Текст книги "Горюч-камень"

Автор книги: Авенир Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Мерные всплески камских волн словно отбивали четкий ритм вечных стихов. Изредка посвистывала какая-то птица, воротившаяся в родное гнездовье из южных краев, может быть, из той же Италии. Угасший костер алел в темноте густой кровью драгоценного рубина.

Семен Петрович вздохнул, положил на колени инструмент, пощипал струны.

– В России жить нельзя… Вот русский бы вроде я человек, а вижу, как всякую песню давят. И как навалится тоска, из мандолины итальянская песня выходит. Слышал я эти песни от венецианских гондольеров. Есть такой город в Италии, вместо улиц его перекрещивают каналы. Плавают по тем каналам лодки с выгнутыми шеями, стоят на лодках гондольеры с выгнутыми лопатками, голодные, худые, поют нежные, солнечные песни…

– Каким ветром занесло тебя, Семен Петрович, в те края?

– Многими ветрами. Совсем юным был тогда еще – борода не пробилась. Служил в капелле графа Алексея Орлова. Сопровождали мы его в Италию. В Неаполе он построил дворец и жил там с княжной Таракановой, внебрачной дочерью Елизаветы Петровны и князя Радзивилла… Обманом увез ее граф в Санкт-Петербург, заточил в крепость, а нас бросил в Генуе. Пели мы по улицам со шляпами в руках. Так добрались до Венеции. И была там одна козочка черноглазая… Вот, сударь, и все… Продал меня Орлов Строгановым, стал я приказчиком.

Над тем берегом уже тускнели, догорев за короткую ночь, звезды. Холодок подкрался от реки, ее широкие, притихшие совсем воды затягивало белыми клубами тумана, обращающимися в призрачные поспешливые фигуры людей.

– Вставайте, бурлачки, в путь! – зычно крикнул приказчик.

– Рано бы еще, – пробормотал белобрысый, натягивая на уши ворот рубахи.

Приказчик сплюнул и жестоко ударил его носком сапога под ребра. Тот вскочил, сонно ругнулся.

Дорожными колокольцами позвякивала якорная цепь.

^{ГЛАВА ВТОРАЯ}

1

У древних стен Казанского кремля пахло рыбою, потом и порохом. Запах жженого пороха доносился вовсе не от полукруглых зубчатых башен, обстрелянных два века назад единорогами Ивана Грозного и совсем недавно уральскими пушками Емельяна Пугачева. Запах пороха доносился сюда от Черного Яра – последней цитадели мужицкого царя, от расколотых стен Измаила, от мыса Калиакра, из бурлящей Франции, из болотистых лесов Ржечи Посполитой. По российским дорогам скакали, шли солдаты, уготованные служить немалым аппетитам и полицейским правилам Екатерины. По одной из таких дорог простые телеги везли в Санкт-Петербург бывших уральских рудознатцев, а ныне солдат ее величества – Екима Меркушева, Кондратия Дьяконова, Тихона Елисеева, а с ними и прочих.

В Казани их раздели до стыда, выстроили в большом зале, освещенном долгими окнами. Заслоняя ладонями срамину, мужики гуськом тянулись мимо столов, за которыми восседали дородные офицеры, эскулапы и канцеляристы.

Только что два инвалида гоняли некрутов в баню – «бессрочную муничку побелить». В предбаннике сидели, как две гальки похожие друг на друга, кряжистые парни. Остервенелые от усталости цирюльники схватили их, мигом обстригли широкими бараньими ножницами. Парни заревели, что, мол, бабью морду им сделали: ни бороды, ни усов, ни иных волосов. Голый подбородок Екима щипало жаром. Незнакомый парень с мягким округлым лицом топтался возле полока, рядышком, тяжело дыша, стоял высокий могутный детина, на крутом затылке его багровели страшные шрамы. Еким с трудом признавал своих побратимов.

– И чего еще-то с нами сотворят, – жалобно сказал Тихон. – Узнать бы зараньше.

– Известно чего. – Еким поскреб грудь, шумно втянул горячий сухой воздух. – В солдатское обрядят, артикулам обучат и помирать пошлют.

– Эх, телеса-то, телеса-то у тебя какие, – восхищенно крякнул инвалид, ткнул Екима узловатым пальцем под сердце. – Вот сюды оса и сюды оса – и будут гнить твои телеса.

– Иных она обходит, – сказал кто-то. – Тебя вон не ужалила!

– Так-то оно так. А нога под Измаилом лежит, сам похоронил.

Из предбанника раздалась зычная команда, чтобы все выходили. Инвалид горестно смотрел вслед, по его щеке стекала в усы тяжелая мутная капелька пота.

Лекарь, похожий по обличью на старую каргу, щупал мужиков, заглядывая в зубы.

– Гфардия, – сказал он, отпуская Екима.

Гвардия? Что ж это такое? Значит в Петербург! Там, по слухам, служат Васька Спиридонов и земляк Моисея Игнатий Воронин. Туда идет сам Моисей. Неужто свидятся? Быть вместе – это уже сила! А вдруг передумают!

Однако рослые уральцы приглянулись начальству. Отобранных в царскую гвардию посадили в телеги, и добрые станковые лошади понесли их дальше, дальше, к неведомому и обнадеживающему Санкт-Петербургу.

На привалах иные поигрывали с бабами, балагурили, посмеивались над унтером, краснорожим необъятным служакой, нагулявшим телеса на тылах. Унтер хрипел, что пораспустили солдат Потемкин-князь да Суворов-князь. Была б его воля, все бы стрункой ходил. Он вытягивал ногу, но вторая подгибалась, и служака тяжело плюхался на бугристый зад. Балагуры не унимались, спрашивали, все ли в гвардии так ходят. Унтер грозил: мол, примут присягу, сами углядят!

Но большинство мужиков тосковали по земле. Пришла пора весенней страды, у многих по деревням остались жены с малыми ребятенками, невесты. Одни с голоду помрут или пойдут Христа ради, другие сгуляются. Прислушиваясь к говору, Еким ложился на траву, вдыхая ее вечерние запахи. Опять можно было жить надеждой, без которой давно бы наложил на себя руки любой человек…

– Подъе-ом! – командовал унтер.

От его нечеловеческого голоса коровы метались в стойлах, взлетали в воздух куры.

– И где же эта столица? – приставали новобранцы к солдатам. – Поди, на острове Буяне.

– Завидишь, не рад станешь. Дыши, пока дышишь, моли бога, что путь длинен.

По дорогам навстречу плелись нищие, гнусавя псалмы, бабы с ребятами и котомками. Серая пыль, казалось, навечно проникла в их души.

2

В Курмыше солдаты-старослужащие и тучный унтер получили замену. Унтер похлопал каждого по плечу, пожевал усы, поблагодарил, что не убегли, присоветовал исполнять солдатский устав да наставления, офицерами выдуманные, – и служба пойдет.

Новые провожатые были помоложе. Ночами они по очереди караулили, днем не дозволяли слезать с телег и даже глядеть по сторонам.

– Как арестантов везут, – покачал головой Еким. – Придется, дядя, от вас уходить.

– Ты заткни урыльник! – гаркнул новый унтер, пышноусый, тощий, загорелый до синевы. – Шпицрутенов хошь?

– На нас солдатские наказания до присяги не положены, – попробовал возразить Еким.

– Ныне вы в нашей власти: все положим!

В какой-то день долгого пути заночевали на пологом берегу Оки, дожидаясь переправы. Перевозчик оказался в смолу пьян, пускал пузыри. Унтер исколотил его до юшки, но он так и не проснулся. Вечерело, решили разводить костры.

У огня, подживленного щепой, сидел остроликий, словно лиска, солдатик, опершись на ружье, сонно раздирал глаза. Еким усмехнулся, прикрыл Тихона, прилег с ним рядом. Светлое небо напоминало цветом камень, что видел Еким у Моисея. Штык на ружье солдата тускло поблескивал, такой же стальной была вода у того берега. Где-то, совсем неподалеку, обеспокоенный огнями, скрипнул коростель и примолк.

Трава зашуршала, вроде бы подымался предрассветный ветерок. Вот так же ночью на поле еще не чувствовалось его пробуждения, а земля уже радовалась рассвету каждою травинкой, каждым колоском… Но ветра все не было. Еким напряженно вглядывался в полумрак. Нет, это не ветер шуршит, а кто-то двигается вон там, за кустами! «Уж не леший ли здешний?» – улыбнулся про себя Еким, вспомнив ночные страхи Тихона, осторожно поднялся. Солдатик спал, покачивая ружье. Неслышным шагом Еким унырнул в темноту, вытянул руки. Легкое тело охнуло, вывалившись из кустов, повисло на нем.

– Никак девка!

– Екимушка, милый, это я, я…

– Господи! Таисья!

– Тише… В скитах жила… Да не могу… Решила искать… Где?

– Не знаю… Может, в Петербурге. Нас туда гонят… В Петербурге всё знают.

Еким усадил Таисью под куст, гладил ее шершавые руки.

– Караул! – дико заорал солдатик у костра.

Еким толкнул Таисью в кусты. Солдаты недружно спросонья выпалили из ружей. Пуля со стоном пролетела мимо головы. Тасю бы не тронула!.. Еким прислушался, спокойно подошел к костру.

– Сбежать хотел, сволочь! – уставя в него штык, брызгал слюною унтер.

– До ветру ходил… У караульного спрашивался.

Караульный, виновато моргая, подтвердил. Тогда унтер набросился на него: чего он, сукин сын, поднимал тревогу! Солдатик дрожащими губами лепетал, что Меркушева долго не было и ружье стрелило само. Успокаиваясь, унтер предупредил солдата: его счастье, что некрут не убег, а то бы этакого караульщика на кобыле запороли. По остренькому личику солдатика прыгали темные пятна. Кондратий кинул в костер тяжелое полено, которое до сих пор держал в руке, Тихон потянул Екима за рукав, шепотом спросил, где он пропадал. Еким промолчал.

На шум из дощатого домика вылез перевозчик, долго плевался, постанывал.

– Да как же я вас, ироды, повезу, – широко растягивая слова, причитал он. – Все печенки-селезенки перемешали.

3

Переправа затянулась. Будущих гвардейцев ее величества разделили на пятерки, приставив к каждой по солдату. Еким пристроился к Тихону и Кондратию. Напуганный перевозчик долго шарил в траве ключ от замка, дрожжливым голосом просил посветить.

– Я тебе таких фонарей наставлю, все разглядишь! – орал унтер.

Остролицый солдатик доверительно похлопал Екима по плечу:

– Меня Серафимкой звать. Ладно?

Еким кивнул, поежился от набежавшего с реки ветерка. Небо светлело, разгуливалось, расширяя свои пределы. В кустах затенькали, залились многочисленные приречные птахи.

– Не могу сыскать, – донесся потерянный голос перевозчика.

Кондратий молча направился к лодке, взялся за цепь, крякнул и вырвал ее вместе с колом, глубоко вбитым в берег. С грохотом покатились по цепи весла.

– Только в воду не падай, – предупредил Еким Тихона, когда их лодка плавно вплыла в блестящую от восхода струю. – Таисья пришла.

Тихон широко раскрыл глаза, словно увидел своего лешего, Кондратий тоже услыхал, недоверчиво и невесело усмехнулся. Но на берегу и в самом деле стояла женщина. Молоденький новобранец привстал, указал на нее:

– Гы-ы, баба. Нам махат.

– Чего оскалился? – оборвал его Еким. – Это жена солдата Данилы Иванцова. В Петербург идет, его ищет.

Новобранцы притихли, кое-кто завздыхал. Пока лодка не ткнулась носом в мостки, Еким все махал рукою Таисье. На берегу он отозвал в сторону Серафима:

– Знаю, что не положено, но выручай. До Петербурга она с нами пойдет.

Остренькое лицо Серафима сморщилось, словно он понюхал старую портянку.

– Не выручишь – вознесешься к небесам. Мне терять нечего. – Еким тряхнул головой. – Меня Екимом звать. Ладно?

Серафим прокашлялся и пошел к солдатам. Еким видел, как унтер занес было кулак, но дюжий, как дуб, пехотинец поймал его руку и будто притачал ее к своему боку. Солдатские белесые от соли и дорожной пыли спины загородили унтера.

– Будет нам на орехи, – задыхаясь, сказал подбежавший Серафим. – Бунт из-за девки учинили.

– Может, все в лесок махнем? – обрадовался светлобровый белозубый парень. – Ружьишки есть, кистени нальем. Весело будет!

– Напротив присяги мы не пойдем! – загремел пехотинец.

Связанный веревками унтер сидел у дерева, одобрительно кивал.

– Слушай, Иван Исаич, – повернулся к нему пехотинец. – Ежели бед не будешь солдатской жене чинить, отпустим и опять под твое начало станем.

– Расправы за воровство испугались, сукины выродки! – крикнул унтер. – Ладно, бабу возьмем с собой. А в Петербурге получите вы плетей и пешака в Сибирь.

– На том и порешим, – сказал пехотинец, неприметно усмехнувшись.

Трясущийся от страха перевозчик сидел под кустом, страдал животными болями. Тихон глянул на него, закрыл лицо руками:

– Не надо, ребята, не надо, сама она дойдет, не надо!

– Теперь уж не тебе, а миру решать, что и как, – сказал пехотинец. В серых выпуклых глазах его попрыгивали чертики.

– Слушай мою команду! – Унтер отбросил веревку, выгнул кадык. – Стройся! Шагом арш! А ты, – кивнул он перевозчику, – доставь бабу сюда, скажи, чтобы догоняла. Деньги после.

Перевозчик по-заячьи подскочил, побежал к лодке.

Придорожный станок оказался неподалеку. Он состоял из нескольких грубо собранных домов и сараев. Пока запрягали лошадей, рудознатцы не отрывались от реки, в которую уныривала дорога. Черной соринкой виднелась на ней лодка. Она медленно, слишком медленно двигалась к берегу. Лошадей выстроили гуськом, солдаты по команде расселись по телегам. Унтер привстал, ругнулся, велел трогать.

– Подождать бы надо! – крикнул Еким.

– Молчать!

– Тогда мы слезаем.

– Слушай мою команду: на ру-ку!

Солдаты послушно вскинули ружья.

– Бегут, бегут! – радостно вскричал Серафим.

По дороге во всю прыть мчался перевозчик, хватая широко раскрытым ртом воздух, за ним, подогнув подол, бежала Таисья. Худая, черная, она казалась тенью прежней Таси, появившейся когда-то в Кизеле. Вот она совсем близко, задохнулась, чуть не упала, но солдаты уже бежали к ней, подхватили, донесли до телеги.

Закрутилась бурая непроглядная пыль, оседая на жилистые ладони подорожника, на тонкие листочки рябин, на колючие лапы елей. И опять пошла-потянулась дорога сквозь дожди и суховеи, через леса и болота к далекому-далекому Санкт-Петербургу, столице российской державы, столице доверчивых мужицких надежд.

^{ГЛАВА ТРЕТЬЯ}

1

Кама после братания с Белой-рекой разливается версты на три, а потом втискивается в узкую горловину меж грудастых берегов. По самому краю воды, под селами Тихие Горы да Челны, а потом все дальше и дальше идет-тянется исшорканная лаптями да сапогами бечевная тропа. Вот совсем недавно, передоляясь вперед всем измаянным телом своим, пробрели по этой тропе заморенные мокрые лошаденки. Широкие бурлацкие лямки сглодали кожу на костистой груди, и алчный до крови гнус тучами кидался на свежатину. Длинные бичи лизали лошадиные бока.

Сейчас по этой тропе шли люди. Впереди, опустив набрякшие руки до колен, покачиваясь не то в лад какой-то неслышной другим песне, не то от усталости, медленно переставлял ноги Гришка Лыткин. Посередине, пришпилив бороденкою нагрудный крестик, брел Удинцев. Слева и в затылок ему слышалось тяжелое хрипучее дыхание. Два косных, натужно крякая, перекидывали канат с коряг и кустов, снова впрягались в лямки. Маятниками мотались мокрые багрово-синие руки. Поодаль двигалась другая цепочка бурлаков, третья, четвертая. Медленно и важно шли по реке осадистые баржи. Казалось, двигались они сами по себе, а бурлаки просто тащили из воды и никак не могли вытащить рыбу непомерной тяжести.

Корявый лоцман у кормовой потеси зорко следил, чтобы судно становилось к канату под верным углом, не виляло, не ткнулось скулою в берег. Маленькая оплошка – и бурлачки сорвут пуп, обшивка баржи треснет, как скорлупа ореха, намокнет соль и станет на сотни пудов тяжелее железа.

Бечевная тропа тоже была соленой, но тяжесть этой соли никто не взвешивал.

Моисей договорился с Семеном Петровичем, чтобы перевести Удинцева на баржу, но расстрига стал ругаться немыслимыми словами, а потом сказал, что сорок годов ездил на других и грех надо искупать, коли подошел случай. Моисей не выдержал, тоже стал в лямку на место сомлевшего бурлака. Трудно было дышать, словно грудь схватили железные клещи. Пот липкою паутиной затягивал лицо. Приноравливаясь к шагу шишки, Моисей из последних сил налегал на лямку. В каком-то полубреду видел он высокие очертания берега, камни-голыши на тропе. Вечером он не мог проглотить даже ложки ухи.

– Везде надобна привычка, – сочувствовал Гришка. – Без нее человек жить не сможет. Шел бы с нами все время, втянулся бы… И мы после паруса в лямке хвораем, да ведь что поделаешь. Лошадей кнут подгоняет, нас – нужда. А спасенья от нее нет. И семьи у нас нет, и бабы нет. Все – по бечевной тропе… А усталости работному человеку стыдиться – хуже чем предателем стать.

Бурлаки одобрительно поглядывали на Моисея, толпой провожали до лодки, махали с берега, пока он, постанывая, взбирался на заякоренную баржу.

– Дикий вы человек, – удивлялся приказчик, растирая сухопарое тело Моисея какой-то мазью. – Сами в лямку идете. Деньги дают право загонять туда других. Даже чужие деньги. Хорошо сказал об этом великий Дант…

– А чем я лучше или хуже бурлаков? – Моисей, морщаясь от боли, повернулся на бок, карие, глубоко сидящие глаза его блеснули. – Всех бы в такой лямке поводить.

– Кто же будет в нее запрягать? Чудак вы человек. Века борьбы создали богатство одним и бедность другим. Бедные должны кормиться, и они идут к богатым. Богатые не могут их насыщать и одевать даром, ибо сами в одно мгновенье обнищают. Потому они и требуют, чтобы бедные работали.

– Не моим умом раскидывать все это. – Моисей сел на постели, оживился. – Но ежели все станут работать, то сами себя прокормят. Земля у нас богатющая, только руки с тщанием приложи!

– А музыканты, а поэты? – Семен Петрович даже отшатнулся, красивое лицо его исказилось. – Они съедят ноты и строфы своих стихов!

– Не все, что наработаешь, можно съесть. Излишки отдавать им за усладу.

– Во Франции решили то же самое, господин вольтерьянец. Но я не верю в возможность сего. Излишки ведут к богатству. – Приказчик подчеркнул свои слова резким движением руки, переменил разговор. – Хочу разбогатеть и уехать в Италию, страну песен, музыки, вечно голубого неба. Там даже бедность прекрасна, облагороженная поэзией. Я отыщу свою козочку, буду учиться музыке. В России нашей слишком для этого темно даже богатому человеку. Надо быть Лазаревым, Строгановым, чтобы жить…

– А это, – Моисей указал в окошко, в котором виднелись суровые щетинистые горы. – Это – Россия…

Семен Петрович, не ответив, вышел из казенки. Рудознатец вспомнил Федора Лозового, умиравшего, как дерево, оторванное половодьем от земли, в далекой Перми. Чужим, непонятным был для Моисея Семен Петрович, более непонятным, чем Федор, глаза которого перед смертью стали видеть глубже и зорче. Нет, Федор никогда не жил за счет других, за счет чужой нищеты, за счет чужих страданий. Никогда не будет так жить и Моисей.

Все чаще и чаще впрягался он теперь в лямку, знал, что скоро придется ему прощаться с Гришкой Лыткиным и его бурлаками.

2

К Елабуге причалились на целый день, по причинам, известным только приказчику. Он пригласил Моисея отведать свежей стерлядки в дорогой ресторации. Гришка с Удинцевым нахваливали кабак. Но Югова потянуло на гору, круто вознесшуюся над городком и Камою. На самой макушке горы виднелись развалины какой-то башни, похожей издали на черный гнилой зуб. Словоохотливый малый рассказал, что зовется башня Чертовым городищем, клал ее дьявол, а дьявола осаждал богатырь. При штурме богатырю оттяпали ногу, и она доселе бережется в святой церкви.

Моисей потрогал древние камни, в которых не было ничего дьявольского, спустился по другой стороне горы. Густой лес окружил его знакомыми запахами, веселым перекликом птиц. Невдалеке послышались голоса. На маленькой полянке стоял нараскорячку бревенчатый под крышею сруб, из-под которого легко выбулькивался синеватый ключик. Несколько мужиков и баб натирали водою лицо, до одури глотали студеную влагу, пели молитвы. Изгрызанный струпьями парень истово терся о гладкие бревна, сморкался, плакал. Скоргоча по обнаженным корням деревьев, подъехала телега, звероподобный монах вспугнул людишек, пододвинул к воде бочку, подставил на длинной ручке черпак. Вода билась снаружи черпака, словно отталкивала его.

– Купи, сыне, святой водицы, – неожиданно тонким голосом позвал монах Моисея. – Исцелит она от душевных и телесных недугов, обрящешь ты силу и крепость…

От монаха нестерпимо благоухало чесноком. Моисей поспешил по тропинке в город.

На пыльных улицах Елабуги в обнимку шатались пьяные, мухортая лошаденка равнодушно глядела на шелудивых псов и ребятишек, кувыркающихся в вонючей канаве. К пристани, держась друг за дружку, уставя в небо незрячие глаза, брели нищие. Полицейские проволокли высокого мужика с диким взором и разбитым лицом. Позевывая, глядела ему вслед торговка, из ее корзины лениво перегибались рыбьи хвосты. Всяк живет для себя, всяк живет по-своему!

Когда Моисей пришел на пристань, бурлаки сидели вокруг бочонка, Гришка делил ковшиком вино. Приказчик со своей музыкой пристроился на плоском камне, глядел в сиреневое меркнущее небо. Вот он дернул кудрявою черной головой, пробежал косточкой по струнам и завел плясовую. Гришка удивленно крякнул, поставил на голову глиняную, полную вином кружку и медленно двинулся на приказчика. Вдруг подпрыгнул, будто наступил на гвоздь, хлопнул ладонями и начал выкидывать ногами такие вензеля, что у Моисея дух захватило. Кружка неподвижно, словно прилепленная, торчала на Гришкиной голове. Вдруг бурлак резко остановился, и кружка, оплеснув его вином, вдребезги разлетелась.

– Солдаты, – сказал Гришка.

Моисей опасливо оглянулся: к ним приближались солдаты, звякая ружьями. Семен Петрович притиснул ладонями струны, пружинисто встал.

– Вы… э-э… приказчик? – брезгливо спросил лощеный офицер, тронув эфес шпаги.

– Именем барона Строганова прошу переменить обращение, – глухо и раздельно ответил Семен Петрович.

– Хорошо, милостивый государь. По имеющимся в нашем распоряжении точным сведениям, во вверенном вам караване под чужим именем скрывается беглый холоп статского советника графа Римской империи господина Лазарева Мосейка Югов. Его приметы: рост – два аршина пять вершков, сухощав, обликом смугл, черноволос, знает горное дело. За поимку обещано крупное вознаграждение.

Моисей почувствовал жжение в горле. Может, самому выйти!.. Хоть на миг Марью увидит!.. А потом – гибель?.. Броситься в этот проулок!.. Не успеет… Гришка незаметно отгораживал рудознатца от офицера.

– Тикаем, – шепнул Удинцев. – Я – за тобой!

– Милостивый государь мой, – еще более четко сказал приказчик. – Не в наших правилах брать в работу столь слабосильных бурлаков. Убедитесь сами. – Он улыбнулся, указал на Гришку.

Бурлаки, совсем заслонив Моисея, мощно двинулись к офицеру. Тот вскинул руку к виску и в сопровождении солдат скрылся в переулке. Моисей отер вспотевший лоб, легко вздохнул.

– Ну, господин приказчик Семен Петрович, – сказал Гришка. – Обманул я тебя – казни. Зато требуй теперь, чего могу исполнить.

– Знай свое дело. А за остальное я получил деньги. – Он повернулся и зашагал к лодке, жестом пригласив Моисея за собой.

Рудознатец обеспокоенно озирался. Неужто кто-то выследил? Значит, надо все время ждать беды. Не дремлет Лазарев. Не сделал бы худого Марье и ребятишкам. Чтоб схватить меня, он пойдет на все. И почему приказчик отказался от награды?..

Будто подслушав его мысли, Семен Петрович вошел в казенку а постучал пальцами по столу.

– А ведь и я порой сомневался, простого ли ты звания человек… Я думаю, не в интересах Лазарева чинить беду твоему семейству. Он уповает изловить тебя в Санкт-Петербурге, у самого входа в Берг-коллегию. Мимо нее ты все равно не пройдешь.

Моисей, волнуясь, рассказал ему о своих надеждах. Семен Петрович легко понял их, но по-своему: задумано хорошо. Если Лазарев не сцапает, Моисей может получить вольную и немалые награды. Только не горючий камень ему поможет: Берг-коллегия и сенат клюнут на золотые и серебряные наживки.

– От угля я не отступлюсь. Из-за него иду!.. Спасти от гибели углежогов и мастеровых, уберечь от вырубки леса…

– Жизнь покажет, что дороже, – перебил приказчик. – Но все-таки попутного тебе ветра.

Рудознатец и строгановский приказчик выпили за удачу.

3

А берега Камы все уплывали и уплывали назад, сотнями верст, тысячами притоков отдаляя Моисея от родного Урала. Мимо деревни Сентюх, мимо села Колотовки, приписанного к Воткинским заводам, шли парусом. Приставали к селу Свиногорье, прилепившемуся по крутоярью. У самого бережка штабелями лежали водяные работнички. Людишки унырливого виду шныряли между ними, ласкали пояса, карманы, взрезали подкладки кафтанишек и армяков. Гришка и еще несколько бывалых бурлаков говорили с ласкателями по-свойски, как со старыми знакомцами. Видно, крепко помнили на бечевной тропе проходивших и проплывших, за добро платили добром, за худое – ножом.

За чистопольским широко блестящим плесом стояли лодки-долбенки. Голые мужики бухались в воду с веревками в руках. Проходила целая вечность, пока на поверхности не показывалась мокрая борода, зеленая, как у нечисти, и жадно ощеренный рот. Мужики падали в лодку, очухавшись, тянули веревку. Что-то тяжелое, бурое подымалось со дна, со стуком падало через борт. Моисея удивила такая рыбалка.

– Хе, о такую рыбку зубы обломаешь, – сказал Гришка. – В бури да туманы тут барки тонут. Недавно, в Свиногорье сказывали, ухнули на дно три баржи с Невьянских заводов… Вот мужички-то и кормятся здесь этой железной рыбкой.

Вспомнилось Моисею: когда-то Федор Лозовой рассказывал, как в Индийском океане ловят жемчуг, как персы ныряют в море за монетами, утопленными ради забавы каким-нибудь эфенди. Вот и выходит, что повсюду одинаково…

На берегу пластом лежали два парня, глаза их повылазили, голые синеватые тела дрожали. Гришка жалостливо пояснил, что пересидели они под водой и теперь собираются помирать. Не обращая внимания на несчастных, куда-то спешили оборванные мужики, веселые принаряженные молодицы, задастые бабы. Моисей пошел вместе с ними. На высоком камне, как на троне, сидел, подбоченясь, мужик с необыкновенно широкой грудью. Его крупное землисто-серое лицо обрамляла короткая русая бородка кольцами, в ней посвечивала ранняя седина.

– Хозяин, что ли, ваш? – спросил Моисей у молодайки, быстро щелкавшей семечки.

Та сплюнула с ярких губ семечковую шелуху, прищурилась:

– Нашел хозяина!.. Будто не знаешь? Это Роман Силин, который по часу в воде живет. Все железо разведает и во все лодки погрузит. Мы его поим-кормим и всяко ублажаем!

Она хихикнула, убежала.

А Силин тем временем хрипло заговорил:

– Большие деньги давали мне заводчики, чтобы спасал ихние барыши… А я для вас, мужики, воровски железо добываю. Потому как знаю – это наше железо. Вскорости меня должны ловить, так вы уж глядите!

Толпа загудела, заволновалась. Моисей хотел было протиснуться к человеку-рыбе, поговорить с ним, но прибежал Удинцев, заторопил. Скоро должен быть Лаишев.

И Лаишев поймал барки, притянул их к своему боку. Городок этот небольшой пристроился в тридцати верстах от устья Камы и в полусотне от Казани. По его коротеньким улицам в тот день бродили безработные бурлаки, мелкие лотошники да воришки. На берегу зато было шумно: не протолкнешься. В нескольких лавках стоял стон – из рук казанских купцов выхватывали товары. Напрасно толстый монах со сливообразным носом тыкал прохожих кипарисовыми крестиками да иконками, напрасно церквушка, выложенная из грубого камня, звала людей тихим подсвеченным сумраком. Даже часовня в ее ограде с гробом монаха Варсонофия, закланного разбойниками в стародавние времена, никого не притягивала. А вот у кабака с приманчивым названием «Испей, братец, на дорожку» ругались приказчики, лоцманы, подрядчики, бурлаки, кого-то молча, остервенело били. Казенные и частные караваны готовились к переходу на вольные волжские воды.

Гришка вел Моисея и Удинцева к небольшим баржам, стоявшим в отдалении. Встречные бурлаки бренчали монетой, Гришка отказывался, не выпуская руки Моисея.

Опять предстояла разлука. Неужто вся жизнь складывается из путей-дорог, встреч да разлук? На поверку выходило так. И земля под ногами уже чутко доносила гулы близкой Волги, в которой медленно растворяется кизеловская и камская вода, как и воды многих речушек и рек. Как давно это было: в лесу, на Полуденном Кизеле, думал – увидит ли когда-то путь своей реки. И вот – довелось… И нет рядом с ним никого из побратимов, другие люди стали побратимами, и с ними теперь прощайся… Моисей вытер повлажневшие глаза, покачал головою. И сам он бежит по течению.

Откуда-то послышались голоса, из узкой улочки выплеснулась толпа бурлаков. Глаза их были белы, рты разинуты, топоры, вилы, колья мелькали в руках. Казалось, эта грозная лавина сметет сейчас все, что держится на берегу, перемешает, изотрет в пыль. Гришка быстро втянул товарищей за штабель досок. Толпа двигалась к баржам, стоящим на приколе у самого берега, неподалеку от строгановских.

По улице дробью просыпался барабан. Седоусые солдаты выстраивались навстречу двойной цепью. Первая опустилась на колено, пожилой, бурый от загара офицер усмехнулся и скомандовал:

– Рота-а, слушай меня!

– Пущай деньги сполна, по договору, дают! – крикнул голый до пояса бурлак, пьяно икнул.

– Пущай, пущай! – загалдела, приостанавливаясь, толпа.

– А сколько вам выдали? – опять усмехаясь, спросил офицер.

Бурлак зачесал в затылке, хмыкнул:

– А кто его упомнит: пропили все.

Офицер весело и счастливо выругался по малой, средней и большой матушке. В толпе восхищенно заохали, солдаты отряхали колени, монах спешил от часовенки с кипарисовыми крестиками.

– Такое здесь что ни день, – сказал Гришка. – Пошли!

– Русский мужик на бунт горазд, но отходчив, пока за выю и в самом деле рука не схватит. Тогда – конец! – изрек Удинцев, оглядываясь на опустевшую улицу.

У мостков, возле которых покачивалась лодка с маленького каравана, стоял извилистый, словно уж, приказчик, вел список нанятых волжских музуров. Гришку он встретил с гнусавой ласковостью, спросил, не решил ли Лыткин поглядеть великую реку. Гришка отвел приказчика в сторону, что-то внушительно сказал ему.

Моисей затосковал. Сегодня утром обнялись с Семеном Петровичем, с бурлаками. Впереди было неведомое, пугающее! И только вот этот козлобородый веселый человек, шагающий рядом с ним, Моисеем, на новую дорогу, не отдаляется в прошлое… И нет такой цены, которую можно бы было ему за это дать!