Текст книги "Металл дьявола"

Автор книги: Аугусто Сеспедес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Все города, расположенные поблизости от разработок Оруро, Уйюни, Потоси, Унсии, стали важными промышленными районами, и жизнь в них закипела: пункты по набору рабочей силы превратились к тому же в увеселительные центры. В Оруро как раз и начались приключения Сельсо Рамоса, недоучившегося студента Горного колледжа, сына Непомусено Рамоса. Учение стоило больших денег, и дон Непомусено трудился в поте лица на руднике «Черный шатер». Первые два курса юноша закончил успешно, но когда он перешел на третий, атмосфера экономического бума обдала его своим жарким дыханием и сделала завсегдатаем одного из местных домов терпимости.

Заведение Олинды отличалось от многих ему подобных ярким освещением и располагалось на Рельсовой улице. Просторный квадратный зал был устлан коврами, на стенах висели огромные зеркала, а плафон был разрисован уродцами амурами, снимавшими одежду с кривобокой Венеры. Здесь, в этом зале, кишмя кишели австрияки, югославы, чилийцы, турки и боливийцы; во время танцев вперемежку с дамскими туфельками шаркали ботинки подрядчиков, вербовщиков, нотариусов, техников-экспертов, снабженцев и загулявших шахтовладельцев.

Как-то раз, в субботний вечер, два дюжих австрийца, закованные в кожаные куртки и высокие сапоги, потребовали шампанского на всю честную компанию.

– Нас надули с пробой: мы сдали целый вагон шестидесятивосьмипроцентного олова, а нам определили только пятьдесят, честное слово…

Хотя подрядчики их и обжулили, деньги у парней были, и они швыряли ими направо и налево. Женщины в ярких платьях с глубокими вырезами обходили пьяных потных клиентов и, протягивая к ним подносы, просили:

– Пожертвуйте на музыкантов, милок.

Сыпались банкноты, сыпались шутки, сыпались золотые монеты. По мере наполнения подносов их содержимое вываливалось на крышку рояля, входившего в секстет вместе с двумя скрипками, флейтой, барабаном и арфой.

– Теперь твоя очередь, милочка, – сказала, обращаясь к Марте, разряженная и разукрашенная, словно опереточная певица, Олинда.

Марта носила короткую стрижку, ее черные как смоль волосы были гладко причесаны на прямой пробор, темные глаза сильно подведены, маленький, рот ярко накрашен.

Она была родом из Чили; чуть заметная полнота не портила ее фигуры. Деъушка взяла поднос и, оглядывая себя на ходу в зеркала, двинулась к толпе мужчин, словно укротительница к стаду орангутангов.

Сельсо Рамос пил, сидя у бара, и болтал со знаменитым футболистом из Оруро. Рядом с Рамосом, повернувшись к нему спиной, стоял пьяный югослав и громко рассказывал что-то приятелям, пившим за его счет. Он был в широкополой шляпе, зеленые глаза его блестели от возбуждения.

– Пожертвуйте на музыкантов.

Гринго вынул целую пачку банкнотов.

– Как же, как же, только не на поднос, а вот сюда…

Обхватив Марту за шею, он пытался засунуть банкноты в вырез платья. Марта вырвалась, но при этом уронила поднос. Черные глаза ее метали молнии.

– Отвяжись! Смотрите, Олинда, это из-за него я уронила поднос.

– Не беда. Возьми другой.

Марта повернулась и оказалась как раз около Рамоса, но гринго снова схватил ее за руку. Завязалась борьба, Рамоса прижали к стене, и стакан его опрокинулся. Юноша железной хваткой сжал руку гринго.

– Послушайте, не дурите, бросьте куражиться.

Все сбились в кучу, началась свалка, и трудно было разобрать, кто на кого кричит и кто кого толкает. Свободной рукой гринго схватил юношу за грудь и с силой отбросил его. Футболист, в свою очередь, толкнул гринго, тот отшатнулся, и стакан, пущенный Мартой в него, угодил. в студента, набив ему на голове изрядную шишку.

Разбушевавшегося гринго оттерли в угол, но он вырвался, пробился к стойке и попросил извинения.

– Шесть штук шампань. Я хотел этот сеньор меня извинить.

Снова заиграл оркестр, и попойка продолжалась. Марта смочила платок в стакане с виски и приложила студенту ко лбу.

– Ничего, пустяки… Пойдем лучше потанцуем.

– Давай куэку! Куэку давай! Куэку!

Оркестр сменил мелодию, и раздались первые такты куэки. Марта стала против Сельсо, размахивая платком над головой. Словно наэлектризованные ритмом темпераментного танца, пары то накатывались друг на друга, то откатывались. Бедра Марты, туго обтянутые красной юбкой, пружинили при каждом движении. От выкриков дрожали зеркала.

– Давай!!!

Танцующие образовали круг и хлопали в ладоши в такт яростно бренчавшему роялю. Марта – в центре, словно магнит притягивала партнера белизной своего тела, а он крутился вокруг нее, бешено перебирая ногами, похожий на смуглого арлекина; они не сводили друг с друга глаз, и развевающиеся в воздухе платки, казалось, связывали их воедино.

– Браво! Бис!

Но Марта вышла из круга и села.

– Хватит. Я не привыкла еще к здешней высоте и быстро устаю, дружок.

Она дышала с трудом, положила руку себе на грудь и выпила бокал шампанского.

– Вы недавно приехали сюда?

– Недавно. Из Вальпараисо.

– Ну, и нравится вам здесь?

– Да… собственно, не знаю.

Снова поднялся шум: это австрийцы стреляли пробками от шампанского, стараясь попасть в танцующих женщин; те визжали, смеялись. Марта сказала:

– Несчастные гринго. Вот этот злится на меня. В тот самый вечер, когда я сюда приехала, он хотел пробраться ко мне в комнату. Я, конечно, его выставила. И вчера вечером тоже. Что он о себе воображает?

– Вы всех выставляете? – улыбнувшись, спросил Сельсо.

Марта тоже улыбнулась:

– Не всех, дружок.

Сначала он появлялся только по субботам и, поджидая, пока Марта разделается со своими клиентами – она слагала с себя обязанности «девочки» часам к трем ночи, – пил и танцевал. Кончив работу, Марта забирала пальто и, отпустив несколько шуток по адресу ухажеров, шла через холодный двор к себе в комнату, где ее уже ждал, лежа в постели, Рамос.

Юноша, ставший завсегдатаем салона Олинды, перестал посещать колледж и совсем забросил ученье. Он целиком был поглощен Мартой. Мысль о том, что Марта ему не верна, что тело ее принадлежит другим, терзала его.

Увидев однажды Марту на коленях у одного парня из Оруро, сына австрияка, Сельсо был поражен в самое сердце. И хотя австро-боливиец был не из слабых, Сельсо ввязался с ним в драку, изловчившись, нанес ему меткий удар ногой и вышел победителем.

– Эй ты, полегче! Он тут на свои деньги гуляет, как все порядочные люди. А ты кто такой? – яростно набросилась на него Олинда.

В следующие вечера Марта не появлялась. Олинда отрядила ее на праздник, устроенный служащими предприятия Омонте.

Сельсо дал себе зарок не ходить больше в заведение и возобновил занятия. Но не прошло и двух недель, как он, презирая себя, вернулся и снова очутился в объятиях своей подруги.

Через три месяца возникло неожиданное осложнение. Они лежали в темной комнате и не спали: музыка и топот ног, доносившиеся из салона, не давали им уснуть.

Вдруг Марта сказала:

– Знаешь, милый, уйду я отсюда.

И хотя он страстно желал этого, намерение подруги все же его испугало.

– Пожалуй, так будет лучше. Конечно, лучше.

– Олинда нас ненавидит, говорит, что ты сбиваешь ей коммерцию.

– Ей-то какое до нас дело?

– Говорит, что ты разогнал всех моих клиентов, что я не зарабатываю даже на себя. Ты слышал что-нибудь подобное? Это я – не зарабатываю! Я каждую ночь зарабатываю по тысяче песо только на одной выпивке. Никто из «девочек» – даже француженка – не выставляет этих простофиль на такие суммы. TI еще она говорит, чтобы я тебя бросила.

Сельсо резко откинул одеяло и сел:

– Ей-то какое дело? Ну и уйдем. Завтра же переберемся от этой чертовой куклы в гостиницу.

– Но я ей задолжала.

– Задолжала? Интересно, за что же?

– Поездка в Чили, платье она мне купила, еда…

– А сколько она на тебе заработала?

– С этим она не считается – что ей! Хочет удержать меня, а кроме того… Есть еще одна вещь…

– Что там такое?

– Ах, дружок, кажется, я беременна.

Новость неприятно поразила Рамоса, словно он услышал что-то мерзкое.

– Черт-те что!

– Да, милый. Но мы с этим развяжемся. Ребенок, зачатый в этом вертепе! Нет, этому не бывать.

На следующий день Сельсо забрал все деньги, полученные из дому, и пошел в бар «Барселона». Увидев компанию, игравшую в кости, он, не долго раздумывая, попросил роговую чашечку и за какой-нибудь час выиграл полторы тысячи боливиано. Вечером он принес выигрыш своей подруге.

– Отдай их этой кобыле, и пошли отсюда.

Олинда подняла скандал, но молодые люди перебрались в гостиницу. Так Марта перестала быть «девочкой» из салона, а Сельсо перестал быть студентом Горного колледжа.

Прошло несколько месяцев. В одном из номеров орурской гостиницы шла молчаливая и азартная игра в кости. Рамосу не везло: он бросал кости и каждый раз «горел». «Невероятно. Что со мной сегодня?» Он проиграл все деньги, кольцо с бриллиантами, пистолет.

В два часа ночи Рамос вышел на улицу. Леденящий воздух обдал его. Подняв воротник пальто и глубоко засунув руки в карманы, он поплелся к себе в гостиницу, где жил теперь один: Марта его бросила.

Мысли Рамоса были заняты чередой фатальных неудач, начавшихся в тот самый день, когда Марта сделала аборт. Именно с этого дня все пошло «наперекосяк». Он играл и проигрывал, долги росли. Он докатился до того, что подделал отцовскую подпись под письмом к родственнику с просьбой одолжить денег. Деньги он получил и тут же их проиграл.

К тому времени Марта уже оправилась после аборта. Она повадилась поздно приходить домой, а однажды явилась пьяная.

Сельсо спросил ее:

– Где ты была?

Неубранная и простоволосая, поблескивая пьяными глазами, Марта пыталась выдавить из себя подобие улыбки, но это ей не удалось; тогда она приняла вызывающий вид и ответила какой-то грубостью. Последовал сильный удар в лицо, и она без чувств свалилась на кровать.

На следующий день чилийка ушла. Сельсо узнал, что она вернулась в заведение Олинды, вызвав там всеобщую радость. Он решил не переступать порога этого дома. До него доходили слухи, что Марта хлещет шампанское с подрядчиком-югославом по имени Харашич.

Острая обида у Марты прошла, и она ждала, что Сельсо появится в салоне. Каждую ночь, танцуя с клиентами, она поминутно смотрела на входную дверь. Но Рамос не появлялся, и тогда она напивалась, буянила, скандалила с посетителями.

Однажды вечером, вернувшись к себе в помер, Рамос стал перебирать в памяти все, что ему рассказывали о Марте. Он почувствовал, что волна горестных событий захватывает его, грозя окончательно утопить, и понял, что никакой надежды выбраться на спасительный берег, вернуться к прежней студенческой жизни уже не оставалось. Он поднял голову. Вдали светились окна заведения Олинды. Внезапно им овладело неуемное желание видеть Марту; жажда обладать ею сломила гордое сопротивление, и он пошел к ней.

Как всегда, как во все вечера и ночи, звуки бренчащего рояля перемешивались со звоном бутылок. В зале Марты не было. Напустив на себя безразличный вид, Сельсо стал разглядывать танцующих.

– А, пропащая душа, явился наконец. Смотрите, кто пришел. Сельсо, дорогуша, живехонек?

Олинда, грузно опершись на стойку, тоже приветствовала его:

– Где так долго пропадал, парень? Смотрите, как похудел бедняга. Не виделись целую вечность. Может, пуншу выпьешь?

– Разумеется. И себе налей.

– А как Марта?

– Марта? – машинально повторил он. – Это я хотел спросить у тебя.

– Разве ты ничего не знаешь?

Олинда залпом выпила и, наваливаясь мощной грудью на стойку, сказала:

– Она ушла вечером, сказала, что идет проститься с тобой перед, отъездом на рудники. Харашич дал ей денег на дорогу. Она еще говорила, что поговорит с тобой: если ты вернешься к ней, она останется, если нет – уедет. Вот, значит, и уехала…

Рамос похолодел. У него было такое чувство, будто ледяная капля ртути прошла через грудь и скатилась в живот.

– Налей виски, – пробормотал он. – И себе тоже. Когда же это случилось?

– Недели две назад. Твое здоровье. Заходи почаще, парень.

Каким диким кошмаром показалась ему эта десятки раз отраженная в зеркалах орда нелепо топочущих мужчин в обнимку с пьяными, ярко разодетыми женщинами!

Сельсо пил до шести утра в компании двух подрядчиков из Льяльягуа и двух женщин. Одна из них увела его, уже вконец пьяного, к себе в комнату.

Предприятию Сенона Омонте требуется тысяча рабочих для работы на оловянных рудниках: неквалифицированные рабочие, поденщики, бурильщики, проходчики. Выгодные условия. Требуются служащие.

Обращаться в конторы Оруро или явиться на рудник в Унсии.

– Поеду туда, – решил Сельсо Рамос.

Он оформился в конторе Оруро. Сел в поезд, идущий на Мачакамарку. Там в вагоне-ресторане познакомился с американским инженером Вильямсом Мак-Ноганом, уроженцем штата Иллинойс, сорока двух лет, и с его женой Маручей, мексиканкой, родившейся в Далласе.

Прибыв в Мачакамарку, супруги Мак-Ноган сели в кабину грузовика, а Сельсо поехал в кузове вместе с группой завербованных индейцев. Среди них был некто Хуан де Двое Уачипондо, сын Северино Уачипондо, первооткрывателя залежей рудника «Провидение». Спасаясь от карательной экспедиции, Уачипондо-младший бежал в район нагорья. Там он вырос, а когда случилась засуха, решил податься на рудники.

Приехав в Унсию, все разбрелись по своим делам. Рамос направился к Лоренсо Эстраде, главе горной администрации, здание которой располагалось на окраине города. Эстрада послал его к хозяину пульперии. Тот отвел ему жилье на чердаке своего дома, где Рамос должен был поселиться вместе с другим служащим. Индеец помог ему втащить пожитки. Комната была плохо освещена, но, присмотревшись, Сельсо увидел спящего человека. Тот проснулся и сказал:

– Входите…

– Добрый вечер… Ба, кого я вижу!

Это был студент, Хосермо Лобатон, товарищ Рамоса по колледжу. Он помог Сельсо разобрать вещи, напоил чаем, потом оделся и предложил прогуляться. Они вышли из дома и пошли вниз по дороге между отвалами пустой породы. По склону холма уступами спускались цинковые крыши служебных помещений.

– Предприятие имеет три отделения. Это рудник «Провидение». Там дальше – участок «Орко-сунтинья», за который годами судится Артече, и рудник «Голубой», откуда в основном и добывается олово. Здесь имеется несколько поселков… Там вдали – центральный. Туда дальше – управление. Сейчас мы спускаемся в город, который, в сущности, тоже принадлежит компании.

Впереди змеилась Унсия своими крутыми улочками. Стальные тросы подвесной дороги, тянувшиеся от обогатительной фабрики до устья шахт, сильно провисли, образуя гигантские дуги. Кругом было полно народу.

– Там, дальше, с другой стороны, над самой Льялья-гуа – рудник «Прогресс». Он принадлежит Англо-чилийской компании, – продолжал свои объяснения Лобатон. О себе он сообщил, что работает в бухгалтерии.

– Это хитрая бухгалтерия: компания заставляет фальсифицировать расчеты с рабочими и подрядчиками. Мы непременно занижаем процентов на десять затраченное время и процентов на двадцать выдачу на-гора – чистое жульничество. А ты где собираешься работать?

– Сеньор Эстрада определил меня в пульперию.

– Раз он сказал, значит, так и будет. Он здесь хозяин. Пульперия – это что-то несусветное. Компания старается всячески запутать расчеты с поденщиками. Те, в свою очередь, стараются урвать побольше, накупают товаров, потом перепродают их в городе. Сами довольствуются горсточкой коки, а в субботу умудряются пропить весь недельный заработок. Это самый пропащий народ.

В число пропащих завербовался и забойщик Хуан де Дьос Уачипондо. Его поселили в одну из тех халуп, что рядами лепятся у самой дороги. Низенькие входы. Сквозь дырявые крыши врывается ветер. На земляном полу валяются картофельные очистки, луковая шелуха и другие отбросы от приготовляемой тут же пищи. Все здесь покрыто толстым слоем сажи; постель состоит из нескольких необожженных кирпичей, и сверху овчина. Жилья не хватает, поэтому Уачипондо может пользоваться им только ночью, а его сожитель – только днем.

Так и шла жизнь этих людей под соломенной кровлей, которую непрестанно треплет ветер, в лачугах, где женщины готовят скудную пищу, а на полу возятся в мусоре полуголые орущие дети. Грязная и шумная жизнь поселка.

В пять часов утра Уачипондо уже шел на рудник и приходил туда ровно в шесть. Солнце освещало только самые вершины гор, а внизу еще лежала ледяная тень? Почерневшие от холода рабочие, забойщики, старшие рабочие, инженеры, подручные, откатчики и слесари, сдав номерки, миновали проходную, устроенную в самом устье шахты.

Зев шахты заглатывал сотни рабочих. Несколько сотен шли в рудник «Провидение», несколько сотен – в «Голубой» и еще несколько сотен – в «Орко-сунтинья».

Входил в свою шахту и Уачипондо, как некогда его отец: то же лицо, та же походка, только шахта теперь стала глубже и сеть квершлагов и штреков – гуще. Путь рабочих в забой начинался в вагончиках, составленных в партии. Поезд удалялся от устья, дневной свет становился все слабее, превращался в точку и только едва-едва поблескивал на рельсах. Рудокопы зажигали лампочки. В самом конце штольни открывался четырехугольный колодец, по которому в деревянных клетях, подвешенных на стальных тросах, смена рабочих спускалась в этажные штреки. Медленно скользя вниз, клеть уносила с дневной поверхности людей, их инструменты, их лампочки. Ползли вверх слоистые, морщинистые с блестящими прожилками стены колодца. В устье каждой горизонтальной выработки или этажа скапливались рабочие ночной смены, поджидая клеть – вестницу наступившего нового дня. Зияя темнотой, шли вверх входы в галереи, проведенные по залеганию пластов, пока наконец клеть не достигала зумпфа, расположенного в пятистах метрах от поверхности. Последняя группа рабочих покидала клеть, и тогда подавался сигнал на подъем: теперь она будет подниматься и заберет рабочих ночной смены.

Ноган вошел в контору горной администрации. Его принял Эстрада. Он сидел у письменного стола, спиной к грязному закопченному окну. На нем был черный костюм, а вокруг шеи – большой вигоневый шарф. Он пригласил Ногана сесть и начал:

– У меня есть приказ производить не менее пятидесяти тысяч кинталов в месяц. Я направил на рудники еще пятьсот рабочих. Это кроме тех, что работают у подрядчиков. Чтобы вы имели хоть какое-то представление о здешних законах эксплуатации, надо сказать следующее: основные работы ведутся под прямым надзором горной администрации, но в настоящее время десять галерей отданы за высокую цену подрядчикам, осуществляющим добычу олова по особым дозволительным свидетельствам.

Ноган внимательно слушал, кивая головой, и делал пометки в своей записной книжке.

– Одни подрядчики получают с пройденного метра, другие – за добытый металл. Ведут они себя своевольно: что хотят, то и делают. Свалят все на какого-нибудь работягу вроде старшего рабочего, а тому безразлично, как пойдет забой – вверх от простирания пласта или вниз, будут ли ставить крепы при продвижении выемок, делать потолочные своды или пусть рушится кровля. Компания выдвинула перед нами задачу: произвести максимальную выемку руды, но при этом сохранить рудник. Вот и понимайте, как хотите. А на обогатительной фабрике половина добытой руды уходит на подрядчиков, а другая разворовывается служащими. Да и тамошние пеоны – сплошное ворье.

Ноган поправил очки и стал рассматривать чертежи горной разработки, но Эстрада остановил его:

– Я не разбираюсь в чертежах. Лучше покажу вам все на месте. Сейчас мы пойдем в забой «Контакт». Т#м некий Харашич, человек без стыда и совести, взорвал крепежные перекрытия, и теперь их нужно снова устанавливать. А подрядчики, повторяю, мошенники. Компания платит им сто боливиано за метр, они платят старшему рабочему пятьдесят, а старший рабочий забойщику – десять, поденщики получают по одному боливиано. Идем на рудник.

Пошли. Ноган был беловолос, чисто выбрит, носил очки в тонкой оправе и выглядел совсем молодым. Эстрада был почти старик, носил темные очки и по меньшей мере по двое суток не брился. Молодой человек едва мог угнаться за Эстрадой^ Они вошли в устье штольни, и клеть опустила их на глубину четырехсот метров. Прошли штрек, стены которого угрожающе щетинились острыми выступами.

Мертвенно-желтый свет карбидных ламп, словно желчь, разливался по стенам. Перед ними открывалась капитальная выработка. Космос преисподней управлялся по законам астрономии карбидных ламп. Здесь, в каменном универсуме, тоже появлялись и исчезали звезды. Они рождались и умирали в бесконечности гранитной ночи. Людское скопище двигалось сквозь густую ночь каменных молекул и, словно капли крови, медленно растекалось по капиллярам-штрекам. В самом конце этих слепых и глухих дорог рудокопы развешивали лампы-звезды, творя причудливые туманности, обретавшие жизнь на этом внутреннем небе нашей планеты.

К выработке подходили воздухопроводные трубы, доставлявшие под давлением свежий воздух для работающих здесь людей и машин: для бурильщиков и электрических перфораторов, которые с яростным скрежетом вгрызались в породу, едва только бур, похожий на фрезу, касался скалы. Тучи металлической, гранитной и силикатной пыли вырывались из-под бура, словно из маленького кратера вулкана, заполняли галерею и плотной пс-левой заволакивали фигуры людей. Здесь и работал Уачипондо. Пыль покрывала его лицо серой маской, скапливалась во впадинах у ключиц, серебрила волосы, лезла в горло даже через платок, которым он повязывал рот. Перемешанная с потом пыль образовывала на теле твердую корку, металл лудил его снаружи и изнутри.

Инженер Ноган посмотрел на индейца: широкая грудь блестит от пота, жилистые, словно из витой проволоки, руки дрожат вместе с перфоратором, и весь он, кажется, врос ногами в землю, такую же темную, жесткую и неровную, как он сам. Пыль застилала все вокруг. Слышался скрежет перфоратора и кашель рабочих.

В эти дни у Харашича был большой пьяный загул: за городом он разбил свой автомобиль, сжег рояль в Льяльягуа, – правда, тут же выплатил за него наличными, – шлялся по барам и кабакам Унсии, истребляя запасы виски и шампанского. Огромный, со шрамом на лице, в низко надвинутой широкополой шляпе – одним своим видом он мог внушить ужас, а он еще расхаживал с пистолетом и стрелял по зеркалам и лампам.

В баре одного из отелей Унсии он собрал вокруг себя толпу слушателей, к которой поспешили присоединиться Сельсо Рамос и Лобатон.

– Компания хочет меня ограбить. Они говорят, будто я разрушаю рудник. Это я-то разрушаю! А этот самый Эстрада… Все тут боятся его. Правильно я говорю?.. Все трусы.

Перебирая своими тонкими губами сигару, играя желваками стальных челюстей, он бил широченной ладонью по столу и разглагольствовал:

– Я вот что сделаю с Эстрадой: я его раздавлю. Еще шампанского. Пейте. Я плачу. А с рудником все будет в порядке. Надо только соорудить такую деревянную крепь из брусочков.

Он взял несколько спичек и пытался показать, как из брусьев можно соорудить венцы.

– Вот таким манером… Это индейцы разрушают рудник, а не я. Все подрядчики – жулики. Я влепил тут одному… Не так чтобы очень сильно… Нет – слегка. Слегка ударил, а он и готов… Потеха.

Подносы с виски и шампанским не пустовали, и толпа слушателей росла. Рамос, которому все это порядком надоело, подал знак другу, и они тихо смылись, выбрались на улицу и пошли пешком к дому.

– Подумай, – начал Лобатон, – этот гринго настоящий убийца: ему ничего не стоит продырявить голову кому угодно. Одной рукой он может поднять чуть ли не центнер. Но он – хрупкая барышня в сравнении со старым Лоренсо Эстрадой. Как-то раз ночью он закатился было к одной местной девице, с которой имел дело Эстрада. Постучал. И когда услышал голос дона Лоренсо: «Минутку – я сейчас оденусь и выйду», так у него весь хмель прошел. А знаешь, что сделал дон Лоренсо, когда рабочие из Англой-чилийской столкнулись с нашими в галерее «Контакта»? Он отправился в Льяльягуа, зашел в контору, разыскал там управляющего и сказал, что спор должны решать они сами, управляющие, причем не иначе как на пистолетах, и дал тому пистолет.

– Вот это да!

– И когда тот пошел на попятный, Эстрада сказал, что ему лень идти по дороге, и пробрался через их рудник на нашу сторону.

– Колоссально! Ты – спать?

– Конечно. А ты?

– Пойду искать Марту.

Через несколько дней после приезда в Унсию Сельсо Рамос нашел Марту. Она снимала дом на одной из маленьких улочек города и жила там со своей служанкой-чолой. Он постучал, и она появилась в дверях. Черные глаза ее, удлиненные тушью до самых висков, серьезно смотрели на него.

– Здравствуйте. Как поживаете?

– Спасибо, хорошо. А вы?

И тут они бросились друг к другу и пылко обнялись.

Марта рассказала, что она оставила Харашича и связалась с управляющим Англо-чилийской компании, женатым гринго, приезжающим к ней в конце каждой недели. Всю неделю она исполняла роль хозяйки питейного заведения, принимая посетителей в своем плотно облегающем бархатном платье с глубоким вырезом. Делала она это с капризно-недовольным видом, и из ее маленького ротика нередко вылетали резкие словечки, произносимые с характерным чилийским акцентом. Доступ в её дом – это заведение нельзя было назвать публичным домом – не был свободным. Марта сохраняла за собой право выбора: если претенденты, стучавшие в дверь, были люди состоятельные, но неотесанные, она их не пускала; стоя в дверях и размахивая бутылкой, словно булавой, она выпаливала им все, что о них думает, не стесняясь в выражениях.

Возобновив отношения с Мартой, Рамос увидел, что жалованья ему не хватает.

– Видишь ли, дружок, – говорила она юноше, – я хочу вернуться в Чили и купить в Вальпараисо домик для матери. Вот почему я здесь, вот почему я должна терпеть этого несчастного гринго.

Сельсо вступил в сделку с хозяином пульперии: получал от него по низким ценам напитки, консервы и ткани и выгодно перепродавал их в Унсии и Льяльягуа.

Позднее, постигнув технику спекуляции оловом, он оставил пульперию. Сельсо тайно скупал металл, умел его попридержать, а потом сбывал по высоким ценам знакомому перекупщику. Тот, в свою очередь, переправлял его в Оруро и продавал одной иностранной конторе, которая хорошо нажилась во время войны, поставляя боливийское олово немцам через свое отделение в Чили.

Рамос получал немалые барыши, но, пускаясь в азартные игры с «задаваками» вроде Харашича, быстро от них освобождался.

В тот вечер в домике Марты было тихо. Трое служащих компании сидели за столиком и молчали. Сельсо перебирал струны гитары и что-то напевал своим низким голосом. Когда он кончил петь, улыбка озарила его лицо: он перехватил взгляд Марты, с любовью смотревшей на него.

Белокурый красавец Мак-Ноган носил очки и лицом был похож на рано повзрослевшего ребенка. Он жил в зеленом домике на улице, где обычно селились служащие компании. Здесь каждый вечер его ждала жена Маруча, американка мексиканского происхождения; она готовила ему ванну, ставила любимые вальсы, подкладывала свежий номер «Ивнинг пост» и влюбленно смотрела на него серыми глазами.

Чета Ноган пряталась в своем домике, как в оазисе, казалось, кирпичные стены и чистенькие занавески надежно отделяют их от суровой пустыни. Им казалось, что городской комфорт, камин и семейные фотографии с точностью воспроизводят их ^прежний домашний очаг и что за прежними домашними привычками можно укрыться от жестокой реальности здешней дикой природы.

По воскресеньям служащие компании и их жены развлекались. Мужчины надевали белые брюки, а женщины – белые юбки. Накинув легкие шерстяные пальто, эти иностранцы и иностранки отправлялись на теннисный корт, принадлежащий администрации рудника «Прогресс». Площадка была устроена на голой, без единого деревца, равнине, расстилавшейся позади горы, и только проволочное заграждение отделяло ее от остального мира.

Мяч поднимался с земли и летел в пустоте.

– Есть!

– Игра!

Эта беспредельная пустота мира растворяла голоса партнеров, и казалось, будто площадка повисла в холодном пространстве.

– Игра! Маруча потеряла очко.

– Это не моя ошибка. Виноват сеньор Вилья.

Сеньор Вилья, местный дантист, играл в паре с Маручей против Ногана и мистрис Стимсон, супруги помощника управляющего. Сам мистер Стимсон не играл по причине преклонного возраста.

У Пепе Вильи были черные как уголь глаза, смуглая кожа нетвердый энергичный профиль. Этот типичный красавец полукровка был немногословен, обходителен и с едва заметным усилием старался во всем подряжать гринго. Правда, по-английски он говорил с ужасным местным акцентом, но танцевал преотлично и умел картинно улыбаться ослепительно белозубым ртом. Иногда, во время игры, волосы падали ему на лоб и он делался похожим на индейца. Однако, откинув их назад, он снова обретал привлекательность.

– Тридцать – сорок.

– Есть!

Эхо голосов неслось в печальных сумерках, словно стая запоздалых птиц, и замирало в дальних молчаливых горах.

Потом компания усаживалась в старенький казенный автомобиль и ехала к Ногану пить чай и коктейли. Дом Ноганов стоял на территории центрального поселка, неподалеку от рудника «Голубой». Чтобы добраться до него, нужно было миновать Льяльягуа и ехать далее по дороге– до Унсии. По воскресеньям город предавался пьянству. Жилые дома, мастерские, продуктовые лавки, магазины готового платья, дворы – все превращалось в питейные заведения, откуда неслись, словно из огромных граммофонных труб, пьяные споры и пьяное пение под гитару. Рудокопы гурьбой бродили по улицам. В барах и кабаках подрядчики, перекупщики, фрахтовщики и государственные служащие сливались с разношерстной толпой рабочих с прокопченными, черными испитыми лицами, в старых шляпах, потрепанных кашне и грязных ботинках.

– Целую неделю работали как звери, а теперь все пропьют, – сказал мистер Ноган.

– Еще и в понедельник будут пить, – подхватил Вилья.

– Трудно представить себе, сколько теряет от этого рудник. И это в то время, когда компания требует максимальной выработки.

А песни свои они не поют, а воют, – сказал Вилья. Мне чем-то нравятся их песни, сама не знаю чем, – возразила Маруча.

– Дикая музыка. Похоже, что эти скорбные песни их развлекают, – заметила мистрис Стимсон.

Скрипнули тормоза.

– Идиот! Заснул посреди улицы.

Мак-Ноган не сразу узнал Уачипондо. Тот сидел, привалившись спиной к столбу; голова упала на грудь – поза расстрелянного. Пряди волос закрыли лицо, скованное тяжелым, страшным сном, ноги вытянуты, штаны расстегнуты. Рядом валялась бутылка.

Компания выбралась из машины и побрела по поселку пешком. Пьянка шла в каждом доме. В некоторых дворах индейцы и индианки распивали чичу, сидя прямо на земле, или плясали: мелькали в воздухе зеленые, желтые, красные юбки.

Вырвавшись из рудника, еще не успев прийти в себя от гнетущей тьмы подземелья, рудокопы заполняли теперь улицы и дома поселка, пещеры, дороги и тропинки на горе, и лица их, словно по волшебству, превращались в пьяные маски. Огромные горы, как суровые боги, взирали на древний обряд винопития, который совершали в их честь людишки-насекомые, въевшиеся в складки их темной одежды.