Текст книги "Гуляй Волга"
Автор книги: Артем Веселый
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
Скоро к немалой своей радости услыхали казаки, что Кучум с мурзами и ахунами бежал на конях в степи и город оставил пуст.
С осторожностью, опасаясь подвоха, вступили завоеватели в город, раздуванили оставленные татарами в спешке богатства, отслужили молебен и стали там жить. [142/143]
36
Жили-были...
37
Неслышной поступью, на мягких лапах шла зима. Смирён лежал Иртыш во льды закован, снегами повит. Над воротами и на углах крепостной стены поставили казаки пушки, цепями их приковав, чтоб татары какой-либо хитростью пушек тех не уворовали; углубили вокруг города рвы; нарыли под стеною волчьих ям, забросав их дрязгом и затрусив снегом.
Над темными лесами молодой месяц шел дозором. На башнях перекликались караульные, в морозной тишине звонки и чисты были их голоса.
Казаки гуляли.
Пьяные, хохочущие катались с горы на розвальнях, в обнимку шлялись улицей и гаркали свои волжские и донские песни.
Съезжая изба ходенём ходила.
Мещеряк, распушив бороду, шел по кругу и, как стоялый жеребец копытом, стучал в земляной пол кованым сапогом:
Пошел козел в огород,
По-о-ошел козел в огород,
Потоптал лук, чеснок...
В пару с ним Ерошка плясал по-цыгански –
в три ноги. Сверкали зубы, глаза, серьга в ухе, разлетались подрубленные в кружок русые волосы.
Потоптал лук, чеснок.
Чигирики
чок
чигири!
Зубарики
зубы
зубари!
Жена мужу бай говори.
Ех
ех
ех!..
Комарики
мухи
комары...
Кованым сапогом выбил Ерошка яму в земляном полу и, задыхаясь, свалился в ту яму.
Хмельные крики, бешеный хохот:
– Твой верх, Ерошка!
– Твоя победка!
– Остынь, упарился.
Плескали на победителя вино ковшами. [143/144]
Ярмак молча сидел в переднем углу и крутил перевитый первой сединою ус. Чадили светильные плошки с жиром, в оконных прорубах зеленели плахи льдин.
Вошел караульный голова Тимоха Догоняй и крикнул от порога:
– Какие-то приехали, поклонных соболей привезли. Пускать ли?
– Где они? – спросил атаман.
– У городовых ворот дожидают.
– Зови давай!
С реки Немнянки – казаки окрестили ее Демьянкой – пришел с подарками старый остяцкий князь Бояр. Заодно с ним из-за Яскалбинских болот пришел вогульский князь Ишбердей, и с реки Суклемы князец Суклем пригнал большой обоз со съестными припасами. Пришли с покором да с богатой данью старшины прииртышских татар, что от страху жилища свои покинули и с семьями удалились было в недолазные места.
Казаки были выстроены по улице в два ряда. Атаманы, чтобы грознее показаться, вышли встречать перемётов, облачась во всю воинскую сбрую. Караульный голова вел князцов и старшин к съезжей избе, казаки палили из пищалей. Сибирцы от испуга падали ниц, ползли, поднимались и, оглушенные громом пушканов, опять падали.
Оробевшие сибирцы, растерянно улыбаясь и кланяясь, проходили в избу, рассаживались по лавкам, стараясь по привычке занять как можно меньше места.
Были вызваны толмачи вогульского и остяцкого языка. Разговаривать по-татарски казаки и сами знали.
Перелёты здоровали Ярмака на сибирском царстве и наперебой делились вестями:
– Кучум живет в Ишимских степях в юртах у князя Елыгая... Совсем дряхл стал, отпаивают его кровью козлят.
– Говорит Кучум: лучше быть пастухом у своего народа, чем султаном у чужого.
– Нарымцы бедуют, голодом поморили собак и сами которые кончаются...
– У барабинцев буран угнал в Бухару табун коней в десять тысяч голов.
– На зимнем торгу в Тюмени шаман Алейка подбросил шапку, она обратилась в сороку и улетела. Не знает ли русский поп, к чему бы такое?
– Мурза Бабасан женился на дочери князя Каскара. На свадьбе перед всеми гостями Бабасан похвалялся: «Пошлю-де по весне Ярмаку дань – сто вьючных верблюдов – в каждом вьюке кошомном спрячу по четыре воина. Пустят казаки караван в город, мои люди из вьюков выскочат и всех порежут».
– Князец Самар ездил недавно в гости в Туртасское городище и дорогою на всех станках хвастался: «С немногими-де [144/145] воинами приеду в Искер торговать, заночую, ночью-де зажгу базарные лавки, а тут и орда моя к городу подступит». И много еще чего порассказали переметы.
– А ты чего молчишь? – обратился Ярмак к старому князю Бояру.
Тот ответил:
– Храбрый царь храбрых казаков, бог дал нам два уха, два глаза и один язык, чтобы мы больше слушали и смотрели, а говорили бы меньше.
Ярмак усмехнулся и погрозил ему:
– Хитри, хитроныр, да не перехитри... Я скор на руку. Бояр понял слова атамана как похвалу своей хитрости и осклабился.
А Ишбердей держал в вытянутых руках казачью пищаль и дрожал, ровно таловый куст.
– Не бойся, – ободряли его казаки, – у ней зубов нет, не укусит.
– Не боюсь.
– А чего трясешься?
– То из меня старый страх выходит.
Рассмеялись смеяри, покатились хахачи.
Ишбердей хотел заглянуть в норку дула, чтоб увидеть притаившуюся там смерть, но на это у него не хватило решимости. Отдал пищаль и вздохнул.
– Встречу русский след на дороге – не ступлю на след, обойду далеко стороною.
Князь Суклем, опьянев от одного ковша горячей араки, валялся у порога и плакал:
– Руки мои расплелись, ноги как вода... Сплю... Со всех сторон сплю... Придет весна – люди покочуют на протоки и в озера за рыбой и птицей, а я буду спать пьяный, пьяный...
Заржали ржуны, подхватили смеюны:
– Пей, до весны проспишься.
Вот – приблизительно, разумеется, – уставная речь Ярмака:
– Большая наша забота – басурманов довоевать: упорных и дерзких отогнать подальше, смирных всяко настращать, а потом ласку свою оказать да к шерти привести, чтоб быть им под русской рукою вовеки, пока изволит бог земле Сибирской стоять, и чтобы ясак нам давали из года в год беспереводно... Пелымцы нам ясака не дают и других к тому злу зовут... Гони, Никита, – обратился атаман к Пану, – на Пелым-реку, промышляй против князца Аблая. Ухитрись приманить Аблая да сына его старшего Тагая, да племянников и внучат и лучших людей его, которые самые ерепенистые, а приманив – убей. Именье его – соболей и лисиц черных ко мне вези, а белку, лис красных и оленьи выпорки раздувань меж своими казаками. Черным же людям мою милость скажи, приласкай и вели ясак платить сполна, да скажи, чтоб жили по-прежнему, по старине в своих [145/146] юртах. Старшин подарками одари, какими будет пригоже. Кто воровал – князь и подручники его, – над теми по тому и стало, а на простых людей моей грозы нет и впредь не будет, коли они из ослушанья не выйдут. Где город попадется крепкий – разоряй и жги, чтобы жили народы перед нами открыто.
– Гонял я на Пелым-реку, – угрюмо глянул на атамана Никита Пан и почесал лупленый, обмороженный нос, – сила не берет, ватага у меня малая.
– Еще сгоняй... А коли скоро улусов князца Аблая мне не повоюешь, то велю тебе с твоими людями увоевать еще и Кайларскую волость, да вам же от меня быть в немилости. Своим казакам скажи, чтоб в поход выступали безо всякого ослушанья, не мешкая ни часу, да своим бы непослушаньем сами на себя моего гнева не воздвигали. За вожа пошлю с вами вот этого молчальника, – ткнул атаман в храпевшего на лавке Бояра. – Коли почнет лукавить и душой кривить – секи на месте, да не оскользнет твоя шашка на его седой голове.
– Добре, атаман.
– А еще – город думаю крепить. Стены от ветхости понизу огнили, порасшатались, башни надо новые возводить... Приищи ты мне, Никита, плотников среди пелымцев. Присылай в город с трех луков по человеку, с топорами и своим харчом. Коли опять вернешься с таком – на берег из струга помочиться не выпущу и опять к пелымцам погоню.
Никита Пан крякнул, нахлобучил волчью шапку и пошел из съезжей избы вон.
– Другая наша забота, – продолжал Ярмак, – сытыми быть. По Иртышу и на озерах рыбные промысла завести, сушильни и амбары выстроить, погребов нарыть для хранения съестного запаса, сыроварню и пивоварню сделать, на Ямашском озере соляной завод устроить... Ты, Мещеряк, немедля снаряди обоз и скачи до Елышевских юрт и, приехав туда, пересчитай народ по головам, построй кузницу добрую, вели Якуньке Светозару выковать несколько железных сох и борон. А по весне, как сгонит снега, высмотри пашенные места, можно ли пахать и какова земля. Раздай сохи татарам, сними с них ясаки и посади на пашню, чтоб было нам от них во всяк год хлебное пропитание... Пресеки надежду татар на Кучума, да живут под нашей рукою без оглядки... Ведомо мне, что туринцы и барабинцы ведут меж собою частые войны: сильнейшие бессильных утесняют и бессильные сильнейших кусают. Войнам и сварам тем помешки не чини, а сам старайся, где доведется, стравить князька с князьком и мурзу с мурзою: ешь волк волка, а последнего как-нибудь осилим. Искореняй неслухов без остатка и аманатов (заложников) у них бери, пускай выкупают. А которые верны и прямы и ясаки платят исправно, с теми дружбу затверди и всяко приручай, – пускай приходят ко мне в город и про Кучума всякие [146/147] вести сказывают: тех буду поить-кормить, подарки дам, из города отпущу не задерживая, когда похотят...
– Сделаю, атаман, как велишь, – сказал Мещеряк и низко поклонился.
Ярмак заговорил по-татарски, обращаясь к мурзе Сабанаку:
– Прибегал вчера в город из твоей волости новокрещеный татарин Данилка и жаловался: «Я-де вашей, русской, веры, получил от попа сапоги и кафтан, а татары меня в свой улус не пускают и грозят убить». Унял бы ты, Сабанак, буянов своих.
– Ярарынды. (Ладно.)
– Слыхал я, в твоей волости охотники добры и скота много?
– Охотники плохи, скота вовсе мало... Утонуть мне в сухом месте, пусть дохлая ворона выклюет мне глаза, если говорю неправду.
– Пошлю с тобой за ясаком двух казаков. Собери с женатого по кобыле с жеребенком, да по четыре барана, да по десятку соболей, а с холостого – вполы.
– Зверя противу прежнего стало меньше, – вздохнул Сабанак, – и рыбы меньше, и скота убавилось. С трудом собрал то, что собрал и на твой двор привез, многие мои люди, побиты, атаман, а иные сами померли. Коли вру – не встать мне с этой лавки.
– За прошлый год жители твоей волости недодали Кучуму шесть сороков соболей, да под десять тысяч шкурок беличьих, песцовых, бобровых и лисиц шубных. Того недодобранного ясаку тянуть с вас не стану, а за нынешнее платите сполна.
До крайности удивленный всезнайством Ярмака, мурза забормотал растерянно:
– Драл с нас Кучум-хан ясак и за старых, и за увечных, и за мертвых. Соболей бирывал с пупками и хвостами, лисиц с передними лапами, а мы те пупки, хвосты и лапы продаем торговым людям да с того сыты бываем... Коли ни во что ставишь мои слова, атаман, – рви мое дыхание.
Ярмак зачерпнул полную чашу пьяной араки и подал татарину:
– Пей... Служи мне и прями, за то и я тебя и всех твоих близких родичей от ясака освобожу. Корми моих казаков, что пошлю с тобой за сбором ясака, корми и береги, за то и я тебя беречь буду. А коли какую зацепку учинишь, или обидишь чем, или ясаку не соберешь сполна – и тебе, Сабанак, зло сотворю: пошлю на землю твою огонь да востру саблю гулять... В обратный путь посылай с казаками провожальщиков от стойбища к стойбищу, от стана к стану и от людей до людей.
– Ярарынды, атаман. Мое ухо, как капкан, что в него попадет, то не вырвется.
Ярмак взглянул на Ивана Кольцо и снова заговорил:
– Ты, Иванушка, по первой воде плыви на Конду-реку, народы тамошние под свою шашку преклони и данью обяжи... [147/148]
– Как велишь собирать батюшка? С души, с дыму или с лука?
– Собирай, как тебе рассудится, чтоб суме казачьей не было убыли, а земле бы тамошней тяжести не навесть и людей ясашных от нас не отогнать бы. Себе бери, да и жителям оставляй, чтоб с голоду не помирали. Князь Ишбердей жалуется на тебя. Ты-де с казаками напал на Большую Конду, юрты вогульские распустошил, людей-де много у них побил до смерти да жен и дочерей ихних понасильничали. Тогда же вы утащили у него два венчика серебряных, завитцо золотое, цепочки золотые, чарку золоченую, полтыщи соболей и много бобров и лис чернобурых. А он-де ныне сам живет, по лесам бегаючи... От сего дня велю тебе, Иван, от зла и дурна удерживаться и брать ясак где жесточью, а где и ласкою.
– Ласкою невозможно, чтоб без недобору, – буркнул Кольцо и покосился на таращившего глаза, захмелевшего Ишбердея, – не люди, а чистая скотина. Шляются, как шальные, с места на место, с реки на реку, с зимовья на зимовье, не сыщешь ни одного и ясака не возьмешь. Под Кандырбаем на жирах (станах), где они живали, ныне их уже нет. Люди кочевые, а не сидячие: где похотят, там и живут. А за Кондой, на болотах народ вовсе дикой: привезли ясак, пометали соболей и лис на реке на лед и откочевали. Нашелся из них один храбрый да и тот побоялся к нам в избу зайти – связки рухляди подавал нам в окно на шесте, и мы, чтоб не спугнуть его, из избы не вышли, и в окно ему отдарки пометали.
– Ласковое слово кости ломит, – повторил Ярмак. – Назови с собой двадцать казаков, которые были бы расторопны и не воры. Попа Семена прихвати, а то зажирел, бес, и глаз не видать. Вогулов и остяков крести, учи молитвам и в служилые люди верстай и жалованье сули да подарками одари. Скажи князьям и мурзам, чтоб переходили в нашу веру и коли похотят – пусть едут ко мне служить.
– Волков на собак в службу звать, – буркнул кто-то из угла.
– Еще наша забота, – продолжал Ярмак, – зелейный промысел завести, чтоб с порохом быть нам во все дни. Покличь, Мамыка, мастеров зелейного дела среди своих зипунников. Якуна Зуболомича за бока возьми: шатался он по многим царствам и должен то дело знать. А там, коли всемогий, в троице славимый бог поможет нам устроиться, зазывал на Дон и Волгу пошлем, пускай приходят с Руси в Сибирь жить и кормиться сбродники, сироты и голюшки понизовые... Немалое дело – соседей своих вызнать допряма и торговлишку прибыльную с ними завести. Свинец и серебро, чугуны и котлы, сукна и булаты – всего наменяем на рухлядь вдоволь. Настрочи-ка, Петрой Петрович, зазывную грамоту бухарским и хивинским купцам. Весна-де близка, приезжайте без опаски и торгуйте беспошлинно... А ты, Брязга, по первой воде плыви в низовья Иртыша и [148/149] на Обь-реку, да, смотря по тамошнему делу, на месте усторожливом городок сострой, откуда бы было способно следить за тамошнею торговлею и за приезжими купцами, и самоедам чтоб острашка была, а то живут они в удалении и руки нашей над собой не чуют. У купцов, кои приходят с Руси без пошлинных грамот, товаришки отнимай, а у коих грамоты есть, с тех выжимай сбор явочный, сбор поголовный, сбор амбарный да отъезжую деньгу.
Татарским мурзам и старшинам на прощанье Ярмак сказал:
– Возвращайтесь в юрты свои и живите, как и прежде жили. Мне ясак платите и меня слушайте. Зла на русских не примысливайте и не делайте зла. За честь мою против всех недругов стойте крепко, а которые из вас похотят идти в православную веру – приму с радостью и от ясака на пять годов освобожу.
Князьям остяцким и вогульским на прощанье Ярмак сказал:
– И вы зла на русских не примысливайте и не творите никоторого лиха. Соберитесь в вольные ватаги да идите в глубь тундры и болот воевать непокорных. Бейте упрямцев без остатка, а жен их, детей и богатства себе возьмите и разделите меж своими народами. Служите мне и прямите, того завоеванного добра отнимать у вас не буду, а еще своего додам. Живите каждый на своем месте по своей воле, ясак верстайте смотря по людям, по животам и по промыслам...
Подарки атаман принял и всех перелетов, для приуки и прикорму, отдарками отдарил, – прядки цветного бисера и оловянные перстни, огниво и удила конские, гребни медные и по отрезу сукнишка, по мешку пшена дал, – всех отпустил подобру-поздорову.
38
Степью, тундрой и тайгою скакали казаки на конях, гоняли на собаках и оленях, плавали реками и нигде не жили подолгу да скоро и сами во многом уподобились сибирцам: отвыкли от бани, в нужде ели падаль и кислую рыбу, пойманного зверя делили со псом, сыты были с ясака, ружья и сети.
Ни в какие работы казаки не вступали. Работали на них согнанные из разных мест народы: лес возили, крыли амбары и сушильни, траву косили, корчевали пни, расчищая место под пашню, тюрьму состроили и тыном обнесли, вешили степные дороги, через грязные места мосты мостили, по таежным тропам затесывали на деревьях путевые знаки. За городом дымились ямы гончаров и смолокуров. На протоке новая мельница ржала, как кобыла. На берегу лодкари строили лодки, бабы пластали и ветрили рыбу, подростки плели из конского волоса сети. Русский надглядчик, покуривая трубку, расхаживал [149/150] меж народов с плетью. От тех работ за одну лишь весну больше ста человек пустилось в бега, несколько истаяло с голоду, шестеро удавились.
Комариная орда держала город в осаде. По улицам и дворам курились гнилушки, навоз, сосновые шишки. В избах и землянках – под нарами – дымилось едкое курево. Человек, конь, собака и всякая животина, спасаясь от гнуса, лезли в дым и огонь. Горела тайга, пятная по ночам небо бликами далекого зарева. Гарью и гнилым туманом тянуло с болот. Казаков бил кашель, гнула и ломала лихорадка.
Поп Семен мрачный ходил по избам.
– Дело неспроста. Напущен на нас бесовский недуг. Новокрещеный татарин Иванка, что вчера приходил с красными лисичонками, сказывал: «Ковдинский колдун Алейка ходит-де по юртам, ворожит и в бубен бьет, и шайтанов призывает, и тяжкие болезни на русских напускает, наговаривая на живую муху. На кого-де та заклятая муха сядет, тот почнет кричать и биться и скоро умирает».
– Молись, поп, Миколе-угоднику. Али он, милостивец, с ихними божишками не совладает?
– Боги у них не сильны, а шайтаны сильны... Много шайтанов, не ведаю, от какого и чураться.
– Усерднее моли угодника. Он, батюшка, должен разобраться.
– День и ночь молю неотступно, шишку на лбу набил... А вы бы, ребятушки, съездил кто на розыски того грехопута... Ныне он, слышно, в табаринских улусах шастает.
Атаман Мещеряк набрал несколько казаков и быстро снарядился в путь. Зашел к попу Семену:
– Благослови, батя, поплыву шайтанщика Алейку промышлять.
– Со господом. – Поп благословил тех доброхотов и стал про дорогу в Табары рассказывать: – Минуешь Медвежий лог и будет тут тебе горелое место, за горелым местом – лес, за лесом – болото, за болотом – вогульский поселок. Ночевать остановись у кривого старика, дочка у него есть, чумазая такая, хохотушка, нос с хрящинкой, ах резва девка!
– А ты, батя, откуда ту девку знаешь? – спросил атаман.
– Так я ж с ней две ночки переспал, когда кондинцев крестить ездил, еще кольцо медное ей подарил. – Он упер руки в боки и залился охальным смехом.
Мещеряк с казаками немало полазил по Табаринским местам, но колдуна того все-таки уловил и на цепи привел в город. Стали его пытать. С пытки Алейка сказал: «Я-де шаманить шаманю, а против ваших богов бессилен. Напустили-де на вас хворь чулымские татары». Ответом тем казаки не удовольствовались и стали избивать шайтанщика нещадным боем, а поп Семен дал [150/151] ему понюхать хрен: от омерзения Алейка взвизгнул по-конски и умер.
Иван Кольцо плавал вниз по Иртышу к Рачеву городищу, где обретался главный остяцкий идол Рача. По весне к нему собирались народы и жгли перед ним жертвы. Едва казаки к тому месту приблизились, остяки с лучным и копейным боем к стругам приступили, но казачьим счастьем были отбиты, отбежали в тайгу и болвана с собой уволокли. Проплыл Иван Кольцо Цингальские юрты, Нарымский городок, где жилища находил, тут всех жителей склонял к шерти и брал с кого чего сколько доведется. Пошарпал Колпуховскую волость, осадил Самарово городище – тут застрелил князца Самара и поставил на его место покорного князца Алачея.
На озере Абалацком ловили казаки рыбу, ночью Маметкул напал на сонных и вырезал двадцать голов. Ярмак, разъярясь сердцем, кинулся с дружиною в погоню за татарами, которых настиг, тех и побил, а Маметкул опять улизнул.
Семибратов и Петрой Петрович повезли в Бухару зазывные грамоты, чтоб приезжали купцы бухарские в Сибирь торговать. В Ишимских степях хан Кучум перехватил посланцев и казнил, грамоты сжег.
Сотник Бусыга погнал на собаках в тундру. В пути на казачий обоз напала орда не виданных дотоле белых волков, которые подушили и растаскали собак, – казаки остались в снежной пустыне пеши. Многие поотмораживали носы, руки и ноги, пока добрались до самоедского становища.
По доносу прикормленного мурзы Басандая казаки скараулили Маметкула на реке Вагае, улан его с утешением побили, а самого пленили и поставили пред грозные очи Ярмака: рыская вокруг города, много тот ханов племянник пакости причинил.
Встреча, можно думать, была такою:
– Попался, который кусался? – спросил атаман, разглядывая храброго.
– Убегу.
– Куда бежать?.. Сибирь стала русской.
– Подыму народы, Сибирь будет моею.
– Народы я примучил, не подымутся на твой призыв.
– Камень долго мокнет в воде, а вынь камень, ударь о камень – искра будет.
Ярмак усмехнулся и похлопал по граненым стволам пистолета.
Маметкул стал похваляться сибирскими клинками.
– Моя шашка против твоей не солжет, – сказал Ярмак и, подкинув золотую монетку, на лету рассек ее пополам.
Есаул принес пленнику его шашку. Глаза татарина блеснули. Засучив рукав бешмета и подбросив яблоко, на лету разрубил его пополам да, не дав распасться половинкам, успел еще раз секануть: яблоко было рассечено на четыре ровные дольки. [151/152]
Ярмак велел принести волос из конского хвоста. Волосом тем он туго опоясал гладкую доску да – рубанув сплеча – развалил волос впродоль надвое.
Маметкул взял тот же волос и несколько раз пытался повесить его на лезвие своей шашки: волос распадался, точно от прикосновения к огню.
Вышли из избы во двор, стали испытывать клинки на прочность.
Ярмак рубанул в полсилы – снес быку голову.
Маметкул взял шашку атамана да своей шашкой исстрогал ее, как лучину, бросил под ноги атамана рукоятку и, визгнув, одним ударом свалил головы двум стоящим у него под рукой казакам и кинулся бежать. Пуля атамана догнала – татарин повис на кольях изгороди. Вылечили, заковали в железа и отправили в Москву. Там умягчили жестокосердого: Маметкул до конца дней своих служил царю русскому в русском войске, в 1590 году ходил в шведский поход, а позднее, уже при Борисе Годунове, воевал с крымскими татарами.
Сотник Артюшка Кибирь уплыл на двух стругах в низовья Оби проведывать морские пути. Вешние воды и ветры вынесли казаков в океан, и они погибли во льдах.
Богдан Брязга плавал вниз по Иртышу, в подданство привел и в ясак положил волости: Назымскую, Немнянскую, Арямзянскую, Наццинскую, Карбинскую, Увацкую да Туртасское городище. Жадность увела Брязгу далеко от реки, много добыли, но на обратном пути заплутались в болотах, съели собак, голенища, ремни, голицы, бросили все доброе и прибрели в город наги и босы, изъеденные комарами.
Охотники одного селения от стара до мала ушли в тайгу на промысел, оставив домовничать одних баб и стариков. Нагрянули сборщики ясака – Головин и с ним еще пятеро. Поджидая добытчиков, казаки привезенное с собой вино пили, вином тем девок поили да голых выгоняли из чумов, всяко над ними тешились и великое чинили похабство. Одна тайком вышла на тропу, слепила из снега чучело, воткнула в сердце чучела нож и так оставила. Возвращающиеся охотники наткнулись на чучело, сообразили в чем дело, подкрались к своим жилищам и порубили пьяных казаков да пометали их в болото.
Атаман Михайлов с дружиною плавал вверх по Иртышу, воевал Кудрацкую и Салынскую волости. Татары, сколько им свой бог помощи подал, отбивались, но русские одолели и за упорство многих побили и сколько хотелось – пограбили. Спустя некое время в те же места пришел Кучум-хан с уланами и в отмщение того, что его единоверцы поддались казакам, остальных добил и дограбил и сакли разметал. Волости Курдацкая и Салынская стали пусты.
И сам Ярмак плавал на Тавду-реку, воевал Лабутинский городок. Три дня крутились казаки около того городка и не [152/153] могли взять. Есаул Осташка Лаврентьев навязал на веревку железный крюк и притулился под крепостной стеною, а казаки принялись мяукать, свистать и гайкать. Простодушные вогулы, дивясь, высыпали на стену. Осташка метнул крюк и сдернул одного.
Язык с пытки сказал:
– Бог у нас хорош, оттого и сильны.
– Где взяли хорошего?
– Старый, батюшка. Литой из золота, глаза сделаны из зеленого камня, сидит в чане с водой. Шаманы поят той водой воинов, оттого и сильны. Уходите к себе, не взять вам нашего города.
– Возьму, – сказал Ярмак, и, переодевшись в лохмотья пленника, ушел в ночь, а перед светом вернулся на стан и вытряхнул из кожаного мешка золотого, с большой кулак, болвана.
Кинулись на приступ.
Вогулы скакали через стены и утекали. Сотворилась злая сеча в том городке. Жены и дети, от испуга омертвев, выли и путались между дерущимися. Городок сожгли, князца Лабуту удавили и поплыли дальше.
Повоевал Ярмак Кошуки, Кандырбай и Табары, всю тамошнюю землю в страх привел и в ясак положил. После того сплавал атаман на Обь, жилища тамошние пошарпал и жителей в ясак положил. Тамошние остяки по своему обыкновению весною откочевывают с реки на озера и сторонние лиманы, находя там от мечущих икру рыб лучшее пропитание, а в комариное летнее время уходят остяки со всеми животами и стадами своими к берегам Ледовитого океана, куда гнус следовать за ними не смеет. Ярмак же, не ведая тех обычаев, проплыл по Оби несколько сот верст, не встречая живой души, и, с горечью уверившись, что земля та проста, вернулся к себе в город.
Следом за дружинами ездил поп Семен и крестил сибирцев.
Далеко по тайге и тундре редкой цепью рассыпались ясашные городки – одна-две избы и амбарушка, обнесенные тыном. Сюда два раза в году народы свозили ясаки.
Голод и моровые поветрия, как дрожь, пробегали по стране. Там и сям вспыхивали восстания, но сибирцы не умели брать ясашных городков; к тому же, испытав на себе действие огнестрельного оружия, они боялись подходить близко к укреплению и, издалека пометав стрелы, разбегались.
Надеялись, что злобе казачьей настанет конец.
Степь еще кое-как держалась, но тундре и приречным становищам приходилось туго. Стада поредели, а то и вовсе рассыпались, огни очагов потухли, жилища замело снегом.
Обнищавшие остяцкие князья с семьями бродили меж уцелевших чумов и кормились милостынею. Иные, забрав богатства, бежали в Югру, Мангазею – к низовьям Лены и Енисея. Иные [153/154] шли на службу к русским атаманам и за грошовые подарки променивали сытость и волю своего племени.
За реки Чапур-яган и Сосву, в недолазные болота уходили вогулы, чтобы разучиться пахать землю, забыть рудное и кузнечное дело, чтобы замутить свой язык чужими наречиями.
Сильные охотники были побиты или бродили в одиночестве, – сумы их болтались пусты, не хватало силы промыслить зверя и птицу.
Угасла и храбрость сибирских народов, лишь в сказках да былинах до наших дней мерцают отсветы былой славы, – так на протяжении многих веков песнь собирала под свое крыло богатырей.
39
Лежала зима широка, глубока.
Ярмак сказал в печали:
– Сибирь пуста... Думайте, что будем делать? Хлебные амбары пусты... Думайте, чем будем свои головы кормить? Чувалы зелейные пусты, вовсе мало осталось ружейного припасу... Думайте, как будем воевать.
Молчали подручники, собираясь с мыслями.
А Ярмак:
– Не кажется сибирцам под казачьей рукой жить – бегут в Мангазею, утекают на Алтай и в Семиречье. И сами мы, товариство, остались в малой силе: иные побиты, иные сбежали, которые от болезней и чародейства басурманского примерли. Не досидеться бы нам тут до того, чтоб звери хищные пожрали оставшихся.
Подручники переглянулись и – понесли:
– Сибирцы – они хитрые.
– Мало мы их били.
– Ты, Никита, готов ордынцев живьем глотать да той своей жесточью многих и отпугнул.
– Заткни глотку, дуросвят!
– К делу!
– К делу, браты!
– Мало уцелело казачьей силы.
– Да, русские люди сюда надобны.
– А наши зазывалы?
– Посланы зазывалы на Дон и Волгу. Вторую зиму от них ни слуху ни духу.
– Сбежали.
– И придут сюда голюшки понизовые – проку от них мало, только разве веселее будет.
– О-ох!
– Не миновать нам, светы атаманы, идти к царю с [154/155] покором – корму просить, зелейного припасу просить, людей в Сибирь просить...
– Удумал, голова трухлявая! Придут воеводы на наших костях пировать, будут тут сидеть да бороды отращивать. Не горько ль?
– Горько, дед Саркел, горько!
– На кляпа нам царь сдался?
– Нечего молиться богу, кой не милует.
– Под обух бы его со всеми причандалами!
– Уймитесь, горлохваты! Не поносите царя православного! Плох ли он, хорош ли, а одной он с нами веры и одной земли.
– Не бывал ты, борода козлиная, в пытошной башне, а то иное бы заблеял.
– Будя шуметь. К делу!
– Какое!
– Отойдем в отход на Волгу да там как-нибудь свой век изживем.
– А Сибирь бросать?
– Провались она!
– Э-э, нет, братику! Такими кусками прошвыряешься.
– Не нам, так нашим потомцам пригодится. Что добыто саблей, то наше.
– Наше!
– Сибирь бросать жалко. Сколько мы тут своей крови уронили!
– Было б нам, Микитка, загодя на Волгу сбежать...
Не день и не два судили-рядили гулебщики да, сложившись разумом, и не без стона порешили – слать в Москву поклонных соболей.
Разбросили атаманы жеребья, пал жребий на Ивана Кольцо и Мамыку.
– А чего я? – мычал Мамыка. – Как оно там, на Москве?.. Ох-ох, не манит ворону в царские хоромы.
– Не тужи, Мамыка, – тряхнул кудлами Иван Кольцо, – хватит розмыслу и с царем поговорить. Кафтаны на нас серые, да умы бархатные. Вернемся живы – встретят нас товарищи с честью. Сгинем...
– Ну, якар мар, сгинете, – засмеялся Ярмак, – придем на вашу могилу, наворотим по куче да репку споем... Так и скажите ему: «Мы, донские и волские казаки, бьем тебе, государь, царством сибирским». Да кланяйтесь почаще, – он, батюшка, покор непокорных любит.
Сборы были коротки: снарядили атаманы собачий да олений обоз, припасу дорожного взяли, навязали воз поклонных соболей, прихватил Иван для чину трех казаков.
– Путь-дорога, братцы!
Ишбердей взмахнул погоняльным шестом и гикнул:
– Эй-ла! [155/156]
Оленей и собак ровно ветром сорвало и унесло. Провожальщики не успели глазом моргнуть – обоз скрылся из виду.
Кутила зима
вьюга мела
и в глаза несла...
Гонимые по насту снеги текли-плескались, как вода. Взыгрывали снежные козлы.
Собаки на скаку хватали горячими языками снег. Олени бежали спорой рысью, валил от оленей пар. Непокрытая голова Ишбердея была запорошена снежной пылью.
– Эй-ла!
Он проводил казаков за Камень, до русских мест, и тут отстал.
Дальше погнали на лошадях, в широких розвальнях.
Передом, накатывая дорогу, скакали пять порожних троек.
Ехали борзо.
Ямщики, на морозе калёные, подъезжая к яму, свистали – да так, что от того свисту у казаков ровно дыру в ухе вертело. На свист другие ямщики выводили свежих лошадей.
