Текст книги "В гнезде "Пересмешника" (СИ)"

Автор книги: Артём Март

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Пограничник. Том 11: В гнезде «Пересмешника»

Глава 1

В пещере по-прежнему висел полумрак.

Как бы ни плясали в коптилках огоньки, как бы ни силились они разогнать его, у них просто не хватало на это сил.

В повисшей тишине я слышал, как где-то с потолка гулко капает вода.

Все молчали. Я чувствовал, как взгляды советских бойцов приковали ко мне все свое внимание.

Даже душманы, не понимая слов проповедника, но улавливая их суть, заинтересовались нашим с ним противостоянием. Они ждали, словно молчаливые тени, каков будет мой следующий ход.

– Свободу, значит? – хрипловато протянул я. – Ты говоришь о свободе, держа меня связанным в темной пещере.

Я ухмыльнулся.

– Твоя свобода воняет страхом, грязью и чужим потом. Разве свободный человек нуждается в вере, навязанной под угрозой ножа?

Муаллим-и-Дин хмыкнул. Звук этот показался мне надменным и снисходительным. Проповедник сложил руки на груди.

– Ты видишь веревки на своих руках, шурави, но не видишь тех, что опутали твое сознание, – заговорил он несколько насмешливо. – Ты – раб. Раб своих бумажек с орденами, раб своего «долга» перед далекими генералами, которые согревают руки у каминов, пока ты замерзаешь в горах. Раб призрачных идеалов, которые тебе с детства вбивали в голову.

Проповедник немного склонил голову набок, глядя на меня, как на какого-то диковинного зверя в клетке. И все же в глазах Муаллим-и-Дина заблестел робкий интерес.

И именно на это я и надеялся. Если сделаю все правильно – получится потянуть время. И что-нибудь придумать.

– Я предлагаю тебе разорвать эти цепи, – продолжил вдруг проповедник. – Истинно свободен лишь тот, кто познал волю Аллаха и добровольно подчинился ей. Это и есть высшая свобода – от своих страстей, своих сомнений, своей ничтожной, эгоистичной воли.

Я вздохнул так, словно бы говорил не с мудрым проповедником, а с ребенком, который искренне заблуждается в своих представлениях о мире. Даже больше – совсем не задумывается о них, заигравшись в песочнице.

Потом с деланным сожалением и даже со снисхождением покачал головой.

– Ты описал не свободу, старый проповедник, – сказал я, – а самый изощренный вид рабства. Заменил одни цепи на другие, просто назвав их «волей Аллаха».

Мне показалось, что проповедник приподнял одну бровь. Но точно сказать я не мог, ведь не видел его лица, скрытого в тенях пещеры.

– Я видел свободных людей, – продолжил я. – Это не те, кто слепо повинуется. Это те, кто, зная страх и боль, каждый день выбирает – идти вперед. Свобода – не в том, чтобы не иметь оков. Она – в возможности выбирать, что делать, когда эти оковы на тебе надеты.

Муаллим-и-Дин вдруг пошевелился. Пригладил свою выдающуюся бороду. И ничего не ответил. Впрочем, я и не давал ему времени на ответ.

– Ты можешь отнять мою жизнь, – попытался я пожать плечами, но связанные руки не дали мне этого сделать. – Это в твоей власти, да. Но мой последний выбор – как встретить ее конец – ты отнять не сможешь. Вот она – моя свобода. И она при мне. А ты сам раб. Раб догм, раб ненависти, раб необходимости доказывать свою правоту через страх. Разве свободный человек на это способен?

Проповедник молчал. Потом вдруг пошевелился и медленно обернулся. Пошел куда-то к своим людям.

Звук шагов проповедника, не тяжелый, но гулкий, громко отражался от стен пещеры. Отражался так, будто это часы отсчитывали секунды до выстрела палача.

Я видел, как душманы расступились при его приближении, давая Муаллиму дорогу.

Пленные советские солдаты следили за каждым его шагом. Напряженные, словно бойки автоматов, они не спешили издать хоть один, самый тихий звук.

Проповедник нагнулся. Поднял одну из глиняных мисок-коптилок. Тени тут же изменили свое положение на стенах. Они словно бы перевернулись с ног на голову, а когда Муаллим-и-Дин последовал ко мне – заплясали на стенах.

Проповедник приблизился. Сел рядом на корточки и поставил коптилку рядом со мной. Ее тускловатый, очень желтый свет наконец осветил его лицо.

Оно оказалось узковатым, даже худым, с впалыми щеками и резко очерченными, почти острыми скулами. Темная, грубая и обветренная кожа показалась мне желтоватой в свете огонька коптилки. Она была испещрена сетью мелких морщин вокруг глаз, у рта и другими – глубокими, на лбу. Это были морщины не человека, привыкшего много смеяться, но мудреца, приучившегося постоянно и много размышлять. Смотреть прежде всего не на вещественный мир, а куда-то внутрь себя.

Муаллим-и-Дин обладал глубоко посаженными под тяжелыми нависшими веками глазами. В его радужках цвета черного кофе я не видел ни злобы, ни ненависти, ни горя. Там была лишь черная пустота, в которую проваливался взгляд. Не живые глаза, глаза-черные дыры – вот чем взирал на меня этот циничный, но прикрывавшийся добродетелью своего бога мудрец.

Казалось, эти глаза доминировали в образе проповедника. На их фоне терялся тонкий с горбинкой нос и еще более тонкие и бледные губы.

Проповедник снова, каким-то автоматическим движением погладил свою длинную пушистую бороду.

Несколько мгновений он рассматривал и меня. Потом снова встал.

Фигура его казалась мне грузной и даже мощной в темноте. Но на свету я увидел – дело было в камуфляже, который оказался несколько не по размеру Муаллиму. Проповедник в действительности имел достаточно сухопарое тело, хотя и был высоким.

Он поискал что-то в карманах. Вынул оттуда стопку документов. Наших документов.

Я спокойно наблюдал, как он перебирает военные билеты. Как приоткрывает их, разглядывает. Найдя нужный, остальные он спрятал в карман куртки. Снова опустился на корточки. Раскрыл мой билет узловатыми и немного грубыми пальцами.

– Александр Селихов, – проговорил проповедник, прочитав русский текст. – Странный ты, Александр. Слишком уж у тебя крепкие убеждения для человека…

Взгляд его снова упал в билет, и проповедник закончил:

– Для человека девятнадцати лет. Скажи мне, Александр Селихов, ты вымучил их, эти принципы? Или тебе их навязали? Навязала твоя безбожная партия?

– А кто навязал тебе твою жизненную философию? – ответил я вопросом на вопрос. – Или ты сам привык вкладывать людям в головы нужные тебе мысли?

Старик ухмыльнулся. Показал мне не очень здоровые зубы.

– Ну конечно, – я тоже улыбнулся. – Это гораздо проще, чем «вымучивать» какие-то там принципы. Особенно если речь идет о детях, которых ты отправлял на убой.

– Дети лишь приняли путь моджахеддин. Их убивали советские пули, – бросил старик совершенно безразлично.

– Ага, – я кивнул. – А еще советские мины, которые ты им раздавал, словно это игрушки.

Муаллим нахмурился. Обернулся и глянул на своих людей. В этот момент душманы нервно переглядывались. Но, почувствовав на себе взгляд проповедника, немедленно застыли без движения.

– Твои речи полны гордыни, мальчик, – сказал он, глядя на меня. А потом обернулся и заглянул мне в глаза. – Даже более чем полны…

* * *

– Даже более чем полны… – сказал Муаллим-и-Дин, задумавшись.

Муаллим-и-Дин не привык удивляться. Более того, сейчас, в его годы, старика в принципе мало что удивляло.

Но сейчас проповедник мысленно признался сам себе в том, что Селихов действительно удивил его. А еще… еще пробудил в старом мудреце азарт.

Его повеселил явный вызов, который бросал ему молодой шурави. Даже более того – ему понравилось, что этот мальчишка открыто выступил против проповедника.

Селихов явно был сильным. Сильным и телом, и духом. Муаллим видел это в его глазах. Слышал в его словах, которые парень произносил ровным, спокойным, а иногда даже насмешливым голосом.

И это тоже нравилось Муаллим-и-Дину. Он любил ломать сильных.

– Ты говоришь о выборе, но какой выбор у одинокого человека в огромном, безразличном мире? – снова начал проповедник. – Его «выбор» – это иллюзия, пылинка на ветру. Ты выбрал служить? Твои командиры выбрали послать тебя на убой. Ты выбрал быть храбрым? Случайная пуля выбрала тебя мишенью. Где тут твой великий выбор? Это хаос. Я же предлагаю тебе порядок. Смысл. Принять волю Всевышнего – значит обрести настоящую силу. Силу, которая не зависит от пуль и генералов. Это сила духа, который знает, что его ждет вечная жизнь, а не тлен в земле. Ты называешь это рабством? Я называю это просветлением.

Селихов снисходительно вздохнул. Потом пошевелился и, как мог, выпрямился, сидя у стены.

Проповедник признался самому себе, что снисхождение этого мальчишки начинает его раздражать. Но и еще сильнее распалять в немолодой душе азарт.

– Силу? Ты говоришь о силе? – Селихов улыбнулся одними только губами. – Я видел силу. Это не крики «Аллах Акбар» перед атакой. Это молчаливая решимость троих наших ребят в Брестской крепости, которые неделями стреляли по фашистам, зная, что умрут. Это сила блокадников Ленинграда, которые делились последним куском хлеба с чужими детьми. А они не ждали награды на небесах. И не верили ни в бога, ни в рай. Только в человека и его волю.

Проповедник не удержался и едва заметно закатил глаза.

– Они просто оставались людьми в нечеловеческих условиях, – продолжал молодой шурави. – Вот она – сила. Без твоих проповедей, без твоих угроз. И она страшнее для вас, потому что ее не сломить. Ее можно только убить.

– Разве это сила, раз ее можно просто убить? – насмешливо спросил Муаллим. – Сила Аллаха, воля Аллаха – бессмертны. Они ведут за собой поколения и…

– Но на смену убитым придут другие, – перебил его Селихов так, будто бы проповедник молчал. – Потому что это выбор. Простой, как камень. Встать на колени или стоять. Молчать или кричать. Предать или остаться собой. Ты пытаешься предложить мне сложную инструкцию вечной жизни, когда вся моя философия умещается в трех словах – «Стоять до конца».

Муаллим-и-Дин неожиданно для самого себя замер.

Он не понимал, в чем было дело: это слова Селихова заставили его задуматься, или же его небрежное отношение к словам самого проповедника вывели Муаллима из себя.

Старик привык быть честным с самим собой. Или по крайней мере он думал, что он честен.

Муаллим-и-Дин попытался быть честным и сейчас.

Он признался себе, что слова Селихова, грубые и простые, как булыжник, находят неожиданную щель в его доспехах.

Проповедник видел перед собой не фанатика и не испуганного юнца, а человека с несгибаемым внутренним стержнем. Это его и напугало, и заворожило одновременно. Он наклонился ближе к Селихову.

– «Стоять до конца»… Ради чего? Ради кого? Чтобы твой труп сгнил в этой горе? Чтобы твои командиры получили новую звезду на погон? Чтобы твои дети, если они у тебя есть, выросли без отца? Это бессмысленно!

Внезапно проповедник услышал, как кто-то, громко шаркая, вошел, нет, буквально ввалился в пещеру.

Это был Шахин.

Пакистанец, бывший «Призрак Пянджа», шел тяжело. Подволакивал израненную Селиховым ногу.

– Что это значит, Муаллим? – заявил он громко. – Почему они еще живы? Мы теряем время! Их группа могла уже обнаружить пропажу!

Муаллим-и-Дин вздохнул. Медленно, очень недовольно обернулся.

– Война притупила твои манеры, Шахин. Невежливо обрывать разговор двух умных людей на самом интересном месте, – с ледяной шипящей интонацией в голосе проговорил проповедник.

– Что? – не понял Шахин. – Какой еще разговор? Ты должен был уже закончить с ними!

– Не учи меня, пакистанец… Я веду их души к истине. Их добровольное обращение будет величайшей победой над неверием. Оно стоит и времени, и жизней, которые мы, возможно, положим сегодня на милость Аллаха.

– Да что ты такое говоришь, Муаллим? – скривился Шахин. – Что на тебя нашло?

Проповедник обернулся к Селихову. Небрежно махнул рукой.

– Ступай, Шахин. Твой разум в тумане от ран. Не мешай нам с этим юным шурави беседовать. А беседа, получается, занятная, не так ли, Селихов?

– Что? – Шахин побледнел. Потом, кривясь от боли, проковылял к проповеднику, растолкав остальных духов. – Как? Как зовут этого шурави?

Глава 2

Я с первых мгновений узнал раненого душмана, вошедшего в темницу.

Нет, я никогда раньше не видел этого человека. Но всё равно узнал. В первую очередь – по раненой ноге. Во вторую – по немного сипловатому, угрожающему тону его голоса.

Это был именно тот душман, который пытался задушить меня во время нашего с Бычкой и Смыкало отхода.

Душман был чем-то обеспокоен.

Практически сразу, как он вошел к нам, у него с проповедником завязалась словесная перепалка.

Остальные пленные бойцы смотрели на спорящих лидеров душманов с настороженностью и обеспокоенностью. Я просто наблюдал.

– Невежливо вести разговор на дари, – внезапно сказал Муаллим на русском языке, – когда наши «гости» его не понимают. Я знаю, Шахин, что ты обучен их языку. И если ты хочешь спросить этого молодого шурави о чём-то, то спроси сам.

Я быстро вспомнил это прозвище, этот позывной.

Умирающий на наших глазах Харим упоминал некоего Шахина – пакистанца, что вёл душманов вместе с проповедником.

Шахин застыл без движения. Он стоял так буквально несколько мгновений, пока это позволяла ему раненная нога. Потом душман, названный Шахином, вдруг пошатнулся, стараясь удержаться на ногах.

Потом он медленно, подволакивая ногу, направился ко мне.

– Надеюсь, Шахин, ты достаточно благоразумен и вежлив, чтобы не делать глупостей, – заметил проповедник.

Шахин остановился. Машинально дотронулся до тяжёлой и громоздкой кобуры на поясе, в которой он носил пистолет.

Помедлив несколько мгновений, душман кивнул. Продолжил своё движение.

Когда он встал рядом с проповедником, когда застыл надо мной, смерля меня взглядом, я поднял на него глаза.

Если раньше мужчина держался в тени, то теперь вышел на тусклый свет коптилки. И пусть тень Муаллима падала на Шахина, я всё равно смог рассмотреть его лицо. Оно оказалось широким, скуластым, с грубыми, резкими чертами, словно вырубленными топором. Кожа – смуглая, но не высушенная, как у проповедника, а покрытая жирным, очень заметным в свете коптилки поблескивающим потом.

У Шахина были хищные, какие-то звериные глаза. Очень коричневые, они напоминали орлиные как цветом, так и пристальностью, с которой он вперил в меня свой взгляд. В них не было пустоты проповедника – они были полны одной-единственной эмоцией, которая пожирала его изнутри. Он смотрел на людей не как на людей, а как на объекты, помехи, цели.

И я прекрасно понимал, что сейчас являюсь для него точно такой же целью.

Нос Шахина был подстать его лицу – широкий и грубый. Возможно, раньше он имел небольшую горбинку, но сейчас заметно её не было. Всё потому, что переносица пакистанца была давно и достаточно сильно сломана. Это придавало солдату ещё более зверский вид.

Шахин носил бороду. Не такая длинная, как у Муаллим-и-Дина, она всё равно оставалась внушительной. Широкая, окладистая, аккуратно стриженная, чётко выбритая высоко на щеках, она придавала лицу душмана более резкое, почти геометрически верное очертание.

Крепкий, мощный, но не слишком высокий Шахин расправил свои толстые плечи. Казалось, он старался не показывать мне, что его беспокоит нога. Воин старался выпрямить её полностью, хотя было видно – это доставляет ему неудобство.

Одетый в хорошего качества импортный камуфляж и «лифчик», полный рожков от автомата Калашникова, Шахин почти не стоял без движения. Он постоянно шевелил пальцами, сжимал кулаки, нервно поводил плечами, переваливался с ноги на ногу.

Эта его вечная подвижность делала его еще больше похожим на хищного зверя, постоянно чуткого, постоянно готового к прыжку.

– Твоя фамилия – Селихов? – спросил он своим сипловатым голосом.

– Да, – я сделал вид, что не удивился его вопросу.

Шахин вздохнул, раздув и без того широкие ноздри своего крупного, но плосковатого носа.

– Тебе знакомо имя Тарик Хан? – на довольно чистом русском языке спросил Шахин.

– Ты из «Призраков», – догадался я.

Шахин поджал напряжённые губы.

– А ты догадлив, шурави. Другого я от тебя и не ожидал. А ещё – ты силён в бою, – Шахин сузил глаза. – Это точно ты. Ты смог схватить Хана. Смог пленить его.

– Пакистанский спецназовец проиграл срочнику-пограничнику, – немного издевательски усмехнулся я. – Есть в этом какая-то злая ирония, да?

Шахин зло нахмурился. В глазах его блеснул яростный огонь.

Муаллим-и-Дин заметил это.

– Ты не причинишь этому мальчишке вреда, – сказал проповедник. – Я с ним ещё не закончил.

– Это он… – проговорил Шахин, будто бы и не услышав слов Муаллима, – я так долго искал его… И вот он здесь…

– О как, – я ехидно улыбнулся, – а я-то, оказывается, важная птица. Никогда бы не подумал.

Шахин оскалился от злости. Показал мне свои крупноватые зубы.

– Шахин… – предостерег его проповедник.

Шахин злился. Я буквально видел, как искажается его лицо под влиянием этой эмоции. А ещё – видел в этом определённый шанс.

Пусть мы попали в тяжёлую ситуацию, но сейчас, если я смогу подобрать правильные слова, если умудрюсь сыграть на противоречиях этих двух людей, то выиграю нам немного времени. А время – это единственное наше оружие сейчас.

– Ты и в подметки не годишься Тарику Хану, – покачал головой Шахин. – Он создал из ничего элиту. Создал бойцов, которым не было равных. Которых боялись даже самые кровожадные головорезы Афганистана. Они называли нас «Теми, кто не отбрасывает тени». Называли нас «Призраками».

Шахин горделиво приподнял подбородок. Уставился на меня со сдерживаемой, но надменной злостью.

– И я был частью этой элиты. Но теперь моих товарищей больше нет. Теперь Тарик Хан гниёт в ваших КГБшных застенках, и некому больше восстановить «Призраков Пянджа». Ты перевернул мою судьбу с ног на голову, шурави. И ты обязательно за это поплатишься.

– Какая слезливая история, – иронично заметил я. – Может, тебя ещё и пожалеть?

Шахин задышал глубже и прерывистей. Его массивная, увешанная боезапасом грудь принялась ритмично расширяться. Глаза сделались дурными.

– Ах ты мелкий… – прошипел он зло.

– Шахин, – одернул его проповедник. – Твоё время для вопросов ушло.

Шахин повернулся к Муаллим-и-Дину так быстро, что мне показалось, будто старик сейчас вздрогнет от неожиданности.

Он не вздрогнул.

– Отдай мне его. Отдай сейчас, – с возбуждённой злобой проговорил Шахин.

– Я же сказал, пакистанец, – заметил проповедник раздражённо, – я ещё не закончил с этими шурави.

– Ты должен отдать его мне… – прошипел Шахин.

– Должен? – проповедник возмутился с едва заметной долей театральности в голосе. Да так, будто бы работал на публику. – Я должен лишь Всевышнему, но точно не тебе, Шахин.

– Ты не понимаешь, – бывший Призрак мотнул головой. – Я искал этого мальчишку очень давно. Только по воле Аллаха он мог прийти в мои руки сам. Отдай мне его. И обещаю – все противоречия, что возникали между нами когда-либо, останутся в прошлом.

Муаллим-и-Дин сузил глаза.

– Твоя мелкая месть – ничто по сравнению с тем, какой идеологический удар мы можем нанести по советам в регионе, если все увидят, что целые отделения, целые взводы принимают ислам и переходят на сторону правого дела.

– Ты заигрался со своей идеологией, Муаллим! – совсем разозлился Шахин. – Мы не миссионеры! Мы солдаты! И задачи у нас другие!

– Наша главная задача, – спокойно начал проповедник, – дать тебе удовлетворить свою жажду мести?

– Один человек! Я прошу отдать мне лишь одного человека! – вскрикнул Шахин, а потом позорно пошатнулся на раненой ноге.

Он замычал от боли, машинально вцепившись в израненное бедро.

– Одного… Мне нужен лишь один, – сгорбившись от боли, заглянул он в глаза Муаллиму снизу вверх.

– У тебя был шанс, Шахин, – помолчав несколько секунд, сказал Муаллим. – Ты не смог убить этого шурави в горах. А значит, теперь он мой.

– Нет… – зашипел пакистанец от боли и злобы, – нет, Муаллим… Я не позволю тебе…

Он медленно, угрожающе, отрицательно замотал головой.

– Не позволю тебе распоряжаться моей местью… Я…

Я заметил, как Шахин потянулся к пистолету. Заметил это и Муаллим-и-Дин.

– Ты сделаешь большую ошибку, друг мой, – сказал проповедник помягчавшим голосом.

Шахин застыл. Рука его остановилась на кобуре.

– Давай поговорим об этом, Шахин, – проповедник вежливо улыбнулся. – Поговорим наедине. И я уверен, мы придём к согласию.

Муаллим-и-Дин бросил на меня взгляд.

– Я надеюсь, что этот шурави будет достаточно благоразумен, чтобы впустить Аллаха в свою душу. Но пока что я вижу лишь упрямство в его глазах.

Шахин с трудом выпрямился. Прихрамывая, потоптался на месте, устроил раненую ногу таким образом, чтобы она доставляла меньше боли.

– Мы договоримся, – кивнул ему проповедник. – Обязательно договоримся. Пойдём… Пойдём, мой друг…

Он аккуратно тронул Шахина за плечо, пригласил на выход.

– Пойдём и спокойно всё обсудим.

Вместе они неспеша пошли к выходу. По пути Муаллим-и-Дин бросил что-то своим людям на дари. Душманы последовали за пакистанцем и проповедником.

Когда они покинули пещеру, часовые закрыли вход большой решёткой, сделанной из трубок толстого жердняка, связанного крепкими верёвками.

Я повёл плечами. Потом поудобнее устроился у стены.

– С-сука… – выдохнул расслабившийся наконец Бычка.

Смыкало и вовсе завалился набок, устав от нервного напряжения.

– Сашка, ты знаешь этого бородатого упыря? – спросил Бычка.

– Нет, – покачал я головой. – Не знаю. Но то, что он знает меня – хорошо.

– Хех… – Бычка горько хмыкнул. – Чего ж хорошего? Он тебя хочет укокошить!

– Они хотят укокошить нас всех. Но то, что этот собирается отомстить именно мне – даёт нам немного времени.

– Времени? Да че мы можем сделать⁈ – удивился Смыкало.

– Тихо. Не мешай мне думать, – сказал я мрачно.

– А че тут можно придумать⁈ – выдохнул Бычка. – Нам дорога или в душманы, или в могилу!

– А если наши подоспеют? – спросил Смыкало.

– Если наши подоспеют – духи пленных первым делом укокошат, чтобы мы в строй не вернулись! – выдал ему Бычка.

– П-падла… – подал голос Смыкало. – Я, сука, лучше помру, чем буду под ихнюю дудку плясать…

– Из наших… – внезапно подал голос один из бойцов, сидевших у дальней стены, – из наших много кто так говорил, пока они до дела не дошли…

Я глянул на бойца. Это был тот самый, в чьих глазах я заметил тусклые угольки злости. Тот, что ещё не пал духом. Хотя и успел пережить многое. Остальные – молчали.

– Вы – пропавшее отделение пограничников, – догадался я.

Боец, чьё лицо скрывала от меня тень, кивнул.

– Остались только вы втроём?

Снова кивок.

Смыкало и Бычка затихли, слушая наш с солдатом разговор.

Я поджал губы. Потом сглотнул. И наконец спросил:

– Остальные погибли?

Боец покачал головой.

Тогда я вздохнул.

– Сколько из вас перешли к душманам? – спросил я прямо.