Текст книги "Металл дьявола"

Автор книги: Аугусто Сеспедес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Омонте чувствовал себя довольно свободно в Мадриде, хотя бы уже потому, что все здесь говорили по-испански. Правда, он страдал оттого, что должен был отказаться от некоторых своих привычек, примениться к неустойчивой мужской моде, но характер его все же был таков, что, сменив однажды модель, он цепко за нее держался до тех пор, пока резкий поворот во вкусах не приводил к новому стилю.

Хоть ему и не хотелось, все же длинные усы пришлось укоротить. Зато он не изменил своей привычке носить пиджак, жилеты из светлой замши, еще более светлые перчатки и гамаши и трость с золотым набалдашником, удивительно похожим на его собственную голову, словно вылепленную из красной глины, покрытую жесткой щетиной, которую не мог укротить ни один парикмахер Европы. Неукротим был и его дурной характер, от которого сильно страдали подчиненные, не исключая и атташе посольства Мамерто Гутьерреса-и-Гутьерреса, известного в литературных кругах под псевдонимом Сабастито. Правительство Боливии в специальном послании просило Омонте включить в штат посольства этого молодого франта, внешность которого и литературные таланты не были по достоинству оценены на родине, вследствие чего он вынужден был искать счастья на дипломатическом поприще либо в выгодном браке, разумеется, при содействии сеньора Омонте.

Новоиспеченный литератор и дипломат был зачислен в штат посольства и должен был примириться с частыми напоминаниями о том, что сеньор Омонте платит ему жалованье из своего кармана. Обязанности его были несложными: промокнуть подпись Омонте, сделать вырезки из газет, выполнить какие-нибудь поручения доньи Антонии.

– Мамертито, – скажет она, бывало, – я желаю, чтобы вы лично отнесли это письмо на почту. Только быстренько…

Юный атташе шел выполнять поручение, а по возвращении начиналось.

– Ваше превосходительство…

– Где вы запропастились? Битый час ищу экземпляр лапасской газеты.

– Ваше превосходительство, сеньора ваша супруга приказала мне…

– Как это приказала? Сейчас же спрошу ее, так ли это было.

– Клянусь вам, ваше превосходительство.

Тоненькая фигура стоявшего навытяжку атташе, его темные, словно черные виноградины, глаза, женоподобное личико резко контрастировали с бронзовой глыбой – грубым и неотесанным Омонте.

Толстыми своими ручищами он отодвигал в сторону подписанные бумаги, и Мамерто их промокал.

– А что это такое?

Взглянув на бумагу, Мамерто отвечал голосом хорошо вышколенного семинариста:

– Ваше превосходительство, вы изволили распорядиться оплатить проезд этой сеньоры в Боливию, поскольку ее супруг умер…

Омонте поднял голову и зло посмотрел на него.

– А вторым классом она уже не может ехать? Как вы полагаете? Вторым ей не подходит?

– Ваше превосходительство, это одно из тех почтенных семейств…

– Что же вы сами за нее не платите? Почему не платит правительство? Все должен делать Омонте! Пусть едет третьим! Слышите, третьим классом!

Резким движением Омонте смахнул бумаги на пол. Атташе молча подобрал их, и работа продолжалась.

– Это что за счет?

Полномочный посол пришел в ярость, увидев счет за гербовую бумагу для миссии.

– Я сам вижу, что это счет типографии. Я умею читать! Я спрашиваю, почему его подсовывают мне?

– Дело в том, ваше превосходительство, что требуется согласие вашего превосходительства на оплату.

– Ах, это я должен снова… я должен…

Задыхаясь от ярости, Омонте чуть ли не визжал:

– Значит, это я должен оплачивать счета правительства? Нет, сеньоры! Я не позволю себя дурачить! Сколько там?

– Двести франков, ваше превосходительство.

– Перешлите накладную правительству. Пусть научатся серьезно вести дела. Речь идет не о сумме, но я не допущу, чтобы мне подсовывали дурацкие счета и издевались надо мной. Я повторяю, зарубите себе на носу: служебные каблограммы на Боливию должны оплачиваться правительством. Я содержу посольство на широкую ногу, плачу вам жалованье, а они, видите ли, хотят, чтобы я оплачивал телеграммы этих попрошаек.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

– Идите и перестаньте меня «превосходительство-вать».

– Извините, ваше… извините, сеньор. В приемной уже больше часа ждет сеньор Легисамон.

– Пусть войдет.

Вошел сеньор Легисамон, председатель торговой палаты Боливии, и проковылял к столу, отвешивая поклоны при каждом шаге хромой ноги.

– Сеньор дон Сенон, мне приятно, мне очень приятно…

– Как поживаете, дон Сакариас? Присаживайтесь.

– Спасибо, большое спасибо. А вы как поживаете, дорогой дон Сенон? Как всегда, в работе?

– Да, да, много работы. Что нового? Как вам съезди-лось в Лондон?

– О, отлично.

– Ну, я рад.

– Теперь я возвращаюсь в Боливию, но не хотел уезжать, не попрощавшись с вами и не выслушав ваших распоряжений.

– Ничего не нужно, дон Сакариас. Надеюсь, вы привезли инструкцию по уходу за усами, о которой я вас просил?

Сеньор Легисамон стукнул себя ладонью по лбу, потом прижал обе руки к груди, вскочил и воскликнул:

– О, какой пассаж! У меня было столько всяких дел, и, можете поверить, дорогой дон Сенон… совсем вылетело из головы.

Но улыбка его превратилась в гримасу ужаса, когда он увидел, что Омонте встал и, начав зловеще тихим голосом, вдруг прогремел:

– Послушайте, хромой идиот! Что вы обо мне думаете? Полагаете, я даю задания, чтобы о них забывали? Вон отсюда!

В дверях Легисамон столкнулся с бледным как смерть Мамерто.

– Вы слышали?

Мамерто отрицательно покачал головой и на цыпочках принес ему шляпу.

– У меня вышло серьезное недоразумение с сеньором Омонте. Но я не позволю ему обращаться со мною, как с некоторыми.

Волоча свою хромую ногу, Легисамон с надменным видом проковылял мимо огромных портретов Омонте и его супруги, провожавших его взглядом.

На олово из своего любимого рудника, оплачиваемое золотом Англии и Соединенных Штатов, Омонте приобрел большую часть акций Англо-чилийской компании, произведя таким образом слияние рудников и создав компанию «Омонте тин энд энтерпрайсис консолидейтид» с резиденцией в Нью-Йорке.

Несколько позже он принял предложение купить акции плавильных заводов «Вильямс Харвей».

Затем на биржах Лондона, Амстердама и Шанхая его агенты скупают акции рудников Малайского архипелага и Голландской Индии, принадлежавших акционерным обществам или частным лицам. Добыча малайского олова, по заключению боливийских экспертов, стоит сущие пустяки, так как разработка ведется там не в шахтах, а открытым способом. Огромные драги, словно корабли, застигнутые внезапным отливом, ползут прямо по земле, разрезая носом волнообразную холмистую поверхность, скрывающую олово.

В результате ряда операций Омонте становится обладателем миллионного состояния на Дальнем Востоке. Он вступает в консорциум «Интернейшнл тин», став, таким образом, компаньоном двух членов палаты лордов: полковника в отставке и бывшего министра финансов Великобритании, того самого, который произнес блестящую речь по поводу необходимости укрепления Сингапура.

Отныне политика страны и общественное мнение работают на миллионера-космополита евро-азио-южно-американца. Ложа шахтовладельцев поддерживается прессой, высшим обществом, влиятельными партиями и крупными писателями, которые единодушно объясняют все общественные язвы расовой неполноценностью индейцев и метисов, неспособных – разумеется, если они не миллионеры, – бороться за высокие идеалы.

Государственные финансы создаются посредством системы правительственных займов в обмен на обязательства не повышать налогов на шахтовладельцев. Декреты министерства финансов предварительно визируются в управлении Ассоциации шахтовладельцев, организованной сеньором Омонте и главами ряда других иностранных компаний. Под нажимом адвокатов Омонте, которые обретаются в министерстве финансов, устраивая дела в интересах Ассоциации, правительство, непрестанно залезающее в долги, становится уступчивым… Когда оно начинает закусывать удила, шахтовладельцы подают на него жалобу в верховный суд, и тот выносит мудрое решение в их пользу. Значение тех или иных политических акций оценивается по шкале, установленной шахтовладельцами: они оцениваются положительно, если, по выражению «оценщиков», акции совершаются на пользу их Ассоциации, «каковая есть вымя, питающее экономику неблагодарного и ленивого народа». Если почему-либо эти акции не подходят, то их дискредитируют как дурацкие, нелепые, бессовестные и не заслуживающие народного доверия.

Если правительство все же взбрыкивает, вольтижируя на неблагоустроенном ристалище страны, посаженной на голодный паек, Ассоциация сосредоточивает на нем свой огонь: кричит об экономическом кризисе, местнических интересах, поражении футбольных команд, национальных чувствах, военном честолюбии, студенческих волнениях, – все это выстреливается бомбардирами ложи шахтовладельцев в правительство, и оно с треском падает, открывая путь людям «новой эры», то есть присным сеньора Омонте, которые поздравляют от имени патрона генералов-путчистов и героический народ, потом жертвуют деньги на нужды университета и начинают «компанию за восстановление конституции и правопорядка».

Иногда колесико, называемое боливийским правительством, нужно смазывать и чистить, затем чтобы два огромных маховика машины, производящей олово, Малайя и Боливия, могли крутиться, движимые постоянно возрастающей потребностью в этом металле на мировом рынке. И вот цена олова достигает четырехсот фунтов стерлингов за тонну. Рудники Боливии производят сорок восемь тысяч тонн ежегодно. Малайя – семьдесят тысяч.

Голландская Индия, Сиам, Бельгийское Конго и Нигерия соревнуются в производстве олова с Боливией и Малайей; приводными ремнями, то есть транспортными средствами, наземными и морскими, они соединяются с английскими плавильнями, а оттуда уже чистое олово направляется на заводы Соединенных Штатов, Бельгии, Германии и Канады. Колебания спроса и предложения точно отмечаются в цифрах котировки манометром, который носит название «биржа».

Чтобы согласовать добычу металла на рудниках Боливии и Малайи, директорат акционерного общества «Омонте тин энд энтерпрайсис консолидейтид» посредством выпуска соответствующего количества акций регулирует финансирование производства обоих районов, транспортные расходы и стоимость обработки руды на плавильных заводах. Директорат поддерживает также контакты с советниками Омонте в Лондоне, Нью-Йорке и Париже, которые осуществляют руководство рудниками Боливии, Малайи и Голландской Индии, не принадлежащими акционерному обществу; они же представляют интересы Омонте как держателя акций пароходной компании и как пайщика плавильных заводов «Вильямс Харвей». Омонте, самый крупный держатель акций и президент общества «Омонте тин энтерпрайсис», является также пайщиком и вице-президентом «Интернейшнл тин», которая, в свою очередь, имеет пай в обществе «Омонте тин»; кроме того, у Сенона Омонте есть личные вклады в германские фабрики аспирина, в банки Лондона и Буэнос-Айреса, в Вольфрамовый трест, в Тихоокеанскую пароходную компанию и в сельскохозяйственное производство Кочабамбы.

Его превосходительство сеньор Омонте стал, таким образом, президентом четырех акционерных обществ с резиденцией в Лондоне и Нью-Йорке и президентом своей собственной компании, в которой он владеет всем пакетом акций. От этих главных осей зависят другие, на них крутятся колеса поменьше – конторы, управления, административные службы, представительства и агентства: директорат в Лондоне, адвокатская контора в Париже, совет администрации в Нью-Йорке, контора технического надзора в Нью-Йорке, агентство в Лондоне, представительство в Ла-Пасе, представительство в Малайе, горнорудное управление в Оруро, управления банков в Ла-Пасе, Оруро, Кочабамбе и Уйюни, пароходная контора в Нью-Йорке, филиал административного правления в Чили, управление железных дорог в Боливии.

Боливийский горнопромышленник размножается способом деления, и с каждым новым делением возрастает его способность захвата новых финансовых сфер при помощи выгодных сделок. Превратившись в подобие бесконечного трансмиссионного привода, промышленник Омонте непрерывно обогащает самого себя, получая барыши от руды, добываемой на его собственном руднике, от железной дороги (Омонте-железнодорожник), от пароходства (Омонте-арматор); когда руда поступает в Англию, он получает деньги от плавильных заводов (Омонте-литейщик), и после того, как олово выбрасывается на рынок, он срывает куш за чистый металл (Омонте-горняк).

Ремень-конвейер начинает свой путь в Боливии, нагруженный оловом, которое превращается в золото; затем пустым возвращается в Боливию, чтобы забрать новую партию олова… Гигантская пирамида отбрасывает свою тень на всю страну, служащую основанием этой пирамиды. Вершина пирамиды – Сенон Омонте; под ним – другие крупные шахтовладельцы; за ними – управляющие, администраторы, инженеры и адвокаты, целиком зависящие от его подачек и от его настроения; ниже– правительство, подчиняющееся промышленной элите; еще ниже – подрядчики, лавочники, старшие рабочие, мелкие служащие, счетоводы, забойщики, крепильщики, откатчики, буровые мастера, разнорабочие, мужчины, женщины, голодные дети, и на всех них давит своей тяжестью совершенная пирамида мирового капитализма.

XIV

Луженые гербы

1636 год. В этом году умер великий скупец: он никогда не подавал милостыню беднякам и оставил завещание, по которому следовало сделать много всяких бесполезных дел… Среди прочих распоряжений он выразил волю, чтобы роскошно украсили за его счет всех мулов в Потоси.

Милагрос была креолкой, уроженкой Кубы. В нее влюбился один испанец и женился на ней. Некий офранцуженный пуэрториканец, поэт и вольнодумец, следующим образом заключил эпиталаму, в которой выражал свое восхищение прелестной креолкой с глазами цвета кофе и властным тонкогубым ртом:

Я был безбожником.

Поверить в такое чудо, как Милагрос, не хотел.

Ее увидел я – и вдруг поверил.

Дворянин, в чьих жилах текла королевская кровь, привез креолку в Париж. Большую часть времени он возлежал на своем роскошном ложе в одном из фешенебельных парижских отелей, потягивая шампанское, как вдруг схватил – это случилось в 1915 году – пневмонию и умер, оставив супруге славное имя, ворох долгов и кучу детей, с разницей между старшим сыном и младшей дочерью в пятнадцать лет. Вскоре после «го смерти судебные чиновники произвели опись имущества, а еще через неделю продали его с молотка.

Вдова перебралась в Испанию, где жила на королевскую пенсию и сумела дать детям образование. После ее смерти детей рассовали по домам прославленных родственников. Младшая дочь, носившая имя матери – Милагрос, попала к графу де Касальта, материальное положение которого было тоже плачевным.

Старшему сыну, Фелипе, достался только титул наследника майората, герцога де Сальватьерра, каковым титулом он пользовался без зазрения совести всю жизнь, привлекая своим вельможным мотовством внимание банкометов, владельцев отелей и журналистов всей Европы. «Щеголяя благородной осанкой и внушительного размера носом, – говорилось в одной из светских хроник агентства Гавас^[45],– он не знает, что значит оплачивать счета, полагая, что плебеи – владельцы отелей, мужланы-ювелиры и банкиры-буржуа – только для того и существуют на свете, чтобы удовлетворять прихоти аристократа королевской крови».

Он был родственником короля Альфонса, а сам монарх, безусловно, держался того же мнения: назначение плебеев состоит в том, считал он, чтобы покрывать бешеные расходы его родственника. Альфонс был богаче мальоркинца Хуана Марча^[46], но проявлять заботу о благополучии отпрысков королевской семьи ему хотелось еще меньше, чем заботиться об успехах революционного движения. Поэтому он считал, что долги Фелипе нисколько не портят их родственных отношений, и, узнавая о его очередном биржевом подвиге, говорил с ухмылкой: «Как вам нравится этот озорник?» И на этом дело кончалось.

Даже в тех случаях, когда непомерные траты вели к банкротству и оно получало международную огласку и его обсуждали в газетных передовицах, Альфонс продолжал снисходительно улыбаться.

Однако популярность Фелипе – не без участия репортеров из отделов светской и политической хроники – часто приобретала скандальный характер. Изображение герцога де Сальватьерра, обладавшего типичным бурбонским профилем, слишком часто появлялось на страницах газет, причем с самыми нелестными подписями, вроде той, которая была передана агентством Гавас своим отделениям и через аргентинскую газету «Критика» попала в Боливию. В веселом тоне в ней было сказано, что герцогу запрещено переступать порог игорного дома в Монте-Карло и предложено покинуть Монако.

В одной пикантной заметке говорилось:

«Дон Фелипе, разумеется, имеет право не снимать шляпы в присутствии самого короля. Так знатен его род. Он имеет также право не оплачивать счета за дорогие обеды, которые он делит с роскошными дамами; испанские гранды охотно пользуются этим правом, благосклонно принимая сверхвежливые улыбки владельцев ресторанов. В конце концов то, что не заплатил испанский гранд, покроет южноамериканский купчик, и финансовый баланс отеля сохранится, равно как и его престиж «места, излюбленного европейской аристократией».

Но поскольку герцог не выказывал предпочтения какому-либо одному отелю и закатывал праздники во всех самых роскошных отелях Ривьеры, Парижа, Биаррица и Остенде, он мог осчастливить своим присутствием любой из них. Именно так и рассудил плебей-ресторатор в Довиле, осмелившись представить герцогу счет и даже нагло потребовать его оплаты, а потом подать на герцога в суд. Послу Испании пришлось оплатить счет, и король Альфонс перестал улыбаться.

Скандальные истории, героем которых был герцог, на этом не прекратились. В Монте-Карло он познакомился с американской миллионершей из Кливленда, штат Огайо, и предложил ей титул и сердце. Миллионерша в доказательство своей любви передала ему круглую сумму в долларах на хранение, дабы не впасть в искушение играть на них. Однако она не удержалась, а проигравшись, захотела отыграться и потребовала от аристократа выложить доллары на стол.

«Вряд ли можно было, – говорилось в хронике агентства Гавас, – поверить, что в споре участвуют миллионерша и герцог, столь грубой была эта перепалка».

– Вы пьяны, – говорил дон Фелипе, – никаких денег я от вас не получал.

– Вы есть вор. У нас в Штатах вас посадили бы на двадцать лет в тюрьму за мошенничество.

– А в Испании я приказал бы высечь вас кнутом и отдал бы на потребу моим рабам, – отвечал герцог.

Даму такая перспектива не устроила: в рабах она не нуждалась, поскольку могла иметь при себе герцогов; она ответила на предложение «двумя пощечинами и швырнула в лицо герцогу горсть фишек».

Персонал казино не колебался в выборе между герцогом и миллионершей. Герцога выдворили, а миллионерша осталась. Кроме того, на следующий день полиция вежливо предложила герцогу покинуть Монако. Именно тогда король Альфонс назвал Фелипе «позором семьи».

Для плебея, так же как для аристократа, стыдно сидеть без денег. Когда их нет у плебея, он идет на грабеж или ищет работу, выстаивая огромные очереди. Аристократ. же не идет на открытый грабеж, а использует дар тонкого обращения, унаследованный от предков и отшлифованный в двадцати предшествующих поколениях. Герцог занялся тем, что стал направо и налево раздавать фальшивые чеки, понимая, впрочем, что пострадавшие будут жаловаться. Так оно и случилось: судебные инстанции Женевы дали ордер на его арест. Против него было возбуждено дело, и его приговорили к шести месяцам тюрьмы за мошенничество. Однако влиятельные лица помогли ему исчезнуть, и он объявился в Лондоне. Тамошнее правительство одинаково покровительствовало и анархистам, и аристократам королевской крови. В результате всех этих проделок бурбонский профиль герцога стал фигурировать в архивах полиции Парижа и Женевы. Но это не испугало герцога, так же как его предков не пугали надругательства вассалов над их портретными изображениями.

Агентство Гавас в своей корреспонденции сообщило об одном из таких вассалов, каталонце еврейского происхождения по имени Федерико Баньюлс. Герцог пришел к Баньюлсу и отрекомендовался любителем искусства и владельцем шедевров живописи, сказав при этом, что у него есть полотно Лодовико Феррарца^[47] «Христос и Магдалина», которое он хочет заложить за сто тысяч франков. Баныолс, сообразив, что картина может стоить не менее восьмисот тысяч и что закладчик все равно ее не будет выкупать, ссудил испрошенную сумму. Однако, желая проверить своего клиента из благородных, он обратился к экспертам, которые установили, что это был не подлинник, а копия и что стоит она максимум пять тысяч франков. Тем временем герцог, как говорится, уже «распустил хвост», но Баньюлс подал на него в парижский суд за мошенничество, и, несмотря на усилия дипломатической миссии и испанской колонии, пытавшихся замять дело, герцог был приговорен к четырем месяцам исправительной тюрьмы.

Последнее деяние герцога газеты квалифицировали как «злодеяние», а самого злодея называли «рыцарем удачи» и «бессовестным авантюристом». Король же, со своей стороны, перестал называть Фелипе «позором семьи» и в личной беседе наградил его серией шутливых определений из своего затейливого и красочного словаря. К счастью, Фелипе единолично взял на себя ответственность за подрыв престижа королевской семьи, точно так же как он монополизировал право на наследование майората.

Все считали маленькую Милагрос малокровной. Действительно, она была очень худа. Кормилица, бонна и мать сообща составляли ей меню.

Когда Милагрос была девочкой, кормилица говорила:

– Если не съешь цыплячью ножку, не пойдешь гулять в Ретиро.

Когда она была девушкой, бонна ей внушала:

– Сеньорита Милагрос, надо принять лекарство, иначе я пожалуюсь вашей матушке.

Когда ей был двадцать один год, горничная говорила:

– Сеньорита, подать вам завтрак? Вы так поздно пришли вчера. Может быть, дать аспирину? Не хотите ли кусочек ветчины? Ну тогда немножко торта и кофе. Тоже не хотите? Как вы хороши сегодня!

– Который час?

– Три часа.

– О, в пять у меня свидание.

– Значит, вы уйдете?

Милагрос покачала головой.

– У меня свидание здесь… с моей семьей.

Девушка встала и прошла в ванную. Погружаясь в ласковую пену мраморной ванны, она была похожа на одну из тициановских красавиц.

– Правду говорю, сеньорита, – у вас замечательное тело. Счастлив тот мужчина, который увидит вас такой.

Предполагаемый счастливчик, изображенный на портрете в серебряной раме, смотрел на нее с ночного столика своими черными глазами, улыбаясь ироничной обворожительной улыбкой. Под портретом можно было увидеть надпись: Гюго.

– Да, да, кто знает… Мне кажется, сеньорита, что вы от меня что-то скрываете. Не делайте ничего такого, что может рассердить вашу тетушку…

Милагрос не спеша оделась. Закурив сигарету, она вошла в темный зал с высокими колоннами и старинной мебелью. Дневной свет едва просачивался через занавешенные окна. Она взяла со стола пачку бумаги, вернулась в спальню и, присев к ночному столику, на котором стоял портрет, принялась писать. Потом заклеила конверт.

– Сеньорита, вас ждут.

В гостиной ее ждали, усевшись в кресла, ее тетка в черном шелковом платье и граф де Касальта, который приветствовал девушку, давясь от приступа кашля. Подле них стоял ее брат Фелипе, сутулый, лысый, большеносый, и покровительственно улыбался.

Играя конвертом в руке, она выслушивала их речи:

– Тебе нравится наряжаться, а мы только что не побираемся…

– Для красивой женщины любовь – все равно что простое стекло, а деньги – это ее зеркало…

– Он первый миллионер в Южной Америке, и ты будешь править в его владениях.

– Тебе и знать не нужно его индейскую страну. Ты будешь править… здесь.

Девушка подняла свое личико с классическим профилем и, презрительно сжав губы, сказала:

– Но, тетушка, он безобразен…

– Тем лучше, – вставил Фелипе, – легче будет бросить его.

– Ноя выше его ростом, по крайней мере, на ладонь.

– Зато сумма, которую он принесет тебе, превышает пятьсот миллионов песет.

– А нет ли кого-нибудь другого?

– По сравнению с этим индейцем все другие – голодранцы.

Стройная фигурка Милагрос двинулась по залу. Девушка заглянула в окно и увидела сад, пожелтевшие осенние листья и опаловое небо.

– Хорошо, завтра я дам ответ, – сказала она.

Поцеловав каждого в лоб, Милагрос вышла в сад. В руках она держала запечатанный конверт. «Я уеду с тобой…» Кажется, она написала в письме что-то в этом роде.

Она вскрыла конверт. Впрочем, стоит ли перечитывать? В задумчивости она помахивала квадратиком бумаги, глядя на желтые каштановые листья, рассыпанные по земле, словно золотые монеты. По унылой улице проехал грузовик. Но надо ли ждать до вечера? Милагрос разорвала письмо, которое она сама писала, сначала надвое, потом на четыре части, потом на шестнадцать, потом – на тридцать две и пустила кусочки по ветру. И он разбросал их между золотыми листьями.

Теперь в серебряную раму, стоявшую на ночном столике, был вставлен портрет другого суженого, а через месяц герцогиня Милагрос сочеталась браком с его превосходительством доном Арнольдо Омонте, боливийским советником, и взошла на трон, к которому ее подвели деньги и дипломатия, нынешние удачливые соперники аристократов королевской крови.

Майорат оловянной династии несколько подлудил и подновил облупившийся было герцогский герб. И теперь царствующая особа – настоящая царь-баба – завоевала еще одно царство, вечное и в то же время преходящее, название которому «Мода». Правда, царствовала она в нем недолго.

Через два года после замужества Милагрос современные волшебники моды – Молино, Ворс, Чапарелли, Ланвэн – подбили счета и, приняв во внимание, что только на меха она потратила миллион франков, признали ее «самой элегантной женщиной в мире», оставившей далеко позади герцогиню Кентскую.

На оловянный пьедестал, сработанный индейцами из боливийских рудников, взошла белая королева – чудо элегантности и красоты, а рядом примостился смуглый метис, сотворивший это чудо. Несмотря на внешний лоск, бронзовая кожа Арнольдо выдавала в нем потомка индейцев, некогда порабощенных предками Милагрос. И теперь племя рабов через одного из своих отпрысков породнилось с господами-поработителями. Старый, затонувший было испанский галеон всплыл на поверхность. Плебейское олово, выцарапанное из земных недр грязными, мозолистыми руками, очищенное до дьявольского блеска, приобрело форму и цвет августейшей женской плоти.

Когда Тука Омонте была девочкой, ее считали дурнушкой. Это было время, в которое идеалом женской красоты считались классические формы и линии, но с переориентацией на египетскую моду, миндалевидные глаза Туки, ее прямой нос и широкие скулы пришлись как нельзя кстати. Мастера женской красоты, прилизав ей волосы и удлинив глаза чуть ли не до висков, еще больше подчеркнули восточный тип ее лица.

Через несколько лет она получила первую премию на выставке-конкурсе автомобилей в Биаррице и охотно позировала перед фотографами со своей моделью. На карточках она выглядела еще более стильной. Однако не на этом автомобиле, а на самом обыкновенном выезжала она обычно из своего дома на авеню Фош и по пути забирала к себе в машину юношу – он ждал ее у дверей кафе – с черными-пречерными глазами, с бородкой клинышком и с ямочками на щеках, делавшими его лицо не столь суровым. Молодого уругвайца – по материнской линии он был французом – звали Манолито Фуэнтес Бетанкур. Родители Туки запрещали ей встречаться с ним.

Однако он нравился девушке. В ожидании богатства, которое, как он говорил, должно было свалиться ему по наследству, юноша не смел открыто примкнуть к золотой молодежи, увивавшейся вокруг миллионерши-боливийки. Именно поэтому он не мог последовать за нею и в Биарриц, где она проводила летний сезон, наступивший сразу же после бракосочетания Арнольдо с Милагрос.

Тука совершала прогулки верхом, играла в рулетку, купалась в море. Растянувшись на пляже, она смотрела на небо, на воду. Рядом, словно гусеницы, копошились мужчины и женщины, а она лежала, задумчивая, безразличная ко всему, – переживала разлуку с героем своего романа.

– Твой отец прав, – сказала ей однажды донья Антония, – прав, что возражает против ухаживаний этого южноамериканца. Все они порядочные барахольщики: воображают, что это мы для них старались. Ты можешь выбирать и должна быть разборчивой.

Конечно, Тука могла выбирать. Выбор огромный: вот этот, например, с моноклем – граф де Англада, или вот тот прилизанный, упитанный – сын португальского посла, или тот – французский барончик с торсом атлета, и так далее и тому подобное.

Но Туке больше всех нравился уругваец, похожий на француза. Он не носил монокля, не прилизывал маслом волосы, не обладал никаким титулом. У него было суровое лицо и темные глаза.

Она вспомнила разговор с отцом:

– Я готов потакать тебе во всем, но об одном прошу: не водись с проходимцами. Этот тип гоняется за моими деньгами.

– Все гоняются за твоими деньгами, – отвечала Тука, глядя на него своими миндалевидными глазами.

– Ты можешь подыскать кого-нибудь получше. Бери пример с твоего братца…

По возвращении в Париж Тука стала еще более задумчивой. Она возненавидела французов, мужчин и женщин. Девушка по-прежнему уходила из дому, чтобы встречаться с Манолито, и однажды учинила скандал детективу, увязавшемуся за ней.

Тогда дон Сенон приказал раскопать какие-нибудь материалы, компрометирующие родню обольстителя или его самого. Ровно через месяц он смог положить на ночной столик Туки в ее спальне документ, в котором говорилось:

«Я, нижеподписавшийся, получил от братьев Готинских взаймы пятьдесят тысяч франков под проценты – в размере двадцати процентов месячных – и обязуюсь погасить долг полностью через тридцать дней. Упомянутый срок начинает отсчитываться со дня моего бракосочетания…»

Прогуливаясь по саду своего дома, Тука рассеянно помахивала распиской и смотрела на желтые каштановые листья, рассыпанные по земле, словно золотые монеты. Она разорвала бумажку сначала надвое, потом – на четыре части, потом на шестнадцать, потом на тридцать две и пустила клочки по ветру.

Вскоре она отправилась в Канны, а оттуда – в Грецию. Через три месяца вернулась в Париж и здесь вышла замуж. Но не за графа де Англада, не за барончика и не за сына португальского посла, а за маркиза Джованни Карло Стефаничи, потомка Мюрата, владельца конюшен и виноградников в Италии, откуда на его имя как из рога изобилия сыпались деньги. Белесый усатый маркиз весенним утром вышел, утопая в море белых роз, из церкви Мадлен и предстал перед парижской публикой со своей супругой, умилившей всех скромным букетиком фиолетовых орхидей, который она держала в руках, простотой своего подвенечного платья и отсутствием всяких украшений.