Текст книги "Наследница Ильи Муромца (СИ)"

Автор книги: Артур Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Наследница Ильи Муромца

Глава 1. Как пройти в библиотеку имени Ленина?

Утром в Москве обычно тепло. Если дело происходит в мае. А это был как раз май, и Полина пожалела, что оделась не по погоде. Черная джинсовая куртка с каждым шагом становилась всё тяжелее – её хотелось бросить в урну и забыть.

– Давай, понесу, – молодой парень с зубочисткой в углу рта, похожий на бандита из 90-х, протянул руку к куртке. Черноволосый, черноглазый, в зеленовато-серой кепке и бежевом пиджаке, он шёл какой-то вихляющейся походкой, будто сошёл с экрана, на котором показывали фильм про сороковые годы. Больше всего шокировали его брюки: фиолетовые, собранные на резинку у щиколотки, они мешками наползали на грязные тапки. Подозрительный парень.

– Вот уж нет! – отдёрнула руку Полина. – Сама донесу!

– Да тебе же тяжело, цыпа, – парень не отставал. Он нервно гонял зубочистку из угла в угол губ, и явно торопился. – Давай сюда, дура! И сумку гони!

Полина сначала окаменела, а потом со всей силы кинула куртку в лицо парню, и драпанула по Охотному ряду, отчаянно шлёпая туфельками по асфальту. Она забыла, как дышать, и летела на одном вдохе, а потом, прислонившись к мраморным колоннам библиотеки, старалась разодрать слипшиеся лёгкие.

– Полиночка, что случилось? – библиотекарша тётя Катя, уже пожилая женщина сорока пяти лет, морщила лоб и норовила погладить по плечу. Тревожилась.

– Ах-а… ття Кття…ррргх, – попыталась прокашляться Полина.

– Не торопись, отдышись, – тётя Катя протянула Полине бутылку с водой, которую явно взяла для себя. В другое время Поля и не подумала бы брать воду – тётя Катя экономила каждый рубль, и сама подклеивала себе сапоги. В столовой бедняге оставляли несъеденные порции, и она уносила их к себе домой. Жила тётя Катя в квартире на Ордынке. Когда-то все шесть комнат были её, а теперь осталась только одна.

– Так что случилось? – не отставала библиотекарша.

«Вот настырная!» – подумала Полина, и соврала.

– Да мне показалось, что собака бежит сзади. Она бежит – и я побежала…

– Вот ты пуганая ворона-то, – рассердилась тётя Катя и забрала бутылочку с водой. – Я думала, напал кто!

На той стороне улицы маячил парень с зубочисткой во рту. Он шлялся туда и сюда, нагло помахивая чёрной джинсовой курткой.

– Смотри, прямо как твоя! – опять влезла тётя Катя. – Сходи, спроси, может – твоя. Ты потеряла, что ль?

– Не моя, тётя Катя, – огрызнулась Поля. – Сегодня жарко, я без куртки.

Тётя Катя окончательно обиделась и ушла в библиотеку. Парень послал ей вслед издевательский воздушный поцелуй. А потом постелил полинину курточку на асфальт, тщательно вытер о неё ноги и медленно ушёл, насвистывая какой-то липкий мотив. Полина смотрела-смотрела на курточку, и вдруг разрыдалась. Её дочке подарил папа, прежде чем уйти в загранплаванье и не вернуться. Последняя-распоследняя вещь, купленная на вырост. И вот, смотрите! Какой-то гад смеет вытирать о неё свои ласты! Полина подхватилась, перебежала дорогу и подняла куртку. И тут же была схвачена за руку.

– Ты посмотри, какая жадная цыпа, – сказал всё тот же парень. Только глаза его смотрели уже не насмешливо – они горели странным красным огнём. – Цыпа-цыпа-курочка, маленькая дурочка! Вот ты и попалась!

Полина от неожиданности заорала, вырвала куртку из рук парня, и метнулась обратно, к спасительной тени чёрных библиотечных колонн. У тяжёлой дубовой двери уже маячил охранник Вася, готовый то ли засвистеть, то ли бежать на выручку. Подробнее Полина разглядеть не успела: обернувшись, она увидела, как синей громадой на неё надвигается электробус.

– А! – только и успела крикнуть она, как электробус со всей силы своей многотонной туши ударил её в плечо, потом – в бедро и грудь, поволок вперёд и вниз. А там уже в страшной близости от лица бешено крутились чёрные, обсыпанные пылью и воняющие резиной колёса. Над головой вертелись ржавые железки, похожие на лошадиные суставы, сыпалась грязь. Последнее, что услышала Поля, были слова, произнесённые всё тем же ехидным, злым голосом парня с зубочисткой:

– А как пройти в библиотеку имени Ленина?!

Гудки сирен полицейской и скорой девушка уже не услышала.

– Кома, – коротко кинул врач тёте Кате, которая кусала руки у каталки с телом Полины. – Несите.

Двое санитаров подхватили каталку, сложили её ножик – как кузнечик складывает лапки, и вдвинули каталку в пузо «скорой».

– Родным сообщите, – сказал врач. – Везём в шестую, а там уж пусть сами разбираются. Моя фамилия Ерофеев.

Тётя Катя молча кивала головой, кусала руки и слёзы лились у неё из глаз:

– Как же так? – повторяла она. – Как же так?

Она знала полинину маму, и очень боялась говорить, что дочка попала в больницу: бедная женщина и так с трудом передвигалась по квартире, а на улицу выезжала только на каталке. И тётя Катя решила соврать.

– Вера Семёновна, – позвонила она маме Поли, – вы не волнуйтесь. У нас очень важный документ пропал, так Полина пару дней со всем отделом допоздна работать будет. А потом у меня переночует. Ордынка-то близко, а до вас ей ехать часа два.

– Неудобно как-то, – сказала Вера Семёновна.

– Нормально, – ответила тётя Катя, молясь, чтобы Вера Семёновна не догадалась о её вранье, – мне не тяжело.

– А я как раз собиралась в санаторий на пару недель съездить. Полине не знала, как сказать: она-то со мной поехать не сможет…

– Вот всё и устроилось, – тётя Катя уже едва стояла на ногах. Она просто не умела врать.

– Спасибо вам, Катерина Дмитриевна. Полечке привет передавайте, а то я дозвониться не могу, сигнала нет.

– Она в хранилище, самый последний этаж. Очень глубоко, метров двадцать в землю, так что там никакой связи. Но вы не волнуйтесь, всё хорошо, я передам.

– Спасибо вам, Катерина Дмитриевна, – мама Поли повесила трубку, а тётя Катя начала вспоминать: в какую больницу повезли девушку? В седьмую, что ли? Или восьмую? А врач кто, Евстигнеев?

Она схватилась за голову: мало того, что сумка с документами Полины осталась лежать на асфальте, так ещё и неизвестно, где её искать! Но тётя Катя была женщиной опытной, пусть и забывчивой. Раньше она служила в театре гардеробщицей и, бывало, помнила все роли наизусть. Подсказывала актёрам из-за занавески. А потом – в милиции, помощником дознавателя. Подсказывала следователям факты.

– Найду сама! – решительно тряхнула она седой головой, поправила пёструю кофточку с бантом на груди и решительно зашагала по направлению уехавшей «скорой».

– Екатерина Васильна, вы куда? – заместитель директора библиотеки шла её наперерез.

– В больницу!

– А, ну если в больницу – идите. То-то я вижу, вы плохо выглядите…

– Нормально я выгляжу! – тётя Катя сняла с ног туфли: у одной отломался каблук, пока она бежала, и идти в них было нельзя. Сняла – и сунула в мусорку. И так и пошла, босиком.

– Ой, – сказала замдиректора библиотеки. – Понятно, какая больница.

И пошла выписывать отпуск на тётю Катю задним числом, чтобы не обвинили, что в библиотеке работают психические, нервно неуравновешенные люди. Пусть это и не библиотека имени Ленина, но тоже солидное учреждение. Для нормальных.

Глава 2. Чу-чу, русский дух

Я проснулась от дикой боли в голове. Подняла было руку, чтобы потрогать лоб – вдруг температура? – и не смогла. Рука была привязана к кровати, как и вторая, и обе ноги. Я открыла рот, чтобы заорать, но голоса не было – горло пересохло.

– Пить… – проскрипела я как несмазанная дверь.

– А нельзя, милая моя, – ответил чужой голос, который принадлежал бабке лет ста, не меньше. Если я скрипела как дверь, то она – как ворота. И тут же я её увидела: вполне приличная женщина, только очень старая. В белом халате, белой шапочке… Врач, значит. И тут я мигнула раз-два, и врач пропала: передо мной стояла самая настоящая карга: нос крючком, подбородок тоже крючком – только навстречу носу. Как вешалка в школьной спортивной раздевалке. Одета, правда, в белое. Штук двадцать разной степени дырявости белых платьев, надетых друг поверх друга так, чтобы дырки не совпадали – вот её наряд. На голове что-то вроде вафельного полотенца, поеденного молью. И бусы, бусы, бусы! Шнурочки, пёрышки, тряпочки и даже птичьи косточки. Вся она была увешана какой-то сетью из мусора, если бывает чистый мусор. Издалека это напоминало гигантский ловец снов, который сумасшедшая бабка нацепила на себя.

Старуха подошла ко мне с мокрой тряпкой в руке – хорошо, чистой! – и выжала воду в мой пересохший рот. Жалкие несколько капель.

– Пить нельзя, а так – можно.

Я ловила эти капли и понимала, что попала в лапы маньячки, или мне снится сон. Но во сне не болят ноги, будто их переехал трамвай, не болит голова, не саднит в боку, и один глаз всё-таки видит так же, как и второй. И тут я вспомнила!

– Я попала под электробус? Меня сбили на дороге?

– Избили, избили! Исколошматили, да и бросили! – радостно подхватила бабка. – Знать, память возвращается, сердешная! Пока говоришь плохо, слова неправильно выговариваешь, да это с непривычки. Вот, погляди, как тебя родной папанька-то отделал!

Она сняла со стены здоровенное металлическое блюдо, видно, что тяжёлое – сама чуть не упала с трёхногой табуретки. Подышала на металл, пошептала, достала баночку с чем-то, что напоминало сверхфильтрованное масло «Слобода», капнула пару капель, растёрла подолом одного из платьев – от чего до нисколько не запачкалось – и наклонила надо мной. Металл стал каким-то образом гладким и блестящим, будто зеркало. А из его глубины смотрела на меня страшная образина:

– глаз один не видит, потому что зарос бурым волдырём;

– второй – подбит, и синяк такой синий, что даже чёрный;

– нос сломан;

– передний зуб выбит;

– ухо, кажется, сломано тоже, а на правой щеке – глубокий порез, шестнадцать стежков!

И в целом то, что ниже – укутанное белыми тряпками чучело, всё в кровавых пятнах.

– Мумия возвращается, – прошептала я.

– Не, не возвращается, – бабка убрала блюдо. – Мумию Илья Муромец покрошил в капусту зимнюю, там пока соберётся в катакомбах своих, тыща лет пройдёт. Илья-то простодырый, а Попович-то придумал: разложили мумию ту по коробушкам, да по разным государствам с гонцами-т и послали. Те пока доберутся, а на месте пока разберутся, да выкинут, да потом это всё вместе склеится… Не беспокойся, в общем, мумия теперь как детская игра в бабки – да только без свинчатки: косточки есть – бить нечем!

И бабка расхохоталась страшно, скрипуче. Я когда была в летнем лагере, слышала такие крики – это орала сова, которая была люто возмущена, что дети распугали всех мышей в округе. Потом она украла местного спаниеля Лаврентия, но не сожрала, а подружилась с ним. Он ей котлеты из столовой таскал. Так, стоп! Какая сова? Какой Лаврентий? Мне страшная клюшка несёт бред про мумию в коробочке, а я тут детство вспомнила?

– Отпустите меня немедленно! – закричала я, дёргаясь изо всех сил.

– Спокойно, девочка. Тебе двигаться нельзя, – бабка начала перечислять, одновременно обмахивая меня пучком тлеющей травы, вонявшей невыносимо. – Пять рёбер сломано, да голова пробита в двух местах, рубленых ран шесть, да колотая глубокая. Вывих запястья, перелом лодыжки, колено правое перебито в костяное крошево…

– Так это что же? Я ходить не смогу?! – я чуть сознание не потеряла.

– Почему? – искренне удивилась бабка. – Раны не то, чтобы пустяковые, серьёзные, врать не стану, но так, чтобы смертельные или там калечные – нет.

– В смысле? Да на мне живого места не осталось! Нос, вон, сломан. Ухо тоже, всё лицо в шрамах! И вы говорите, что меня родной отец так избил?! Чепуха какая-то. Глупость. Я попала под электробус, и мне всё это снится… И к тому же: я папочку родимого с рождения не видела. С чего ему меня избивать?

– Не избивать, а убивать. И не просто так: ты сама его на смертный бой вызвала. А что с рождения не видел, так то правда: он тебя и в бою не признал. Думал, парень какой молодой вызвался, безмозглый. А как порубил он тебя знатно, да сердце проткнул – уверился, что ты мертва, да ушёл.

– Сердце?! – взвыла я.

– Ну, – хмыкнула бабка, на этот раз растирая что-то в чашке из серого камня. Тёрла-тёрла, да в чашку поплёвывала. Оттуда нёсся ядрёный дух горчицы. Надеюсь, это она не соус к мясу готовит…

– Так как же я жива-то до сих пор? – ядовито спросила я.

– А потому что ты – богатырша. А у богатырей-то сердце не слева, не справа, а посредине, да чуть пониже, чем у прочих людей. Защищает его толстая грудинная кость, – бабка больно ткнула меня в грудь согнутым корявым пальцем. – А Муромец-то не знал, что ты его дочь, вот и всадил меч под левую грудь, а сердца-то там и нету…

– А если б знал? Пощадил бы?

– С чего? У него сыновей да дочерей по свету – сотня без малого. А кто супротив отца пойдёт родного, тому и смерть. Разрубил бы наискось.

– Отец года, – расстроилась я. Только обрела папочку, и выяснилось, что он – эталонный гад. Осталось понять, почему бабка уверена, что я поднимусь на ноги и буду бегать как прежде… Стоп, это что, я начала верить этим россказням? Ну да, кажется, начала.

– Бабуля, а почему я останусь здоровой?

– Так ты ж богатырша. Промеж других людей отличаешься не только ростом и весом, но и жить будешь до ста двадцати лет, и копьё тебя не возьмёт, и булава, и меч. Разве что голову отрубить. Ништо, поправисси!

– А привязали тогда зачем? Отвяжи, бабуля, а? – хитро попросила я.

– Щас. Тебя отвяжи, так ты на сломанной ноге уковыляешь батю искать, чтобы жизнь ему укоротить. И снова тут же окажешься. Так что я лучше тебя тут луны два подержу, пока ты в ум не войдёшь.

– А ты-то сама кто? Родственница моя? Или, может, меня лекарствами перекололи?

– Не знаю я, кто там тебя куда колол, а что на ежа ты упала – это верно. Только кожаная юбка и спасла. Лекарств никаких тебе не давала, потому что сам богатырь поправиться должен, и помощь ему – только вода разве, живая да мёртвая…

На окошко взгромоздился большущий чёрный ворон, у которого на шее висели два пузырька. На одном был изображён повесившийся червяк, на другом – волк, выкусывающий блох. Очень жизненно, и сразу понятно.

– Червяк – это, значит, мёртвая вода, а волк – живая? – спросила я бабку.

– Какой червяк?

Я ткнула пальцев в ворона.

– Ишь, ты и Карела моего видишь! Видать, от матери передалось умение магическое. Не зря Илья её бросил, ведьмой была твоя мать настоящей. Вот и испугался богатырь, что она его заколдует, приворожит. И сбежал. А только ошибаешься ты: живая вода – где изображён дракон Недогрыз, который грызёт корни древа жизни. Живая вода – противоядие от него. А где волк – так то не волк, а Пухоплюй, который намертво скован волшебной цепью из шума кошачьих шагов, женской бороды, корней гор, медвежьих нервов, рыбьего дыхания и птичьей слюны. «Намертво» – вот главное слово. Потому и вода – мёртвая.

– Пухоплюй? Недогрыз? – мне стало так смешно, что я даже похихикала, отчего все рёбра у меня заходили ходуном и стало невыносимо больно.

– Точно. Так тебя водицей побрызгать живой?

– Сама справлюсь, – пробурчала я. – Только отвяжи меня…

…Через час я уже сама сидела на лавке и наворачивала пуховую пшённую кашу, закусывая твёрдыми, как камень, ржаными лепешками. Бабка вообще не парилась: она наливала в ржаную муку воду, сыпала соль, размешивала всё пальцем, получившееся тесто раскатывала и пекла. Пока тесто было тёплым, она делала из него разные фигурки, которые потом застывали на воздухе, и ломались, если их сжать. На полках стояли десятки таких тестяных рыб, птиц и человечков. Мне дали остатки – не получившиеся скульптурки. Ладно, зато каша была вкуснющая: на молоке, с маслом, воздушная. Мне нравилось. Запить кашу бабка дала кисель – цвета скисшей жидкости для мытья посуды.

– Это что?

– Кисель.

– А почему цвет такой гнусный?

– Нормальный цвет, – слегка обиделась старуха. – Как киселю полагается. Который из проросшего гороха…

– Буэ! – меня чуть не стошнило.

– Нормально… Поела, попила, и хозяйку оскорбляет! – бабка надулась.

– А ты мне на вопрос не ответила, кто ты. И кто ты, хозяйка?

– Дед Пихто!

– А если правду?

– Баба Яга.

– Ну хватит уже, а? Прости, я не со зла.

– Правду и говорю: Баба Яга!

Я чуть с лавки не свалилась. Выходит, вот это вот всё, Илья Муромец этот злобный, мумия, моё сердце посередине, живая и мёртвая вода и ворон размером со среднюю собаку – это не глюки, а настоящая былина? И я там как-то очутилась? Нет, не может быть. Я, конечно, читала истории про попаданцев в другие миры, были даже те, кто погулял по произведениям Кореня Чуковского и застрял во временной петле Колобка, но чтобы так… Ага, есть средство проверить!

– Бабуля, а я тогда кто?

– А ты – дочь Ильи Муромца и ведьмы лесной, Полина-поляница, девица-богатырша. Кто ж не знает?

И снова я чуть не свалилась с лавки, и даже головой назад откинулась, но не упала, нет: потому что со всей силы треснулась затылком о внезапно открывшуюся дверь. Извушка у бабки была махонькая, а дверь – не очень крепкая. Потому что после моего удара головой она крякнула, застонала, и развалилась на две половинки. За дверью стоял неприятный парень с сальными блондинистыми волосами, весь в угрях. Зато в красной рубахе, кольчуге, сапогах гармошкой и при мече.

– А, – сказал он добрым голосом, – вижу, очнулась поляница. Оклемалась?

– Вполне себе, – осторожно ответила я. – А вы кто?

– Это Алёша Попович, – сдавленным голосом ответила бабка. Она зачем-то присела на пол у печки и обмахивала подолом золу с приступочка.

– Тот самый?! – восхитилась я. – Но не похож… Прыщавенький, да немытый. А вам что, Алёша, надо? Вы от папы?

– От него самого, – улыбнулся Попович. – Добить тебя пришёл, стерва.

И размахнулся мечом.

Глава 3. Тот ещё Алёшенька и Думербей-гызы

Прыщавец действительно размахнулся мечом! И развалил бы меня на две половины, если бы не низкая притолока: бабке высокая дверь была ни к чему, и меч блондина просто увяз в косяке.

– Уахаха! – радостно заорала я, понимая, что ещё поживу. И метнула в богатыря миской с недоеденной кашей. Каша облепила жидкую всклокоченную бородёнку, слезящиеся зенки, в принципе некрупное личико (ничего не изменилось), потом стекла на грудь, а миска так и осталась висеть, присосавшись в зерцалу – металлической пластине на груди кольчуги… Стоп! Откуда я знаю про «зерцало»?

– Возьми меч под лавицей… Меч под лавицей… – зашептал чей-то голос, будто в ухо.

– Спасибо, бабка! – снова заорала я, пошарила рукой, но никакого меча не было. А Попович уже протёрся от каши и почти вытащил колупало из двери. Пришлось дёрнуть за половик – богатырь ойкнул, опрокинулся назад и повис на мече: втайне я надеялась, что он чебурахнется с крыльца вниз, но, видимо, потеря оружия у богатырей карается отсечением головы, не меньше.

– Под другой, другой лавицей… – снова зашептал голос.

Я пошарила. Опа! Лежит. Грубая полоса железа, вроде распрямлённого поручня метро, примотанная к куску дерева кожаным ремнём. А что, у меня есть выбор? Зарядить Поповичу в лоб деревянной ложкой, авось отстанет? Меч оказался каким-то недомерком, коротеньким и лёгким – у меня нож для хлеба ан кухне подлиннее будет. И как я таким? А, была – не была! Я размахнулась, и безо всякого изящества рубанула богатыря под коленки, чтобы перебить сухожилия. Он поднял ноги. Я пырнула его в бок – он изогнулся, как карась, и снова мимо. И тогда, завопив, я ударила его по рукам: этого Алёша Попович не сдюжил, разомкнул пальцы, выпустив меч, и-таки скатился вниз по ступенькам избушки. Которых было целых три. Одной рукой я выдернула поповичев меч из дерева – видать, расшатал он его своими попытками – и кинула вниз:

– Вставай и сражайся как мужчина, Клинт Иствуд!

– Чего? – Попович сидел ровно, вставать не хотел, только обсасывал кашу с жидких усёнок.

– Да это не Винтисуд, то совсем другой богатырь, иноземный! – встряла бабка, наконец закончившая обметать золу у печки. – Но и не Алёша это Попович, я того знаю. У Поповича зрак хитрый, губы красные, пузо толстое… А это кто? Ты кто?! – спросила она грозно у недомерка.

– Так я тоже Алёша Попович, только не ростовский я. А рязанский. Что, в Рязани попов нету, что ли? Или Алексиев мало?

– Может, и много, только у ростовского отец-то – епископ, а у тебя, небось, пономарь? Рязанский… Так чего ж тут ищешь, рязанец?

– Думал, что добуду голову Полины-поляницы, отнесу Илье Муромцу, он меня в дружину возьмёт…

– От дурень! Во-первых, зачем Муромцу в дружине ДВА Алёши Поповича? Чай, не подменная лошадь! Во-вторых, жидок ты для богатыря-то, мелок и скудоумен. И главное – с чего ты взял, что Муромец, как басурман какой, обрадуется голове красной девицы, которая к тому же – его дочь?!

– Чего? – вылупился рязанский Попович.

– Того! Дочь она Муромца. Полина Ильинична.

– А чего ж он её тогда убивал? – в глазах недобогатыря плескался ужас.

– Семейное дело, – развела руками бабка. – Родные дерутся, а ты – не встревай.

– И то правда, – пригорюнился бедолага. – Вот, помню, тётка Лукерья однажды повздорила с дядькой Игнатом, а сосед Акинфий пошёл их мирить. Так ему Лукерья бока намяла, полбороды выдрала, Игнат – баню сжёг и гуся со двора свёл. И сожрал показательно, недожаренного.

– Видишь? А тут ты, дуралей… – бабка примирительно потянула Поповича-рязанского за рукав. – Убивец выискался. Умойся сперва, бедолага. Кашу из бороды выковыряй, а то птицы тебя ране половцев обожрут.

– Половцы людей едят? – удивилась я.

– Нет, для красного словца, – огрызнулась бабка. – Я и тебя, дуру, не простила ещё.

– А чего ж тогда помогала, про меч подсказывала? – искренне удивилась я.

– Кому? Тебе? Да ни в жисть? – открестилась бабка, которая и вправду подозрительно начинала мне напоминать Бабу Ягу. – А что, ты слышала голос, а?

– Нет. Показалось, – отовралась я. – Пойду, веночек из ромашек совью.

– А и правильно, и свей. Девичье самое дело, – бабка ни на грош мне не поверила, но рязанец уже ныл и размазывал кашу по лицу: лютая смесь молока, масла и пшена схватилась как цемент, и под ней кожа немилосердно зудела. Бородка у него встала дыбом, губы склеились, и мы с бабкой успели ещё посмеяться над таким чудом природы. И зря: пока мы ржали, как кони, на полянку перед избушкой и вправду выскочили два всадника – на мохнатых чёрных лошадёнках, с маленькими копытцами и злыми глазами.

– Бешбермек, муркульдук! – воскликнули они хором. – Ешкергей-баба!

Честное слово, мне так и показалось. Хотя наверняка они кричали что-то более вразумительное, потому что бабка одним движением зашвырнула Поповича-рязанского отмокать в лошадиную поилку, что-то выкрикнула на басурманско-тарабарском, свистнула гнедую кобылку без седла, и я поняла: половцы и печенеги не убивать нас прискакали, не грабить и не в полон брать. Что-то у них случилось нехорошее.

– Бери коня рязанского, поскакали, дева! И меч! – скомандовала Баба Яга.

– Так ведь я поломанная вся. И ездить не умею…

– Не дури. Всё уж и зажило. А на коня я сама тебя сажала в три годика в первый раз. Память отшибло – задница вспомнит!

Я решила: была – не была, и вскочила в седло серой лошадки рязанского самозванца. Та ржанула, и поскакала вслед за Ягой и половцами, лишь изредка подкидывая задом. Стремена, что ли, коротки? Э-э, а откуда… да неважно, откуда я это знаю. Привыкай, Полечка!

И лишь проскакав километра три, я поняла, что на мне, кроме ста слоёв кровавых бинтов, ничего и нет…

К счастью, всем было на это плевать, а я подумала, что при случае выпрошу у бабки одно из её платьев, надену сверху, да и так сойдёт. Стиль бохо – выйдет боком. Странное дело, но бок почти не болел, и когда я с непривычки подскакивала вверх на седле – седло-о-о! кусок кожи на попоне из дерюги! – ничего не отдавало в кости. Рана под грудью немного кровило, колено хоть и не болело, было похоже на шар для боулинга, а ломаная лодыжка болталась в стремени туда-сюда. Я когда на выпускной бал выпендрилась, на каблуках, тоже так вихлялась.

Лошадь шла ходко, но странно, боками: сначала загребала левым, потом – правым, как игрушечные лошадки в компьютерных играх с плохой графикой. Колбасило на ней как на корабле в бурю, но зато видно было, что я нагоняю всадников очень быстро. «Виноходец», – сказал мне голос на ухо.

– Чего? – вскрикнула я.

– Виноходец. Лошадь такая. Сначала ставит левые ноги, а потом правые.

– Аа-а-а, «иноходец», – догадалась я.

– Правильно – «виноходец», – занудствовал голос.

– Неправильно. В наше время…

– А тут не твоё время, дева опозоренная!

– Чего это я «опозоренная»? – моему возмущению не было предела.

– А какая ж ещё? Только девам, что с мужами согрешили вне брака волосы-то стригли столь коротко. Коса – девства краса.

– Да ты больная… Больной… Больное! Кто ты вообще?

Но голос смолк, и больше меня не доставал. Коняшка, загребая копытами, весело и бодро бежала по степи, перемежающейся подлесками и заброшенными полями, пока наконец вдали не замаячили шатры. Помните шатры кочевников в учебнике истории? Всё враньё. Вместо красивых ярких домиков, покрытыми коврами, высоких и больших, на утоптанной и загаженной площадке, чуть больше футбольного поля, теснились друг к другу… ну… я бы сказала, что теплицы. Обычные квадратные теплицы, максимум три на три метра. Только не из плёнки, а из тряпок и старых шкур. Тряпки эти были натянуты на деревянные рамы и прибиты сверху кривыми палками крест-накрест, чтобы не отваливались. Видно было, что когда тряпка звалась, туда подсовывали кусок шкуры или другую тряпку, и как-то крепили, в основном – палочками поменьше, просовывая их в дыру на манер пуговицы. Тряпки явно никто никогда не стирал, и от поселения кочевников несло не только конским навозом и человеческими испражнениями, но и потом, и кислой шерстью, простоквашей, тухлым мясом, и… как от помойки. Хорошо ещё, что все запахи перебивал дым.

– Баба Яга-а-а, – крикнула я в спину своему врачу и проводнику, – сто-о-ой!

Бабка тормознула лошадь, скатилась через круп на землю и подбежала ко мне. Поводья бабкиной лошади попытался подхватить какой-то пострелёнок, но лошадь фыркнула, врезала ему в живот задним копытом и ускакала.

– Уии-и, – застонал было малец, но один из половцев-печенегов показал ему, мол, не маячь, порыдай в уголке, и пацан уполз в одно из мусорных жилищ. Бабка тем временем ощупывала моё колено:

– Ништо, к завтраму заживёт.

– Да я не к тому, бабушка, – зашептала я, наклонясь с коня к Яге. – Мы чего тут делаем?

– Жена хана рожает, четвёртая, любимая, самая младшая. Роды тяжёлые – девчонке всего пятнадцать, какая из неё роженица-от?

– Сколько? – опешила я.

– Пятнадцать, как бы не четырнадцать. А чего ж? Князь наш в девять лет женился, а кочевники – и в три могут, как на коня сел – всё, мужчина.

– А самому хану сколько? – продолжала обалдевать я.

– Он уж в возрасте, ему двадцать два недавно исполнилось…

Я так и обвисла на коне: мне-то уже двадцать один, я тоже, получается, «в возрасте» по местным меркам.

– Бабушка, а тебе-то сколько?

Старуха приосанилась:

– Сподобилась дожить до шести десятков! Мало, кто может похвастать.

Я вспомнила свою маму, которая в пятьдесят научилась водить машину и впервые встала на горные лыжи, на которых рассекала по курортам Минска и Подмосковья; вспомнила бабушку, преподававшую математику в институте в 84 года, и ушедшую оттуда со словами, что хочет пожить для себя – под горестные завывания всей кафедры… А дед у меня в семьдесят был лучшим охотником в своём клубе: бил белку в глаз, на тайменя с острогой охотился. Мда. Печаль.

– Бабушка, да столько не живут же! – решила я подыграть Яге.

– А то! Потому что ведаю мудрость предков, столько и жи…

Из самого чистого шатра, возле которого были поставлены высокие шесты с лисьими и волчьими хвостами, коровьими рогами и связками бус, донёсся крик. Кричала девочка, ребёнок, но я сразу поняла: это та самая «жена хана». Видно, ей было совсем больно, потому что кочевники держат свои чувства при себе, как индейцы в фильмах про Чингачгука. Лежащие у шестов прямо на земле кучки тряпья зашевелились и начали издавать звуки.

– Шаманы, – сказала Яга с непередаваемым презрением, – незаконнорожденные дети степи.

И вправду, кучки оказались живыми людьми: три старых деда (лет пятьдесят – прикинула я), и один мальчишка лет восьми, с узкими чёрными глазёнками и куда более скуластым лицом, чем даже у самих кочевников.

– Это эйны, – добавила бабка, неуважительно тыча пальцем, – дети степных волков и людей. А вон тот, мелкий, кийну – сын лисицы и мужчины. Или женщины и лиса. Я бы поставила на второе, уж больно смышлёные у него глаза. Имён у шаманов нет, да и говорить они почти не умеют, так что с расспросами не лезь.

Полог шатра распахнулся, и оттуда выбежал невысокий мужчина с красным распаренным лицом. Он был бы даже немного симпатичен, если бы не клочки кудреватой бородки, торчащие горизонтально, да такие же клочковатые усишки. На ногах кочевника были потрясающие по красоте мягкие сапоги («ичиги» – услужливо подсказал мне голос в голове), и, как тут уже принято, на нём было нацеплено штук десять халатов разной расцветки и размера, а сверху – синий суконный кафтан, что-то типа пальто без воротника. На поясе висели кожаные полоски, окованные бронзой, несколько ножей, пара мешочков, связка серебристых кружочков, две птичьи лапы и собачий хвост. Почему собачий? Да тощие псы, в количестве морд тридцати, кружащиеся вокруг наших лошадей, с намерением откусить кусочек лошадиной жопки или моей ноги, при виде этого мужика брызнули в стороны. Знали, наверное, что, если он поймает кого за хвост, тут же и оторвёт, и на пояс повесит.

– Ешкергей-баба! – мужик в халатах вцепился в Бабу Ягу, и потащил было её в шатёр, но тут увидел меня. И застыл. Да я представляю: стоит чучело, с головы до ног в бинтах и кровавых пятнах, глаза только видны, да губы, похожие на кусок мяса. И глаза-то больше похожи на бараньи почки, в которые кто-то вставил по угольку.

– Аа-а-а! – спрятался мужик за Ягу. – Думербей-гызы!

Ей-богу, не уразумела ни слова. И наверняка слова были совсем другие, просто мне сквозь бинты, да с непривычки слышалось нечто невразумительное.

– Да не демон это убиенных душ, не демон, – погладила бабка хана по шапке на собольем меху. – Дева это.

– Аа-а, зенсчин, – сказал хан. – Пошёл вон, зенсчин, в зенчские кибитки!

И тут я увидела, что из шатров-то одни мужские лица высовываются. А чуть поодаль стоит стадо кибиток – вроде как телег с кузовом, откуда молча глядят женщины и мелкие ребячьи рожицы.

– Щас! – я вырвала из рук первого попавшегося басурманина кривое копьецо и метнула его, куда глаза глядят. Копьецо оказалось летучим, и метров через тридцать вонзилось в круглый маленький щит, обод которого поправлял печенег. Щит раскололся, а металлическая чашка-умбон отвалилась от щита и бахнулась в пыль.