Текст книги "Горюч-камень"

Автор книги: Авенир Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

^{ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ}

1

Еще издали в ноздри бил едучий запах гари. Над заводом стаей метались вороны, истошно орали. Первый же встречный мужик в страхе сообщил:

– Тати ночью красного петуха пустили. Особняк-то и заводское управление до тлов погорели. Сказывают, Еремка Демин орудовал, что в бегах скрывается. Гиль-то в одном исподнем выскочил. – Мужик оглянулся. – Мы полегоньку подпихивали его к огню, да не захотел. Приказчики-то ему лошадей, он в телегу и в чем был – в Чермоз. Сейчас солдатики нагрянули, допрос ведут… Ой, что-то будет?

Он поглядел на небо, быстренько покрестился и вдруг, подмигнув Екиму, быстро побежал в гору к лесу.

Рудознатцы подходили к дымящимся развалинам. Огня уже давно не было: насытясь, он угас; но душный чад все еще курился над головнями, струился из черного провала, уходящего глубоко под землю. В чудом уцелевшей ипановской избе вел допрос капитан, старый служака, повышенный в чинах за темные и мокрые делишки. Солдаты в грязных треуголках и засаленных париках караулили дверь, толпились перед избою.

– Ну, как золотишко-серебришко? – спросил капитан, когда рудознатцы вошли в избу. – Плывет в руки?

– Благодаря стараниям сих гвардейцев, – чуть повысив голос, ответил Гладков, – обнаружены в Кизеловских дачах весьма полезные отечеству богатства.

Ипанов сидел тут же, глаза его были красны, борода свалялась, щека дергалась. При последних словах Гладкова он приподнялся, с надеждою глянул на советника. Тот покачал головой.

– А я, господин надворный советник, – четко произнес капитан, – получил из Санкт-Петербурга приказ, который гласит: ежели унтер-офицер Преображенского полка Данила Иванцов и фурлейт того же полка Еким Меркушев не обнаружат указанного ими же золота и серебра, почитать их обманщиками государя и под надежной охраной отправить в Пермь для подробного допроса. – Капитан протянул Гладкову бумагу.

Еким побледнел, кинулся к дверям, но солдаты преградили путь, набросили на руки веревки. Данилу тоже связали. Ипанов задохнулся, выбежал из избы. Гладков шагнул к капитану, заикаясь от волнения, сказал:

– Я протестую!

Капитан спокойно спрятал приказ, серые глаза его неожиданно поголубели:

– Не советую, господин… надворный советник. У нас имеются сведения, что унтер-офицер и фурлейт подбивали мужиков к бунту. В наше время заступаться за бунтовщиков все равно что добровольно принять яд. В Перми, если угодно, во всем разберутся.

– Я в этом убежден!

Капитан усмехнулся, махнул рукой, и Феофан с Дрыновым ввели костяного мужика, что подавал недавно Гладкову прошение. Приказчики, не скрывая торжества, оглядели рудознатцев.

– Вот и долетались, соколики, – сказал Дрынов.

Капитан неожиданно схватил костяного мужика за волосы, с силой ударил его лицом о стол. Мужик хрустнул, сплюнул кровь.

– Да что же это вы, ироды, делаете! – метнулся к столу Еким, но солдаты держали крепко.

– Не тужи, человече, – заговорил мужик, невнятно проталкивая слова разбитыми насквозь губами. – Подымемся силой великой, оденем нагих, обуем босых, накормим алчных, напоим жаждных, проводим мертвых – заслужим небесное царство…

– Ты его заслужил, – сказал капитан. – Заковать поджигателя!

Екима и Данилу вывели, посадили, как когда-то, в телегу, солдаты пристроились по бокам. Снова начинался путь из Кизела, снова теплилась в душе надежда, что, мол, разберутся, отпустят хотя бы в Юрицкое. Гладков обещал, что как только закончит описание месторождений, примчится следом. Аникита Сергеич Ярцов поможет, в Берг-коллегию и Нартову самому напишут. Медленно, отводя глаза, подошел Ипанов.

– Может, свидимся еще, – со слезами в голосе сказал он.

– Дай бог, чтобы ты вольную получил, – пожелал Еким.

– Немного уж осталось. Завершаю завод.

Впервые Ипанов поднял голову, вздохнул всей грудью, словно вышел уже из крепости, в которой пробыл долгие годы.

– Понужай! – крикнул старшой солдат, и лошади побежали.

Еким и Данила не оглядывались, руки и ноги словно налились свинцом. Кандалы капитан разрешил снять, зная, что рудознатцы до Перми доедут: от надежды не бегают.

Рудокопы и управляющий стояли на угорышке, махали руками. Гладков прятал за обшлаг бумагу, в которой Данила Иванцов написал, что без помощи Югова месторождения серебряных и золотых руд указать не может. Расписка эта могла пригодиться, если самого Гладкова вздумают обвинить в недостаточном тщании при поисках.

Вскоре Ипанов остался на угорышке один. Он мысленно следовал за арестантиками, веря, что скоро, совсем скоро проделает этот путь от Кизела до Перми, но приедет в губернский город не в оковах.

Иссиня-черная туча бесшумно надвигалась на Кизел с запада, неспешно раскручивая пепельные щупальца. Если бы Ипанов умел угадывать судьбу, он отшатнулся бы от этих щупалец, привязал бы к лесине крепкую веревку. Подобно рудознатцам, жил он одной надеждою на справедливость. Но Лазарев слал уже из Санкт-Петербурга приказание об отстранении Ипанова от строительства. Это был головной край тучи, заслоняющий отца от выстраданного и любимого детища.

Если бы Ипанов обладал даром провидения, он прочел бы на туче письмена, которые нарекали, что, когда отдаст уральский магнат свою душу сатане, в тот же год, что и обласкавший его Павел Первый, перейдет завод в руки Иоакима Лазарева.

– Слушай, Ипанов, – скажет Иоаким сгорбленному, поседевшему старику. – Если ты поведешь дело хорошо, я тебя отпущу на волю через шесть лет. Покойный брат мой простил тебе непристойности и зло…

Не знал Ипанов, что придется ему писать родственникам своим: «Обещают мне вольную в шестьдесят лет. Тут не о вольной думать надо, а о гробе и погребальных одеждах…» Не знал Ипанов, что, отпустив двух его старших сыновей, а потом и самого на волю, Иоаким Лазарев оставит в крепости его жену и остальных детишек.

– Гляди, – скажет Иоаким, – отпущу всех, если за каждого из них найдешь по одному месторождению железной руды.

Не ведал Яков Дмитриевич, что придется ему, разбитому ревматизмом старцу, бродить по долам и весям. Земля быстро откроет горюну свои клады, но через три дня после получения от Лазаревых вольной он навсегда закроет свои истекающие слезою глаза…

А пока царил еще над Кизелом Иван Лазарев, пока живы были манящие, как чаруса, надежды, пока телега с рудознатцами въезжала по горе в лес, а с запада двигалась черная туча, в которой Ипанов видел только отягощенные влагой и молниями, слитые вместе облака.

2

– Тэк-с… Крепостной статского советника Ивана Лазаревича Лазарева унтер-офицер гвардии его величества Преображенского полка Данила Иванцов, от роду тридцать два года… Крепостной того же владельца фурлейт упомянутого полка Еким Меркушев, от роду тридцать три года… За ложные показания против своего хозяина, за обман государственной казны…

Канцелярский ярыжка бросил читать, зевнул, почесал длинным ногтем затылок. За окном лил затяжной дождь, и вдоль улицы неслась бурливая река, обрызгивая подвальные окна грязными волнами.

Прислушиваясь к плеску воды, Еким и Данила сидели в каменном мешке, терпеливо ждали своей судьбы. Но длинная рука Лазарева накрепко заперла все выходы.

Тщетно надворный советник Гладков метался по канцеляриям и управам. Аникита Сергеевич Ярцов был переведен начальником канцелярии правления Екатеринбургских заводов, президент Берг-коллегии Андрей Андреевич Нартов был смещен и тоже ждал своей участи. Под руками Гладкова оказалась зловещая пустота.

А судьба обоих преображенцев была решена в Петербурге. Прикованные друг к другу, словно государственные преступники, Еким и Данила ехали по дважды знакомой дороге. Дождевые капли стекали по цепям.

– Все одно сбежим, – грозился Еким солдатам.

– Железки не дозволют, – хмуро отзывались те, прячась от дождя под реденькую мешковину.

– Думаешь, нам слаще. Вы вот – рестанты, стало быть, разбойники и убивцы. Ан вместях сидим, на одной телеге. И опять же, у вас цепи, а у нас – она, верная жена. – Круглолицый солдат лет сорока хлопал ладонью по мокрому ложу ружья.

На станке-однодворке распрягли лошадь, улеглись спать. Неразговорчивый смотритель жарко протопил печь, солдат разморило. Все четверо заиграли в роговую музыку.

– Данила, слышь? – как тогда, в лесу, зашептал Еким. – Присунь-ка цепь, чтобы не гремела… Хоть на своих поглядим, тогда и умирать можно.

– А если в Петербурге разберут?

– Не верю. Там – Лазарев, там – император…

– Цепи-то разбудят.

– Держи руками. Давай разом.

Кажется, целую вечность они вставали, целую вечность продвигались до порога. Вот Еким осторожненько подтолкнул дверь. В сенках было пусто. По крыше остервенело барабанил дождь, свистел ветер. Данила медленно перетянул через порог ногу, подтянул другую, прикрыл дверь. Теперь можно было побыстрей. Оба дождались сильного порыва ветра, разом спрыгнули с крыльца в жидкую грязь.

Свет фонаря выстрелил в глаза. Содержатель станка в другой руке держал пистолет.

– А ну вертайтесь тем же ходом. В цепях все одно со мной не сладить.

Еким бросился было на него, но Данила остался на месте, оба упали.

– Вот так, – сказал смотритель. – Чтобы не было вам же беды, ступайте шелковым шагом обратно, пока не прочухались солдаты.

Не глядя друг на друга, рудознатцы поднялись, но было уже поздно. Солдаты, щелкая курками, выскакивали во двор.

Теперь всю дорогу они не спускали глаз с колодников.

– Эх, черт побери! – вдыхая терпкие запахи леса, тронутого первыми просверками осени, кричал Еким. – Эх, черт побери!

– Отпустите нас, ребята, – просился Данила. – Мужики вы или нехристи?

– Мужики-то мужики, да под присягой, – назидательно отвечал пожилой солдат. – И опять же своя шкура дороже.

Остальные угрюмо молчали.

Солнце пекло немилосердно, отдавая земле последнее тепло. Серая пыль дороги подымалась над телегой, окрашивая лица солдат и колодников в один тусклый цвет, серая пыль российских дорог ложилась на ресницы, застилала окоем.

3

Маленький чиновник Берг-коллегии Илья Полыцуков в волнении расстегнул крючки мундирчика, дрожащими пальцами вытянул из почты серый сверток.

– Господи, помоги, – жалобно попросил он чернильницу и сломал сургучную печать.

Колючие дождинки вперемешку со снегом колотились в стекло, будто просились к теплу. Полыцуков шмыгнул носом, открыл первую страницу рапорта надворного советника господина Гладкова. Рапорт был прислан Пермским горным управлением. Чем дальше Полыцуков читал, тем забавнее кособочился паричок на его птичьей голове. Наконец паричок сполз на затылок и упал к ногам. Но Полыцуков не наклонился за ним, он листал страницу за страницей, уши его багровели.

– Не нашли, о господи, не нашли. Что-то будет теперь с ними!

Кондратий иногда заглядывал к Полыцукову в гости. Хмурый, тяжелый, садился он на крошечную скамеечку, осторожно, не притрагиваясь, гладил ребячьи головенки. Жена Полыцукова поила преображенца чаем, он молчал, глядел на подканцеляриста из-под лохматых бровищ. Тот отрицательно мотал головой. Кондратий морщился, с трудом натягивал на ноги тесные башмаки.

Что ныне ответит Полыцуков на его немой вопрос? Вцепится Лазарев в горло рудознатцев, кончит их единым махом.

Полыцуков обреченно поморгал, скоренько подготовил бумаги к заседанию. Только теперь он заметил, что без парика. Этак-то не приметишь, как без головы останешься!

Когда присутственный день окончился, он вприпрыжку поспешил по лужам. Сквозь мокрый зонтик протекала вода. Рядом торопились такие же чиновники всяческих ведомств и канцелярий, которых развелось в Санкт-Петербурге видимо-невидимо.

Разметывая воду, летели кареты петербургских звезд разной величины и светлости. Спасая от грязи свою шинелишку, Полыцуков кое-как добрался до узенькой улички, где много лет снимал меблирашку.

У двери ждал незнакомый унтер-офицер. Холодными, ледяными глазами оглядел он подканцеляриста, властно спросил:

– Нашли?

– Нет-с, – испуганно вздохнул Полыцуков.

Лицо унтер-офицера дрогнуло и застыло. Он резко повернулся и четким шагом вышел.

Сняв в теплой передней валяные калошки, Полыцуков утер лицо платком, осторожно просунулся в дверь: Кондратий не приходил.

Угомонились ребятишки, заснула исплаканная жена. По кирпичной стене, на которую выходили окна меблирашки, скользили тусклые блики фонаря, катились и катились дождевые потоки. Прижав облысевший лоб к холодному стеклу, маленький чиновник вглядывался в промозглую темноту, казалось, окутавшую всю Россию, и все ждал, все ждал чего-то. Липкая дрожь пробегала по телу. Он накинул на плечи женину шалюшку, вытер ладошкою мокрое лицо. Строгие вопрошающие глаза унтер-офицера не давали покоя.

Рассвета не было. В синей мути сочились желтые пятна, просверкивали фонарики карет. Ежась от холода, пробрался Полыцуков по гулкому коридору Берг-коллегии, натянул пошорканные нарукавники, подсел к столу. Буковку за буковкой вписывал он в толстую книгу названья всех исследованных Гладковым и рудознатцами месторождений. Слышалось чье-то напряженное дыхание, но Полыцуков не оглядывался. Это чудилось ему, что рядом стоят они, уральские люди, к которым на всю жизнь прикипело его сердце. И думал Полыцуков, что записи эти не пропадут, как не пропадет мечта рудознатцев, и что в верные руки передаст он эту бесценную книгу веры и борьбы.

Как во сне шел Полыцуков на утреннее заседание. Издалека донесся до него голос нового президента, который нехотя, сквозь зубы процедил:

– Считаем, что Кизеловское месторождение каменного угля действует.

Полыцуков радостно вздрогнул, поправил сползающий паричок: «Слушай, Моисей Иваныч, слушай, брат мой…»

Он осторожно обмакнул перо и четко вывел, будто отвечая тому, неведомому унтер-офицеру:

«Дело сие почитать решенным».