудознатцу, лизать ноги господ. Надо вернуться. Но дорога на Урал только через Петербург! Неужто не найдется среди правителей земли русской хоть один человек, который бы по-русски любил ее!

Моисей кружил по лесу, не думая, куда и зачем идет, ближе или дальше становится Урал. С высокой сосны обрушился снег, осыпал его колючей пылью. Сложив уши крестом, выскочил навстречу заяц, перевернулся в воздухе и исчез.

Вдруг чья-то ладонь крепко замкнула Моисею рот, как тогда, в Перми, кто-то набросил на голову мешок. Моисея поволокли по снегу. Послышались голоса, под ногами оказались ступеньки. Рудознатца развязали, он стоял в большой избе, полной бородатого народу.

– Кто таков? – спросил мужик, сутулый, в дорогом кафтане, похожий на лося.

Моисей молчал, молился, чтобы чей-нибудь нож кончил его дорогу. А ножей в разбойной избе было много. Бородатые варнаки сидели за скобленым столом, скалили зубы.

– Доглядчик? – снова спросил сутулый мужик.

Моисей поднял глаза и отступил на шаг.

– Еремка?!

Еремка перекрестился, боком подошел к бродяге, потрогал его и вдруг сшиб скамью, заметался по избе, выкрикивая что-то, выпил ковш браги, очухался, обнял Моисея.

В подворье начали орать первые петухи. Еремка почесал сивую бороду, прошелся по горнице, куда вечером привел Моисея, отчаянные глаза его сверкнули:

– Надо вырезать всех дворян. Бить, бить их смертным боем, пока не изведем до последнего! Потом добраться до Екатерины, вколотить ей осиновый кол.

Он подал Моисею полушубок, за плечи вывел на улицу. Метель за ночь поулеглась, снег стонал под ногами, будто жаловался, что и теперь ему нет покоя. Еремка вел Моисея по протоптанной тропе, бесшумно разнимая длинными руками ветви. Забрехали собаки, два парня, выскочившие из куста, сделали ружьями «на караул». Впереди замаячили избы. Еремка толкнул обитую рогожкою дверь, провел Моисея через длинные холодные сени, распахнул другую. За небольшой потертой красноватою конторкой стоял коренастый и курносый, при черной бороде, мужичонка в синем кафтане с атласной лентою через плечо.

– На колени, – приказал Еремка и сам тяжело бухнулся на пол. – На колени. Это сам император всея Руси Петр Третий.

– Чего надость? – спросил император.

– Великого рудознатца привел, государь, – кланяясь, отвечал Еремка.

– Ты, енерал, уходи, сам с ним перетолкую, – величественно взмахнул заскорузлой рукою император.

Еремка не посмел ослушаться. Император перевернул страницу толстой книги, помусолил палец, спросил, как живем. «Еремка, Еремка, – думал Моисей. – Сам ведь ты посадил его над собой, потому что веришь в него. А это фальшивый камень».

– В моем государстве руды и золото будут потребны. – Император ковырнул в носу, протянул руку для поцелуя. Поворошив в воздухе пальцами, опять взялся за книгу. – А бабу мою, паскудину Катьку, солдатам отдам, может, натешат… Немой, что ли?

Моисей вышел из избы, Еремка ждал его у входа.

– Вместе опять будем? – с надеждою спросил он.

– Нет, Еремка, твоя дорожка не по мне. – Моисей закашлялся до слез.

– Ты не гляди, что он простой, – неуверенно сказал Еремка. – Прикидывается, чтобы к народу поближе быть. Это всамделишный император.

Моисею вспомнился один из разговоров с Удинцевым. Похаживая по келье, расстрига говорил:

– Таков уж наш народ российский. Хоть из пушек пали, хоть огнем кали, а царя себе все равно придумает и лизать ему зад начнет, пока не расчухает. А как расчухает – скинет и нового поставит, чтобы опять лизать. И будет так до поры, пока богатство не кончит властвовать на земле…

Вспоминая приемного отца, Моисей рассказал Еремке, как жили до недавнего времени в Петербурге остальные рудознатцы, поведал о беде, которая с ними приключилась.

– Погоди, – удивился Еремка. – Да ты мне ночью все это уже доложил! Эге, да ты весь горишь. – Он ласково провел бугристой ладонью по лицу Моисея. – Отвезу-ка я тебя к Афанасию-травнику. Чудной человек, неподалеку отсюда живет. Пользует нашего брата целительными травами да снадобьями, как бабка Косыха, только наукой до всего этого дошел. Поживи у него и над моим приглашением покумекай. Только помни, не будет ходу нашим помыслам, покуда не посадим в столицу своего, мужицкого царя.

2

Верстах в двадцати от «императорского» стана в самом непроглядном лесу стояла обросшая снегом избушка. Рядом, из-под корневищ столетней ели пробивался студеный ключ-зыбун, прожигающий снег в самые лютые морозы. Родник бормотал свою извечную песню, кружил колючие льдинки. Набрав в деревянное ведерко ломкой воды, Афанасий приходил к Моисею. Был он высохший, будто корень какой-то травы, безволосый, а в говоре чем-то напоминал Трофима Терентьевича Климовских, старого рудознатца. Только не о камнях и рудах вел он долгие поучительные речи. Вся избушка была завешана пучками всевозможных трав. Отваривая в медном казанке пахнущий Мятою настой, Афанасий говорил. Разговаривать самому с собой, видимо, издавна стало его привычкой. Моисей задремывал, снова просыпался, а булькающая складная речь травника все не иссякала, как родник среди корневищ столетней ели.

– Нет на земле таких болезней, – говорил он, – чтобы не дала она им великого противоборства.

Он помешивал палочкою в казанке, отливал навар в глиняную кружку, ставил в снег, чтобы слегка охладить, и подносил к губам Моисея.

– Болезнь ко всякому человеку крадется, но не всякого поражает. Вот ты, Моисей, стал слабогрудым. Отчего это? От великого самосожигания. Брось свое увлечение, живи со мною. Весной будем лес слушать, будем слушать тишину, собирать травы, в каждой из которых заключена великая мудрость природы.

Долгими зимними ночами слушал Моисей рассказы о полевом хвоще, исцеляющем от подагры; о луке, который почитался у древних римлян укрепителем мужества солдат; о чесноке, исцеляющем раны.

Весной, когда по березам и липам юной кровью забродил сок, Афанасий повел Моисея в лес. Острым ножом тонко ранив кору, он подставил посудинку, протянул Моисею. Они вместе собирали чешуйчатые побеги полевого хвоща, брали плаун, из которого, по словам Афанасия, можно делать порох. В лесу Моисей оживал. Теперь он обучался различать голоса трав, их привычки, душу каждой былинки.

Как-то на рассвете Еремка привез к Афанасию трех раненых. Старик омыл их раны соком чеснока, наложил корни сабельника. Одного долго ощупывал, попросил Моисея принести корни живокости, привязал их к сломанному ребру. Моисей ни о чем не спрашивал Еремку, и тот тоже не решился повторять разговор, помахал рукою. Раненые отлеживались в шалашике, сооруженном в отдалении от избушки, в их глазах стыла волчья тоска. Когда начали колоситься травы и ронять в землю цепкие семена, они ушли к своему императору. У них была какая-то вера, была раз и навсегда выбранная дорога. Моисей с волнением слушал шорохи трав, трогал ладанку, аббас Лозового. Чувствовал, что сам становится травой, и даже мухи не садятся на нее. Когда на болотине распустились поздние цветы сабельника, Моисей засобирался в путь: решил пробиваться на Урал. Афанасий поманил его пальцем, подвел к роднику. В прозрачной воде бессильно крутился муравей.

Афанасий бросил ему травинку и заговорил, легонько выбулькивая струйки слов:

– Природа наносит раны и исцеляет их по твердым законам, познав которые человек становится истинным мудрецом. Вот этот муравей оторвался от леса, от природы и крутился, пока я не помог ему возвратиться. Иначе он бы погиб.

– Природа природе рознь, – сказал Моисей. – Моя природа – не травный покой.

Поглядывая на опечаленного Афанасия, Моисей подумал о том, что Еремка ждет, когда он возьмет в руки ружье и будет убивать. Афанасий-травник сулит вечный мудрый покой среди природы. На далеком Урале лежат и ждут рудознатцев земные клады… Три правды, но две из них не влекут душу. Сильнее их – глаза жены, строгие, отрешенные и родные, голоса людей, встреченных на долгих дорогах, благословляющие его борьбу за право владеть своей землей.

^{ГЛАВА ДЕСЯТАЯ}

1

Шах Мохаммед-ага штурмом взял Тифлис. С окрестных гор потоками хлынули персидские воины, багровыми стали мутные воды Куры. Многострадальный город плакал. Погоняемые ударами плетей, шли в неволю гончары и кожевники, пастухи и виноделы, стройные, как чинары, грузинские девушки.

Известие о том пришло в Санкт-Петербург под осень. Начальник кавказских войск генерал Гудович докладывал, что-де грузинский царь Ираклий не внял его советам, как защищать свою столицу, и посему потерпел полный конфуз. Гатчинский затворник Павел, как доносили доглядчики, сказал по этому поводу: «Матушка моя соскучилась по крови».

Услышав это, Екатерина впала в меланхолию. По беспокойству Зубова и растерянности лейб-медиков Фусадье и Димедаля Лазарев заключил, что государыня долго не протянет: любвеобильное сердце ее давно поистрепалось. Значит, год-два, и на престоле будет командовать гатчинский недоумок прусского образца.

Велев заложить карету, уральский заводчик выехал в недальнюю дорогу. Сорок верст до Мызы шли веселыми перелесками, лиственными рощицами, охваченными первым пламенем. Дорога была еще крепкая, породистые кони весело колотили по ней копытами. Под их цокоток Лазарев раздумывал о судьбе грузинской столицы: прошло всего шестьдесят лет с тех пор, как отец получил высокие награды от Надир-шаха за избиение бедных индусов. Теперь сам Лазарев, верноподданный государства Российского, сорвал баснословный куш с шаха Мохаммеда за избиение бедных грузинцев. Кровь приносила деньги, а деньги давали утешение, вселяли спокойную уверенность в завтрашнем дне.

Было покончено и с уральскими бунтовщиками. Зубов тонко помог убрать самых наглых, остальным заткнул рот. Только исчезновение Моисейки Югова вызывало некоторую тревогу, но или в Юрицком, или в Петербурге ждет заворуя страшная кара…

Карета плавно покачивалась на рессорах, встречные мужики сбрасывали шапки, падали на колени. Но чем ближе была Гатчина, тем меньше попадалось их на пути, дорога безлюднела. Павел умел вселять страх.

У полосатого шлагбаума стояли солдаты в непривычной глазу форме: длиннополый мундир с фалдами, узкие короткие штаны, треуголка, из-под которой торчала напудренная косичка, обвязанная черной лентою с бантом. Курносые русские парни выглядели в этом наряде шутами. Лазарев про себя посмеялся, велел вызвать офицера. Поскрипывая тесными сапогами, дежурный офицер долго и монотонно допрашивал. Лазарев начал гневаться, но сдержался. Он понимал, что шлагбаум отделяет особое государство с небывалым еще в России укладом.

Пропущенная в это государство карета мчалась по ровной дороге, усаженной с боков низко обстриженными по шнурку серыми кустами. То и дело в отдалении пролетали серые коробки воинских казарм.

Павел принял уральского заводчика настороженно. Наслышанный о чудачествах цесаревича, Лазарев постарался придать своему послушному лицу выражение внимательного подобострастия.

– Слишал о тибе, – подрагивая попеременно ногами, обутыми в узкие сапоги с высокими раструбами, тонким голосом говорил Павел, Сморщенное хорьковое личико его нервически подергивалось.

«А говорят, он был не таким, – раздумывал Лазарев, наблюдая Павла, который, казалось, совсем забыл о нем и чистил щеточкою длинные ногти. – Помоложе меня лет на двадцать, а совеем сморчок».

Еще в детстве сын Екатерины был нервным, впечатлительным и болезненно жестоким ребенком. Воспитавшая его Елизавета Петровна не стеснялась перед ним ни в чем. Павлу было восемь, когда задушили его отца, а мать шагнула через труп и стала императрицей Екатериной Секунда, лишив сына всех законных прав на престол. Оплеванный фаворитами, загнанный в Гатчину, Павел тешил себя изучением Пруссии, в которую был до фанатизма влюблен, развлекался насаждением ее порядков в своем маленьком царстве, втайне надеялся, что Секунда пролетит быстро…

– Ненавидишь? – резко спросил Павел. – Меня вы все ненавидите.

– Неужели мой визит заслуживает такой оценки? – спокойно возразил Лазарев.

– Сам приехал? – Не то гримаса, не то улыбка проскользнула по морщинам его лица. – Зачем?

Вспомнив опыт Демидовых, Лазарев с низким поклоном протянул Павлу шкатулку с драгоценностями:

– Льщу себя надеждою видеть вас, ваше высочество, своим господином.

Павел порывисто шагнул к нему, ткнулся пуговичным носом в грудь заводчика.

– Идем, – вытерев сухой, словно мощи, рукою губы, приказал будущий самодержец.

Он повел гостя через комнаты и зальцы, в которых, после пышных украшений екатерининского дворца, было пусто и серо. Неподвижные доселе, как манекены, солдаты мгновенно салютировали и застывали снова. Павел пригласил заводчика в обширную библиотеку, большинство книг в которой, как заметил Лазарев, были озаглавлены колючим готическим шрифтом.

– Прошу сюда, – тихо сказал Павел. – Во время долголетнего досуга своего я ошень много думаль. Государство Российское сломать! Заново! Абсолютная и тфердая верхофная фласть!

Он протянул небольшую рукопись на немецком языке:

– Двадцати лет от роду написаль – «Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребных для защиты оного и касательно обороны всех пределов». Матушка государыня назвала бредом! – визгливо выкрикнул он. – Бред? Законы – вот общая узда для укрощения всех страстей. Страсти – в барабан, в муштру. Государство спокойно… А это, – он опять понизил голос, – это «Положение об императорской фамилии». Закон Петра Первого о престолонаследии – бред!

Он кинул бумагу на блестящую столешницу из мраморного оникса, печально и проницательно посмотрел на Лазарева.

«Дурак, а умный, – заключил про себя заводчик. – Привык носить маску. Линию свою держит. Не попасть бы ему под ноги. Даже ишак может потоптать, а этот мул сомнет».

От этой мысли вспотели волосы под париком.

– Потеешь? – заметил Павел. Его оловянные глазки вспыхнули, словно под ними зажглись вторые глаза. – Парик с пудрой – и пота нет.

Он внезапно усмехнулся, поднял палец: во дворце глухо забил барабан. Павел под прямым углом вытянул ногу, четко опустил на пол, вытянул другую.

– Делай!

Лазарев так же ловко припечатал шаг. Павел изумился, снова ткнулся носом в его грудь.

2

Обласканный Лазарев возвращался из Гатчины. В ушах все не утихала барабанная дробь. Под нее будущий император быстро проглотил по-солдатски простой обед, под нее расходились на посты караулы, под нее вытягивали и опускали ноги на плацу оловянные солдаты.

Станет императором, всех заставит так шагать. Но наш брат, а тем более высшая знать, не потерпит абсолюта. Однако из такого царствования надо извлечь пользу, а покамест, подобно тигру, выжидать в зарослях, напружив все мускулы для верного прыжка. Заросли эти – не джунгли, а леса Урала, но и в этих лесах он по праву сильного полный хозяин.

Лазарев не любил проволочек в своем решении. Едва улегся санный путь, он сухими губами поцеловал пахнущую ладаном руку жены Екатерины Ивановны, урожденной Мирзахановой, постоял у могилы Артемия и отбыл из столицы, решив по пути заглянуть в Москву. Ехал под надежною охраной. Дороги были чреваты опасностями. Войны перенапрягли казну, и она сорвала становую жилу. На плечи крестьянишек и работных людишек навалились подушные, таможенные, кабацкие и соляные сборы. По дорогам маршировали воинские команды, катили пушки, чтобы бунтовщики не сбросили с себя груз.

Однако в Москве было тихо. Закутанные собольими шубами снегов, кривые улицы бывшего престольного города сыто дремали. Над куполами Василия Блаженного лениво летали галки и голуби. Из бесчисленных церквей, церквушек и часовен выползали благочестивые служители господа справить нужду альбо поблевать на свежем воздухе.

Навестив склеп, где успокоились отец, мать и братец, Лазарев бесцельно бродил по тихим комнатам фамильного особняка. Не хватало петербургского привычного напряжения, постоянного ощущения неведомой опасности, остроты борьбы. Как в тропических джунглях, в северной столице сильные пожирали слабых и сами падали с переломленным хребтом. В Москве хищники были помельче, вроде гиен, питались только трупами, жили помыслами повладычествовать. Несколько лет воеводила здесь Настасья Дмитриевна Офросимова, требовавшая на поклон себе всю Москву. В ее салоне офранцузевшие дородные папеньки бредили Петербургом. Лазарев вежливо слушал их излияния, равнодушно осматривал затянутых в рюмочки барышень, егозивших перед ним, кланялся окруженной встревоженными маменьками Настасье Дмитриевне и уезжал к братцу.

– Так ты не позабудь, – говорил ему Лазарев, хищно ступая по комнате и колебля пламя свечей. – Не позабудь: Екатерина Ивановна не оставляет мысли об открытии нашего училища. Вся надежда на тебя, о мой ученый брат. Архиепископ всех российских армян Иосиф Аргутинский-Долгорукой поддержал нас в правительстве…

– Армяне тебя не позабудут, – проникновенно сказал братец Иоаким. – И я упованья твои оправдаю.

– Из Джульфы пришло известие, что наши подданные взбунтовались. И с открытием училища может быть долгая проволочка. Государи не вечны.

– Не вечны и мы!

– Как считать. Строгановы пережили Иоанна Грозного, полоумного Федора Иоанныча, детоубийцу Бориса Годунова, трусливого насильника Лжедмитрия, лукавого Василия Шуйского…

– Откуда все это познал? – изумленно перебил братец Иоаким, тонкое лицо его вспыхнуло.

– Не бойся, тебя не перескочил. Науки – твой конек. Мой интерес в ином. Я остался без наследников. Ты продолжишь наш род князей, графов. Пусть нашей фамилии восемнадцатый век будет столь же крепкой почвой для корней, как Строгановым – шестнадцатый. И я не пожалею ничего и никого, чтобы почва эта была золотой.

Братец Иоаким удивленно смотрел на побледневшее лицо старшего брата, на его сверкающие жадностью и властью глаза. Он был смущен столь непривычным для него энергическим взлетом фантазии и честолюбия. За эти годы братья редко встречались, но рука Ивана Лазаревича ощущалась всегда и во всем, начиная от мелких подарков и кончая визитом императрицы. Теперь эта рука, сверкая молниями перстней, мелькала перед самым носом Иоакима, сжимала куски воздуха, обращала их в золото. Не отрывая глаз от ее хищных движений, братец Иоаким слушал приказания заводчика. Старший Лазарев говорил об уральских дачах. В Чермозе, в главном управлении, сидит надежный и верный человек – англичанин Гиль, которого со временем надлежит пригласить пайщиком. Кизеловский завод будет окончательно пущен через три года, в чем божится и клянется управляющий строительством Ипанов.

– Если со мной что-нибудь случится, не выпускай этого мужика из когтей. Мани отпускной от крепости и не выпускай. Учти, что Ипанов помог сбежать рудознатцу Мосейке Югову, а это может доставить нам немало хлопот… Но Ипанов много знает, и мы должны использовать его знания, высосав из него все. Когда на заводе он станет лишним, заставим его искать железные руды. Они нам необходимы.

Братец Иоаким согласно кивал головой, поглядывал на часы французской работы, усыпанные сверкающей бриллиантовой пылью: подходило время ужина.

Братец Мина был в отъезде, и потому дорогого гостя принимало только семейство Иоакима. Бесшумные слуги меняли кушанья, по-восточному острые и пряные. Заливая перстни бараньим жиром, Лазарев вспоминал скудный обед цесаревича Павла. За столом тогда прислуживал турок-камердинер, он же брадобрей, Иван Кутаисов, сухой, молчаливый, с печальными и наглыми глазами. Это был один из двух людей, которым Павел доверял чистить свой подбородок, свои сапоги и ведать государственные тайны. Вторым был Алексей Андреич Аракчеев, человек с мертвенным лицом и глазами вурдалака. После вина Павел повеселел, запел веселую песенку. Аракчеев увел его почивать. Лазарев кинул камердинеру Ивану рублевик, тот с жадностью схватил его, прикусил зубами, положил за щеку. Разве мог уральский магнат даже увидеть во сне, что через год камердинер Иван станет графом Иваном Павловичем Кутаисовым и таких «Павловичей» при дворе окажется немало.

3

Морозным ранним утром обоз Лазарева миновал заставу. Над куполами соборов и церквей клубился розоватый туман, воздух был легок и колюч, далеко разносился в нем колокольчатый перезвон. Закутавшись в теплую на соболях шубу, Лазарев зорко глядел в окошечко на волнистую дорогу. Чем ближе был Урал, тем больше опасений пробуждалось в душе. Он не сомневался, что шпионы уже донесли Екатерине о его визите в Гатчину. Спасение было только в силе последнего фаворита Платона Зубова. Но когда, паче чаяния, Екатерина узнает, что заводчик сокрыл от казны золотые и серебряные руды Кизеловских дач, не помогут никакие заступники. Более того, если на престоле окажется Павел, а это Лазарев почему-то очень быстро предугадывал, то рухнут все старые связи, начнутся предательства. Обезопасить себя и упрятать концы в воду! Но как? Всех больше, и документально, осведомлен о кизеловских находках пермский ходатай по судебным делам Щербаков. Этого ублюдка только помани – продаст за понюшку табаку. И тогда полетят накопленные с таким трудом деньги…

Через несколько дней Лазарев гостил у пермского губернатора. Знать и купечество приняли столичного гостя и богатейшего на Урале заводовладельца с пышностью и почетом. Инвалидный оркестр на роговой музыке исполнил кантату в честь его прибытия. Вертлявый человечишка, местный Державин, вытягивая красные руки из коротких рукавов сюртучишка, преподнес Лазареву текст кантаты, собачьими глазами лизнул лицо.

– Звать как? – спросил заводчик, осененный внезапной мыслью.

– Мещанского званья человек Аркашка сын М-мухин.

Лазарев собственноручно наполнил бокал вином, поднес оробевшему пиите. Тот выпил, закричал стихами.

– Изрядно, – сказал Лазарев. – Утром перепишешь и принесешь лично мне.

Дамы в старомодных, времен Елизаветы, платьях весело аплодировали, ахали по-французски, играла музыка, пиита рыдал от избытка чувств.

Наутро он вошел в отведенную Лазареву комнату, изжеванный страхом. Лазарев притворил дверь, долго разглядывал пииту, на лице которого были острым резцом набросаны все человеческие пороки. Заводчика не интересовали вирши, лежащие на столике и дрожащие вместе с их творцом. Ему важно было понять, сможет ли этот мещанского званья человек Аркашка сын Мухин выполнить его план, который окончательно созрел за ночь…

Еще вчера губернатор пригласил гостей прокатиться по Каме на тройках, пострелять зайцев. По просьбе Лазарева приглашение было послано и Щербакову. Удивленный и польщенный столь невероятной честью, ходатай по судебным делам, потирая липкие ручки, с раннего часа терпеливо ждал в зальце губернаторского дома, куда нехотя впустила его охрана. Он намеревался доложить своему благодетелю о последнем доношении, доставленном некогда в Пермь кузнецом Евстигнеем. Все бумаги, связанные с делом об открытии в лазаревских дачах горючего камня, серебряных и золотых россыпей, были надежно погребены в самых пыльных закоулках архива. Отыскать их мог только один Щербаков.

«Господин Лазарев будет премного доволен», – думал он, потирая ручки. Он, конечно, не скажет заводчику, что решил недавно на всякий случай снять с этих документов копии – для собственного интересу.

Неожиданно из-за колонны вывернулся тощий человек, пьяненько икнул, извлек из кармана бумагу и нараспев, помахивая красной рукой, прочел вирши, в которых значилось, что такой-то господин Щербаков прячет важные государственные документы в подвале. Дальше следовал припев о корыстии чиновника Щербакова, берущего взятки за сокрытие сих бумаг.

– Д-дай сюда, – в ужасе прошептал Щербаков.

Колонна пошатнулась и стала медленно падать на него. В животе заскучало. Как узнали, как! Ведь завтра, завтра вся Пермь услышит про это, услышит Лазарев, и конец всему, а там пытки и в лучшем случае – железы да Сибирь!

– Дай сюда. – Он протянул к виршеплету трясущуюся руку.

Пиита хрюкнул и исчез, как привидение.

– Уж не почудилось ли мне, не почудилось ли? – уговаривал себя Щербаков. – Ведь никто же знать не мог… Господи, поставлю тебе!.. Да что же это такое, что же такое!..

– Лошади поданы! – раздался трубный бас.

«Пошлю, все пошлю в Санкт-Петербург. Защиты от Лазарева попрошу». – Щербаков держался за колонну, стучал по ней лбом.

Послышались оживленные голоса, по лестнице спускались знатные горожане в шубах на собольем, горностаевом, лисьем, беличьем и кошачьем меху. Следом за ними двинулись и те, у кого шубы были подбиты рыбьим мехом. Холод колонны несколько отрезвил Щербакова. Завтра же он решил уничтожить опасные бумаги, а там пойди докажи, что в виршах не клевета. Изворотливый ум ходатая по служебным делам находил лазейки и не в таких передрягах, тем более и Лазарев не заинтересован, чтобы бумаги попали в руки Берг-коллегии.

Вот он, Лазарев, с самой красавицей губернаторшей. О господи, дай силы! Только бы он пока ничего не узнал! Его гнева больше всего опасался ходатай. Бочком-бочком стал Щербаков подбираться к заводчику.

Но, увы, надежды ходатая оказались тщетными. Брови Лазарева гневно взметнулись. Поцеловав губернаторше ручку, он двинулся к Щербакову, как гора на оцепеневшую от ужаса мышь. Едва Щербаков открыл было рот, Лазарев вынул из кармана бумагу, сунул обратно.

– Две копии… Так это ты не давал ходу государственно важным документам! – с глухой угрозой сказал он и улыбнулся приближающемуся губернатору. – Вот прошу любить да жаловать – мой друг и советчик господин Щербаков.

– Много наслышан о его бескорыстии и усердии в службе отечеству, – милостиво пророкотал губернатор и, чтобы сделать сановитому гостю приятное, протянул ходатаю собственное ружье с великолепным посеребренным ложем и гладким стволом.

Шатаясь, принял Щербаков бесценный подарок, в беспамятстве упал в возок.

Со звоном помчались порывистые тройки вдоль сверкающей белизною Камы. Укатанная дорога летела под копыта, холодный ветер жег лицо, высекал из глаз слезы. Обрызганные белой пылью до бровей ямщики свистели, гоготали, Лазарев, распахнув шубу, сдвинув на затылок шапку, размахивая руками, что-то кричал губернаторше.

У кромки леса тройки остановились, от коней шел пар. Опытные егеря разводили веселых господ по наметанным местам. Внезапно ахнул выстрел. Ходатай по судебным делам Щербаков лежал у куста. Из ствола дареного ружья вилась голубоватая струйка, ускользая в сугроб. Лазарев на мелкие клочья изорвал вирши, глубоко втоптал в снег.

Через день он выехал в Кизел.

Судьба алмаза Дерианура и судьба горючего камня становились схожими: и тому и другому приносились в жертву человеческие жизни.