Текст книги "Гуляй Волга"
Автор книги: Артем Веселый
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
В другом месте узком вогулы преградили реку цепями, казаки и тут проплыли здраво да набили вогулов кучу. Те одеты были в лохмотья, казалось – поживы с мертвых мало, но и тут русцы маху не дали: убитых ободрали да каждому ноги у щиколоток вязали лыком и, навздевав мертвых по десятку и более на бревно, пускали плыть по воде, на страх внизу живущим. Поделали травяные чучела, обрядили их в те вогульские лохмотья, рассажали по запасным лодкам и под ночь пустили вниз по воде. В предрассветной мгле люди Бабасанова урочища, цепенея от страха, увидели караван бревен с торчащими босыми ногами и много лодок с людьми, что молча проплывали вниз, сбивая тех воинов с толку.
Из Туры выгреблись в Тобол.
Тюмень пограбили и сожгли да по жадности натаскали тут столько добычи, что под тяжестью ее стали тонуть струги. Оставили себе самое ценное, остальное – чего в землю зарыли, чего топорами потяпали.
Осадили и прогнали князца Алышая.
Вогульские жилища князца Кошуги разграбили и сожгли.
Чандырский городок разграбили и сожгли, забрали тут много меда, сняли с поля недозревший хлеб – тем и кормились, а свои заплесневелые сухари стравили собакам и рыбе.
Сбили с урочища князца Каскара и множество тут басурман погубили: лежало при урочище озерко тридцать на сорок саженей, в него были пометаны битые, а через несколько дней мертвяки всплыли столь густо, что под ними и воды не было видно. Оставили в живых только одного и отпустили – да расскажет о казачьей силе и жесточи.
По Туре и Тоболу волости Калымскую, Ворляковскую и многие улусы приречные пограбили и сожгли.
Мирные кочевники и рыбаки в страхе жилища свои покидали, с женами и детьми удалялись в недолазные места.
27
Ночь по тайге да лютая тишина.
Лишь сонное журчанье воды на камнях колеблет тишину. По другому берегу в черной завеси кустов сплывали, тревожно окликая друг друга, утка с селезнем. Застонет собака во сне, гукнет филин, забредит казак Доном-Волгою, и опять все стихнет. [101/102]
Казаки спали в лодках и на берегу. У костра спал караульный Бусыга, дремал караульный Игренька, а третий – Якунька Дедюхин, боря дремоту, рассказывал адову сказку:
– ...идет наш удалец по каленым камням – тут смола кипит, там червь шипит. Над пеклом грехи людские вьются, адов пламень раздувают. Братоубийца падает на острие меча, меч под ним свертывается. Черти возят воду на опойцах, быки жуют бороду жадному хозяину. Сидит на цепи двуголовый монах – одна голова смеется, другая – плачет. Скучно стало удалому, на такое глядючи. Тяпнул он вместо горилки ковш горячей смолы, схватил головяшку и давай чертей крушить! Черти в страхе кинулись от него какой куда и потоптали многих грешников. Нарвал казак хвостов у чертей, навязал хвосты веревкою, по той веревке и вылез из преисподни, да еще сколько грешных душ, что за него понацеплялись, за собой выволок...
Ломая тишину
затрещали кусты
из кустов трепетный голос:
– Братцы...
– Кто таков? – испуганно окликнул Игренька и выхватил саблю; в отсвете огня она так ярко пересверкнула, что Бусыга проснулся и – за дубину:
– Свят, свят...
И тогда уже все трое спросили хором:
– Кто?
– Я.
– Да кто ты?
– Заруба.
– Врешь?
– Пра!
Из-за кустов вышел лохматый, ободранный, в котором караульные признали товарища, но:
– А ну, перекрестись!
Заруба перекрестился.
– Читай молитву!
– Богородица, дева, радуйся... Братцы!
– Ты один?
– Один.
– Где растерял товарищей?
Заруба опустился около огня и вытянул босые, в кровь ободранные ноги. Лохмотья еле прикрывали его наготу. На месте начисто срезанных ушей чернели дыры.
Стан проснулся, – спали по привычке вполглаза, – люди сошлись к костру слушать вернувшегося из Сибири подсыльщика.
Вот что, можно думать, рассказал Заруба:
– Из Орла-городка путем-дорогою добрались мы до Туринского волоку, и отсюда повела нас за собой первая сибирская река Тура. Ходу туда летним путем с большими вьюками семь [102/103] дней, а зимним путем четыре дня. Живут на Туре вогуличи и татаровья, говорят своим вогульским и татарским языком. Дорога такая, хоть медведь ногу ломи. Об острое каменье наши верблюды ободрали пятки до мослов. Покинули верблюдов, дождались весны, дальше поплыли на стружках. В Туру падает салда вода – Тагил-река и Ница-река. Земли сибирские и земли русские, как вы и сами видали, разгорожены горами, досягающими иными вершинами до облаков. На горах растет деревье различное, в лесах имеет притон зверье различное – иные потребны на съедение человекам, иные – на украшение и одеяние, сладкопесневые птицы витают, скотопитательные травы и цветы травные красуются. С тех гор многие реки истекают: иные на русскую сторону, иные в Сибирскую землю. Воды в горных речках сладчайшие, и рыбы довольно: в протоках по весне столько набивается рыбы, что по ней можно идти и ехать, как по мосту. Дебри плодовиты на жатву и травные удолья... Тура вливается в Тобол-реку, Тобол – в Иртыш. Тяжелым ходом идти туда от Камня три недели, а скорым делом – десять дней. Иртыш течет в Обь. Обь – неведомо откуда и куда, столь она пространна. По рекам жительствуют татары, киргизы, мугалы, вогулы, пегая остяцкая и самоедская орда да многие иные языки, но все неверны... Плывем, торгуем и к житьишку тамошнему остренько присматриваемся... Татары закон Магометов держат, киргиз-кайсаки и мугалы живут по преданьям своих отцов. Пегая орда и вогуличи закона не имеют, болванам поклоняются, гадают по лету и пению птиц и волшебной хитростью правят домами своими. В одном городке довелось нам видеть моление деревянному болвану. Зарезали они перед тем болваном большую черную собаку, потом главный шайтанщик уткнул себе нож в брюхо, наточил из раны пригоршню крови, испил ее да вымазал своей кровью морду болвану и после того стал в бубен бить и плясать и всяко дьявола тешить, а по его и все начали скакать и прыгать, как бесы перед светлой заутреней... Народ робкий, от пустяка трясется: бури боится, грома и молнии боится, промаха стрелы боится, треснет сучок под ногой – и того боится. Сыроядцы, хлеба не знают, сырую рыбу жрут, траву и коренье болотное жрут, всяку зверинину жрут и скверну кровь зверью пьют, как воду. В юртах у них такая вонь, что крещеному и дух не перевести. Какой у них умирает – в землю не зарывают: мерзла, крепка земля. Одежду имеют иные из рыбьих шкур, иные – из звериных и оленьих. Паруса шьют из рыбьих шкур. Ездят на псах и на оленях. Без собаки и топора никуда не ходят. По болотам и зиму и лето бегают на коротких широких лыжах с шестом: прососы в болотах, будь мороз-размороз, не замерзают. Торгуем, о тамошнем бытье выспрашиваем, сами на стружке плывем да за собой два стружка с рухлядью (мехами) ведем... Река Суета – вода в ней черна живет: какое в нее дерево упадет, то скоро и каменеет. Птица в тех местах не поет... На черном Яру, [103/104] на Оби, стоит капище вещей птицы Таукси. Каждую весну сюда наезжает пегая орда с дарами. Шайтанщик, что живет при птице, принимает дары и открывает народам их будущее. Богов у них много, на каждом стану свой бог, но боги те не страшны, вот нечисть страшна. Сколько мы по тем местам плутали, того и не рассказать! В одном месте заночевали на грязном берегу. За ночь вода убыла, а грязь была столь липуча, что струги присосало намертво, ни рычагами, ни силою своей не оторвать. Поохали, поматюшились... И жалко стружков, а пришлось бросить. Связали плот, поплыли дальше. Лес мелкой, по лесу болото, по болоту комариная тундра – места сухого мало. Места скушные – ни елани, ни поля. Народ немыслимо пересчитать, живут не на одном месте, а кочуют. Гоняет их ветер, как песок, с места на место. Ростом невелики, плосковидны, носы малы, но резвы вельми и стрельцы скоры и горазды. Рыбы невпробор – ловят прутяными мордами, жердяными запорами и костяными крючками. Дикого оленя ловят деревянным щитом да раскидывают петли по деревьям на тропах, ведущих к водопою и на места кормежек. И на иного копытного зверя раскидывают петли и роют ямы, птицу и зайца кроют крапивной сеткой, на лису и песца, на россомаху и горностая ставят плашки, кулёмы и пасти. Собак держат помногу, и собаки у них столь свирепы, что когда случается голод, то друг друга поедают, а которые и хозяева своих собак опасаются. Вогулы – кузнецы добрые. Делают ножи, топоры, копья и мечи: себе и на сторону променивают. Бой лучной и копейный. Ловят бобра, соболя, лисицу, выдру, белку, горностая. С зверями и птицами иные разговаривать знают. Есть у них лекари: у которого человека внутри нездорово, они брюхо режут да из нутра болезни вынимают и оттого человек иногда умирает, иногда здоров бывает. Родятся по тем местам добрые соболи – зверь предивный и многоплодный, а красота зверя приходит вместе со снегом да с морозом. Как снег сойдет – шубка на соболе красоту свою теряет... Татары – народ смышленый, ремесла разумеют: плотники, гончары, суконщики, кузнецы, и землю пашут, но мало. Зверя бьют, по рекам бобров бьют, хмель дерут, рыбу ловят. Хлеб сушат в шалашах, – прокопченное дымом зерно долго не портится. Молотят хлеб зимою, расчистя на реке на льду круг, а мелют на ручных мельницах, водяные построить не смыслят. По татарским местам степи дивны и леса крепки... Стали мы подумывать и на русскую сторону возвращаться, стали про дороги выспрашивать. Наехали на семь татарских станов, и на каждом стану по двадцать и более котлов насчитали. Был у них праздник большой – на конях скачут, в зурны играют, и борцы по кругу ходят, друг друга за кушаки ухватив. Стали нас угощать бараниной и пьяной аракой. «Хороши у вас кони, – говорит Фока Волкорез, – а у нас на Дону лучше». Осердился старшина татарский, однако – ничего, молчит. «Сильны и ловки у вас борцы, – говорит [104/105] Куземка Злычой, – а у нас на Волге сильнее». – «Того быть не может, – успоряет старшина татарский. – У нас такой силач есть: кулаком лошадь с ног валит». Раззадорился во хмелю Фока и кричит: «Давай своего борца! Я его на один кулак подниму, а другим ударю – и мокро будет». Выставили они своего силача, не так чтоб хорошего росту, но крепонек и жиловат. Схватился с ним Фока, прошел по кругу раз, прошел два, да, изловчившись, и шмякнул его об землю, – на том шкура лопнула, изо рта, из носу кровь хлынула... Нам бы тут схватиться да утекать, а Фока еще араки хлебнул и почал князей сибирских всяко лаять да атаманов своих донских выхвалять. Мы-де скоро придем и турнем вас из здешних мест... Татары сгребли нас, отвели в аул и поставили перед своим мурзой Карачею. Карача, обо всем татар дельно расспросив, велел нас пытать. «Сказывайте-де, что вы за люди есть?» Фоке бороду по клоку рвут – молчит. Мулгаю глаза выковыривают – молчит. Мне уши режут – молчу. А Куземка, чтоб ему ни на том, ни на этом свете добра не видать, с огненной пытки о всех наших тайностях поведал; поволокли нас с теми песнями к сибирскому султану Кучуму в город Искер... С пути, бог дал, удалось мне уйти здравым. Да не только татар, – и собак ихних перехитрил: закрестил вокруг себя место в болоте, кругом меня по болоту рыщут, а усов моих не видят, – весь в воде лежу, один нос наружу торчит, лопухом прикрыт... Зима доспела, а я, сирота, босоплясом бегу степями, бегу болотами да об лес всю морду ободрал. Бегу голодный. Палкой подбил сороку и съел ее сырую, мало общипав. Разрыв нору, крота задавил и, ободрав, съел. Потом из вогульской ловушки лису вынул, разорвал и съел... Жил у мугалов, жил у вогулов... Сколько горя хлебнул – того мне за ночь не пересказать, а вам не переслушать.
Заруба сразу съел котел каши и, повалившись в стружок, захрапел. Проспал он целую неделю: откроет глаза да, свеся голову за борт, напьется и опять в сон покатится...
28
Плыли, воюя и разбивая сибирцев.
29
Мчал-крутил Иртыш рыжую волну.
Развал степей, прошитых тихоструйными речками, теченье ковыля, мерцанье синих глаз воды. На кургане, озирая сонным оком дали, дремал высеченный вечностью седой орел. [105/106]
В город прибежал лазутчик Чумшай. Он пал перед входом в цареву юрту и воскликнул:
– Велик бог!
Кучум велел позвать его.
Чумшай, как собака, на брюхе вполз в юрту и, не смея поднять засоренных песком гноящихся глаз, замер.
– Откуда ты?
– С Тобола, хан.
– Какие вести?
– Худые.
В большой, обшитой по верху зеленым шелком юрте Кучума собрались князья и мурзы, старшины родов и военачальники.
Чумшай, умягчая свой скрипучий голос почтительными интонациями, заговорил:
– Немалое время прожил я у казаков, смотрел ихние обычаи, слушал речи и ел с ними из одного котла...
– Дед мой, – вставил слово мурза Бейтерек Чемлемиш, – дед мой, да будет милость аллаха над ним, говаривал: «Хорошая лошадь, храбрый зверь и храбрый народ умеренны в еде. Нечего бояться того, кто больше всего думает о брюхе». Скажи, Чумшай, много ль едят казаки?
– Едят помногу, а когда в пище нехваток, то и малым довольствуются без ропота. Горькое вино, что они пьют целыми ковшами, кажется им негорьким, и они настаивают его на волчиной желчи. Сильны и – ух! – зверострашны. Все с бородами. У одного атамана борода столь велика, что конец ее, чтоб не путал ветер, он затыкает за кушак. Голоса такие, – когда ругаться или смеяться начнут, листья с дерев осыпаются, и зверь от страху забивается в нору.
– Какова у них ратная сбруя?
– Топоры на длинных ратовищах и кистени, что и медвежью голову разбивают, как орех. Ножи и сабли. А у многих железные пушканы, из коих огонь и дым и смерть с гулом вылетают. Ни молитвою, ни заговором, ни пансырем невозможно защититься от тех пушканов.
– Простые они люди или знатные? Какой веры? И какие князья их ведут? – опять спросил один из военачальников.
– Ведет их атаман Ярмак, в железа закован, да атаман Мамыка – столь силен, что с маху втыкает весло в песок на всю лопатку, да иные атаманы, и у каждого под рукой шайка. А молятся своим русским богам, которых у них много. И над богами есть атаман, зовомый Николай-угодником, тоже с бородой, ликом темен и взглядом грозен. Его казаки чтут выше всех своих богов.
Кучум закрыл глаза и тихо сказал:
– Напустили на меня казаков Строгановы купцы. Мстят мне свои обиды... Уйди, Чумшай. [106/107]
Лазутчик, кланяясь, упятился вон.
Бабасан-мурза, лицо которого было похоже на стоптанное конское копыто, охая поведал о пришествии казаков под Тюмень, к его, Бабасанову, урочищу и о битве с ними.
Япанча и иные туринские и притобольские князцы и мурзы, спугнутые громом пушканов со своих становищ, наперебой пустились рассказывать про свирепость пришельцев и неотразимую силу их оружия да стали просить у хана защиты.
Кучум молчал
и военачальники молчали
мысли всех окоротились.
В глубине юрты сидел на корточках Маметкул, племянник хана. В полутьме мерцали его быстрые кошачьи глаза, и в них угадывалась, как бледная тень, насмешка. Он всех врагов заранее считал своей добычей, нападал на них и побивал, не спрашивая, какому они богу молятся и сколь они сильны. С волчьей сотней улан он летывал за Урал, победным ревом оглашал склонную к вероломству тундру, замирял и приводил в покорность воинственные племена кочевников, бытующих в киргизских степях.
Бейтерек Чемлемиш первый подал голос:
– Русские вторглись в нашу страну и мечи свои напоили кровью сибирцев, а мы сидим. Русское горло проглотит всю нашу землю, а мы сидим, и страх сковал наши языки. Русские плывут, они уже недалече, а мы сидим и руки наши пусты... Говорите же, старики! Мы, молодые, послушаем вас.
– Говорите, старики, – страстно воскликнул Маметкул. – Да будут речи ваши мужественны и да потекут они, как воды реки, в одну сторону!
– Русское горло проглотит нашу землю, – повторил Бабасан. – Они разроют могилы отцов наших, и кости мертвых растаскают собаки.
– Зима близка... Верблюды валяются в золе... Зима близка, старики. Не пустим казаков в город, и они померзнут на реке и в степи.
– Чем удержишь? – нараспев сказал князек Каскар. – Они перебили лучших людей моего урочища. Храбрые лежат без дыхания, и сильные изнемогли. С горя во мне самом душа еле держится.
Мурза Кутугай, пряча в жиденькие усы усмешку, ответил Каскару, своему давнишнему недругу:
– Нет обычая умирать с умершими, есть обычай хоронить умерших... Если ты умрешь – земля останется землею и место местом.
– Да, да, – схватился Каскар за клинок. – Чьи жилища далеки от русской руки, тому можно храбриться. [107/108]
– Уймитесь! – остановил Кучум молочных братьев, Каскара и Кутугая. – Псы одного аула походя грызутся друг с другом, но когда со степи подходит волк, псы собираются все заодно и бросаются на волка. Мы все – люди одного корня и одной веры. Пророк, да будет благословенна пыль следов его, учил: молоко идет так же далеко, как и кровь.
Кутугай замолчал, а его неприятель, теребя бороду негнущимися пальцами – так много на них было навздевано перстней, как бы про себя бормотал:
– Да, да... Редко вижу жен и детей, гоняя в разъездах по твоим, хан, делам. Правый рукав мой поистерся, заменяя подушку. А другие, которых считаешь верными, зажирели, сидя у твоего котла, зажирели так, что у них ушей не видать, и собаки ихние зажирели – хвосты торчмя стоят.
Бейтерек Чемлемиш сказал:
– За Иртышом не укроемся и Чувашиевой горой, как щитом, не защитим себя. Укрепим молитвою твердость сердец наших, выйдем на Тобол и встретим казаков в месте узком, у Лосиного броду.
– Война! – вскочил Маметкул и сорвал с себя тюбетейку, обнажив выбритую полумесяцем, похожую на эфес шашки, острую голову. – Ни одного русского не выпущу из Сибири! Война!
Кучум движением руки остановил племянника и обратился ко всем:
– О храбрые моего племени, думайте не о себе, а о бедствии всего народа. Тяжела для нас будет война. Близко время охоты и рыбной ловли. Охотники разбрелись по тайге, и оленные люди кочуют по берегу далекого моря. Как созову их под свою руку?.. Табаринцы тайно от меня возят ясак киргиз-кайсакам и будут плясать, видя мою беду. Чем образумлю лукавых?.. Вогульские князья своевольны, как жеребцы из дикого табуна. На каждого воина, что они приведут в подмогу, и на жену воина, и на детей, и на всю родню воина, и на каждую собаку, что прибежит с ними, князья будут просить подарок. Где возьму столько богатства?.. Низовские тунгусы и жители болот не ведают ни сабельного, ни копейного боя. На них ли возложу надежду свею?..
– Дадим казакам на щит нечто от богатств своих, и они уйдут, – сказал столетний мурза Ерикбай.
Мысль его иным пришлась и по душе, но старику никто не ответил: воинственные степняки почитали за благо брать на щит и за постыдное – давать.
Кучум:
– Видал во сне – на песчаном острове гулял волк, из Иртыша выплыла собака и загрызла волка. Русь загрызет мою Сибирь. Яростью сверкающий меч победителя выхлестнет дыхание из народа моего. Головы моих воинов через губу ремнем будут приторочены к седлам казачьим. Ветер разнесет золу наших становищ. Тяжела, тяжела для нас будет война. [108/109]
Тогда поднялся Канцелей, ученейший ахун и советник царева двора, и в волнении заговорил:
– Дед твой Садык, да озарит аллах могилу его, вывел весь народ наш из Монголии. Отец Муртаза пришел в эту страну неверия и заблуждения, где не было ни одного человека, произносящего слова великого исповедания мусульманского. Ты, Кучум, да течет благополучие в потомство твое, достойный внук мудрого деда и храбрый сын славного отца. Блеск твоих мечей осветил этот край уныния и дикости. Как ветер раскатывает по голой земле сухой овечий помет, так и ты раскатил по степи головы врагов. Ручьями мечей лицо пустыни ты обратил в цветущий сад. От тундры до предгорий Алтая и от тайги до Камня народы ползут к тебе в пыли дорог и протягивают уши к твоим словам. Ты – тень бога на земле, а мы – тень тени твоей.
Гул одобрения...
Храбрые и робкие, умные и недоумки оценили красноречие ахуна, всю жизнь просидевшего над раскрытой святой книгой.
Кучум же сказал в скорби:
– Я лягу в могилу, ты, Канцелей, и все вы, отважные моего племени, ляжете в могилу, и жены наши лягут под других мужей, и на конях наших будут скакать русские бородачи.
Все молчали.
Канцелей сел против хана и, глядя ему в глаза, вновь заговорил:
– Тебе ль страшиться врага?.. Мечи твои легче орлов. Славой своей ты перешагнул за пределы подвластных владений. Дикие югрские племена, приобские остяки, кондинские и табаринские вогулы, ишимские и барабинские кочевники, сургутские самоеды и таежные охотники, тюменские и пелымские князцы платят тебе ясак и опускают перед тобой крыло покорности. Потомки свергнутых княжеских родов, и порубежные русские села, и далекие киргиз-кайсацкие аулы страшатся меча твоего и аркана. Помни слова пророка: «Под сенью мечей сияет рай». Аллах осыпает благодеяниями того, кого захочет. Скажи одно слово – и скорцы обегут страну, призывая молодых и сильных...
– Война! – опять выкрикнул Маметкул. – Джамагат! Лепешки, что напекут нам жены на дорогу, лепешки не успеют простыть за пазухой у моих улан, как мы доскачем до русских, и – горе им! Джамагат! Не успеет народиться молодой месяц, как я вернусь и брошу к твоим, хан, ногам кожаный мешок с головами казачьих атаманов...
Бейтерек Чемлемиш поддержал Маметкула:
– По всем дорогам и потаенным тропам расставим несводные караулы, чтоб не только казак, но и птица с той стороны не пролетела. Узрев нашу твердость и убоясь многосильства, русские повернут назад, и мы будем колоть их пиками в курдюки. [109/110]
Воспрянул и Япанча:
– Они разгребли мой земляной городок, отняли богатства, побили много людей, но сила и храбрость моя остались при мне, да со мною же три сотни самых удалых, и мы готовы защищаться и нападать!
– Много ли у нас оружия, Гасан? – спросил Кучум сидевшего рядом с ним старшего оружейника.
– Оружия у меня наготовлено столько, сколько в твоем войске храбрых.
– Где наши коренные табуны коней?
– Они близко.
Кучум двинул седой бровью и гневно засопел:
– Положимся на помощь бога... Пусть будет война. Извлекая клинки, военачальники закричали:
– Война!
– Война!
– Велик бог!
Молодые, не дослушав стариков, выметнулись из юрты хана и, вскочив на коней, поскакали в степь, к табунам.
Кучум же оделил щедрой милостыней базарных нищих и на легкой лодице поплыл за Иртыш к Сузге, где всю ночь по мере сил и предавался любовным утехам.
Сузге, Сузге... Под покровами ее одежд, по слову мудреца, играли все сады рая.
По крутояристому берегу лепились врытые в землю закопченные кузницы. Около них костром были составлены приготовленные для грубых поделок плахи твердых пород черного и красного дерева, валялись куски комового и тянутого железа, полосы неотделанной стали, доставляемой в Сибирь из Лагора и Кутша.
Близ кузниц приткнулись и оружейные мастерские. Затянутые скобленым рыбьим пузырем оконца были похожи на бельма. С низких запаутиненных потолков свисали хлопья жирной сажи. По стенам были развешаны связки распиленных оленьих и турьих рогов, из которых вытачивались наконечники стрел и копий.
Проворная рука мастера, склонившегося над низким столиком, кабаньей щетиной и сырой рыбьей костью наводила рисунок на воск, облепляющий клинок. В медных плошках, куря зеленым смрадом, кипела смешанная с прогорклым маслом древесная смола, употребляемая на протравку рисунка. Скобель выбирал с древка кудрявую стружку, сопела пила, потюкивал легкий деревянный молоточек, вколачивая и наколачивая на клинок золотые и серебряные украшения.
Старший оружейник Гасан, будучи в молодости невольником, изъездил с купеческими караванами весь азиятский восток [110/111] и до тонкости познал искусство выделки холодного оружия. Азия еще не знала пороху и огненного боя. Оружейники все свое умение и старание обращали на выделку клинков и дали миру образцы, не превзойденные до нашего времени.
Гасан бывал в мастерских Самарканда и Герата, Керманаха и Сираха, Испагани и Хоросана, знавал работы лучших мастеров Дамаска и Ахлата.
Куску железа Гасан умел придать бледно-серый цвет, что для оружейников всей Сибири являлось непостижимой, достойной удивления тайной. Железо и золото, сталь и серебро были одинаково покорны его руке. Много он выделал ценного оружия и под старость ослеп от ядов и кислот, употреблявшихся при работе, но дела своего не оставлял.
Мурлыкая под нос стихи Корана и прислушиваясь к визгу напильника и дрели молотка, он расхаживал по мастерским, брал изделья оружейников и, осязанием обнаруживая изъяны, ворчал:
– Хайрюла, насеченный тобою узор бледен. Тебя плохо кормит жена? Силы недостает твоим рукам, или тебе изменяет глаз? Каждая линия узора должна прощупываться, как кость в худой собаке... Возьми и доделай.
Останавливался около другого мастера:
– У тебя, Тагир, кислота излиха глубоко проела сталь. Шашка перелетит при первом крепком ударе. Резьба, сколь она ни была бы мелка и густа, не должна умалять гибкости булата: все жилки и желобки направляй так, чтоб удар клинка скользил вне соединений.
Шел дальше и бормотал:
– Наше дело святое. Нет ремесла выше нашего. Думайте, как из железа выгнать вес, оставив ему силу его... От меча требуется тяжесть, а щит и копье должны быть только прочными и легкими.
Последней работой Гасана была шашка, над которой он высидел много лет. В рукоятку ее были вделаны тигровые когти, на полете она поражала легкостью, но была столь прочна, что при умелом ударе ею можно было рассечь быка. По хоросанскому булату клинописью струился коленчатый узор, который, проходя во всю ширину клинка, повторялся по его длине. При падении клинок давал золотистый отлив, был бурен, как горный поток, и сверкал при свете дня, как сколок чистого льда: было удивительно, что он не прозрачен. Насеченная по тупию клинка строка арабского письма гласила: «Не надейся на меня, если у тебя нет храбрости».
Гасан подарил шашку Маметкулу.
Руки мастера дрожали, и от волнения слеза заливала его незрячие глаза, когда он передавал шашку Маметкулу:
– Бери. Ты самый храбрый в нашем народе... Много [111/112] бессонных ночей, как молитве, отдал я этой работе и ослеп на ней... Бери. Шашка окупит себя: один удар ты заплатишь за Алтай, другой – за Русь.
Маметкул поцеловал иссохшую руку мастера.
В лесных кряжах, в крутых берегах сытая текла река.
По лесным тропам, рекою и по болотным стежкам на призыв вождя спешили вогулы. Всклокоченные черные волосы ниспадали до плеч, а смуглые лица и горячий блеск глаз обличали в вогулах южное племя, заброшенное в этот край волею судеб в пору великого переселения народов. С ними бежали своры свирепых псов.
На лесной поляне, над искрящимся ручьем – мольбище: груда белых вымытых дождями костей, увенчанные ветвистыми рогами высохшие головы оленей. Валялась старая, исклеванная птицами оленья шкура.
В зеленом сне стояла тайга. Ели да сосны изливали смолистый дух. Собаки, высунув горячие языки, скакали вокруг кедра, на котором резвилась белка, перелетая с ветки на ветку. Тишина была выткана нитями комариного звона.
На берегу охотники ставили костры, наводили котлы.
– Какие вести, Кваня? – спросил один другого.
– Воевал маленько... Хорошо.
– С кем воевал?
– С русскими воевал... Все стрелы выметал и убежал.
– Где твой брат?
– Убили брата... Заберу его жену, оленей, собак, нарту. Все заберу, буду богатый.
– Глупый! Завтра и тебя убьют.
– Ну-у-у! – свистнул Кваня. – Убегу на Конду. Я умный.
– Казаки и на Конде тебя достигнут да ум твой смоют кровью.
Из-за поворота реки вывернулся челн вождя Ишбердея. Под сильным ударом весла челн летел – на обе стороны с шумом разбегались волны. Вождь подплыл и, уперевшись веслом в дно реки, легко выпрыгнул на берег, прямо на сухое место; непокрытая голова его была охвачена пламенем первой седины; на левое плечо был накинут яргак из косматой шкуры дикого козла; на ногах кожаные, обшитые железом чулки; на поясе болтались пристегнутые ремешками – нож, огниво, игольник, остроконечная костяная бляха для чистки трубки и костяной, величиною в ноготь, идол.
Приветствовали вождя, припадая на одно колено. Шаман вывел в круг жертвенного оленя и, засучив меховой рукав, взмахнул клинком.
Олень
грохнулся. [112/113]
По нежной коже его, как рябь по воде, заструилась дрожь; трепетал воткнутый в сердце нож; и вот уже смертной пеленою, словно дымом, затягивает слезящийся тускнеющий глаз его, устремленный в чащу леса.
Собаки, поджав хвосты, отбежали.
Шаман выдернул нож да, наточив в горсть крови, хлебнул и заткнул рану пучком мха.
– Горе! – с тоскою и страстью воскликнул он, ударив в бубен, и, как чумной, закружился в быстром танце. – Горе вогулам!..
В хмуром молчании слушали охотники завывания шамана и далекий перестук топоров: то посланные на высмотры разведчики ударом обуха о ствол дерева, от жилья к жилью и от стойбища к стойбищу подавали условный знак о продвижении врага, – так жители тайги и болот на огромные расстояния за самое короткое время узнавали, рано ли казаки остановились на ночевку, где плывут да какого берега держатся.
Мрачно гудел бубен, созывая богов.
Прислоненный к пеньку болван – грубая, намазанная кровью морда – безучастно глядел дырочками глаз на беду племени.
– Горе! Горе вогулам!
Чуя беду, подвывали собаки.
Шаман упал, бубен откатился в сторону. Страшное лицо его было перекошено судорогой, клочья пены стекали по бороде. Собаки, задрав клыкастые морды, взвыли, жалуясь своему собачьему богу.
Вождь:
– Слушай, народ!.. Плывут... Закованные в железо... Харт-сали-уй... (Железные волки.) Несут нам гибель... Всех перебьют или навечно обневолят... Ихние собаки сожрут наших собак... Разрушат наши жилища... Сядут на наших реках, выжгут леса под пашни и отгонят зверя... Встретил я на Яскалбинском болоте Кучумова скорца. Зовет хан все ясачные племена заодно воевать против казаков. Богатые подарки сулит хан... Пойдем ли, вогулы, воевать? Отвечайте мне, я отвечу скорцу, скорец – хану.
Иные сурово молчали, иные вскинули копья с костяными и железными наконечниками:
– Война!
– Война!
Но вот заговорил старый охотник Якаш, и все притихли:
– Мы сильны силою, русские сильны пушканами. У нас – копье и лук, у них – огонь и железные стрелы. Старые боги не помогают нам, новых – не знаем. Как будем воевать?
– Как будем воевать! – подхватил молодой вогул и, приспустив с плеча овчину, невесть в который раз показал всем стреляную рану; на рану от жары уже наклюнулись черви. – Сами шайтаны помогают казакам. [113/114]
– Горе вогулам!
– Кориться?
– Нет, нет! Боги русских нашлют на нас болезни, а на оленей и собак наших – мор.
– Казаков мало, нас много... Думайте, старики, как бы напуститься на них с какой хитростью да перебить их, да попировать на ихних могилах.
– За ними след в след придут другие.
