Текст книги "Гуляй Волга"
Автор книги: Артем Веселый
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Гуляй Волга
Роман
Отвага мед пьет
и кандалы трет.
1
Заря, распустив сияющие крылья, взлетела над темной степью... Переблески зари заиграли в просторах ликующего неба, расступились сторожевые курганы, на степь выкатилось налитое золотым жаром тяжелое солнце, и зеленое раздолье дрогнуло в сверканье птичьих высвистов.
Степь
весна
ветер...
По большому Раздорскому шляху, что пролег меж Доном и Волгою, на горбоносых ногайских конях легким наметом бежала казачья ватажка голов в полста. Одеты казаки были небогато, как всегда одевались, отправляясь в дальние походы. На одном – смурый кафтанишко; на другом, для ловкости, безрукавый зипун; на ином – татарский полосатый халат, из дыр которого торчали клочья ваты; многие в холщовых, заправленных в штаны рубашках. За кушаками – пистолеты, широкие – в ладонь – ножи, кистени на перевязях из пожилины да кривые – азиатских статей – шашки. За плечами кое у кого еще болтались луки, но у многих были уже и ружья, кои в ту давнюю пору являли собой диковину на всю знаемую Азию и на все Дикое поле.
День разыгрывался.
Играла степь хороша-прехороша. Ехали долом, ехали увалом, ехали как плыли: трава-то стояла густа да высока – у коней и голов не видать.
В небе, еле шевеля крылом, кружил орел. За дальним курганом, подобен тени, промелькнул отбившийся от стада олень. Куземка Злычой сорвался и, гикая, припустился было за ним, но скоро вернулся.
– Ну как, Куземка, не догнал? – окликнул его чернобородый казак, похожий обликом на турка.
– Коня пожалел, Ярмак Тимофеич, – отозвался Злычой и потрепал жеребца по запотелой шее. – Коня пожалел, а то не утек бы, бес рогатый, от моего аркана. [25/26]
– Гуторь... Не провор ты малый, погляжу я... Прямо промах парень...
– Я-то?
– Ты-то. Га-га-га-га-га!..
– Да я, твоя милость, позапрошлой весной на Сагизе-реке бородатого орла зрел и чуть-чуть не словил... Такой орлина богатырский, на трех дубах гнездышко пораскинул... Еду я туркменской степью, по сторонам остренько поглядываю... Тут сыру-ярью река протекла, там камышовое болото повылегло – место глухое, место страшное...
Был Ярмак не молод и не стар – самый в соку – мастью черен, будто в смоле вываренный, и здоров, здоров как жеребец. Ржал Ярмак, задрав голову, – конь под ним садился. Из хвоста ватаги на голос атамана нежным ржанием отзывалась кобыла Победка. В сдержанной усмешке сверкали зубы казаков.
– Весть подает...
– Ночь темна, лошадь черна, еду-еду да пощупаю – подо мной ли она?– рассказывал Куземка.
Казаки перемигивались и жались поближе к баляснику.
– Бородатый, говоришь?
– Ну-ка, ну, развези!..
Угадав в голосах насмешку, Куземка замолчал и на все упросы товарищей отмолчался. Батыжничать он любил по ночам у костра или при блеске звезд, а так был несловоохотлив.
Пылал и сверкал над омертвевшей степью полдень. Взъерошенный перепел сидел в травах, раскрыв горячий клюв.
Приморенные кони начали спотыкаться.
У степного озерца, в тени онемевших от зноя ясеней, ватага стала на привал.
Наспех похлебали жиденького толокна, пожевали овсяных лепешек и провонявшей лошадиным потом вяленой баранины, – нарезанное тонкими жеребьями мясо вялилось под седлами, – и, выставив охраняльщика, полегли спать.
Степь
травы
марево
стлалась над степью великая тишина, рассекаемая порою лишь клекотом орла.
Спутанные кони, спасаясь от овода, по уши заходили в озеро и, вздыхая, скаля зубы, тянули теплую мутноватую влагу.
Вольно раскинувшись по примятой траве, на разные лады храпели казаки.
Жара мало-помалу свалила. Сквозные светлые тени ясеней легли на дорогу, загустели синеющие дали, дохнуло прохладой.
Снова тронулись пустынной степью.
Путь-дорога, седые ковыли...
Ехали – как плыли – в сумерках. Ехали и потемну, слушая тишину да крики ночных птиц. [26/27]
Во всех звездах горела ночь.
Ехали молча.
И снова поредела ночная мгла, степь залило росою, как дымом.
В лоб потянуло свежим ветром.
Ярмак привстал на стременах и, раздувая на ветер тонкие ноздри горбатого носа, сказал:
– Ну, якар мар, Волга!
И не из одной груди вылилось подобное вздоху могучее слово:
– Волга...
Дремавшие в седлах гулёбщики приободрились, пустили коней рысью и загайкали песню.
Степь
простор
безлюдье...
На курганах посвистывали суслики. В небе маленькие, словно жуки, плавали орлы. Ветер колыхал траву, гнал ковыльную волну.
Впереди показались, выгибая щетинистые хребты, нагорья, ныне они голы, а в былое время стояли в крепких лесах.
– Волга...
По нагорному приглубокому берегу ватажка направилась к устью речки Камышинки.
На луговой стороне в сочной зелени трав сверкали, тронутые легкой рябью, густой синевы озера; зеленым звоном звенел подсыхающий ковыль, и далеко-о-о внизу, как большая веселая жизнь, бежала Волга...
2
Заросшая папоротником тропа вывела Ярмака на поляну, нагретую солнцем, – малиновым духом так и обдало казака. Увидав в чащобе ивовые шалаши и землянку, он закричал:
– Гей, гей, есть ли тут крещена душа?
Из землянки вылез до глаз заросший седым волосом старик. Он был бос, и наготу его еле прикрывало ветхое рубище. Из-под трепещущей руки долго вглядывался в пришельца.
– Али не узнаешь, Мартьян Данилыч, своего выкормыша? – не в силах сдержать радости, кинулся к нему Ярмак и загремел: – Га-га-га-га-га, здоров будь, атаманушка!
– Чую, с Дону казак...
– Эге.
– Ба-ба-ба... Да никак ты, Ермолаюшко?
– Я и есть.
Они обнялись и поздоровались по ногайскому обычаю, троекратно – как кони – кладя друг другу голову с плеча на плечо.
– Жив-здрав?.. Принимай гостя. [27/28]
– Рад гостю.
– Поклонов тебе приволок и с Дону и с Волги от ножевой орды, от рыбацких куреней...
Ярмак сбросил баранью шапку, заскорузлой от лошадиного пота полой чекменя отер разгоряченное лицо и уселся в тень ракитова куста, подвернув под себя ноги.
– Помню я тебя, Ермолаюшко, вот каким, а ноне гляди-ка какой вымахал!.. Поди-ка и сам в атаманах ходишь?
– Эге, – довольно усмехнулся казак.
– Так, так... Узнаю сокола по спуску... Велика ль артель?
– Чубов под сотню.
– Где станом стоите?
– На Булане-острове.
– Доброе место, рыбы невпробор и от лихого глаза укрыто. Когда-то мы с твоим батюшкой, Тимофеем, два летичка на Булане пролетовали и ох не молвили...
Ветками зелени старик застлал земляной стол и поставил перед гостем деревянную чашку с медом да чашку с ключевой водой.
– Не обессудь, сынок, без хлеба живем... Леса у нас дики, места просты, голосу человечьего не слышно, следу зверьего не видно, змеиных ходов – и тех нету.
Ветхие сети были раскинуты по кустам орешника. Ветрилась нанизанная на лычки пластанная рыба, светлые капли, вспыхивая на солнце, скатывались с рыбьих хвостов. В жирных лесных травах дух стоял ядреный да сычоный. Из облепленного пахучими травами дупла по лубяному носку стекал мед в долбленую бадейку. Под липами гудели пьяные пчелы.
– А народы где?– спросил Ярмак, оглядывая рыбачий стан.
– Уплыли к монахам рыбу на хлеб менять, в полуутра возвернутся... Што, Ермолаюшко, с орды вестей?
– Ордынцы ныне приутихли, не слыхать.
– Так, так...
– Лонись ходили мы, волские и донские атаманы, ногайцев проведывать и в устьях Яика сожгли столицу басурманскую, Сарайчик... За таковое удальство царь хвалющую грамоту на Дон прислал, а на Волге атамана Бристоусца да атамана Иваньку Юрьева расказнил, а они ни сном ни духом про тот наш поход не ведали.
– Лют царь-государь, хитер и лют.
– Так-то ли лют, и не сказать! Нас на орду натравливает, ордынцев к себе на дружбу зазывает и торговлишку с ханами ведет.
– Старая песня!.. – Мартьян крепко потер на лбу рубец сабельной раны, и в его еще не утративших зоркости глазах как тени промелькнули какие-то воспоминания. – Ну, а што с Руси вестей?
– Шатается народишко, ровно чумовой. К нам на Дон бредут и от нас бредут. [28/29]
– Так, так...
– Шлет Москва до низовых и верховых атаманов ласковые грамоты, зовет оберегать Поле от ордынцев и за ту службишку пороху, сукна и хлеба сулит. А воеводы с большого ума да по государеву указу отгоняют нас от русских городишек, ровно бешеных волков, а где поймают – там и языки урезывают, ноздри рвут, батогами бьют, на дыбу дыбят и в удаленные монастыри да заводы в ссылку шлют для крепкого береженья.
– Чего же хочет царь Иван?
– Клонит нас гроза-царь на покорность.
– Вот оно што!
– Вредительны-де ему разбои наши.
– Угу...
– Мы-де его с басурманами ссорим и торговлишку рушим. – Ярмак крутнул головой и залился каленым смехом, ровно гору камней раскатил. Нрава он был веселого и бешеного, сила распирала его, тугие кудри на его голове вились из кольца в кольцо. – Николка Митрясов, Раздорской станицы казачок, прислал из Суздаля писаную грамотку... Сидят, слышь, наши казаки в тюрьме земляной, и по цареву велению корму им совсем не дают, волочатся в наготе, босоте и голодной смертью помирают.
– Не ведаю, какой ноне народ пошел, – сказал Мартьян, – а мы, казаки старого корня, бывало, самому богу не кланялись, хошь и верили в бога крепко.
Ярмак потянулся – хруст по костям пошел.
– Ордынцы присмирели, скушно на Дону...
– Вольному воля, бешеному поле.
– Скушно на Дону, а на Волге тесно. По горам сторожи по-расставлены. У Караульного яра, на Пролей-Кашах и выше воеводы, слышно, остроги городят. Сила поразгуляться просится... Уговор держим кверху плыть – за сурскими осетрами, за камскими бобрами.
– Добро удумали...
– Худа не умыслим... Айда-ка, Мартьян Данилыч, с нами! Ты казак видалый. Будешь у нас над атаманами атаман и попом тож... И рыбакам твоим дело найдется. Будем плыть, песни петь и рыбку ловить.
– Хе-хе, братику, упустя время да ногой в стремя?.. Брюхо есть хотело – ел, брюхо пить хотело – пил, сердце кровей жаждало – крови лил, а ноне алчет душа моя покою и молитвы.
– Наказано мне приволочь тебя, – с веселостью в голосе сказал Ярмак. – Не пойдешь охотой – силом уведу.
Старик замахал руками.
– Куда мне, дуплястому пню?.. Плывите, молодые, добывайте зипуны мечом да отвагою, а я помолюсь за веру Христову, за полоняников, томящихся в неволе басурманской, за повольнив, слепнущих в тюрьмах земляных и на дыбе стоном исходящих... [29/30]
– Помехи молитве твоей и в походе чинить не будем, молись во всю голову – бог кругом видит, кругом слышит.
– Любезный Ермолаюшко, зверь под старость – и тот, почуяв смерти приближение, сноровит от шайки отбиться и умереть в одиночестве, а ты меня сызнова на мир волочешь?
– Ну, ты поди-ка еще чарки не прольешь и любого коня объездишь...
3
С понизовья грозил ветер. Стремила Волга к далекому морю бег мутной волны. Пустынны и глухи лежали берега, над песчаными косами курились пески, текли синеющие дали... Крутой ветер буянил на просторе, кипящие волны были похожи на пирующих победителей какой-то несметной орды.
Над Буланом-островом гам и гал и дым многих костров.
Хмельная волна хлестала в берег. Столкнутые с отмели, мотались на волне будары
и насады
, лодки плавные и лодки кладные.
Артельный уставщик Фока Волкорез похаживал по берегу да прикрикивал:
– Соколики, ходи веселее!..
Босые и оборванные бегали по хлюпающим дощаным настилам, грузили кули толокна да гороху, связки вяленого сазана яицкого да свежеловки малосольного сазана астраханского, рыболовную и звероловную снасть, выделанные из цельных свиных шкур чувалы с порохом и свинцом да всякий воинский припас.
На высокой корме двенадцативесельной атамановой каторги взлаивал от нетерпенья Орелко, седой кобель с волчьим зубом. В походах он вырос, в походах успел и состариться. За свою недолгую собачью жизнь побывал в Персии и Турции, лакал воду из Терека, ганивал кабанов в придунайских гирлах, и по всем заволжским аулам не было, кажется, ни одного пса, с которым Орелко не грызся бы.
Дела доделаны, песни допеты, казаки шумной ватагой сошлись к атаманову шатру.
Мартьян, обратившись к востоку, читал напутную молитву.
Ватажники молились в глубоком молчании, задубевшие лица их были суровы.
– Избави нас Исус Христос и царица небесная от огня, меча, потопу, гладу, труса и хвороби...
После всего, по обычаю, роспили стремянную чарку и с шутками да смехом пошли к лодкам. [30/31]
– Чалки выбирай!
На дощаники были выбраны чугунные плюхи и дубовые с ввязанными камнями якоря.
– Ну, якар мар... – повел Ярмак карим дремучим глазом и положил крепкую руку на руль. – С походом, браты!.. Брык копыто, тюк квашня, бери-и-сь!
Мартьян снял шапку и перекрестился.
– Господи благослови.
И все торопливо закрестились.
Весельники поплевали в руки, взялись за весла, ударили, еще ударили и, расправляя кости, принялись неспешно покидывать тяжело стонавшие весла.
Ярмак прошел на нос и, высоко подняв над головой, метнул в воду колодку меду, потом разломил через коленку ковригу ржаного хлеба и тоже бросил волнам в лапы.
Старики, чтобы погладить путь-дорожку, бормоча молитвы, кидали за борт по горсти соли.
Дурашливый Яшка Брень швырнул в воду шапчонку и завопил:
– Волга-а-а, разливные рукава-а-а!..
Бородатый Иван Бубенец, с лицом, забрызганным порохом, точно маком, диким голосом завел песню
подхватили.
Навалился ветер, и заходила, задышала Волга.
Весла были приняты, латаные и рогожные паруса поставлены.
Ярмак покрикивал:
– Держись по струе!..
Ходко шла атаманова каторга, а за каторгой ухлыстывали будары и насады, лодки плавные и лодки кладные.
4
Плыли.
5
Бежала Волга в синем блеске, играючи песчаные косы намывала, острова и мысы обтекала, вела за собой крутые берега да зелены луга...
Размах гор
навалы больших лесов.
Дремали над Волгой, карауля тревожный покой Азии, русские городки и острожки.
За бревенчатыми стенами жил и кормился
от слез и крови рода христианскоговоевода с челядью. [31/32]
Жили стрельцы с семьями в своих дворах. Занимались они ремеслами, вели торговлишку, справляли государеву и всякую расхожую службишку.
Жили для души спасения – на слуху острожков – монахи в скитах и монастырях.
Жили татары в слободках, покидая с весны по осень дворища и откочевывая в степь.
Жили, перебиваясь с хлеба на воду, черные мужики и всякий нашлый, гулевой народ.
Жили купцы хлебные, рыбные и всякие иные.
По весне скликались купцы кораблями и, под охраной принанятых людей, большими караванами сплывали к Астрахани и в море – в Турхменскую и Кизылбашскую орду.
Зимами от дыма к дыму и от города к городу и ото всех городов к Москве пробирались обозы с товарами купецкими. Везли воск и сало, пеньку и соленую рыбу, сафьян и кожи воловьи, лен, соль и всякую всячину.
Жили.
Воевода над всеми суд и правёж чинил, попы за всех молились, а мужики на всех работали.
Так и жили, не мудрствуя, да еще по зимам люди посадские тешились кулачными и палочными боями, сокрушая друг другу скулы и ребра, – то играла в народе молодая кровь.
С купцов оброк брался смотря по торгам и промыслам. С кабаков и харчевен бралась денежка уловная. И с судов, приставших к берегу с товаром, взыскивалась копеечка побережная. На перевозах, перелазах и заставах тамга
собиралась за весчее
, померное, явку и за пятно. Да с рыбацких слободок шла в казну гривна волжская.
Катилась деньга из кулака в кулак, из сумы в суму и изо всех сум – в Москву, в государеву мошну.
А в Москве на корню сидел царь Иван.
Вокруг Москвы, на лучших землях сидели царевы согласники – князья и бояре с дружинами.
Любил царь, забравшись на башню кремлевскую, побыть в одиночестве: далеко отсюда было видно.
Там, старыми степными шляхами, в тучах вихрящейся пыли с гиком и визгом летела крымская орда для губительного удара.
Там, от лихости воеводы народ разбежался, и его, государев, город остался пуст.
Там, с далеких наволжских становищ, бесовская сила подняла и замешала покоренные племена кочевников, и они, преступя многие клятвы, уже седлали коней и клинками высекали искры мятежа. [32/33]
Там, соседствующие страны, поддавшись дьявольскому наваждению, замышляли против Москвы недоброе.
Там, знатные потомки удельных князей, таясь воровски по углам, раскидывали тенета заговора; да они ж, сбежав в чужие земли, ярились оттоль, лаяли и всяко поносили своего государя.
Там, буйствующие казачишки, колеблясь в вере и свожжавшись с разноязычным сбродом, шли на города русские с разбойным приступом...
Печалился царь Иван о неустроении царства своего и все придумывал, как бы сотворить земле русской приращение, прибыточную торговлю со всякими странами завести и веру православную распространить, дабы возвеличилась Русь над всеми народами и языками.
На холмах лепились сторожевые городки, посады и слободки, бревенчатыми стенами да рвами обнесены.
Плутала Русь в лесах и болотах. Качали ее ветра, секли дожди, заметали злые сиверы.
Облачившись в смирные одежды, в слезах молился царь. Деньги и дарующие грамоты по городам рассылал; сам ездил по монастырям, богадельням и тюрьмам, кормя из рук убогих, прокаженных и злодеев; да по цареву ж указу царевы холуи развозили на телегах по улицам московским милостыню.
Лились звоны печальные
галчиный крик...
Но скоро, по слову летописца, возненавидя грады земли своея, скакал царь с опричниками по дорогам русским и в исступлении ума крушил города, жег деревни, побивал и топил множество народа и неугодных вельмож. Так в лето 1570 года были подняты на меч Клин, Тверь, Псков и Новгород.
В страхе и трепете, подплыв кровью, лежала земля русская.
В кремлевских же палатах жарко горели свечи, гремели песни подблюдные, плясали девы наги. Веселился царь, веселились и его согласники, а на помостах стучали топоры, рубя – и черным людишкам, и попам, и боярам – головы.
Из Москвы на всю страну шла гроза и милость царская.
Войны, то затихая, то разгораясь, велись беспрерывно из года в год.
Под звоны колокольные полк за полком и рать за ратью гнала Москва...
С разудалой песнью и пьяною слезою выступали пеши, выступали конны...
– Прощай, прощай, Москва!
Далеко вослед уходящим несся плач и стон, и долго со стен кремлевских знатные москвичи махали шапками.
– Час добрый, братцы, спаси Христос!
Заранее чая иноземной торговли посрамление и прикидывая в уме грядущие барыши, расходились купцы по лавкам.
Ратники же, миновав заставы и слободки, все еще оборачивались [33/34] и, бормоча во хмелю слова молитвы вперемежку с руганью, крестились на церкви.
Дружины, позатираясь на дорогах от множества, валом валили на крымцев, из лесов муромских выходили на казанцев, за Смоленском встречались с ляхами и литовцами.
С иконами на древках и с хоругвями, развеваемыми ветром, под свист и брань бросались дружины на приступ, и, опрокинутые встречным потоком картечи и копьем рыцаря, разбегались дружины по степям, лесам, болотам, где и мерли и мерзли от наготы, духоты и бескормья.
Не раз русские были биты, и сами бивали.
Многие языки, как потоки, вливались в русскую реку, увеличивая мощь и многоводность этой реки.
Шумели над Русью беды.
Набеги кочевых орд и пожары опустошали страну. Моровые поветрия, голод и жесточь правителей истребляли народ, но народ был молод и неистребим, как трава.
Большего давил набольший, большие ехали на середних, середние обдирали меньших. Меньшие же, черные людишки, жили по пословице: «Не страшно нищему, что деревня горит – взял сумку да пошел». И когда становилось невмоготу, сбивались лапотные людишки в шайки и брели куда глаза глядят, кормясь бурлачеством, разбоем и войнами.
Дика стояла земля
жил на ней дикий народ
управляемый дикими властителями.
Царь за всех думал, князья и люди ратные воевали, а мужики пашню пахали, траву косили и всякие дела делали, – исстари крепка стоит Русь горбами мужичьими.
6
Валила по Волге волна волговая, мыла вода желты пески, кусты со кустами споласкивала. Ветры трепали березу, рябину. Раздували ветры дубравы зеленые.
Берега пусты, леса густы.
На перекатах, на быстрой воде, в лямочных хомутах хрипели, бились бурлаки.
Вы, робята, не робейте!
Свою силу не жалейте!..
Э-э, дубинушка, ухнем!
Эх, зеленая сама пойдет!
Идет
идет...
Идет
идет...
Идет
идет... [34/35]
Сама пойдет
Идет
идет...
Идет
идет...
Идет
идет...
С баржи – прикащик!
– Оравушка, бери дружно!
Запевала заводил:
На лугу стоит Васёнка,
Ищет, ищет с поросенка...
Подхватывали:
Дубинушка, ухнем!
Зеленая сама пойдет!
Идет
пойдет...
Идет
пойдет...
Идет
пойдет...
Сама пойдет.
Пошла
пошла...
Пошла
пошла...
Пошла
пошла...
С баржи – купец:
– Робятушки, старайся!
Вел ватагу гусак:
– Не засарива-а-ай!..
В хвосте ватаги – косной:
– В ногу!
Эх ты, тетенька Настасья,
Раскачай-ка мне на счастье...
У-у, дубинушка, ухнем!
У-у-у, зеленая, сама пойдет!
Идет
идет...
Идет
идет...
Идет
пойдет...
Сама пойдет,
Идешь
пойдешь...
Не хошь –
пойдешь...
Пошла
пошла... [35/36]
Ухали с утра дотемна.
В понизовье бурлаки рядились:
– Куски не в счет... Ты, хозяин, во всяк день два горячих варева нам выстави.
– Не постою.
– Опять же, думай не думай, а на холоду да в сырости без вина нам не вытерпеть.
– Не постою, братцы. Поживете за мной, как за каменной горой. Только уговор: чин блюсти и не буянить.
– Выстави нам во всяк день чарку отвальную, чарку причальную, да по большим праздникам и в холодные ночи по третьей чарке – для здоровья.
– В таком деле я не спорщик: ведерко на день выставлю – хошь пей, хошь лей, хошь окачивайся.
– Положь на путину по штанам да по рубахе, да на неделю по двое лаптей, да по семи рублев на голову за всю нашу работу.
– Не жирно ль?
– Какое, батюшка!
– По семи рублев?.. Таких деньжат у меня и в заводе не бывало. Коли с трешницы скинете по рублику– с богом.
– Побойся бога, Фрол Кузьмич, подумай-ка: где Астрахань, где Ярослав!
– Путина великая.
– Как не великая! Переть да переть... Посудина твоя гружена тяжело. Утрем поту, хлебнем слезы...
– Дойдем полегоньку.
– Легко сказать!
– Дойдем, где способными ветрами, где как.
– Вестимо, пойдем так дойдем... Мы тебе, Фрол Кузьмич, уважим, да и ты нас, твоя милость, копейкой не прижимай.
– Стоните, сударики, не стоните, а из меня и гроша ломаного не выстоните.
– Ну, по шести рублев с полтиною...
– По три рублика на рыло, да накину вам на пропой по медному пятаку.
– По шести рублев.
– Трешница.
– Пять с полтиной.
– Трояк.
– Пять рублев.
– Трынка.
– И по четыре не дашь?
– Не дам.
Бурлаки переглядывались, шептались, и гусак, хлеснув шапчонкой о землю, невесело выговаривал:
– Эх, где наше не пропадало! Плыть – так плыть!.. Давай, хозяин, гладь дорогу.
Купец выставлял угощенье, ватага пропивала свою волю. [36/37]
Гуляли день, гуляли ночь, дурными голосами орали пропащие песни.
На заре гусак поднимал зыком:
– Хомутайся!..
Артельный козел привозил с баржи бочонок вина полугарного, и бурлаки, похмелившись, впрягались в хомуты.
– Берись!
– Взяли.
– Ходу!
– Разом, эх, да!..
Тяжел первый шаг, а там – влегли и пошли, раскачиваясь, пошли, оставляя на мокром песке клетчатый след лаптя. Набегала шаловливая волна, зализывала бурлацкий след.
Секли бурлаков дожди, сушил ветер.
На тихих плесах шли ходко, верст по сорок в пряжку, а на перекатах и у бычков – где вода кипмя кипела – маялись, сволакивая порою посудину с камней или с отмели.
С-за угла копейку срубим,
На нее краюху купим...
Э-эй, дубинушка, ухнем!
Э-да зеленая сама пойдет!
Дернем
подернем...
Дернем
подернем...
да еще разок
поддернем...
Идет-ползет!
Ух
ух...
Ух
ух...
Уу
ухнем!..
Бывало и так. Ночью с берега кричали:
– На барже-е-е-е-е-е-е!..
Караульный не вдруг отзывался:
– Што орете?
– Нам самого.
– Спит.
– Ну, Сафрон Маркелыча.
– Спит.
– Буди.
– Пошто?
– Буди давай!
Слышно было, как караульный, шаркая босами, проходил на корму в жилое мурье. На борту появлялся старый прикащик, гладко зевал в непроглядную темень и окликал: [37/38]
– Кто там? Чего там?..
– Сафрон Маркелыч, яви божеску милость, выстави по чарочке... Зззадрогли!
– Не припас, не обессудьте.
– Ну, хошь полупивца по ковшику, погреться.
– Не наварил, не прогневайтесь.
Бурлаки снимали шапки.
– Удобрись.
– Зззадрогли!..
– Выкати хошь бочонок квасу пьяного.
– И квасу не наквасил, не взыщите.
– Што ж, пропадать?
– А вы, глоты, зачерпните водочки из-под легкой лодочки да вскипятите, вот вам и грево.
– Эх, рядил волк козу .................................................................................................
Сафрон Маркелыч, выслушав их богохульную брань, сплевывал, мочился прямо за борт и, дернув, уходил к себе в мурье.
– Вишь, распирает черта. С хозяином поди гороху наперлись, а нас на рыбке держит. – Бурлаки кутались в лохмотья и рогожи, гнулись на холодном песке, кляли белый свет...
Чуть зорька – гусак поднимал:
– Хомутайся!
Укачала уваляла,
Нашей силушки не стало.
Дубинушка, ухнем!
Зеленая сама пойдет...
Идет
пойдет...
Идет
пойдет...
Идет
пойдет...
Сама пойдет...
Дернем
поддернем...
Дунем
грянем...
Да еще разок
У-у-ухнем!..
Солона ты, слеза бурлацкая!
Приходили до места, – мясо на плечах ободрано до костей, деньги забраны и прожиты, лапти стоптаны, рубахи вшами съедены.
Вязали плот и опять сплывали на низ.
По Волге, Каме и Оке
по Дону, Днепру и Волхову
шли бурлаки, погрязая в болотах,
утопая в песках, дрожа от холода и задыхаясь от жары. По всем рекам русским, подобна надсадному храпу, кружила песня да трещали хребты бурлацкие... [38/39]
Летела Волга празнишная да гладкая...
На стрежне играли солнечные скорые писанцы. Ветришка по тихой воде стлал кошмы, гнал светлых ершей. На перекатах взметывался жерех, гоняя мальтявку. Там и сям, как рыжие бычьи шкуры, были раскиданы песчаные отмели.
Над Волгой город
в городе торг.
Лавки меховые с растянутыми на рогатках звериными шкурами, прилавки с сукнами и белеными холстами, да межлавочья заезжих купцов и ремесленников.
Широкие скамьи были завалены калачами, кренделями и подовыми маслеными пирогами.
От рыбных шалашей несло злой вонью, крутили носами и отплевывались проходившие именитые горожане.
Телеленькали на церквах колокола и колокольцы, крепкий хмель бродил в толпе.
Ряд шорный, ряд бондарный, ряд горшечный, ряд блинный. Люду празнишного – не продохнуть.
Бочки квасные, корчаги с говяжьими щами да киселями. Высоко взлетали качели с хохочущими девками и парнями.
Баба-ворожея гадала на бобах, две девоньки-подруженьки глядели ей в рот и от страха дух не могли перевести.
Ребятишки на разные лады дули в глиняные свистульки, кровопуск ржавой бритвой отворял кровь стрельцу.
Божба торговых людей, крики охрипших за день зазывал. Старуха-лепетуха продавала наговорную траву.
Табунами валили нарядные девки, грызли сладкие рожки, щелкали орехи. Поводыри водили слепцов.
В стороне от торгу, на поляне дымились ямы дегтярей и смолокуров. В черных кузницах сопели горны, тюкали молотки.
Ползли калеки и нищие, голося песни скорые и песни растяжные. Пьяница храпел под лопухом у забора.
До ушей перемазанный купоросными чернилами подьячий, в долгополом, оборванном собаками кафтане и в шапке клином, набивался за медный трешник хоть на кого настрочить жалобу, кляузу или донос.
Одну зазевавшуюся девку окружили бурлаки. Вихрастый буян ухватил ее за наливные груди и крикнул:
– Ребята, ведьму пымал!
– Отзынь, ирод|
– Ведьма.
– Што ты, злыдень, напустился? Поди прочь!– отбивалась девка. – Я скорняка Балухина дочка.
– Рассказывай, сарафаночка! Али забыла, – видались мы с тобой в крещенскую ночь на Вакуловой горе?
– Пусти, змей! [39/40]
– Ведьма! Загоготали бурлаки:
– А ну, погляди, нет ли у ней хвоста? Буян облапил красавицу, завернул ей юбки на голову и, шлепнув по румяному заду, крикнул:
– Крещена!
Плачущую девку отпустили, а сами со ржаньем и шутками гурьбой повалили в кабак.
Окруженные стражей стрелецкой, брели колодники – выпрашивали подаянье, под звон и грём кандальный со скорым причетом и завывом распевали псалмы и жалобы:
Гнием мы и чахнем
В стенах тюрьмы.
Нас гложут и душат
Исчадия тьмы,
Не виден закат нам,
Не виден восход.
Православные братья,
Пожалейте сирот...
Кто бросит тюрьмарям пирог обкусанный, кто – яблок-заедок, кто – чего.
Приехавшие из дальних заволжских скитов молчаливые монахи толкались в народе, выменивали товары на иконы и книги рукописные.
В тени каменной церковной ограды на дорожных сумах отдыхали седые от пыли бездомки. Над костром в котелке булькал и пенился грязным наваром шулюм – жиденькая кашица-размазня. Полунагой нескладный парень выжаривал над огнем вшей из рубахи.
– Гинь, бесопляс, натрясешь тут мне, – отгонял его суетившийся у котла старичишка.
– Наваристее будет, с говядиной! – ухмыльнулся парень.
Старик хлеснул его горячей мутовкой по голой спине. Парень с воем отскочил, ногтями соскоблил прикипевшую к спине кашу и съел ее.
– Уу, облизень! – погрозил старик.
Рядом переобувался мученый мужичонка с козлиной мордой и глазами, полными печали.
– Отколь бредете, старинушка?– спросил он.
– Из Калуги, родимый.
– То-то, слышу, разговор у вас тихий да кроткий, расейский... Тутошний народ, господь с ним, буен, и голосья у всех рыкающие.
– С благовещеньева дня идем, отощали.
– Далече?
– Куда глаза ведут.
– Жива ль земля калужская?
– Не спрашивай, милостивец. [40/41]
– Туго?
– И-и-и, не приведи бог!
– Голодно?
– Чего не голодно! Оков ржи пятнадцать алтын, овса оков десять алтын... Которые с семьями, помолясь, в Литву побрели.
– Худо.
– А вы чьих земель будете?
– Мы, отец, костромские.
– Куда путь правите?
– На низ, бурлаковать.
– Как у вас?
– Глад и мор, мается народ.
– Ишь ты...
Мужик пылью присыпал сопревшие язвы.
– Ногами вот разбился, затосковались мои ноженьки.
Подостлав дырявый армяк, мужик блаженно разлегся, повел неспешный рассказ:
– Прошлым летом налетел в наши края белый червь, дотоле не виданный: сам гол, головка мохнатенька, похож на мотыля. И такая-то ли его насунула тьма – ни реки, ни огонь не сдержали. Объел червь нивы, траву в лугах, мох на болотах, листву древесную и иглы ёлные... Старого и малого страх ума объял. Подняли мы иконы, раскрыли могилы праведников, кинулись строить церкви... За тяжкие прегрешения отвратил господь от нас лик свой. Земля почернела, деревья посохли, всякая ползающая и бегающая тварь сгибла, разлетелась птица... Осень еще перебивались кое-как. У кого был запасец – подъедали липовый да рябиновый лист, древесную кору и молотую рыбью кость. Зима пришла и смерть с собой привела. Поедали кошек, собак и глину. Человеки, поснимав кресты с шеи, поедали человеков. От голоду и морозу на улицах и по дорогам многие помирали, и некому было хоронить мертвых.
– Страсти! – перекрестился старик и, выхватив из огня котелок, позвал глазевшего на торг парня: – Епишка, шулюм простынет.
– Простынет к завтрашнему в брюхе, – отозвался Епишка, подходя и отвязывая от пояса большую обкусанную ложку.
– Пододвигайся, похлебай с нами горяченького, – пригласил старик костромского.
– Спасет Христос!
