Текст книги "Металл дьявола"

Автор книги: Аугусто Сеспедес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Сенаторы из боливийской колонии, за исключением Уркульо, держались высокомерно, соблюдая в Париже те же социальные разграничения, что и в Боливии.

Ему не удавалось подняться на следующую ступень. Он взглянул на свое отражение в витрине: какой он тучный и грузный. Фонари то скрывались за кронами стоявших в ряд каштанов, то снова бросали свой свет на лицо Омонте. Порывы ветра доносили до него запах листвы, забытый с давних дней, с тех давних дней, когда он мечтал заполучить пять тысяч песо. Потом, когда он получил их, найдя жилу, высшим пределом для него были пятьсот тысяч; за эти деньги он продал рудник и, почти не заметив их, проследовал дальше, как поезд мимо станции, не указанной в расписании. Тогда ему понадобился миллион, чтобы купить имение в Кочабамбе и жить на ренту. Но шлюзы металлического потока были уже открыты, и деньги росли в геометрической пропорции. Остановиться было невозможно.

Невозможно? К черту эту Европу, где миллионы вытесняют его собственную личность, как призовая лошадь заслоняет имя своего владельца!

Внезапно его охватило страстное желание вырваться из этой пучины, бежать от искусственных огней Парижа и увидеть горячее солнце Кочабамбы… Красивая усадьба у подножья Тунари, стада, парк в европейском стиле вокруг виллы с башенками и сияющими стеклами, а перед виллой пруд, похожий на пруд в парке Тюильри, где под сенью лип пляшут, как наяды, отражения ночных фонарей.

Больше часу бродил он этой летней ночью по Парижу, озаренному сверкающими огнями. Почувствовав наконец усталость, он взял такси и вернулся домой.

Толпы вливаются со всех улиц на площадь Этуаль. Толпы собираются под знаменем на площади Конкорд. Гремит «Марсельеза» на Елисейских полях. Война! Сеньор Омонте едва не затерялся в этом водовороте; пришлось ухватиться за дерево, чтобы его не унесло людским потоком.

А вот из потока захвативших его дел, от толпы промышленников, финансистов и министров ему не освободиться. Все требуют олова для ведения войны. Омонте позабыв о мрачных размышлениях, навеянных той ночью, когда, расчувствовавшись, он одиноко бродил по Елисейским полям. В тайниках его подсознания скрылся робкий метис, потерявший надежду добиться известности и славы при помощи своих миллионов.

«Таймс», не более не менее как лондонская «Таймс», опубликовала портрет Омонте со следующим сообщением:

«Снабжение ценным металлом обеспечено не только добычей его в наших колониях, но также и договором на ежемесячную поставку трех тысяч тонн олова, который заключил недавно южноамериканский магнат дон Сенон Омонте с представителями металлургической промышленности. Наш торговый флот будет перевозить эти грузы из Южной Америки под конвоем военных судов, чтобы прорвать блокаду, которой немцы несомненно попытаются помешать поставкам, столь необходимым для защиты цивилизации и права».

В ответ на мольбы и требования белых людей, занятых индустриализацией убийства и разрушений, белая кровь метиса,’ускоряя свой бег, внушала ему дьявольские ухищрения для захвата финансовых высот. Жажда славы победила страх падения и увлекла за собой Омонте в вихре банковых билетов.

Этот вихрь принес его в Лондон, где с первого дня приезда банкиры, финансисты, литейщики и эмиссары министерства иностранных дел проходили перед ним чредой, добиваясь выгодных договоров на поставку олова.

Олово! Наконец-то Сенон Омонте ознакомился на литейных заводах Уильямса Гарвея с последними тончайшими процессами, которые проходила руда боливийских рудников. Пыжась от гордости, он наблюдал, как поступала она на завод в мешках с его инициалами, а затем подвергалась переработке и плавке при различных температурах в каменноугольных печах. Репортеры и специалисты сопровождали его, объясняя (один из них говорил по-испански) различные методы, с помощью которых содержание металла доводили до девяноста девяти целых и девяноста девяти сотых процента. Омонте, глядя на расплавленное олово, вспоминал рассказ Уачипондо о молнии, «посеребрившей» ламу, навьюченную мешками с рудой.

Среди бетонных стен, кирпичных труб и огненных горнов, перед которыми суетились белокурые рабочие в кожаных рукавицах, инженер давал объяснения:

– Вообще для производства пулеметов, пушек и грузовых автомобилей олово требуется в небольшом количестве, но сейчас нам необходимо выпускать как можно больше автомобилей, пушек и пулеметов. Металлообрабатывающие заводы поставляют консервные банки для десяти миллионов солдат. Некоторые сплавы олова, нужные в мирной промышленности, тоже ничем заменить нельзя…

Олово, олово, олово! Рудники Малайских островов и Голландской Индии находятся в зоне военных действий, и немецкие подводные лодки топят транспортные суда. Но среди нас находится мистер Омонте, он родился в исключительной стране, которую провидение выбрало из всех стран Америки, заложив в ее недра достаточные запасы олова для защиты цивилизации и права! Больше олова, мистер Омонте! Готовьте олово! Правительство, заводы, флотилии и рынок– все в вашем распоряжении.

Омонте остается в Лондоне, и оттуда в Боливию приходит грозный приказ: «Работать в рудниках двадцать четыре часа в сутки».

Теперь немцы блокируют и Атлантический океан. Боясь остаться без олова, Соединенные Штаты строят в Нью-Йорке первые литейные заводы для переработки руды, поставляемой Омонте. Он получает предложение приобрести акции Литейной компании. Каблограммы летят через океан. В Париж, в Нью-Йорк, в Сантьяго, в Оруро. «Направляю инженеров-янки провести новое исследование жилы в «Орко-сунтинья». «Проведите разведку в Уануни жил вольфрама».

Омонте работает по десять часов в день, он вникает во все, дотошно изучает каждый отчет, переведенный на испанский. Через полгода он возвращается в Париж.

Вокруг миллионера образовался целый штат советников, адвокатов и секретарей. С таким персоналом невозможно было работать в особняке на Елисейских полях, и пришлось снять целый этаж в доме на Рю-д’Эльдер, где разместились служебные кабинеты. У входа красовалась медная дощечка с внушительной надписью:

СЕНОН ОМОНТЕ

ПАРИЖ – ЛОНДОН – НЬЮ-ЙОРК – САНТЬЯГО.

Сообщения о партиотических пожертвованиях миллионера распространялись мгновенно, как огонь в соломе, и завоевывали общественное мнение. В «Тан», «Матен», в иллюстрированных журналах появились портреты Омонте, показывая миру его одутловатую физиономию, коротко, на немецкий манер, подстриженные волосы, крахмальный воротничок, подпирающий двойной подбородок, и объемистый живот, с золотой цепочкой для часов. Судя по монгольским глазам, читатели могли предположить в нем какого-нибудь экзотического азиатского союзника, но подпись под фотографией гласила, что этот мосье – южноамериканский миллионер, который поднес в дар французской армии санитарный вагон и два аэроплана.

Однажды некий посетитель, – чья черная борода и грубый голос являли разительный контраст с нежными светлыми глазами, – просидев в приемной чуть ли не неделю, добился своего и проник в кабинет Омонте. Он разложил перед миллионером несколько экземпляров изящно оформленного журнала и, подчеркнув его влияние в политических кругах и высшем свете, предложил опубликовать в ближайшем номере краткую биографию Омонте, а также портреты его супруги и дочери, посвятив этот номер оловодобывающей промышленности Боливии (которую журналист считал одним из Антильских островов). Предложение было передано секретарю-бельгийцу, тот сообщил нужные даты и сведения, и журнал вышел, украшенный изображениями Омонте, его семьи, его дворца в Париже и виллы в Биаррице. В статье сообщалось, что Сенон Омонте происходит из рода Омонте, испанских идальго, принимавших участие в завоевании Перу в XVI веке.

Под фотографией виллы было написано, что боливийский магнат-принес ее в дар французскому правительству, с тем чтобы открыть в ней больницу для страдающих душевной болезнью – «военной тоской». Секретарь-бельгиец запросил в посольстве Боливии какие-нибудь живописные виды страны, но там нашлась только одна, уже исписанная, открытка, на которой был изображен дворец правительства в Ла-Пасе. Дворец выглядел настолько жалким, что решено было не передавать фотографию в редакцию. Редактор получил в подарок пять тысяч франков, и, кроме того, у него было куплено пятьсот экземпляров журнала.

После окончания первой мировой войны из Боливии прибыл доктор Клаудио Давалос, адвокат и финансист, главный уполномоченный Сенона Омонте. Он был приглашен на интимный обед в особняке на Елисейских полях. Присутствовали только донья Антония, Омонте и гость. О многом надо было поговорить без свидетелей.

Рыжеватая с проседью шевелюра доктора Давалоса подчеркивала темно-табачный оттенок его узкого толстогубого лица. Когда он прикрывал веками маленькие глазки, белки исчезали и видна была только водянистая полоска, цветом напоминающая мутное болото. Жидкие рыжеватые усы свисали на углы рта.

Сеньора, усыпанная драгоценностями и веснушками, с напряженно-величественным видом отдавала приказания лакеям. Косметика не вполне скрывала ее веснушки, а по неестественно правильной линии лба можно было догадаться, что она выщипывает волосы на висках.

Донья Антония несколько смягчила тон, заговорив о болезнях:

– Я плохо себя чувствую, Сенон тоже. Сердце шалит… Такое переутомление…

Но и тут она постаралась показать, как отличаются от простых болезней те редкостные и необычные недуги, которые доступны только людям, способным оплачивать их лечение.

– А вы как поживаете, доктор? Наверно, страдаете от холода…

– Ужасно, сеньора моя, донья Антония. Этот снег…

– Но здесь это не чувствуется… здесь, у нас в доме, я хочу сказать.

– Ну еще бы! Здесь все так комфортабельно… И вообще, если забыть о климате, только в Париже и можно жить. В Боливии такая отсталость. Представляете себе, сеньора, в Ла-Пасе возводят лишь первый четырехэтажный дом, если только его достроят… А эти республиканцы совсем закусили удила. Ни перед чем не останавливаются: мало того что называют нас убийцами Пандо, но еще в «Ла Расой» сравнивают сенат с караваном старых мулов. И потом эпидемия ужасного гриппа, и ни одной больницы. Правительство начало сбор пожертвований среди состоятельных граждан. Разумеется, нашей компании пришлось дать десять тысяч боливиано. Вы это утвердили, дон Сенон.

– Да, да.

– Но это еще не все. Правительство хочет купить аэроплан и снова просит вспомоществования у общества. Привыкло жить подачками, вместо того чтобы заставить работать всех бездельников…

– Ах, боже мой! – перебила донья Антония. – Когда только мы сможем, не стыдясь, говорить о нашей стране!

Лакеи в черных фраках скользили в полутьме, бесшумно, как их отражения в зеркалах.

Обед закончен. Сеньора удалилась, а Омонте и Давалос перешли в кабинет и устроились в глубоких креслах. Омонте, с зубочисткой в зубах, походил на дикого кабана, а Давалос на передразнивающую его старую обезьяну.

– В каком положении вы оставили политические дела?

– Мы одержали победу в сенате. Если помните, наших противников было девять, нас – восемь.

– А как вам удалось убедить доктора Куэльяра?

– Мы послали ему на дом извещение об уплате его долга банку в сумме пять тысяч боливиано и предложили адвокатуру в Ла-Пасе. И тогда нас стало девять, а их – восемь. Мы свалили кабинет.

– Но это скандал… В конце концов обо мне заговорят…

Роняя пепел сигареты на жилет, Давалос объяснил:

– Все дело в нетерпимости Тельеса Кастро… Я пришел к нему и говорю: «Можно бросать друг другу самые чудовищные обвинения, но при закрытых дверях. Нельзя стирать грязное белье на глазах у всех». Но он защищал интересы своего тестя и… дал волю языку. Заявил на заседании сената, что истинной причиной запроса в парламенте является история со спиртом для рудников Омонте; что он защищает интересы казны против большинства, которым по приказам из Парижа командует выскочка-мулат.

Давалос рассмеялся и продолжал – не очень внятно, как будто слова, проскользнув сквозь его золотые зубы, запутывались в висячих усах.

– Вот так он честит меня… и еще добавил, что этот мулат мечтает стать президентом республики. Молодой сенатор Мартин Гуаман, – а у него язык хорошо подвешен, – в своем ответе заявил, что сам Тельес Кастро не лучше мулата, так как является одновременно министром и зятем главы Национальной компании.

– Неплохое сочетание!

– Вопрос о будущем президенте всех перебаламутил… А оппозиция разразилась аплодисментами и заявила, что это драка между своими. Самое важное для нас теперь, сеньор мой дон Сенон, обеспечить на будущих выборах абсолютное большинство в сенате. Если бы не долг Куэльяра банку, они бы нас одолели…

Омонте закашлялся. Огонь в камине стал угасать. Он кликнул камердинера.

– Подбросьте дров… И коньяк…

Камердинер позвал другого лакея и, подбрасывая поленья в камин, передал ему приказание по-французски.

Омонте и Давалос при звуках чужой речи почувствовали себя несколько ущемленными. Когда слуги ушли, они продолжили беседу:

– Нам следует основать большую газету, принадлежащую нашей компании. Доктор Итуррисага разработал план.

– Опять деньги… – пробормотал Омонте. – Газеты, сенаторы – за все должен платить Омонте, чтобы иметь возможность работать на своем руднике. Сколько нам будет стоить этот сенат?

– О, тысяч пятьдесят – шестьдесят. Но тогда мы гарантированы, что враждебная нам палата не наложит на нас непосильные налоги. Ведь в Боливии считают, что компания получает фантастические доходы не только от олова, но и от вольфрама.

– Гм… А как вы находите условия договора на продажу вольфрама?

– Я советовался со специалистами в Чили и Соединенных Штатах. Говорят, надо подписывать, потому что война окончена. С договором в руках можно купить рудники в Ками и Уануни, которым больше некому продавать свой вольфрам. Кроме того, надо достроить железную дорогу…

– Еще миллион фунтов. Плюс реорганизация рудников. Столько расходов…

Тут Омонте вспомнил об Эстраде. Как далеко от него был этот человек с орлиным профилем.

– Он очень хорошо работал. Выполнял все, что от него требовалось.

– Откровенно говоря, дон Сенон, не столько он, сколько гринго. А он-то всегда говорит с пренебрежением о… о компании. Пора назначить управляющим иностранца, который поставит дело… научно.

– Да, да, – подтвердил миллионер. – Лучше иностранцев нет никого. Эти янки и немцы делают чудеса. Единственная должность, где нужны боливийцы, это адвокаты.

– И президент республики, разумеется. Кстати…

Открыв в улыбке нижние зубы, Омонте устремил лукавые глазки на Давалоса.

– И об этом поговорим, но только завтра. Нам ведь с вами рано вставать.

В холле, среди мраморных статуй, блестящих зеркал и бронзовых канделябров бился отчаянный вопль:

– И-и-и-и!..

По всему дому захлопали двери, и дворецкие, лакеи, швейцары, служанки забегали по устланным коврами лестницам.

– Тино, Тино! – кричала донья Антония.

Сеньор Омонте спустился вниз из своего кабинета и увидел в колле толпу слуг, окружившую тело его сына.

– Врача, ради бога, врача! – крикнула сеньора.

Слуги заметались, натыкаясь друг на друга. Одни бросились к телефону, другие – на улицу, третьи подняли мальчика и понесли в спальню. С его бледных губ стекала струйка крови.

– Это случается с ним уже второй раз, доктор, – объяснила донья Антония бородатому врачу.

Переводчик повторила

– C’est la deuxième fois…

Врач выслушал Тино, вывернул ему веки, потом сделал укол. Мальчик заснул.

Позже прибежал боливийский врач, доктор Менендес, и Омонте грубо отчитал его:

– Где вы пропадаете, как раз когда вы нужны! Платишь бешеные деньги, и можно умереть тут без всякой помощи! Надо отвезти ребенка в санаторий Мальмезон.

Через неделю Тино поправился. Опять он начал бродить по всему дому, передвигаясь с места на место с какими-то странными, почти обезьяньими ужимками. Он непрерывно моргал и строил служанкам отвратительные гримасы. И не только служанкам. Когда донья Антония принимала визиты в голубой гостиной, при свете огромной люстры с призматическими хрустальными подвесками, Тино просовывал голову в дверь и показывал гостям язык.

В зеркалах особняка то и дело мелькала тощая фигурка мальчика, его очень смуглое лицо, жесткие, всегда растрепанные волосы. Иногда он простаивал перед зеркалом целыми часами, корча рожи и дрожа, как ртуть. Ему исполнилось тринадцать лет.

Знаменитые врачи: доктор Ла-Шантр – педиатр, Вальян – специалист по питанию, Коше – психиатр, Марганьян – невропатолог и Рулье – физиотерапевт, рекомендуя друг друга по цепочке, изучали трудный случай и в конце концов отвергли совет боливийского врача, который предлагал отвезти ребенка обратно в горы.

– Болезнь вашего мальчика, сеньор Омонте, напоминает нам болезнь сына магараджи Бенареса. Когда обратились к нам, преодолев упорное сопротивление английских коллег, которые не разрешали отцу увезти больного с Британских островов, мало было надежды на развитие умственных способностей принца. А теперь, как вам известно, он правит своими подданными. Доверьте нам сына. Применение ионизации, устранение с помощью вытяжек из щитовидной железы некоторых неправильностей роста, наши лечебные воды…

Сеньор Уркульо, узнав об этих диагнозах, выдвинул также свой – в частной беседе с доктором Менендесом:

– Какая там невропатология и психиатрия! Если хотите знать, у него (он понизил голос)… у него наследственный сифилис. Помните, дорогой мой, разоблачения дантиста из Сантьяго? Он утверждал, что Омонте инфицировал весь его инструментарий.

– Но это был шантаж! Дантист потребовал пятьдесят тысяч песо за две пломбы, а когда сеньор Омонте не согласился, он прибегнул к этому недостойному доводу, чтобы оправдать непомерно высокий тариф. Разумеется, пришлось сделать анализ крови…

– И каков был результат?

– О, отрицательный, конечно, отрицательный!

Уркульо зажег сигарету, затянулся и выпустил клуб дыма.

– Ладно, дорогой доктор, я не врач. Поэтому я, наверно, и не могу понять, каким образом этот отпрыск молодой, здоровой расы мог подцепить аристократическую болезнь. Черт возьми! Что делают миллионы! Подумать только, этот ублюдок, сын метисов, страдает тем же недугом, что и принц крови…

IX

Оловянная политика

Боливия того времени переживала период бурной деятельности, похожей на инфекционный процесс с очагом поражения в рудниках, куда, подобно бактериям, стремились бесчисленные сонмы людей.

Магнетическая сила металла привлекала и в подземные недра, и на заоблачные высоты тысячи индейцев, крестьян, которые покидали свои поля на время между жатвой и севом и нанимались в пеоны; тысячи городских ремесленников, бросавших мастерские, чтобы предложить свой труд и умение в рудниках; сотни молодых и пожилых людей из средних классов, которые бежали из городов, где не хватало работы и фантастически росла дороговизна; они переселялись на рудники без определенных планов, готовые занять любое место: от бурильщика до ночного сторожа, от помощника счетовода до начальника участка.

Индейцы и метисы тащили за собой семьи. Белые обычно приезжали поодиночке, чтобы разведать условия работы и решить, можно ли потом привезти жену. Приезжали также предприимчивые одинокие женщины и открывали лавки, таверны и постоялые дворы в ближайших к руднику деревнях или рудничных поселках. В поселках этих установился своеобразный общественный строй, где феодальную власть представляла компания, а вилланов – рабочие и случайные пришельцы, которые кишели кругом, занятые самой разнообразной деятельностью.

Инфекция распространялась, множились микробы, они наводняли исполинские горы и доводили землю до лихорадочного состояния. Рудничная лихорадка: коммерсанты, фрахтовщики, бродячие торговцы, вербовщики, рудокопы, инженеры, чолы, гринго, проститутки… Рудничная лихорадка, вызванная множеством микробов, неудержимым наплывом людей разной национальности, разного возраста, разного общественного положения, охватила обнаженное тело гор, и по нему поползли разветвления дорог, выступили наросты построек, заклубились дымы обогатительных фабрик и первобытных очагов. А кругом лежала в нетронутом величии окаменевшая природа, вознося к небу могучие вершины.

Вдали от очага инфекции политическая олигархия Боливии как будто и не замечала этого явления. И только когда возникла история со спиртом, первая зарница скандала вспыхнула на горизонте застойной политической жизни.

Вне круга отупевших политиков действовали люди, заинтересованные в свободной эксплуатации, свободном экспорте и свободной распродаже руд Боливии; люди, состоявшие на службе у сеньора Омонте или у других компаний, которые вознаграждали их крупным жалованьем или тайным участием в прибылях.

Компании Омонте нужен был послушный сенат, чтобы обеспечить послушный состав верховного суда, где решались все тяжбы с частными лицами или государством по спорным вопросам, возникающим в промышленности. Таким был, например, вопрос о спирте. Компания Омонте получила монопольное право на ввоз спирта в страну сроком на три года; следовательно, она могла сама снабжать свои рудники, а излишек продавать населению.

Торговля спиртом тоже была своего рода рудником. Сторонники правительства организовали конкурирующую Национальную компанию, которая попыталась вытеснить монополию Омонте. Но Омонте посмеялся над попытками Национальной компании, так как к концу срока своих полномочий ввез достаточное количество спирта, чтобы отравлять индейцев всей страны еще в течение трех лет.

Началось большое судебное дело. «Национальные» отравители, через министра финансов, который был акционером компании, добились административным путем, чтобы ввоз последней партии спирта, в количестве ста восьмидесяти тысяч бидонов, был признан незаконным, поскольку правительство отказалось продлить освобождение от налогов, на которое ссылалась компания Омонте.

Адвокаты Омонте, со своей стороны, рассчитывали на верховный суд. Они открыли два фронта: один в судебно-административной сфере, где новой спиртовой компании был вынесен научно обоснованный приговор, другой– в сфере политики, с целью свалить кабинет министров – конкурентов. Это стало возможно, поскольку доктор Густаво Куэльяр, уважаемый апостол нейтралитета, был подкуплен, и за Омонте оказалось девять сенаторов против восьми, поддерживающих министра финансов.

Запрос в конгрессе касался не его, а премьер-министра и имел в виду не бидоны со спиртом, а то, что премьер-министр отсутствовал на открытии конгресса и не прислал по этому поводу свои извинения.

Но тут выступил один из выдающихся членов правительства, сенатор Веласкес, замечательный оратор, прекрасная пуританская душа, и заявил, что данный запрос затрагивает священные принципы независимости исполнительной власти, которым никогда не изменяло правительство. Не подозревая об истинных причинах конфликта, он призвал всех министров солидаризироваться с ним. Разыгрался парламентский бой между большинством сената и всем кабинетом.

– Наша республиканская жизнь опирается на независимость исполнительной власти, и только тираны, подобные Мельгарехо, не признают ее!

– Лист бумаги, который вы, сеньор министр, хотите бросить в уличную грязь, это конституция, это наше знамя.

– Подобно римским сенаторам, мы накроемся белой тогой регламента дебатов. Пусть исполнительная власть обрушит свой удар на наши головы, головы отцов отечества!

Три дня шли словопрения. Но в пылу полемики министр Тельес Кастро бросил спичку в горючую смесь.

– Почтенные сенаторы говорят, будто они защищают прерогативы конгресса. На самом деле они защищают сто восемьдесят тысяч бидонов спирта компании Омонте, которые правительство отказалось освободить от налога…

Кабинету было выражено недоверие. Оппозиция, поиздевавшись над дракой между своими, потребовала кабинета национального единства.

Среди сенаторов по всей стране славился своей независимостью доктор Куэльяр, крупный финансист. Он стал министром финансов. В качестве такового Куэльяр объявил, что правительство, неизменно уважая независимость исполнительной власти, согласно с решением верховного суда, который поддержал права компании Омон-те. Лидер оппозиции, доктор Мартин Гуаман, стал министром путей сообщения.

На короткое время наступил мир.

Большая пресса Боливии, как правительственная, так и оппозиционная, была единодушна в восхвалении прогрессивного деятеля Омонте:

ПРОМЫШЛЕННИК, КОТОРЫЙ ПРОСЛАВИЛ БОЛИВИЮ

«Один из видных представителей нашего общества, недавно прибывший из Чили, сообщил нам, что промышленник сеньор Сенон Омонте разрешил вопрос о приобретении новых оловянных и вольфрамовых рудников в Боливии. Сеньор Омонте, чьи филантропические дары благотворительным учреждениям в Париже высоко подняли за границей престиж нашей страны, принял это решение с целью благоприятствования мелким рудникам, которые без мощной поддержки крупного капитала остаются непроизводительными. Скупая их, сеньор Омонте осуществляет рискованную операцию, ибо если в известный момент олово и сулило заманчивые перспективы, то в настоящее время оно не является столь выгодным делом, поскольку целиком зависит от случайностей в развитии военного конфликта. Однако патриотизм известного боливийского промышленника не останавливается перед риском, и его готовность вложить капитал в недостаточно надежное предприятие достойна восхищения. Только такие люди и создают величие нации…»

Другая газета позволила себе заметить в менее возвышенном тоне:

ЧЕМ ВЫШЕ ЭКСПОРТ, ТЕМ БЕДНЕЕ КАЗНА

«Наше олово изо дня в день поднимается в цене. Мы экспортируем тысячи тонн ежемесячно. Вольфрам также котируется достаточно высоко и экспортируется в огромных количествах. Однако, если не говорить об удачливых эксплуататорах данных руд, чьи законные прибыли никем не оспариваются, – ни государство, ни народ не ощущают в своем экономическом положении каких-либо перемен к лучшему. Напротив, дороговизна жизни становится невыносимой. Правительство не отменило чрезвычайный декрет о снижении на тридцать процентов жалованья служащим и сокращении в той же пропорции расходов на общественные работы и армию.

Указанный декрет был издан во время экономического кризиса, вызванного войной в Европе. Однако разве не благоприятствовала та же европейская война экономике нашей страны, экспорт которой возрос, как ни в одной стране Южной Америки?

Не пытаясь объяснить этот парадокс, мы полагаем, что конгрессу следовало бы для укрепления бюджета ввести известный налог или торговый сбор, с тем чтобы государству досталась хотя бы ничтожная часть прибылей, которые получают горнопромышленники с огромного количества руды, добываемой в Боливии для вывоза за границу».

Отпсведь, данная финансовыми специалистами Горнопромышленной компании, была неопровержима. Они доказали, насколько нелепо вступать в обсуждение вопросов мировой торговли и национального бюджета, не зная ни статистических данных, ни расчетов, ни состояния цен, а главное, издержек горнопромышленных предприятий, да еще выдвигать при этом утверждения, «достойные бездельников и шарлатанов, позволяющих себе писать о государственных финансах».

Никто не придал значения инсинуациям жалкой газетки. Скандал вокруг спирта был уже забыт, теперь внимание всей страны обратилось на запрос оппозиционной элиты правительству по поводу «растраты государственных средств и расходов сверх бюджета». Растрата состояла в приобретении автомобиля для президента республики, который до той поры ездил в трамвае, и покупке новых гардин для приемного зала во дворце правительства.

Кабинет министров был жестоко заклеймен суровым и тощим вождем оппозиции, который говорил в конгрессе три часа подряд и произнес самую прекрасную речь за всю свою политическую карьеру, пустив в ход и познания в философии права, и аристократическую культуру, и иронический дар.

– Согласимся, сеньоры министры, – говорил он тягучим глухим голосом, обращаясь к амфитеатру и галереям, набитым жадно внимающими слушателями, – что Боливия полна парадоксов, которым более пристало фигурировать в трудах исследователя, нежели в истории государства. Не так давно один из депутатов, принадлежащий к оппозиции, был задержан в ночные часы полицией. Воспитанный в Лондоне, где не только личность представителя народа, но и личность любого гражданина священна, он решил, что только недоразумение могло быть причиной действий полиции, и пожелал объясниться с комиссаром, который дал приказ об аресте и в чьем участке он находился. Через час явился комиссар и спросил: «Что вам угодно?»

Тут уважаемый депутат, сославшись на свою неприкосновенность, сказал: «Конституция обеспечивает мне неприкосновенность…» Что же, по-вашему, сеньоры министры, ответил комиссар, представляющий ваш режим? Он цинично ответил: «Неприкосновенность в два часа ночи? Посадить его в piqui huasi»^[40]. (Оживление в зале.)

– Подобно тому как один порок порождает другие, – продолжал лидер, – так и правительство либералов, нарушив конституцию по отношению к личности, нарушает ее и по отношению к бюджету. Экономический кризис, вызванный европейской войной, поставил Боливию на край банкротства. Требуются энергичные меры по сбережению государственных средств и сокращению расходов. Мы – бедная страна, сеньоры министры, и должны жить скромно! (Бурная овация.) Но что же происходит?.. Открыто пренебрегая бюджетными правилами и экономией на тридцать процентов, которую оно само же ввело, правительство выделяет значительную сумму из государственной казны на покупку гардин и приобретение автомобиля, словно отвечая стране с тем же цинизмом, что и грубиян комиссар: «Экономия в такое время? Купить автомобиль!» (Неописуемая овация.)

Морально кабинет был раздавлен этой речью. Однако правительственное большинство, палаты отказалось осудить проявленную расточительность и поддержало министров. Скандал, вызванный такой позицией, был еще больше раздут вождем оппозиции. Нарушив обычное свое невозмутимее спокойствие, он опубликовал манифест, в котором почувствовалось дыхание революции:

«Финансовое банкротство, вызванное европейской вон ной, стучится в двери страны. Правительство и парламентское большинство, которые в такой момент расточают ограниченные средства государственной казны, заслуживают, чтобы их метлой вымели вон».

X

Шахтерская болезнь

…И жалованье свое они тратили с такой легкостью и беззаботностью, что, едва успев получить его в воскресенье утром, к вечеру того же дня уже рыскали в поисках нескольких монет на ужин; так было раньше, так происходит и теперь; многие считают, что в этом состоит главная беда и несчастье рудокопа.

Рудники получили приказ работать в полную мощность.