355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Артем Веселый » Гуляй Волга » Текст книги (страница 2)
Гуляй Волга
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 00:45

Текст книги "Гуляй Волга"


Автор книги: Артем Веселый



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)


Мужик подсел, вывязал из своего мешка окаменевшую ржаную горбушку, круто посолил ее и вздохнул:



– Идем-бредем, и конца-краю нет земле русской, а жить серому негде и не при чем. Хлеба много, а жевать нечего! Дивны дела твои, господи!



И все трое припали над котелком.



Торг шумел



торг гремел. [41/42]



Со свистом и воплями шлялась по торгу буйная ватажка скоморохов, глумцов, чудесников и смехотворцев. Бороды мочальные, маски лубяные раскрашенные, плетенные из соломы островерхие колпаки и высокие, наподобие боярских, шапки. Гусляры на гусельках бренчали, гудошники в гудки гудели, а дудошники на липовых да камышовых дудках выговоры выговаривали. Иные в сурьмы выли, иные в накры и бубен били, иные кувырканьем народ потешали. А впереди-то в поддевке-разлетайке, легок на ногу, притопывал и на губах подыгрывал уклюжий плясунок Славка Ярец.



Народ за позорами валом валил.



– Рожа-то, рожа!



– Во, рожа! Всем рожам рожа.



– Хо-хо-хо, хо-хо-хо!..



– Гляди, Сысой, вот того ровно черти трясут.



– Свят, свят!



– Провальные.



– Ухваты ребяты.



– Га-га-га!



– Дивовище, брат...



Заскорузлые руки разматывали портянки, доставали из-под штанин черные медяки и кидали в бубен, с которым шел по кругу, кланяясь, ученый медведь.



Ватажка остановилась перед рыбной лавкой и в лад заголосила:


Уж как купчине Ядреюшке



Слава!



Чадам и потомцам евонным



Слава!



        Рыбный купец Ядрей вынес игрецам тухлого судака.



– На игрища вы люты, на дело вас нет.



– Эка выворотил! – Ярец швырнул рыбину через голову купца в лавку. – Сам жри, урывай-алтынник!



Позоры принялись петь срамные песни и всяко охальничать, – девки и бабы от лавчонки и из всего рыбного ряда разбежались. Кривой и косоротый мальчишка-глумец ухитрился поджечь Ядрею бороду, после чего ватажка, взыграв, двинулась дальше.



Разъезжал по торгу верхом на раскормленной лошади сын боярский, Пантелей Чупятый, и потешался тем, что разбрасывал на все стороны польской чеканки серебряную и медную монету, которой, по слухам, он привез с войны два воза.



Народ кидался за деньгами в драку-собаку, рыча, давя и калеча друг друга.



Чупятый захлебывался смехом, щеки его были мокры от слез.



На помосте палач сек мужика.



Кругом тесно стояла притихшая толпа. Иные вздыхали и со страху крестились, иные, чтоб умилостивить палача, бросали на помост деньги. [42/43]



Кнут, расчесав мясо, с пристуком хлестал по костлявой спине, запавшие бока ходили, как у загнанной лошади. Стоны мужика помалу затихли.



– За что он его?



– За рыбу... Помалкивай, тетка!



– Забьет.



– Кровопивцы!



На голос заплакала баба



толпа загудела и придвинулась.



– Стой! – рявкнул угрожающий голос подвыпившего гусака бурлацкого Мамыки. Своим богатырским ростом он возвышался над всеми, кудри лежали на его непокрытой голове в три ряда, бобровая борода была полна репьев и соломы. – Стой, душегубец!



Народ качнулся, зашумел:



– Насмерть забьет.



– Всю шкуру слупил.



– Ахти нам, православные!



– Всех переведут...



Голова стрелецкий зыкнул на бурлака:



– Эй, борода, не баламуть народ!



– Я такой...



– Вижу, какой... Али сам захотел на кобылу лечь?



Мамыка промычал что-то невнятно и, оттолкнув стрелецкого голову, полез на помост.



Палач шагнул ему навстречу, кнутом играя.



– Куда прешь, неумытое рыло?



– Не костери, ты меня не кормил.



– Сойди прочь!



– Силой не хвалюсь, а тебя не боюсь.



– Цыц! – палач замахнулся.



– Ударь, попытай.



– Держись! Кнут хлеснул



еще хлеснул



и еще...



Мамыка стоял недвижно. Посеченная в ленты посконная рубаха сползла с его крутых плеч, хмельная улыбка блуждала на растерянном лице. Но вот он сердито засопел, маленькие соминые глазки его блеснули, и, вдруг повернувшись к палачу, глухо выговорил:



– Будя!



– Не пьешь! – распалившийся палач в ярости хлестал бурлака и по рылу, и по глазам, и по чему попало...



Мамыка шагнул, поймал своего мучителя за руку и, выломив ему руку в локте, крикнул:



 – Бей приказных!



Покатились голоса: [43/44]



– Бей!



– Бей, чтоб не жили!



– На саблю да на пистолю – дубинки Христовы!



Мамыка, ухватив палача за ноги, бил его с размаху головой о столб.



– Дай ему!



– Ломи, ребята!



Под напором многих плеч помост затрещал и повалился.



Толпа взвыла и понесла.



Смяла толпа стрельцов и устремилась громить торжище.



Из лавок полетели, распластываясь, легкие меха, сувои сукон, связки сушеной рыбы и грибов.



Народы, будто по уговору, бросились к кабакам, выкатывали бочонки с зеленым вином и тут же, высадив днища, пригоршнями и шапками расчерпывали вино.



Колодники сбивали камнями с ног деревянные колодки и железные оковы.



Там и сям запылали дома.



Над городом взмыл сполошный звон, ударила вестовая пушка, и гулкое эхо пошло разгуливать по горам, замирая в отдалении.



Ко двору воеводы сбегались и скакали стрельцы, разматывая с ружейных замков просаленные тряпки.



– На Волгу! – прогремел призыв Мамыки, и он побежал к берегу, унося на руках стонавшего, засеченного в полусмерть мужика.



– На Волгу!



– По стругам!..



За Мамыкой бежали бурлаки, колодники, ярыжки кабацкие, бездомки и побродимы гулящие.





8





Плыли, кормясь рыбной ловитвой и отвагою.





9





..................................................................................................................................................



..................................................................................................................................................





10





Гремит и блещет Волга, с ветра пьяна.



Летит Волга, раскинув пенистые крылья... Волна громит-качает берега, волнуются-кипят кусты, да э-эх да! стонут синие леса. [44/45]



Ветер выдувал паруса



простор просил песни.


Ночуй, ночуй, Дунюшка,



Ах, да ночуй, любушка.



Ты ночуешь у меня,



Подарю, дружок, те я...


Ах, да ты ночуешь у меня,



Да подарю, дружок, те я...



Подарю дружку сережки



Я серебряные.


Подарю дружку сережки



Я серебряные,



А другие золотые



Со подвесочками...


Ах, да другие золотые



Со подвесочками...



Я на славушку пойду,



Да жемчужные куплю...


Э-эх, как я в разбой пойду,



Я жемчужные куплю...



Соглашалася Дуняша



На Ивановы слова...


Ах, да соглашалася Дуняша



Да на Ивановы слова,



Ах, ложилась Дуня спать



На Иванину кровать...


Ах, ложилась Дуня спать



На Иванину кровать.



Мало Дуне послалось,



Много виделося...



        Бежала Волга в крутых берегах. Дружным строем, играя пенными завитушками, катились волны. Намытые корни свешивались в воду, как бороды вросших в землю богатырей.



Над Волгой, под бурями и грозами, невозмутимо стояли широкоплечие дубы, похожие на мужиков в праздничных кафтанах.



Тяжелые струги бежали косяком.



– Яры, – показал Мартьян в сторону, – омуты да уямы, – само место, чертям притон.



– Ну-у-у?



– Да-а-а... Проплывали тут наши низовские атаманы, Тришка Помело да Федор Молчан, и, попутай их бес, заварили замятню, подрались и потопли оба. Доныне по ночам из-под коряг стон слышен.



– Царство небесное, вечный покой! – перекрестился Иван Бубенец.



Плыли.



– А вон и Соколиные горы... За ними легла Уса-река да речка Усолка. В той Усолке соляные ключи бьют.



С горы, подобна ручью, стекала виясь каменистая тропа. [45/46]



– Девичья тропа.



– А чего она так прозывается? – в голос спросили два дружка, Полухан и Серега Лаптев.



Мартьян засыпал в трубку, выделанную из коровьего рога, горсть смешанного с вязовой золкой табаку и поведал:



        «...День за день идет, как трава растет. Год за год идет, как вода текет...



Самые старые старики сказывали, будто в давних годах под тем вон горелым осокорем жил рыбак Дорофейка с дочкой Забавушкой.



Дорофейка рыбу ловил, дочку кормил. Забава пиво варила, портки на батю мыла, да все на бережке посиживала – на воду глядела, воду слушала, казака-бурлака Игнашку поджидала.



И такая-то ли гожая да голосистая девка росла, – сокол спускался из-под облак слушать песню ее, и осетры выплывали со дна реки зреть на ее красоту.



А за горами, в шатре с золотой кистью, жил татарский державец Чарчахан. Слыл он славой и богатством, лихой был аламанщик, не чаял ни коней своих изъездить, ни удаль свою размыкать, а вот, как делу быть, и он попал в перетурку.



Объезжал Чарчахан кобылу Подыми-Голову, и вынеси она его на Волгу. Увидал татарин Забаву – ахнул. И черти в горах Соколиных, передразнивая его, ахнули. Борода его крашеная от радости сразу начала в кольца завиваться... Хлеснул он кобылу, залился к своему кочевью и песню басурманскую залотошил.



Наутро опять приехал.



– Молодуха, дай испить.



Девка ему и говорит:



– Лакай, Волга большая, а ковша поганить тебе не дам.



Сказала так-то, да и пошла.



Поглядел ей Чарчахан вслед, крикнул:



– Айда, баская, со мной! Будешь кумыс пить, салму и бишбармак ашать, меня целовать...



– Тьфу!



– Будешь жить со мною в хороше да в радости. Большой шатер, золотые махры...



– Тьфу!



– Подарю тебе сапожки казанских козлов – окованный носок, серебряна подковка...



– Тьфу!



– Подарю бухарский кушак с кистями, как поток...



Повела на него девка серым глазом и еще плюнула. [46/47]



Урезал Чарчахан плетью кобылу свою Подыми-Голову и погнал ее во всю ноздрю лошадиную, грива стоем встала.



Не спится татарину, не лежится.



Чуть заря занялась, как бурей понесло его опять на Волгу.



– Во сне тебя видал, – говорит, а самого ровно бересту на огне ведет. – Во сне видал – смеялся, проснулся – заплакал...



– Тьфу!



– Снаряжу караван с товарами, и поедем мы с тобой из земли в землю. Ты будешь там, где буду я. И я буду там, где будешь ты. Ветра всех степей будут обдувать нас, будем пить воду из всех колодцев. Солнце поведет нас через горы и пустыни, звезды будут указывать нам дорогу. На привале мокрым рукавом ты оботрешь мне подмышки и пузо, разуешь меня, раскуришь кальян да ляжешь со мною...



– Тьфу!



– С тобой никакая беда не сокрушит меня, как ключ, бьющий из-под камня, не разрушает гору. Будешь пить со мной из одной чаши, есть от одного куска, дыхание свое мы будем смешивать в одно. Мои богатства – твои богатства. Последнее пшеничное зерно раскушу пополам и половину отдам тебе...



Вспомнила Забава бурлака Игнашку, и заиграло в ней...



– Ох, – говорит, – злее зла мне честь татарская! Откачнись, окаянный, не улещай! Мила мне моя сторона русская. Никуда я с Волги не пойду, не поеду.



Раззадорился Чарчахан:



– Подыму народы свои, велю рыть новое русло и Волгу, как верблюда за повод, поведу за собой в пески Монголии, и куда бы мы ни заехали – Волга, сверкая, покатится у наших ног...



Много чего он сулил – не сдалась девка на его упросы.



Уехал – туча тучей.



Малое время спустя налетела на рыбачий стан татарва. Рыбака Дорофейку с камнем на шее метнули в омут раков ловить, а Забаву уволокли с собой.



– Корись! – говорит Чарчахан. – Корись, девка, силе и славе моей.



Девка ухом не ведет и отвечает:



– За стыдное и за грех почитаю некрещеного любить.



И стала она просить, чтоб отпустил ее.



Долго думал Чарчахан и выдумал.



– Пущу тебя на вольную волю, коли сделаешь, что велю.



– Загадывай.



– Видишь озеро? Перетаскай его ведрами в Волгу и тогда пущу тебя.



Согласилась Забава.



День за день идет, как земля гудет. Год за год идет, как метель метет...



Бурлак Игнашка то ль в гульбу пошел, то ль аркан азиятца увлек его в дальнюю сторонку. [47/48]



Забава протоптала через гору тропу в человеческий рост. Птицы склевывали ее слезы, ветер раздувал тоску. Она стала старухой, пока таскала озеро.



Чарчахан в те поры кочевал с ордой на Иргизе-реке. Ему сказали – не поверил. Приехал и, дивясь, зашел в заросшее травой сухое озеро.



И вот, – каждому на рассужденье, кто хочет, верит, а кто и нет, – поднялись все слезы, выплаканные девкой, и в них утонул татарский державец...»



Гулебщики, задрав головы, взирали на Девичью тропу.



Со сторожевой, пущенной вперед будары пыхнул переливистый свист, и махальный заорал:



– Ватарба-а-а!..



На стругах зашевелились.



– Харч...



– Добыча...



Ярмак:



– Вали мачты!



Паруса упали.



– На весла!



В весла сели свежие смены гребцов.



Струги скрылись у берега в талах.



С приверху, вывернувшись из-за мыса, самым стрежнем спускалась расшива. Жирно высмоленные бока ее лоснились под солнцем. За рулем стояли двое в цветных рубашках.



– Ружья на борт... Разбирай кистени... Готовь топоры... – вполголоса отдавал Ярмак приказания и, выждав время, махнул шапкой: – Поше-е-е-ол!..



Плеснули весла



блеснули очи



струги побежали на переём.



– Рви!



– Сильно!



– Взяли!



– У-ух...



– Наддай, ребятушки!



На расшиве чугунный колоколец забил тревогу.



На палубу высыпали холуи в дерюжных зипунах и нанятые на путину для обереганья стрельцы в голубых выгоревших кафтанах. У иного в руках бердыш на длинном ратовище, у иного – пистоль, а то и ружье.



Атаманова каторга бежала ходко.



С борта расшивы сверкнул огонь, ухнула пушка...



Казаков обдало брызгами и картечью.



– Гей, холуй, не балуй! – пригрозил Ярмак пушкарю. – А нето, якар мар, тебя первого засуну дурной башкой в дуло [48/49] пушечье и дам полный заряд, чтоб твоя проклятая душа до самого ада летела с громом.



– Поберегись, злосвет! – ответил пушкарь выстрелом.



Картечь хлеснула и качнула каторгу, каторга черпнула бортом.



– Навались!



Гребцы вваривали вовсю.



Взмокшие рубахи обтягивали взмыленные спины.



Горячие пасти были раскрыты.



– Качай, покачивай!



Осташка Лаврентьев схватил кожаное ведро и принялся окачивать гребцов.



Расшива блистала и гремела огнями.



На передних стругах уже кряхтели раненые.



Стреляли и казаки.



Сближались.



Наконец Куземка Злычой изловчился и метнул на расшиву веревку с крюком.



Рывок



и атаманова каторга у цели.



С криком, гаем бросились на приступ. Кто взбирался по рулю, кто по горбам товарищей.



Расшиву завернуло, паруса заполоскали.



Подлетели остальные струги.



– Сарынь!



– Шары на палы!



– Дери, царапай!



– Шарила!..



Купец Лучинников в длинной холщовой рубахе, с непокрытой головой метался меж людей и вздымал над собой икону.



– Выручай, отцы святители!.. Не поддавайся, ребята! Держись дружно!..



Лезли, матерились.



Есаул Евсюга свергнулся в воду с разрубленной головой.



Отсеченная топором лапа Берсеня осталась на борту расшивы, а сам он свалился за есаулом.



Стонал, зажимая на груди стреляную рану, Бубенец.



Опрокинулся один струг.



Но распаленные яростью казаки уже вломились на палубу и схватились врукопашную.



Взмах



и удар



брань



и стон.



Расшива была взята и разграблена, защитники ее перебиты... Медленно поплыла расшива по воде, завертываясь в полотнища пламени и в клубы смолистого дыма. На высокой мачте раскачивался удавленный купец, над купцом поскрипывал и бойко вертелся жестяный ветряной колдунчик. [49/50]





11





        Катилась Волга – торговая дорога стародавняя, голодной отваги приман да дикой песни разлив.



Нагие, подмытые скалы нависали над быстриною, как недодуманные думы.



На суводях воду вертело котлом... Вода несла, вода рвала.



Леса темны, берега немы.



Ярмак шагнул в будару, будара качнулась и осела. Есаул Осташка оттолкнулся от берега, разобрал весла.



Всю ночь плыли, как и подобает, молча.



Луна метала во всю ширь реки маслянистые блики, стлалась над Волгой живая тишина: нет-нет да и плеснет рыбина, взлает лисица, ухнет сыч на болоте.



Река дышала спокойно, скрипел кочеток весельный, и где-то далеко-далеко кигикал лебедь.



Атаман, на корме сидя, обмахивался от комара веткою. Предвещая близкий рассвет, Волга закурилась туманом. Луна уползла в засаду. Низко над водой, свистя крылом, пронеслась стайка чирков.



– Ударь! – кратко приказал Ярмак, направляя лодку к серевшему в тумане яру.



Осташка несколькими сильными гребками достиг берега, выпрыгнул, подернул лодку и бросил через топкое место слегу.



Ярмак прошел по слеге, не замарав сапога, оставил есаула в талах, а сам, осторожно разгребая сонные кусты, полез на кручу.



Стан спал.



На разостланных одежинах, на рогожах и так просто на песке валялись люди, разбросав ноги босые и ноги, обутые в лапти из ивовых прутьев и в сочни из кожи дикого кабана.



Сонный кашевар заваривал кулагу в подвешенном на железную цепь артельном котле; котел был столь велик, что в нем можно было сразу целого быка сварить. Два кухаря, кашеваровы подручники, долго перекорялись, кому первому идти за водой в родник, потом стали биться на спор – ложками по лбам. С десяток перекололи, но так друг друга и не переспорили. Кашевар плеснул на них варом, и они, схватив бадейки, побежали к роднику.



Ярмак выступил из прикрытия и крикнул:



– Здорово зоревали!



Кашевар с перепугу упустил в котел мутовку и пересмякшим голосом ответил:



– Слава царице небесной...



– Мир на стану!



– Мир.



Громкий окрик многих разбудил.



Из-под овчин и сермяг высовывались всклокоченные головы, заспанные глаза пялились на гостя. [50/51]



– Чьих родов, каких городов?



– Чего тута стоите?– спросил Ярмак.



– Стоим.



– А чего стоите?



– Атаману ведомо, – ответили хором.



– Где ж ваш атаман?



Ему указали на полотняный, раздернутый под дубом шатер.



Ярмак подошел к шатру и, сложив кулаки трубой, загукал филином.



– Пу-гу, пу-гу...



– Кого нанесло?



– Казак с лугу.



Пола шатра откинулась, из шатра, почесываясь, выполз похожий на косматого кобеля Иван Кольцо.



– А-а-а! – взвыл он, увидав Ярмака, и вскочил. – Ты?!



– Не ждал?



Они обнялись.



– Как гуляется твоей милости?



– Славно! – усмехнулся Ярмак. – Живем не тужим, по Волге кружим... Рубь добудешь, ну, полтину пропьешь, полтину пробуянишь. Всего и барышу, что голова болит.



Он снял шапку и обратился к стану:



– Атаман, товариство, ваши головы!



Узнав Ярмака, кругом закричали:



– Ваши головы, ваши головы!



– Рады гостю преславному!



– Поди-ка на наш хлеб-соль, на нашу кашу!



Иные подбегали и кланялись ему в пояс.



– А вам, соколы, как гуляется?



– Богато живем, с плота воду пьем.



– Торопко плывете, – сказал Ярмак. – Какой день гонюсь за вашим дымом и никак не догоню.



– Атаман понуждает, такой он у нас скорохват.



– А вы его на мясо – да в котел.



– Га-га-га!..



– Хо-хо-хо-хо-хо!..



– Откуда к нам?



– С Дону, браты.



– Не один?



– Ватага со мной, да древний старец Мартьян, да черкасы – обнеси головы – Полухан, Лытка, Иван Бубенец и иные.



– Чуем.



– Кличь ватагу!



– Честь и место!



Посланный с расторопными казаками есаул Осташка Лаврентьев скоро привел и весь свой караван.



Встретились друзья, товарищи, земляки – лей-перелей, и пошли выспросы, охи да ахи... [51/52]



Шайки попировали на радостях



дальше поплыли в одном хлебе.



И снова – плесы, перекаты да ветер...



За лето к Ярмаку пристали атаманец Яков Михайлов с людьми, атаманец Никита Пан с людьми, гусак бурлацкий Матвей Мещеряк с людьми и еще несколько бурлацких ватаг и ватажек, меж них и Мамыка, а всего набралось гулебщиков пятьсот и сорок голов.



Довольно оглядывая ножевую оравушку, Ярмак говаривал:



– Ну, якар мар, многие от нас города подрожат!



Засвистала осень



ударили-грянули обломные ветра.



Вскосматилась, заревела Волга, закачалась Волга на корню своем... Текли пески, текли кусты, гонимые дыханием ветров свирепых. Обтекал ржавый лист с дерев, никла посеченная седыми дождями тощая трава. Птица вперелет полетела, зверь вперебег побежал, скатывался сом в омуты.



Струги с Волги обратились в Каму.



12





Плыли.



13





Пышна Кама-река, урывистая вода.



С протоками большими и малыми, как волчиха с волчатами, плутала Кама в дремучих лесах, в немых болотах.



Когда-то, премогучие царства стояли на Каме и Волге.



Города шумели многолюдством.



Большая вода несла парусные караваны восточных купцов. Берега оглашались разноязычным говором. Жажда наживы сводила к одному котлу прокаленного горячими ветрами араба, русобородого новгородца и мокроглазого чудина.



Народы умирали, народы рождались.



Из недр Азии, будто ветром выдуваемые, подымались несметные кочевые орды и мчались по многим дорогам, как вестники грядущих бедствий. Лбами окованных железом бревен кочевники разбивали торговые города, на развалинах строили свои крепости да заводили свою торговлю.



На смену приходили сильнейшие завоеватели и на костях побежденных утверждали свое владычество.



И снова – рев и ржанье, лай и топот, взмах клинка и пожаров мятущееся зарево! – снова накатывалась орда, втаптывала в землю вчерашних победителей и кровью смывала их веру, законы и саму память о них... [52/52]



Из просторов Монголии взялись и татары.



На большеколесых арбах, в тучах песка и сами неисчислимые, как песок, они текли, гонимые властною рукой Батыя, текли и завивались на бродах и на кормных пастбищах, как песок завивается около кустьев.



От топота монгольских коней, от скрипа и грохота арб


дрожала и стонала земля.



На Руси в те поры жила смута.



Город подымал спор с городом, волость – с волостью, удел враждовал с уделом, и князья русские, пускаясь на пронырство, призывали и наводили друг на друга иноплеменников.



Из-за Волги, обесясь, хлынула монгольская конница и затопила землю русскую от степей придонских до рубежей литовских, от Киева до Твери и Новгорода.



Князья с ханами худо ли, хорошо ли, а поякшались – на обе стороны гости с подарками хаживали. Простому же народу была тягость великая, томленье и кровопролитие многое.



Три века



плясала над Русью



сабля кочевника.



Добру и злу, по поверью наших дедов, свои положены судьбою сроки.



Время утишило лютость ханов, размыло время силу Золотой орды.



Москва, раденьем церкви и стараниями хитроумных князей, исподволь копила мощь, наполнялась народом, скупала и покоряла села и города.



Мало-помалу отдохнула земля русская, собралась с кровью, назвала под свои знамена силу многу и стряхнула с себя татар.



Отхлынув, они осели в Крыму и на волжских рубежах. Однако при Иване Грозном, прокладывая на восток торговые пути, Русь сбила татар с Волги, подмяла их, примучила и обневолила.



Распустив паруса, полетели купецкие да царевы орленые корабли к кавказским берегам и в Персию.



Мужики жили, как и ранее, в великой скудости и убожестве. Батоги князя и вотчинника были не слаще плети татарской. Работали холопы на земле, были сыты и бары. Голод и беды кабального житья сгоняли холопов с родных мест, – баре худели и шли в службу к царю или, набрав товаришка, пускались за наживой в далекие края.






Светла Кама, рыбна.



Давным-давно бродили по межречью охотничьи племена разноименной чуди. Незамысловатой снастью ловили чудаки рыбу и птицу, били зверя, выламывали дикий мед.



Завоеватели – булгары, татары, русские – отогнали охотников в глубь лесов и болот. [53/54]



Задолго до основания и разорения Казанского царства с далекой новгородской стороны, с тверских земель, ростовских и суздальских уделов, с озера Ильменя и с реки Волхова, по притокам и протокам пробирались к верховьям Волги отважные русские зверобои и торговые люди. Кто гнался за счастьем да богачеством, кто чаял удаль поразмыкать, кто искал пашенного места. Отовсюду ж набегали на Волгу опальные и худородные князья со своими дружинами: из них-то и собирались удалые шайки ушкуйников.



Пришельцы выжигали и секли леса, бороздя меж пней еловым суком; расчищали дороги, через речки и грязные места мосты мостили и ставили на


сыром коренюпервые поселки. Правом на владение считали затес топора, борозду сохи и взмах косы.



Да этими ж прошатаями и землепроходимцами были построены города Чердынь, Соликамск, Усолье и многие иные.



Во времена стародавние в пустынную наволжскую землю приплыл со многими людьми промышленник Кузьма Строганов. Порыл он землянки, заложил церковку, укрепил земляной город всякими укрепами и стал жить-поживать да добришко свое приращивать.



По догадкам некоторых историков, корень Строгановых идет от новгородского купечества.



По другим преданиям, отец Кузьмы – Спиридон – был перекрещенным татарским мурзою. Великий князь московский Иван III, пожелав будто бы испытать верность прикормленного мурзы, послал его с малым полчком погромить выдвинутые к границам Рязанского княжества сторожевые улусы Золотой орды. Рать московская была перебита, сам Спиридон попался в плен, где претерпел немилостивые пытки, но ни от веры Христовой, ни от князя своего не отрекся. Татары ножами


сострогалиc пленника мясо до костей, отчего будто бы и весь род Спиридона стал называться Строгановым.



Кузьма, умирая, наказывал сыну Луке:



– Сей хлеба больше, сей, насколько сила взгребет. На хлеб, как птица, налетит к тебе народ, и умножатся достатки твои... Привечай зашельцев, не жалей для гостя ни куска, ни подарка, ни слова умильного, – далеко понесут они про тебя славу и худую и добрую... Пущее прилежанье имей к торговле, погоняй копейку рублем... Там богачество твое и детей твоих... – Кузьма умер с простертой на восток рукой.




Потомки Строгановы, кроме охотничьих промыслов и бортничества, принялись селитру и соль вываривать, завели прибыльную торговлю с камскими и зауральскими народами; правдами и неправдами выбивали крестьян с насиженных дворов, скупали у мелких солеваров варницы с местом и со всем нарядом; вызволяли из орды русских, отатарившихся пленников и сажали их на своих землях, обязывая соль и селитру варить, серебро и руды из недр копать; выкупали из тюрем пленных немцев и литовцев и под надежным присмотром посылали их торговать мехами за границу. [54/55]



Прикащики, тайком посылаемые на Русь, шлялись по рекам, дорогам, ярмаркам и посулами привольной жизни да задатками сманивали за собой гулящих людишек.



Брели на Каму из-за хлебной скудости и от пожарного разорения мужики с семьями, беглые холопы и всякие вольники.



Всех побродимов Строгановы привечали и к работе допускали, – жить с народом было и веселей и безопаснее.



Рыскавшие всюду русские промышленники наведывались к купцам-солеварам, находили тут приют и ласку и далеко развозили о них славу добрую, речь хорошую.



Сдавна цари московские обращали взоры свои на Заволжье и Урал. Места там были нелюдимы – городишки в счет не шли: были они малолюдны и отстояли один от другого на многие сотни верст. К заселению край был весьма способен и всем изобилен.



Москва, закрепив за собой Волгу, занялась войною с прибалтийскими странами. К восточным же соседям Иван Грозный проявлял большую осторожность и до поры, до времени не решался вступать с ними в открытую борьбу, но зато всячески поощрял к захватам купцов и промышленников, чтоб в случае неудачи самому остаться в стороне.



Повалило Строгановым счастье.



За недолгое время Строгановы купцы были награждены землями и всеми угодьями в Устюжском уезде, на Каме от Лысьвы до Чусовой, на Чусовой и речках, впадающих в нее, – до вершин.



Приводим одну из грамот, ради стройности – в незначительном сокращении.






«Се аз, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси, пожаловал есми Григория Аникиева сына Строганова, что нам бил челом, а сказывал, что-де в нашей вотчине ниже Великой Перми, за восемьдесят за восемь верст по Каме-реке – места пустые, леса черные, речки и озера дикие, острова и наволоки пустые, а всего-де того пустого места сто сорок шесть верст. И прежде-де сего па том месте пашни не пахиваны, и дворы-де не ставливаны, и в мою-де цареву казну с того места пошлина никакая не бывала, и оные не отданы никому, и в писцовых-де книгах и в купчих и в правежных то место не написано ни у кого. И здеся на Москве казначеи наши про то место спрашивали пермитина Кадаула, а приезжал из Перми от всех пермич с данью. И пермитин Кадаул сказал, о котором месте нам Григорий бьет челом, и те-де места искони вечно лежат впусте, и доходу в нашу казну с них нет никоторого, и у пермич-де в тех местах нет ухожаев никоторых. И будет так, как нам Григорий бил челом и пермяк Кадаул, и с тех будет с пустых мест дани ни шло, и ныне с них дани никоторые нейдут, и с пермичи не тянут ни в какие подати, и в Казань ясаков не дают, и предь того не давывали пермичам и проезжим людям никоторые споны. И аз, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси, Григория Аникиева сына Строганова [55/56] пожаловал, велел ему на том месте ниже Великой Перми за восемьдесят за восемь верст по Каме-реке, по правую сторону Камы-реки с усть Лысьвы-речки, а по левую сторону Камы-реки против Пыскорские Курьи, вниз по обе стороны по Каме до Чусовые реки, на черных лесах городок поставити, где бы место было крепко и усторожливо, а на городе пушки и пищали учинити, и пушкарей и пищальников и воротников велел ему устроити собою для береженья от ногайских людей, и от иных орд, и около б того городка ему по речкам и по озерам и до вершин лес сечи, и пашню спахивати, и дворы ставити, и людей ему в тот городок неписьменных и нетяглых называти. А из Перми и из иных городов нашего государства Григорию тяглых людей и письменных к себе не называти и не принимати. А воров ему и боярских людей беглых с животом и татей и разбойников не принимати. А приедет кто к Григорию из иных городов нашего государства, или из волостей тяглые люди с женами и детьми, и станут о тех тяглых людей присылати наместники, или волостели, или выборные головы, и Григорию тех людей тяглых с женами и с детьми от себя отсылати опять в те же городы, из которого города о которых людях отпишут имянно. А у себя ему тех людей и не держати и не принимати их. А которые люди, кто приедут в тот город нашего государства, или иных земель люди с деньгами или с товаром, соли или рыбы купити или иного товару и тем людям вольно тут товары свои продавати, и у них покупати безо всяких пошлин. А где в том месте рассол найдут, и тут ему, Григорью, варницы ставити и соль варити, и по рекам и по озерам в тех местах рыбу ловить безоброчно. А где буде найдет руду серебряную, или медяную, или оловянную, и Григорию тотчас о тех рудах отписати к нашим казначеям, а самому ему тех руд не делати без нашего ведома, а в пермские ему ухожеи и в рыбные ловли не входити. Льготы ему даны на двадцать лет от благовещеньева дня лета 1558 до благо-вещеньева дня лета 1578. И кто к нему людей в город, и на посад, и около города на пашни, и на деревни, и на починки придут жить неписьменных и нетяглых людей, и Григорию с тех людей в те льготные двадцать лет не надобна моя царева дань, ни ямские деньги, ни ямчужные, ни посошная служба, ни городовое дело, ни иные никоторые подати, ни оброк с соли и с рыбных ловель в тех местах. А которые люди едут мимо того городка нашего государства или иных земель с товарами и без товару и с тех людей пошлины не брати никоторые, торгуют ли они тут, не торгуют ли. А повезет он, Григорий, или пошлет ту соль или рыбу по иным городам, и ему с той соли и с рыбы всякие пошлины давати, как и с иных торговых людей наши пошлины берут. А ведает и судит Григорий своих слобожан сам во всем. А кому будет иных городов людям до Григория какое дело, и тем людям на Григория здесь выправляти управные грамоты, и по тем управным грамотам обоим истцам и ответчикам ставиться на Москве перед нашими казначеями на тот же срок, на благовещеньев день. А как те урочные [56/57] лета отойдут, и Григорию Строганову наши все подати велеть возити на Москву в нашу казну на тот же срок, на благовещеньев день, чем их наши писцы обложат. Коли наши послы поедут с Москвы в Сибирь, или из Сибири к Москве, или с Казани наши посланники поедут в Пермь, или из Перми в Казань мимо тот его городок и Григорью и его слобожанам нашим сибирским послам и всяким нашим посланникам в те его льготные двадцать лет, – подвод, проводников и корму не давати; а хлеб и соль и всякий запас торговым людям в городе держати, и послам, и гонцам, и проезжим людям, и дорожным людям продавать по цене как меж себя купят и продают, и подводы, и суды, и погребцы, и кормщики нанимают полюбовно всякие люди проезжие, кому надобна их помощь. Григорью же с пермичами никоторые тяглы не тянути и счету с ними не держати ни в чем до тех урочных лет. А будет Григорий нам ложно бить челом, или станет не по сей грамоте ходити, или учнет воровати, и ся моя грамота не в грамоту.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю