Текст книги "Гуляй Волга"
Автор книги: Артем Веселый
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
В чаянье военной поживы пришли и иные народы сибирских земель. Каждое племя облюбовывало себе место для стана. [128/129] Вогулы, остяки и самоеды жались к реке; глава семьи составлял костром четыре жердины, сверху накидывал сшитый кошелем мех, и – походный чум готов. Кочевникам тесно казалось в стенах города, раскидывали юрты по степи, далеко одну от другой, для выпаса лошадей. Болотные идоломольцы жили под открытым небом, спали, свалявшись в одну кучу. Вокруг ханских жилищ были устроены коновязи для коней самых почетных и богатых гостей.
Всем собравшимся было выставлено угощение.
Иноходью бегали кухари, разнося медные и серебряные блюда со всячиной: дымилась жирная баранина, куски махана разили лошадиным потом, гуси были набиты изюмом и фисташками, дикие голуби и тетерева сдобрены пряностями да залиты сваренной из лимонов подливкой, сушеная икра и бухарские дыни, сахарные завитки на бараньем сале да полные турсуки кумыса.
Жителям тундры и болот были изготовлены любимые кушанья: грибная похлебка с оленьей кровью и сырое тесто из овсяной муки с медвежьим нутряным жиром; жареные на рожне рыбы и олений, вывалянный в горячей золе мозг; жирные, срезанные с живых осетров горбы; чуть опаленные на огне губы и копыта молодого оленя.
Мужья, проворно действуя ножами, отхватывали куски, дробили мозговые кости – грызли, чавкали, обсасывали да кидали остатки женам, а жены, насытившись сами, кормили объедками своих собак. Чего не могли пожрать, то расхватывали и прятали за пазухи, в штаны, в голенища просторных сапог. Дети грызли гусиные лапки, жевали лиственничную серу, обгладывали хрящи с оленьих рогов. Обожравшиеся собаки, прежалобно скуля, катались по земле. Да иной и хозяин валялся рядом с собакой, тиская себе кулаками брюхо; иные, чтобы опьянеть, пили отвар мухомора и корней ядовитых болотных трав.
Кучум, мало с костей мясо окроша, раздавал мослы князьям, мурзам и вождям племен, что с женами и детьми и со всеми родичами своими вились около его юрты, как комары весной.
– Рад вам, – зорко приглядывался он к гостям. – Звал вас с народом, вы пришли. Опасался казаков, а ныне они мне не страшны.
– И мы рады, – прохрипел, чуть ворочая осоловелыми глазами, остяцкий князек Алачей. – Ты богат, мы сильны. Ты нас кормишь, мы за тебя выйдем воевать. Ты всем нам чего-нибудь подаришь, мы после войны с песнями разбредемся по своим кочевьям и становищам и долго будем вспоминать тебя сладкими речами.
– Повоюете казаков, так никаких подарков не пожалею.
– Да не будет, хан, гнило слово и мутна память твоя!
– Я на своем слове тверд. Не за тем вас сюда созвал, чтоб мазать ваши уста жиром. Много дам подарков... До народов слово [129/130] мое донесите. А пока – ешьте, ешьте, до того, чтобы из горла наружу торчало.
– Мы... Ык! – Алачей отрыгнул неразжеванную, вывалянную в шерсти баранью почку.
Кругом сыто засмеялись.
Алачей спрятал почку в широкий рукав и досказал:
– Мы насытились и готовы нападать и стрелять, колоть и тяпать.
Кучум:
– Выждем вестей... Послан мною в тобольские места на высмотры Маметкул с уланами. Русские, слышно, сидят в беде – собак своих последних съели, лыко с голоду сосут... Выждем добрых вестей и согласно ударим на казаков.
Вожди и князцы, мурзы и военачальники подобно гусакам загагакали:
– Ударим.
– Горе чужеядцам!
– Они бараны, мы волки, – умнём.
– Не будем щадить!
– Навечно падем мы им в память.
– Стрелы моих воинов отравлены гнилым жиром, – осклабился и торжествующе посмотрел кругом зобатый вождь идоломольцев Васюган. – Зверь от той стрелы скоро умирает.
– А у меня, – князец Самар всем дал пощупать шапку, – сюда зашита кость мертвого отца: будет удача.
– Окружим казаков и и-и-и-и-и-и-и!.. Не найдут норы, куда бы спрятаться от наших стрел и топоров.
– Убитых скормим собакам.
– С нами боги.
– Война! Война!
– Пьем, едим...
Алтайский старый князь, Тулай, женатый на дочери Кучума, сидел бок о бок с тестем и нашептывал ему на ухо:
– Не спустуль та выхваль, хан? Не погнулись бы суесловы на труса? Затверди ихнюю похвальбу клятвою. Свяжи их шертью, как веревкой. – Из кости точеной чашкой черпал Тулай кумыс и медленно тянул сквозь зубы. Сафьяновые, с кисточками на голенищах, сапоги его были расшиты цветными шелками и украшены серебряными поделками, подобными коготкам белки. В перстне князя крупный рубин горел, как глаз разъяренного тигра. – Не дайся обману, хан. В бою пусти их вперед, да секутся с казаками.
– Пущу вперед, – согласно повторил Кучум, – да секутся с казаками. Мусульман у меня мало, буду беречь.
– А те, что побегут с поля, убоясь русского огня, – те будут натыкаться на наши пики. [130/131]
– Иншалла!
Кучум встал и обратился ко всем:
– О храбрачи! Веселят меня смелые речи. Да отведают казаки силу руки и твердость копий ваших. Посшибайте с них головы под копыта коней и оленей, втопчите их тела в землю! Вы – моя радость и утешение. С вами, молодыми, я и сам молодею. Хочу видеть народы, слушать песни, зреть игрища и пляски.
– Айда, хан, с нами!
– Покажем тебе свои станы, оленей и собак... Луки и топоры, щиты и копья...
– Подивишься на ловкачей и силачей наших.
Кучум вышел из юрты. Табунщик подвел ему арабскую, сказочной красоты, гнедую кобылу. Хан с юношеской легкостью вскочил в седло и тронул шагом. У стремени его, как тени, шли князья, мурзы и вожди племен с женами, детьми и родичами своими. И кто бы ни попался на дороге, всяк повертывал и шел или ехал вослед хану, как того требовал обычай.
Наплывал вечер, над темными тяжелыми лесами сиял и пламенел ликующий закат. Червонным жаром отливали прямые, как мечи, сосны. Далеко по степи стлался горький дым костров, коней ржанье, разноязычный говор, слитный гул торжества.
Богатыри похвалялись силой да, ухватив друг друга за ошкур меховых штанов, тяжело ходили по кругу. Дыханье из могучих грудей вырывалось с шумом, лица были измазаны грязью и кровью.
Сургутские остяки в лубяных, расписанных углем масках вели медвежий танец. Таежные охотники, удерживая дыхание, следили за каждым движением танцующих, ноздри их трепетали, глаза блестели.
Зашитые в цельные конские шкуры табаринцы исполняли лошадиную пляску: жеребец гулял в табуне кобылиц. Степняки взирали на игрище с волнением, и время от времени из их глоток рвались крики одобрения.
Молодые состязались в беге и ловкости, играли в казло-мазло, метали копья.
Ях на полном скаку остановил пятилетнего оленя, накинув ему на шею аркан.
Другой силач вышатал деревцо с корнем и с яру бросил его в реку.
В ином месте были поставлены гуськом три оленя. Молодой вогул с разбегу, опершись о рога переднего, перемахнул и сел на спину заднего.
Самоеды и самаровские остяки гонялись на лодках, тянулись на палках, стравливали собак.
Идоломольцы над головою своего болвана высекали огнивом из кремня искры, точили боевые ножи, голося с завойкою заунывную, хватающую за сердце песнь. [131/132]
Поэты и музыканты показывали свое искусство. Дико выла зурна.
Всюду сновали и горланили купцы, расхваливая товары.
В кругу охотников и рыбаков кондинский шаман Алейка жег на углях баранью лопатку и по трещинам, что стреляли по кости, предсказывал будущее.
Кочевники являли дивеса джигитовки.
Охотники состязались в стрельбе из лука. Один подкидывал шапку, другой стрелою попадал в шапку на лету. Вот седоусый старшина Мукей из рода назимов ножом затесал на кедре залысинку и, отойдя шагов на тридцать, пустил стрелу, она попала в цель. Второй стрелою Мукей расколол свою первую стрелу, попав в ее тупеё. Слава такого стрелка живет века, передаваясь из рода в род и из племя в племя, обрастая седою шерстью легенды.
Кучум проехал к яме с русским ясырем.
Ослабевший от пыток и голода Куземка Злычой сидел на дне ямы. Замученные глаза его были пусты и одичалы, щека от губы до уха рассечена, залубеневшая от крови шапка была кинута под ноги. Фока Волкорез в рубахе, разорванной от ворота до пупка, бегал по яме и лаялся с караульными уланами, кои забавлялись, протягивая пленникам на концах копий куски мяса. Ослепленный полубраток Мулгай лежал свернувшись и скупо стонал.
Кучум остановился над ямой и некоторое время молча глядел на ясырей. Исхлестанное глубокими морщинами лицо его было черство, а крепко сжатый рот суров и тверд, как когтистая лапа зверя. «Так вот они, искры пожара, что надвигается на Сибирь! – должно быть, думал он – Вот они, пальцы железной руки, что тянутся к моему горлу!»
Привстал на стременах и заговорил:
– Вы, люди, пришедшие из-за Камня с злым умыслом, слушайте!
Фока, будто камнем, запустил в хана сибирского матюком. Кучум гневно засопел и указал на него плетью:
– Голову!
Мурза Кутук Енарасланов, ухватив за чупрыну, выдернул казака из ямы, оторванной полой кафтана завязал ему глаза и отрубил голову.
– Кто пришел? – спросил Мулгай Куземку.
– Похоже, самый наибольший, – отозвался Злычой, – кобылы такой вовек не видывал.
– Волкореза порешили?
– Фока испекся... Молись, Мулгай, и наша смерть накатывается.
Мулгай поднял лицо с кровавыми пятнами вместо глаз и торопливо закрестился, забормотал: [132/133]
– Бог Миколка, бог Егорка, бог Мишка... Я, новокрещеный татарин Мулгай, помню вас, и вы меня в обиду не давайте.
Кучум стоял над ним, горько морщась:
– Шелудивый пес! Ты отрекся от закона отцов и дедов своих? Принял чужую веру, которой не знаешь?
– Вера Христа истинна, а все другие – тьфу!
– Кто тебя тому научил?
– Атаман Мартьян.
– Биллягы! (Божба.) – воскликнул Кучум, подняв очи к пылающему небу. – Пусть забудется имя мое, если я не убью тебя раньше, чем закатится солнце. Велю срезать с тебя мясо кусками и накормлю собак твоим мясом. Джиргыцин! (Божба.) Тебе не гулять больше по степи, не топтать травы.
– Бог Миколка возьмет меня к себе на небо да подарит мне глаза беркута. До скончания веков буду смотреть с неба на степь и на табуны. Увижу, как и тебя, хан, казаки разволокут по полю конями.
– О шакал! Ты еще скалишь зубы и мечешь хулу на меня? Сдеру с тебя кожу и набью ее гнилым сеном! Вырву язык твой да велю засунуть его свинье в гузно!
– Сквозь и твои ребра, хан, трава прорастет, и твои кости, хан, полынь оплетет... Недалек тот день, когда и из твоих ноздрей, хан, черви потекут...
Кучум кричал в беспамятстве:
– Сабли улан, как молнии, скрестятся над Русью! Кровью русской залью дороги! Разорю мох на крышах жилищ, города и села подыму огнем да пущу на дым!..
Приказал обоих расказнить и ускакал прочь на кобыле своей, быстроты дивной.
Пленников выволокли из ямы.
Пастух Садык плетью, усаженной конскими зубами, оббил с Мулгая мясо по кускам, и тот умер. Куземку Злычого терзали, пока он не перестал стонать. Бабы шагали через мертвых, чтобы опоганить. Потом привязали одного к одному дереву, другого – к другому, безголового Фоку Волкореза прислонили к стене и пускали в них стрелы, пока не надоело, – все трое стали похожи на ощетинившихся кабанов.
Кучум с мурзами и князьями объезжал станы, принимал от народов присягу.
Самоеды в знак своей покорности целовали щучий нос и медвежью морду.
Вогулы шертовали на дружбу по своему обычаю – нюхали конец пики, лизали лёзо меча, окропленного кровью жертвенного оленя.
Табаринские хлебопашцы клялись с комом земли в руках.
Князь Тулай тоже обещал лиха на хана сибирского не мыслить и стоять в бою до крови и до смертного посечения да по своим преданиям пил воду с золота. [133/134]
Остяки присягали на верность перед медвежьей шкурой, на которой были скрещены топор, нож и стрела. Вождь, а заодно с ним и все воины разноголосили, повторяя за толмачом слова клятвы:
– Пусть растерзает меня медведь, пусть подавлюсь первым куском мяса, пусть топор отрубит мне голову, пусть зарежет меня сонного этот нож, пусть стрела, пущенная мною, возвратится и вопьется мне в глаз, если я не сдержу клятвы...
В степи взмыла пыль, со степи к городу наметом летела сотня Маметкула. Уланы играли копьями, на скаку подбрасывая и ловя их, да крутили перед собою шашками столь быстро, что за потоком сверкающей стали, как за щитом, лиц не было видно.
– Казаки близко!
– Война, война!..
– Велик бог!
В юртах и чумах жены прощались с мужьями, матери с сыновьями, – тихий плач и шепот.
35
Сплыли казаки с Тобола, навстречу им быстрый Иртыш повыкатил. Драл понизовый ознобный ветер, ветер топтал волну, слепая волна хлестала в глинистый берег. Где-то уже взыгрывали первые метели, – виясь летели редкие снежинки, колючая крупа засекала глаз. Косматые – в густом инее – качались вершины сосен и кедров, выла и стонала седая тайга. По кроме лесных кряжей немое плыло солнце. По ночам берега обмерзали, морозом рвало и корежило струги, порою доводилось вырубать струги изо льда топорами.
На мысу, что вылег на схлестке Тобола с Иртышом, ватага стала на привал. Голодные и хмурые грелись у костров, негромко переговаривались, озираясь с опаскою.
– В беде сидим, бедой кутим.
– Держали замах большой, да вот оно – рылом в землю.
– Стужа, ветер... Ветер нос на сторону воротит... Пришли и зиму за собой привели.
– Не журись, браты, заутра бой... Ударим – и Сибирь наша, или с коня и прямо в рай.
– Ждут нас с тобой, односум, в раю на самом краю, где черти горшки обжигают.
– И то дело не худое, хоть погреемся... Так ли, товариство?
– Ужо ордынцы зададут тебе жару, враз нагреешься.
– Ништо, бог милостив.
– Удалой перед смертью не пятится, а иной и рад бы упятиться, да некуда.
– Задавит нас орда многой силой своей. Назвал, слышно, Кучум народов великое урево, а нас и семи полных сотен не осталось. [134/135]
Приумолкли, понасупились.
– Не журись, браты, в сечи не всем лечи... А вот, – говорок метнул глазом туда-сюда, – коли кто станет далеко язык выпускать, не избыть тому беды.
– Ведаем.
– Поперечников атаман бьет без промаха... Не забыли Забалуя, Костыгу, Мишку Козла?
– Забалуя он добре секанул, аж шапка локтя на три кверху подлетела.
– Ништо! С седых веков ни единая казацкая слеза в пусто не канула. Попомним атаману кровь Забалуя, Игреньки, черкаса Полухана и иных.
– Попомним!
– Не рука нам, ребятушки, в походе раздор чинить. Стонем, ропщем да тем ропотом гневим и бога и атамана.
– Мы, деда Саркел, так... До поры наши головы и послушны и поклонны.
Кто-то вздохнул, кто-то крякнул.
– Одним грехом, как цепью, сковал нас черт... Было б нам подобру-поздорову на Волгу скатиться...
– А на Дону-то, братцы, ныне благодать!
– Побереги, Афонька, голову. Помалкивай.
– Молчу.
– Мы с тобой давно у атамана как порох в глазу. Услышит – враз сломает тебя, дурака.
– Молчу.
– Заутра бой... И не хотелось петушку на пир идти, да за хохолок потащат.
– Ой, темна ты, могила, во чужой земле...
Приумолкли усачи, приуныли смелачи.
А Ярмак с вожем Ядулкой, забравшись на вершину самой высокой сосны, оглядывали просторы заиртышья. Мотались на ветру прибрежные талы. По угорьям разбегался лес мелкой, сумрачен и дик. Далее расстилалась рыжая степь с плешинами наметенного там и сям снега. Волновались, вскипали под ветром озёра. Далеко по заиртышью двигались в тучах пыли то ли табуны, то ли конные лавы сибирцев.
Закусив конец перевитого первой сединою уса, Ярмак бормотал:
– Сибирь... Орда... Выноси, угодники!
Зоркие глаза степняка Ядулки рыскали по далям, показывал вверх по реке:
– Во-о-о-он Кучумовы юрты и сакли... Водою до города день ходу, конями того меньше... На полдороге живет городок Атик-мурзы, близко за городком стоит Чувашиева гора, а за Чувашиевым мысом в трех поприщах – Искер.
– Берега каковы? – спросил атаман.
– Местом берега голы, местом лесисты.
– Острова и наволоки есть?
– Два острова. Один о бок с городком мурзы, другой пониже Чувашиева мыса.
Ярмак еще раз внимательно оглядел стремя реки, речные завороты и крикнул вниз:
– Поплыли! Мещеряку с сотнею идти передом, усторожливо... По сторонам глядеть остренько.
Караванный, задрав голову, выслушал атамана и опрометью побежал по стану, взметая песок подолом собольей шубы.
– Поплыли!.. Не мешкать там у огней, уху хлебать в лодках на плаву... Сотне Мещеряка идти головною, по сторонам глядеть во все глазы...
Затомошились старшины и есаулы:
– Поплыли, братцы, поплыли!
Казаки разбирались по ватагам, ссовывали лодки на воду и тоже озорно орали:
– Поплыли!
– Водопёх, толкайся!
– Ладь крюки в гнезда!
Из кустов вылетел с ременным поясом в зубах Мещеряк-атаман и, на бегу застегивая меховые штаны, устремился к своей сотне:
– Поплыли!.. Разбирай паруса, крепи парусные подтяги!.. Кормчие, на весла. Пушкари, заправляй пушки картечью!
Полетели струги, подхваченные попутным ветром, запенили простор реки лопастями навесных кормил.
Проплыли плес, другой.
За мыском вдруг открылся городок Атик-мурзы: убогие с плоскими крышами мазанки, крытые лубьем землянки, войлочные юрты.
Мещеряк, что умотал с сотнею вперед, взял тот городок с удара да скоро выбежал на яр встречать дружину. Махал Мещеряк с яру шапкою и орал:
– Жители порезаны, город взят порожний!.. Держи к берегу без опаски!
Тут и заночевали.
Ярмак прихватил с собой есаула Осташку Лаврентьева и отправился с ним на развед под Чувашиеву гору.
По-осеннему стремительно густели сумерки.
Атаман рассматривал берег, примечал места, способные для пищального боя и высадки. В темноте подлезли под самую гору и залегли. Доносило еле слышные голоса, разноладный лай псов, мотались на ветру огни многих костров. Совсем близко, по насыпи земляного вала, шатались дозорные в островерхих шапках.
Раздувая ноздри на волнующие запахи жареного мяса, Ярмак дохнул есаулу в ухо: [136/137]
– Чуешь?
– Угу.
– Баранина...
– Угу...
Атаман глотнул голодную слюну, ляскнул зубами и прошептал:
– Языка мне добудь.
– Добре.
– Живой ногой.
– Я скоро!.. Господи, благослови, – перекрестился Осташка и, ослабив в ножнах шашку, осторожно пополз в густую темень.
Ночь, глухо.
Сморенный усталостью Ярмак задремал... Есаул тронул его за плечо:
– Атаман!
Ярмак схватился за пистолет.
– Атаман, пора и к стану. Языка словил. – На тонком сыромятном ремешке, захлеснутом под горлом петлею, есаул держал татарина и, слегка подкалывая его острием шашки, шипел: – Пикни – развалю надвое!
На казачьем стану было тихо, хотя почти никто и не спал. Сидели и лежали в стругах, кутаясь в меха и дерюжину. Во тьме простуженно бубнили голоса; кто-то однозвучно, в треть голоса тянул заунывную песенку. У огней, опираясь на пищали и рогатины, дремали караульные.
На допросе оробевший татарин кланялся обступившим его бородачам и приговаривал:
– Ум мой мешался, память кунчался, сапсем нисява не знаю...
– Ну, нам с тобой квас квасить некогда, – сказал Ярмак и велел позвать охочего к кровяному делу сотника Черкиза.
С бою да с пытки язык поведал все по ряду: об укреплении и подступах к Чувашиевой горе, о воинских хитростях и нравах народов, воюющих за Кучума.
После того Ярмак созвал к себе в шатер атаманов, есаулов, стариков и всю ночь с ними совещался, а чуть забрезжил свет – вышел атаман к казакам.
Проиграла серебряная есаульская труба, дружина сошлась к шатру атамана.
Слово Ярмака:
– Слушай, браты, и на ус мотай! Брели мы лесами, брели горами, плыли многими реками и речками. Слышу стоны малодушных – устали-де, ноги под нами подгибаются, руки не подымают весла и пищали, глаза не глядят, и языки от усталости и голода не ворочаются... Ходил я с вечера с есаулом Лаврентьевым в подгляд к татарским станам. Баранину, псы, варят и жарят. Мыслю, коли грянем на ордынцев дружно, так не минет та баранина наших зубов. Собьем орду с горы, выкурим из покоища [137/138] змеиного и погоним к городу да с маху подымем на мечи и город тот. Там перезимуем и дух переведем, в тепле да в сытости, а весной, – что бог даст. Вспомним, братцы, все пакости и лютые скорби, что приняты нами от тех злохитрых и окаянных волков басурманской веры. Вспомним...
– Город не миновать брать, – махнул голицею Никита Пан, – река не нынче-завтра встанет и куда же нам тогда свои головы приклонить? Город Кучумов близок, ура и – вперед! Так ли, товариство?
Голосов блеск:
– Так, так...
– Грянем.
– Шатанём сатану.
– Вчера кишки пусты, нынче кишки пусты, да лучше – головой в кусты!
Ярмак послушал голоса и опять заговорил:
– Ладь струги к бою немедля. Рассаживайся просторнее, чтоб друг другу не мешать. Стругам в кучу не сбиваться. Держать струги косяком. Не запамятывай: пищальный бой ведем с правого борта, а пушечный с носу. Мыслю: засядет сила Кучума под прикрытие засеки да оттоль станет метать в нас стрелы и копья. Навалом нам басурман не взять, пустимся на хитрость: дабы выманить неприятелей наших на чистое место, дадим изо всех пищалей и пушек по одному холостому выстрелу, а конные пускай заварят под засекой свалку и пустятся в притворное бегство. Старшинам и есаулам доглядеть, все ли укреплены по бортам упорные сохи для наводки пищалей. У каждой пушки быть троим пушкарям. Храни сухою пороховую полку и фитиль. Заряд давать полный, пороху и жеребьев не жалеть. Может статься, бросятся на нас кои народы на челнах, – багры держи наготове, челны кувыркай, топи орду нещадно, полону из огня не брать. Полусотню Богдана Брязги сажаю на коней, – будет в стругах просторнее. Конной полусотне идти по бровке берега и вперед без моего слова не соваться, дабы не попасть под свой огонь. Весельникам махать веслами вполсилы, да не выдохнуться раньше срока. Кормчим глядеть в оба: не посадите мне, сукины сыны, стругов на мель, как то учинили под Тюменью, – разорву по клоку! Заплывай к горе с носка, берег там чист и спрятаться ордынцам от нашего огня некуда, а коли красный выдастся денек, то и солнце станет нам за спину, а сибирцам будет бить в глаза. Стреляй не кряду, а через ружье. Покажет дело выйти из стругов на берег – выйдем. На берегу не рассыпайся и от воды без нужды далеко не отходи. Держись в пешем бою кучками человек по десяти: стой кругом, зад к заду, как кабаны, когда на них наскакивают волки. Пушкарей Самойлика и Худяка беру на свою каторгу. Атаманам, есаулам, сотникам и полусотникам быть при своих ватагах неотлучно, биться примерно – волос не жалеть! Помни, бежать нам некуда и не с чем... [138/139] Ну, а коли сломят нас поганые и задавят силой своею – живыми в руки не давайся и славы казачьей не рони... Молись, братцы, и – с богом!
Дружная закипела работа: кто принялся вычерпывать из струга воду, кто прочищал от порохового нагара запал, ввертывали в пистоли новые кремни, точили шашки и ножи, рубили свинец. Есаулы подсчитывали и разводили по стругам людей, раздавали запасное оружие, досыпали кожаные гаманки порохом. Каждый получил по последней горсти плесневелых толченых сухарей и по ложке горячего пареного овса в полу кафтана. Одни бежали к попу исповедоваться, другие – к колдуну заговариваться, а иной, по простоте сердца, приставив к пеньку складную икону, стукал в землю лбом и приговаривал: «Пресвятая пречистая богоматерь и вы, угодники, напустите на меня смелость, не велите лечь костьми в проклятой басурманской стороне». Багровое подымалось над тайгою солнце, налетный ветришка взвихривал по гладкой воде ершей, на стрежне разгуливалась волна...
Лихой пушкарь Мирошка ворчал, взирая хмуро на свинцовую волну:
– Будет стругам колтыханье. Как тут некрещеного выцелить да стрелить? Слезы!..
Разобрались по стругам.
Застучали раскидываемые по гнездам весла.
Ярмака клич:
– Яртаульные, пошел на взлёт!
Головным побежал яртаульный челн, за ним – атаманова каторга с медной пушкой на носу, а за каторгой, раскачиваясь на крутой волне, ухлестывали в двух сотнях струги и стружки, насады и будары, лодки плавные и лодки кладные.
По каравану перелетывал разбойный посвист и заказное словцо:
– Ша-ри-ла-а-а...
Плыли.
Берегом пылила конная полусотня Брязги, прикрывая дружину от внезапного нападения.
По венцу Чувашиевой горы мотались одиночные всадники. Да еще доносилось коней татарских ржание и надсадный лай псов.
Плыли.
– Ша-ри-ла-а-а-а!...
С яртаульного челна зык:
– Орда-а-а!..
Степь – насколько глаза хватало – была залита войском сибирским. Двигались толпы пеших, заткнув для ловкости за пояс полы наваченных халатов и овчинных полушубков. Ехали на арбах, верхами на оленях и верблюдах. Скакали, джигитуя, конные уланы. Под солнцем вспыхивали концы копий и чешуя [139/140] панцирей. Главные силы кучились под Чувашиевой горой, опоясанной понизу насыпным валом и засекою.
Сибирцы, утвердившись на своих местах, стали высылать навстречу казакам задирщиков, кои на быстрых конях подлетали совсем близко и, выметав стрелы, гнали обратно.
Казаки из полусотни Брязги вступали с теми охотниками в словесную брань да мало-помалу от слов переходили к делу, размениваясь за стрелу пистольной пулею, а кое-где уже начали заигрывать и врукопашную, сшибаясь шашками.
На бойком иноходце прямо на казаков несся пастух Садык и, воздев над собой пустые руки, озорно кричал:
– Моя твоя!.. Атма, казак, кынама! (Не стреляй, не бей меня.)
«Сдается», – сообразил Брязга и, отделившись от полусотни, наметом припустился навстречу татарину. – Кая барасом? – окликнул он и потянул из ножен шашку.
– Моя твоя, казак, йеее! – дурашливо завизжал Садык и, сорвав с луки седельной да развернувшись, метнул аркан
миг
и он скакал прочь, волоча за собою на туго натянувшемся аркане казачьего атамана. Тот царапался за кочки, за кусты, но удержаться не мог.
Полусотня бросилась на выручку своего ватажка.
А с горы, потрясая копьями и топорами, стремительно стекали густые толпы воинов Кучума.
– Шарила-а-а!.. Клади весла, молись богу!
Торопливо покрестились.
Ярмак пушкарям:
– Трави запал!
Пушкарь Мирошка размотал просаленную тряпку с гузна пушки и запалил смоляной фитиль. Медная пушечья пасть рявкнула и отрыгнула пук огня, каторгу качнуло, а по-Мирошкиному и другие сделали, – караван окутался сизым пороховым дымом.
Меж тем Брязга схватился за аркан, подтянулся сколько мог да, изжевав витую из конского волоса веревку, оторвался.
– Назад! Назад! – призывал Ярмак конных, но те уже сшиблись с неприятелями, и – пошла потеха.
Струги с тяжелыми, ломовыми пушками погреблись в обход горы, а иные струги повернули было к берегу, но скоро засели на мель.
Ярмак, матерясь, шагнул через борт в ледяную воду, а по его и другие полезли – где по колено, а где и по пояс. Скоро дружина с развевающимися хоругвями вышла на берег.
– Пищальники!
Вооруженные пищалями выбежали к атаману.
– Стреляй не залпами, а через ружье.
Построившись клином, пищальники не спеша двинулись [140/141] вперед, на ходу стреляя через ружье: одни стреляли, другие в это время заряжали.
За пищальниками развернулись сотни с пистольным, сабельным и лучным боем.
Под засекой казаки были встречены тучею стрел, градом камней и метательных копий.
Дрогнули
попятились.
А сибирцы, сметав, что казаки в малой силе, разломали в нескольких местах засеку и сами пошли на вылазку, да из лесу выскочил затаившийся там с отборной конницей Маметкул; а за ним, развертываясь в лаву, летела волчья сотня улан Бейтерека Чемлемиша: уланы крутили над головами шашками, рукояти которых были полы, и при размахивании издавали волчий вой, нагоняя тем страх на своих и на вражеских коней.
Молодой молодого пикой вышиб из седла. Чья-то голова покатилась под яр. Бегущий и вопящий запутался ногами в своих кишках и упал. Из чьего-то горла кровь брызнула выше лошадиных голов. Вогул ударил Афоньку Лыча копьем в бок и выдернул копье с почкою на конце. Афонька со стоном повалился и обнял землю. Дед Саркел рубанул васюганского шайтанщика шашкой по голове и после рассказывал, будто из того пламя пыхнуло и смрад изошел. Сотник Черкиз, зажимая левой рукою выжженные глаза и шатаясь, шел прочь от места битвы; в правой руке он всё еще сжимал рукоять расколотой шашки; иссеченная в куски кольчуга, держась лишь на одной ременной перевязи. спадала и волочилась за ним по земле; изрубленные плечи и грудь его были обнажены. Мурза Кутук Енарасланов сверзился с коня, пробитая свинцовым жеребьем голова его запрокинулась, выпучил глаза – и дух вон. Заруба дал таежному богатырю кровавую рану, да и самого повалили и начали рвать собаки. Охотник Ях всадил в казачью грудь нож совсем, с череном, да и сам присел – пуля обожгла коленку, выдернул из головы прядь жестких волос и перетянул простреленную ногу. Кони топтали людей, взвивались кони на дыбы, сшибались грудью и грызли друг друга. Спешенный Маметкул, засучив правый рукав бешмета по локоть и работая шашкой, шел среди русских, как бы купаясь в волнах.
Стук и лом копейный
блеск и звяк клинка
гул, вой, брань
с обрыва падали в реку, стремительные воды Иртыша смешивали кровь врагов. Вдруг в тылу горы заржали ломовые пушки, картечь хлеснула по густым рядам сибирцев.
Ярмак, что уже чертом носился по полю на татарском скакуне, приподнялся в стременах и, грозя окровавленной шашкою, закричал дурным матом: [141/141]
– Пошел на слом!
И казаки, покрывая голосами своими шум битвы, закричали.
– На слом!.. На слом!
Да кинулись
в атаку.
В тылу горы ржали ломовые пушки, картечь косила ряды сибирцев.
– Ура-а...
– Вра-а-а-а...
– Шарила.
По каменистому открытому склону горы заметались и застонали народы, охваченные отчаяньем. Побежали с воем и стенанием оробевшие, увлекая за собой отважных.
Хлынули прочь идоломольцы Васюганских болот, потяпав с досады топорами своего болвана, который оказался бессильным перед русскими богами.
Резвые олени, гремя полозьями нарт по мерзлым кочкам, помчали прах своих хозяев в тайгу, к погребальным кострам.
Бежали самоеды.
Бежали князья остяцкие со своими народами. Остячки схватили одного из своих князцов и с криками: «Отдай нам наших мужей. Отдай нам наших сыновей», – начали на князца плевать, одежды на нем драть и оленьими говяхами глаза ему замазывать.
Уланы еле успели уплавить за Иртыш Маметкула, наскоро залив его кровоточащие раны растопленной пихтовой смолкой.
Снимались становища степных кочевников.
Храбрые таежники, что убивали медведя один на один, разбегались в страхе, точно белки от пожара.
Бежал тайгою, прихрамывая и опираясь на копье, охотник Ях. В битве погиб сын его Мулейка и потерялась жена Алга, – плакала по них душа. За ним брел, волоча хвост по земле, старый кобель Наян.
Преследуемые разящим огнем пушканов, бежали вогулы.
Бежали алтайцы и барабинцы, чатские татары и сургутские остяки, побежали и все иные, кто побежать успел. За ними, как дым пожарища, стлалась вздыбленная пыль, скрип и грохот арб, и коней ржанье, и отчаянья вопли многие. А вдогонку им пушки всё еще сыпали свинцовый горох, озорно и устрашающе гаркали казаки, победно выли есаульские трубы.
Казаки засеку разметали и хоругви с ликами Христа и богородицы на горе Чувашиевой утвердили.
