Текст книги "Горюч-камень"

Автор книги: Авенир Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

^{ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ}

1

Дышалось хорошо. На распахнутом белесом небе светило мартовское редкое солнце. По старым развесистым березам с человечьей руганью скакали черные носатые птицы, похожие на чиновников Горного управления.

И на Урал потянется всякая перелетная птаха. Эх, иметь бы крылья, слетать на родное гнездовье. Но нет крыльев, как не было их у той птицы, что сделал когда-то, давным-давно, в Кизеле Васятка.

В тулупе было жарко. Подвязав его за рукава к заплечной котомке, Моисей пошел в одном залатанном своем кафтане. Сороки, крутясь на столбах, провожали рудознатца злобным стрекотаньем. Моисей погрозил им пальцем, свернул на боковую тропу. Петляя меж деревьями и сугробами, тропа шла в обход солдатских застав и подводила к задам деревенских изб Гатчины.

Лохматая курносая собачонка с рычанием выскочила иод ноги сквозь проломанные колья ограды.

– Пашка, цыц, – отозвал ее худосочный мужик, словно прикусивший изнутри щеки, оглядел Моисея, пригласил нехотя в избу.

Изба скособенилась, будто кто-то хрястнул ее кулаком по соломенной крыше. В душном полумраке копошились ребятишки, надтреснутый женский голос тянул: «О-о-о-о-о…».

Моисей поклонился, положил на лавку тулуп и котомку:

– Как звать тебя, хозяин?

– Ипаткой зови, да не долго живи. Жрать-то нечего.

В избе настала такая тишина, что слышно было, как шуршит на крыше солома.

– Тулуп продай: тепло уже, – сказал Моисей.

Ипатка ошеломленно моргал слезящимися глазами. Не глядя на гостя, истомленная жена крестьянина колотила ребятню по рукам, убирая про запас царскую снедь, что достал Моисей из котомки.

– Павел пьет из нас кровушку, – сказал хрипло Ипатка. – Эх, осиновый кол бы ему…

В голосе мужика было столько ненависти, что Моисею стало не по себе.

– Тулуп возьми, – тихо повторил он.

– Благодарить тебя не стану, – ответил Ипатка. – Не чем. А на полатях место найдем.

Так и поселился Моисей у крестьянина Ипатки. Не раз видел он гатчинских мужиков, с тайной угрозою востривших топоры. Порой, разбрызгивая грязь, скакали ко дворцу обалдевшие курьеры, дорожные кареты с занавешенными от любопытных глаз окошками.

Моисея тянуло в Санкт-Петербург. Кто знает, может быть, ждут его там побратимы, освобожденные от наказания. Лазарев давно, наверное, успокоился, сочтя беглеца погибшим. Надо идти и еще раз ударить в глухую стену, о которой когда-то говорил в Кизеле горбатый плотинный. Но как решиться? Не было той прежней веры в удачу, не было прежних сил. Все оттягивая время, рудознатец пособил Ипатке залатать прошлогодней перепрелою соломой крышу, забить камнями дыры в огнивших бревнах. Вместе выходили они на полоску земли. Ипатка дергал вожжами заморенную лошаденку, выданную на два дня от миру. Черная, влажная земля струилась из-под сохи, тревожила ноздри медвяными запахами.

– Богатая, – с дрожью в голосе говорил Моисей, осторожно разминая в пальцах слипшийся комок.

– Черносошные мы… Все отбирают. Да еще прядем и ткем на мундиры.

Ипатка пожевал щеки, долго сморкался в два пальца.

Черные нахальные грачи жадно склевывали червей, подскакивали совсем близко.

На болотах заурчали лягвы, вылезли из нор серые жабы. Земля набухала соками, опять видел Моисей цветение трав. Схожими были эти травы, как и травы Афанасия, с уральскими, но запахи и расцветки их не радовали, казались чужими. Иногда Моисей доставал образцы, перебирал их, вздыхал. Ипатка с благоговеньем разглядывал уголь, молчал, но однажды не выдержал:

– Иди уж, Моисей, истомился ты, вижу, совсем иссохнешь.

Они лежали за избенкой, смотрели на далекие звезды. В траве ли цвиркали кузнечики, или трещали там, в черно-синей вышине? Ипатка посопел, повернулся к Моисею:

– И для чего эти светляки господь зажигает? Неужели ангелы каждую душу в свете держат? А моя-то, наверно, не светится.

– Светится. Всех ярче, – убежденно сказал Моисей. – Нам видны только алмазные да золотые души…

Кузнечики примолкли, будто их вспугнул донесшийся по ветру стук барабана.

– Ну, дак ты уйдешь? – спросил Ипатка.

– Надо, Ипат. Многие души светятся надеждой, многие ждут меня.

– Знать бы, какая из звезд твоя!

Ипатка поднялся с земли, глубоко втянул в себя весенний воздух.

2

Гатчинские крестьяне, отряженные с приказчиком в столицу, довезли Моисея. В городе все так же бродили пестрые, точно пустая порода, купцы, чиновники, иноземцы, дворяне, раскачивались на рессорах кареты знатных вельмож. Точно глыбы горючего камня, двигались работные люди, мастеровые, дрягили, матросы…

Неподалеку от нового дворца какого-то сановника Моисея остановила толпа. Очкастый крючконосый немец тыкал пальцем в широкую бумагу, орал дурным голосом на угрюмых каменщиков:

– Кариатида, понимайт, езель, кариатида ставить сюда!

Каменщики, рослые, бородатые, в кожаных фартуках, стояли стенкою, молчали, на их лицах лежала толстым слоем мучнистая пыль.

– Аннушку не здеся надо ставить, – сказал наконец один. – Вот здеся красивше будет. – Он указал пятернею на бумагу.

– О, глюпый швайн, – заквохтал немец. – Какой Аннушка? Кариатида!

– Для тебя кариатида, для нас Аннушка.

В толпе хохотали, орали, улюлюкали.

Моисей поправил ремешок, которым недавно схватил отросшие волосы, направился к Неве.

По ее берегу шлялся сытый, праздный люд, колокольцами сыпался женский призывный смех. Моисей хотел есть, но не было даже гроша, чтобы заплатить за переправу на Васильевский остров. К тому же опять ломило грудь, в глазах покачивался лиловый туман. Переборов слабость, Моисей спустился по гранитным ступенькам к лодочнику, попросил перевезти. Здоровенный парень с разбитыми губами сплюнул в воду, спросил, сколько может дать. Моисей признался – ничего. Парень ловко попал плевком в плывущую щепку.

«За бродягу принял… Бродяга я и есть».

Прислонившись к чугунной ограде, Моисей тер лоб, не знал, на что и решиться.

– Пшел вон, – цыкнул на него желтоглазый, пережабленный в поясе модник, толкнул в плечо.

Охмеляющий гнев ударил в голову. Моисей сжал костистые свои кулаки, двинулся на модника, тот жалобно закричал «караул». По ступенькам быстро бежал лодочник. Он схватил Моисея за руку, втащил в лодку, толчком весла отбросил лодку от причала.

Когда пристали к острову, Моисей начал было благодарить.

– Дурак, – сказал лодочник. – За тебя заплатили. – Он сплюнул Моисею под ноги, показал багровый затылок.

«Есть люди, делающие добро другим, но благодарности не переносящие. Таким был Федор Лозовой, таков и этот…»

Спотыкаясь от слабости, Моисей пробирался по уличкам. Вот он, подвал Кузьмовны!.. Рудознатец нашарил в темноте дверь, толкнул ее. Замельтешили красные пятна, до слуха донесся дальний колокольный перезвон. Что-то мягкое легло под голову, стало тепло. Лицо Марьи… платок бабки Косыхи…

Но вот он приоткрыл глаза, увидел Таисью, слабо улыбнулся. Издалека приходил ее голос:

– Ты меня прости, Моисей, что я тогда наговорила. Баба я, неразумная… Данила и все остальные записки с Матреной шлют. Только Игнатий…

Она замолчала, отвернулась к стене.

– Умер?

– Не знаем… В Сибири-то кто выживает?

– И его мы можем спасти, если будет дан ход нашему деду, – возбужденно сказал Моисей. – Я пойду во дворец.

– Милай, – ласково, как с малым ребенком, заговорила Кузьмовна. – Да на версту тебя ко дворцу не пустят. Даниле скажем, что ты вернулся, Екиму. Может, вырвутся они из казарм. Обмозгуете все вместе, и все сладится.

– Не утешай меня, бабушка. Одно меня утешит, если добьюсь правды. За многое ли я ратую: чтобы клады земли не лежали без пользы для человека… Так есть же правда на Руси? Где она живет?

Он схватился за грудь, закашлялся, на губах показалась кровь.

^{ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ}

1

В ночь на 6 ноября 1796 года в казармах Преображенского полка поднялась тревога. В осенней непрогляди мелькали желтые глаза фонарей, раздавались команды, цокали копыта. Недоумевающие солдаты, одеваясь на ходу, высыпали во двор. Фурлейт Еким Меркушев бежал от конюшен, кричал, что все офицеры полка поскакали ко дворцу, остался только один дежурный, он вовсе обалдел!

– Антихрист идет на землю! – возрыдал кто-то.

– Слушай! – зазвенел в отдалении ликующий голос унтер-офицера Иванцова. – Слушай, ребята! – Он подбежал запыхавшийся, без шляпы. – Скончалась императрица Екатерина Вторая!

Солдаты охнули, закрестились, сами собой выстроились ряды. Все чего-то ждали, но время шло, офицеры не появлялись.

– Гатчинский, верно, над нами сядет, – раздумчиво сказал пожилой солдат с мохнатыми бровями. – Тоже, говорят, кровопиец.

– Кто его знает. Может, послабление дадут.

– Еще домой пустит и денежек на выпивку сыпанет! Разевай рот шире!

Опять вперебой всплеснулись голоса. Стал накрапывать холодный дождь, все вернулись в казармы.

Утром загремели барабаны. Чужие офицеры в прусских мундирах обходили строй.

– Фуй, фуй, – презрительно морщился высокий, как жердь, немец, выкатив кадык. – Не зольдат, чучель. Как подбородок? Напра-фу! Нале-е-фу!

Перепуганные преображенцы заученными движениями послушно выполняли артикулы.

– Фуй, фуй, разве это кфардий. Спрод, шфаль. – Офицер возмущенно поднял плечи и, помахивая тростью, удалился.

У остальных офицеров тоже появились тонкие трости. С опаскою косясь на них, солдаты уныло повторяли слова присяги новому императору Павлу Первому.

К вечеру пришла весть, что император сразу же устроил смотр гвардейскому Семеновскому полку, остался крайне недоволен и сказал свите, что потемкинский дух вышибет шпицрутенами и все сделает иначе, чем было при матери.

Все портные столицы и губерний шили новые мундиры. Полк от полка отличался теперь расцветкою воротников и обшлагов – красной, розовой, оранжевой, белой. Семь потов сходило с портных, пока они подбирали такие невероятные оттенки, как селадоновый, изабелловый, кирпичный. Общий любимец полка поручик Перлин, проходя мимо караулки, сказал дежурному офицеру Козловскому: «Здравствуй, прекрасная маска!» Ночью Перлина арестовали, угнали в Сибирь. Из Сибири же, по указу императора, возвращались опальные при Екатерине дворяне да служилые люди. Данила узнал, что помилован и унтер-офицер Воронин. Друзья порадовались, но на душе кошки скребли: круто начал Павел Первый, а куда гнет – бог его знает, ничего не разберешь. Рушились вбитые в голову за долгие годы правила и устои, новые пока что не определились.

В парике с косичкою, в тесных башмаках, Тихон сидел на нарах, драил пуговицу толченым кирпичом. В ней уже видно было родинку на подбородке, а он все тер и тер, будто решил превратить ее в порошок.

С тех пор как запретили им город, парень двигался будто во сне. Ночами звал кого-то, на расспросы не откликался. Напрасно рудознатцы так и сяк подкатывали к Тихону. Наконец подумали, что бедняге опять показался леший, отстали. Всем было не до него.

Тревожила судьба Моисея, томила неизвестность.

И вот Тихон ожил, будто переборол недуг. Может, отпустят, может, снова увидит он свою хозяйку! Так думал Тихон, натирая пуговицы.

Данила читал солдатам изданный по повелению Павла Первого Устав – буквальный перевод с прусского.

– Статья сорок седьмая главы третьей. – Унтер-офицер прокашлялся, пошуршал страницей. – Слушайте внимательно. «Надлежит солдатам, маршируя, иметь вид настоящий, солдатский, голову и глаза иметь направо. Если мимо кого маршируют, то на ту особу глядеть. Тело держать прямо, не сгорбившись, маршировать вытянутыми коленами…»

Васька соскочил с места, щелкнул каблуками:

– Читай помедленней, испробую.

«…коленами, – продолжал, кивнув, Данила, – вместе поднимать ноги, носки иметь вон».

В казарме всхохотнули. Васька старался поднять разом обе ноги, но сел на пол. Еким покачал головою, предупредил, что смех смехом, а если к завтраму не усвоим, спустят шкуру.

– Тихо! – прикрикнул Данила. – Еким правильно говорит. Дальше: «Сомкнувшись плечом к плечу, маршировать прямо, порядочно держать ружье, скобку прижимать к телу так, чтобы ружье не могло шевелиться, а правую руку спустить на правую сторону и держать недвижимо. Когда солдат не по вышеописанному марширует, то всегда будет похож на мужика».

Данила охрип от волнения, закончил, вытер платком вспотевшее лицо.

– Ну, братцы, ждите беды. Мы – мужики, но мы и гвардия. С нас особо и в первую голову взыщут.

Преображенцев поротно вывели на плац. В воздухе вились лающие прусские команды. По солдатским мордасам заходили страшные офицерские трости.

– Колено, колено! Айн, цвай, драй! Штейн ауф! Ты что, швайн, ферштейст нихт?!

Васька поднял голову. Перед ним стоял капитан, узколобое лицо его дергалось от гнева.

– Да я же не понимаю по-вашему, – ответил Васька, вытянув руки по швам.

Удар тростью замутил сознание. Васька не стерпел боли, размахнулся – и капитан без звука брякнулся о землю. Тихон закрыл лицо руками, Еким и Данила крепко схватили Кондратия, который шагнул было на помощь побратиму.

Васька крутил ружье, схватив его за ствол. Преображенцы растерянно отступили. Капитан лежал у ног Спиридонова, белыми от ужаса глазами смотрел на мелькающее над ним ружье.

– Взять! – надрывались офицеры.

– Васенька, покорись, – умоляюще позвал Тихон. – Не век же будешь махать. Через тебя всех нас кончат.

Васька бросил ружье, тяжело дыша, протянул руки. Его связали, и капитан поднялся, тряся головой. Солдат поспешили развести по казармам. У всех на душе было скверно, словно над каждым висела неминучая гибель. Что-то теперь будет!

Днем полк выстроили в каре. Зычно был оглашен приказ о наказании рядового Василия Спиридонова за поднятие руки на офицера тысячью ударами и каторгою. Сотни людей, казалось, не дышали. Обманутый тишиной, воробушек опустился на плац, поклевал что-то, подобрался к самым ногам Екима. Барабан вспугнул птицу. Под сухую дробь палочек с Васьки содрали мундир, прикрутили руки к прикладам двух ружей. Снова глухо и тревожно ударил барабан. Молоденький солдатик истово наигрывал палочками: «Тра-та-та-та, тра-та-та-та». Васька улыбнулся щербатым ртом, на щеках его проступила золотистая щетина. Огромное розовое тело его переливалось бугристыми мускулами, оно казалось несокрушимым, волосы без парика ярко пламенели.

Снова лающая команда. Меж двумя рядами преображенцев – бесконечно длинный коридор. У Екима в руках гибкий зеленый прут, которым нужно ударить… своего побратима!

– Сволочь, почему тихо бьешь? – раздается в самом начале живого коридора. – Десять шпицпрутенов самому!

Гремел барабан, Васька улыбался. На спине кровавились рубцы. «Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп…»

Тихон обмерев, стоял рядом с Кондратием, на пуговицах плясали зайчики. Кондратий шумно и часто дышал через широкие ноздри свои, глаза его наливались кровью. До побратимов осталось десять шагов, семь, три… И вдруг Васька рванулся и с прикрученными к рукам ружьями, разбросав солдат, побежал по плацу.

– Прощайте, братцы! – крикнул он нечеловеческим тоскливым голосом.

Капитан достал пистолет, хладнокровно прицелился. Васька остановился, будто под ногами его вдруг разверзлась пропасть и он успел ее увидеть. Жизнь все еще бурлила в его могучем теле. Капитан взял у солдата ружье, снова выстрелил. Васька дернулся и пошел на полк, волоча по земле ружья. Не доходя несколько шагов, сломился, пал на колени, ткнулся золотой головой в убитую землю.

А полк с приспущенными знаменами и прикрытыми траурным крепом барабанами выступил на улицы Санкт-Петербурга, чтобы сопровождать гроб своей бывшей полковничихи. Рядом с ее гробом везли гроб с останками убиенного ею мужа. Павел Первый сидел на черном коне, маленький, черный, словно нежить, отбивал тростью по сапогу барабанный такт. Огромные толпы по сторонам мрачно и равнодушно следили за траурной процессией.

Подавленные гибелью Василия Спиридонова, его товарищи шли в строю, глотали слезы. Удары барабанов отзывались в самом сердце.

Через несколько дней после траурной церемонии им объявили, что разрешается отпуск в город. Но никто из них на сей раз не испытал радости.

Санкт-Петербург был серым и мертвенным. С Невы дул пронизывающий влажный ветер. Не шумели на улицах экипажи, не толпился праздный люд. На Невской першпективе маячили алебардщики.

– Император, император! – вдруг истошно закричали они.

Вихрем пронеслась затянутая черным карета. Вышедшие к несчастью своему из магазейна богато одетые дамы стали на колени в грязь. Таково было повеление нового санкт-петербургского коменданта Аракчеева. На другой же день после воцарения Павла верный слуга его получил это назначение, на следующий стал уже генерал-майором, а четыре дня спустя был награжден орденом Анны. Петербург стал солдатским.

Преображенцы с опаскою шли по боковым улицам. Данила торопил, тревога за Таисью росла с каждым шагом. Он выхватил у перевозчика весла и сам погнал тяжелую лодку.

2

Опираясь на подушки, Моисей приподнялся с кровати. Друзья с болью смотрели на его желтое, обтянутое кожею лицо, на горящие болезненным и неукротимым блеском глаза. Снова заразились побратимы его яростной жаждой найти правду, отдать отечеству богатства уральской земли. Тихон только хотел что-то возразить, но замолчал, уставясь в угол.

– Преображенскому полку скоро черед в караул у императорского дворца, – сказал Данила.

– Память о Василии требует, чтобы мы были осмотрительнее и тверже, – произнес Еким, на лбу его собрались глубокие складки. – Я передам доношение новому императору.

– Будем писать! – Моисей закашлялся, начал глухо диктовать, Данила заскрипел пером:

«Ноября 29-го дня 1796 года, Ваше Императорское Величество. Ниже сего означенный подданный Вашего Императорского Величества осмеливаюсь…»

– Погоди, – остановил его Моисей. – Может, первое сохранилось где-нибудь во дворце.

– Укажи, что вторично, – кивнул Еким.

«…осмеливаюсь напаметовать вторично, – вывел Данила, – сим о донесенном нами земельном богатстве, находящемся в Пермском наместничестве Соликамской округи в дачах Господина Ивана Лазаревича Лазарева поблизности железного ево завода Кизелова по речке Полуденному Кизелу в Черном лесу Галанский уголь, на Артемьевском руднике на девятой сажени золотая руда да при том же заводе подле часовни повыше заводу по речке Кизелу по течению правой стороны серебряная руда, в селе Купровском по речке Пою самолучшая доброта серебряная ж руда положение и место толщиною два аршина, в селе Манкорском – по речке Ганасе серебряная руда ж находится гнездами, по речке Исыле по течению на левой стороне под деревней Азовской серебряная руда толщиною в пол-аршина, о каковом земляном богатстве в точности показывает Пермского наместничества Обвннской округи Юрического села Господина Ивана Лазаревича крестьянин Моисей Югов…»

Моисей взволнованно говорил о кознях и проволочках, творимых всяческими чиновниками Пермского горного управления и Пермской казенной палаты, говорил о великих возможностях горючего камня, если пользоваться им с раченьем и умом. Наконец Данила посыпал бумагу песком, отер выступивший на висках пот.

– Пиши мое званье! – неожиданно крикнул Тихон со слезами. – Пиши!

Назвали себя и остальные. Моисей благоговейно принял до-ношение, шевеля губами, принялся читать.

– Пропустили мы здесь, в конце, фамилию нашего басурманина. Гляди – «Ивана Лазаревича крестьянин…»

– Верно, – удивился Данила. – Да ты, я смотрю, грамоте обучился!

– Удинцев научил… Писать не умею…

Данила быстро приписал сверху: «Лазарева», подал бумагу Екиму. Все встали, Моисей поднялся тоже, притиснул Екима к впалой груди. На прощанье побратимы троекратно расцеловались. Надежда, что новый император по-иному примет их слова, разрешит выехать на Урал и заняться разработкою горючего камня, огоньком затеплилась в душе каждого. Даже стращанья Кузьмовны, что-де Павел Первый – великий сумасброд и рехнувшийся с ума, сгноит их всех, не поколебали. После гибели Василия Спиридонова надо идти на все, иначе, кто знает, не ждет ли и их столь же страшная судьба.

Поддерживая Моисея под руки, Еким, Кондратий, Тихон и Кузьмовна вышли на улицу. По небу бойко бежали серые, клубящиеся спереди тучи, завывал жалобно ветер. Всюду было пустынно. Только у соседнего дома крутился подгулявший человек, бессмысленно плевал в львиную морду, выпукло торчавшую на двери.

– Дай бог вам удачи, – сказала Кузьмовна.

Они стояли с Таисьей у Невы, глядели, как прыгает по разъярившимся волнам лодка. Тихон и Данила все махали шляпами, пока не исчезли из виду. Таисья повторила бабушкины слова и заторопилась к Моисею.

3

Император укрепился в Павловском дворце, велел окопать его рвом, остричь кусты ниже человеческого роста. На каждом мосточке и переходе, у каждых ворот и дверей стояли рослые гвардейцы. Император хорошо помнил, как умер его обожаемый отец.

– Император спит! – кричали протяжно часовые.

– Император спи-ит! – как эхо откликались алебардщики на перекрестках, у будок, солдаты на заставах.

– Император спи-ит! – отдавалось в порту.

– Император спит, – шепотом говорили целовальники, выворачивая карманы поздних питух.

Император спал, Россия дрожала от страха. А другая Россия копила гнев.

Еким Меркушев, прислушиваясь к ночным голосам, стоял на карауле у бокового, никому, пожалуй, ненужного входа. Сегодня он узнал, что император, в пику своей ненавистной матери, отменил указ о последнем наборе рекрутов и самолично решил принимать жалобы любого своего подданного. На позлащенном столбе был вывешен особый ящик для таких жалоб.

Надо было им воспользоваться, потому что, сколько бы ни простоял тут Еким, другой возможности нет. Еким долго колебался. Вот-вот его сменят, а до следующего караула неделя! Что будет с Моисеем! Смогут ли они рискнуть еще раз… Неужто так и погибнуть на чужбине? Господи благослови!

Рискуя навлечь на себя страшную кару, Еким крадучись покинул пост, подобрался к ящику. Бумага прошелестела в темноте, скользнула в отверстие. Озираясь, Еким вернулся, снова вытянулся по-уставному. Кажется, никто не заметил!

– Император спит, – негромко окликнул его соседний караульный.

– Император спит, – ответил Еким.

А мысли его были далеко от этих грузных каменных стен. Припоминались тоскующие глаза Марьи, скрипучий обоз, уходящий и уходящий в белые снега, струи Полуденного Кизела и бронзовый от загара Моисей, весело обливающий себя студеной водою…

Еким вздохнул, поправил ружье. Тяжелая косица больно натягивала затылок, ворот мундира резал шею. Гвардеец прислонился к холодной стене.

Застучали четкие шаги приближающейся смены. Сейчас он так же, вытягивая в коленях ноги, промарширует до казармы, постарается уснуть, чтобы скорее наступило завтра.