Текст книги "Фантомная боль"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Я не уверен, что мой шеф это одобрил бы, – сказал я и, не дожидаясь заказа, разогрел две порции овощной запеканки.

У ее подруги, которая училась на психиатра, были внимательные голубые глаза. Расправляясь с овощной запеканкой, она изучающе на меня смотрела.

– Ты еще где-нибудь работаешь или в этом магазине торгуешь на полную ставку?

– Вообще-то я в этом магазине торгую на полную ставку.

– Как понять это «вообще-то»?

Я объяснил ей, что все остальное время работаю над книгой, которая называется «268-й номер в списке лучших теннисистов мира».

Подруга с голубыми глазами расплатилась и спросила:

– А почему такое странное название?

– Любой ответ был бы ложью, – сказал я, отсчитывая мелочью сдачу. Я делал это очень медленно – я люблю медленно отсчитывать сдачу, даже когда в магазине масса народу. Сделка есть сделка, и, какой бы мелкой она ни была, все надо обставить как следует.

– Но все-таки интересно, – настаивала подруга моей будущей жены.

– О’кей, – согласился я, – тебя ждет самый прекрасный ответ.

Она ссыпала мелочь в портмоне. Я заметил фотографии, мне показалось, что среди них мелькнула и карточка какого-то младенца.

– Почему меня ждет самый прекрасный ответ? – снова спросила подруга и посмотрела на меня так, словно выбирала корову. – Почему ты просто не назовешь причину?

– Когда кругом сплошная ложь, то пусть она красивой будет, ты не согласна?

Они наконец обулись: надели туфли, которые до этого сбросили, – понятия не имею зачем, но я к тому времени уже перестал обращать на это внимание.

– Куда вы теперь? – осведомился я.

– Пойдем немного потанцуем, – ответила моя будущая жена.

– Подождите!

И я завернул им остаток рыбных палочек и дал в придачу несколько пакетиков чипсов.

– Вот, – сказал я, – возьмите с собой, одними танцами сыт не будешь.

* * *

Мы почали еще одну бутылку «Гави де Гави».

Чем больше Ребекка пила, тем короче становились ее ответы. Под конец она вообще перестала издавать какие-либо звуки. Последнее, что она сказала:

– А ты не можешь хотя бы минутку помолчать?

Я выдал ей половину своих лотерейных билетов, и мы оба, спокойные и умиротворенные, принялись стирать защитный слой.

После получения расчета за первый квартал я позвонил в издательство.

– Что это значит? – спросил я. – Всего сорок шесть проданных экземпляров и четыреста семьдесят два возврата, в чем дело?

– Просто наступила точка насыщения, – ответил мой редактор.

Его полное имя было Фредерик ван дер Камп, но мне он разрешал называть его Фредом.

– Насыщения? – воскликнул я. – У кого? Объясни мне, кто насыщен? Ты думаешь, я насыщен получением 137,54 гульдена? Ты когда-нибудь слышал о человеке, который сумел бы прожить на 137,54 гульдена в квартал?

Редактор признался, что о таком человеке ему еще слышать не доводилось.

– Но ведь у тебя есть и другие доходы, а также твоя милая женушка.

Я попросил его заткнуться. Мне не нравится, когда другие мужчины заводят разговор о моей милой женушке.

– Издай мой первый роман в мягкой обложке, – предложил я.

– Уже издавали.

– Тогда выпусти его в подарочном варианте.

– И это уже было.

– Тогда сделай из него сценарий, – зарычал я в трубку.

– Делали, – прошептал редактор.

– В таком случае, придумай что-нибудь! – взорвался я. – Выпусти его в виде книжки для детей или сборника комиксов, что, опять скажешь – и это уже было? Или вот, напечатай его на шторах – тогда людям больше не придется валяться с книжкой в кровати, они смогут читать свои шторы. И как только дочитают книгу до конца, повесят новые шторы. Это просто блестящая идея. Поверь, будущее литературы – за тюлевыми шторами!

Я положил трубку и два часа молча бродил по комнате из угла в угол.

На следующее утро я прослушал сообщение от своего генерального директора. Он оценил мои идеи, но в то же время считал, что рынок еще не созрел для литературы на тюлевых шторах.

Я перезвонил немедленно.

– Сейчас господина Мусмана нельзя беспокоить, – ответила секретарша.

– Это Мельман, – заорал я в трубку, – Роберт Г. Мельман, и для меня господина Мусмана можно беспокоить всегда.

– Господин Мельман, – сказала секретарша, – мне об этом ничего не известно, поэтому извините, но я действительно не могу вас соединить.

– Девушка, я не знаю, как вас зовут, и меня это нисколько не интересует, но, возможно, вам когда-либо приходилось слышать о книге «268-й номер в списке лучших теннисистов мира»? Возможно, вы что-то про нее слышали?

Она сказала, что действительно слышала о такой книге.

– Замечательно, – продолжил я, – так вот я – автор этой книги, и вы сейчас же соедините меня с господином Мусманом, иначе это может стать вашим последним днем работы в этом издательстве.

После этого она меня соединила.

– Господин Мусман, – начал я.

– Называй меня просто Паул, – поправил меня издатель, – тут все зовут меня просто Паул.

– Паул, ты утверждаешь, что рынок еще не созрел для литературы на занавесках, а я заявляю, что рынок созрел буквально для всего. Слышишь меня? Для всего!

– У меня тут сейчас редколлегия, я тебе перезвоню.

– Чем вы хотите, чтобы я занимался? – закричал я. – Я ничего другого не умею, я что, по-вашему, должен открыть бакалейную лавку, может быть, вы этого хотите? Чтобы я открыл у себя за углом бакалейную лавку?

– Роберт, я тебе позже перезвоню.

Я повесил трубку и через две минуты набрал номер своего редактора.

– Послушай, – сказал я, – уж тебе-то прекрасно известно, что продавать книги – это война. Так вот я говорю: продавать мои книги – это ядерная война. Передай это своим книготорговцам.

Он обещал передать, только я сомневался, что это поможет.

– Вооружи книги, если надо, – бушевал я, – до сих пор мы сбывали их читателям безоружными, но если так больше не получается, то дай им оружие. Так легко Мельмана не победить.

– Послушай, Роберт, – вкрадчиво начал мой редактор, – ты весьма и весьма уважаемый автор, но мы не можем сотворить чудо. И пускай наступило временное насыщение, я уверен, что твой новый роман снова привлечет читателя. Люди действительно ждут от тебя нового романа; очередного сборника рассказов или пары стихотворений им уже недостаточно.

Я почувствовал приближающийся комок дурноты. К горлу подступила съеденная за завтраком яичница.

– Ты говоришь – новый роман, но я же не могу сидеть и ждать. Ста тридцати семи гульденов мне не хватит даже на десерт.

– Но, Роберт, – произнес редактор таким голосом, словно недавно стал членом общества восточной медицины, – мы уже дважды выплатили тебе аванс. Рассчитывать на третий нереалистично.

– Нереалистично?

Яичница уже буквально лезла у меня из горла.

– Сказать тебе, что и вправду нереалистично?! Это рассчитывать на то, что я открою здесь за углом бакалейную лавку или тряпичную комиссионку, – может быть, вы этого от меня ждете? Чтобы я начал распродавать собственный гардероб и обзвонил всех баб, которым когда-либо дарил тряпки, со словами: «Помнишь то платьице, которое я подарил тебе в прошлом году на Рождество, ты могла бы мне его вернуть? Я тут открыл комиссионку». Вы это считаете «реалистичным»? Я должен внести в конце месяца чуть ли не пятьдесят тысяч долларов в «Американ Экспресс», у меня уже два месяца как просрочены платежи, понимаешь? Я уж молчу про остальные мои долги. По-твоему, это реалистично?

Тут я был вынужден повесить трубку – надо было успеть добежать до ванной, где весь мой завтрак вышел наружу: яичница-болтунья, кофе и апельсиновый сок.

Через две минуты я набрал номер своего кардиолога. У меня ужасно болели руки, а мама когда-то говорила мне, что боль в руках – это первый признак приближающегося инфаркта. Кому-кому, а ей это было хорошо известно: половина ее родственников умерли от инфаркта, причем все до этого регулярно жаловались на боли в руках и других частях тела. Один из моих двоюродных дедушек даже переехал жить поближе к своему домашнему доктору – так часто он к нему обращался.

Позвонив кардиологу и договорившись о приеме, я стал пшикать из аэрозоля на таракана. Пшикать пришлось не меньше трех минут, пока насекомое наконец не издохло.

* * *

Ребекка сидела напротив и смотрела на меня с улыбкой. Теперь она хотя бы улыбалась. Пусть маленький, но прогресс.

– О чем задумался? – спросила она.

– Да так, разные пустяки, о работе. Не хочешь поехать сегодня вечером в Атлантик-Сити? Мы могли бы отправиться на машине и вернуться завтра утром. Если нужно, я потом высажу тебя прямо около Музея естественной истории.

Если вас прижали к стенке, то самое правильное – изо всех сил рвануться вперед. Я полжизни оказывался прижатым к стенке и каждый раз изо всех сил рвался вперед. Вот и сейчас я не видел причин поступать иначе.

Ребекка задумалась, либо прикинулась, что задумалась.

У меня был один знакомый, которого за его жизнь четыре раза объявляли банкротом. После того как он обанкротился в третий раз, он написал мне следующее письмо:

Я надеюсь, что ты получишь это письмо раньше моего прощального письма. Моя попытка сорвалась. Меня нашли. Таблеток с шампанским оказалось недостаточно.

Пока ты молод, у банкротства есть привкус романтики. Каким бы неприятным ни было твое положение, в нем есть нечто головокружительное, и в глубине души уже зреет мысль о реванше. Но в моем возрасте банкротство – это позор, и ничего больше. Чувство стыда и чувство провала, от которых не помогают ни алкоголь, ни антидепрессанты; эти чувства не покидают меня даже во сне. Кажется, что вся прожитая жизнь свелась к банкротству, к той минуте, когда приехали забирать мои вещи, на которые наложен арест и за которые вскоре выручат на аукционе не больше пятидесятой доли того, что я сам когда-то за них заплатил.

Мои обвинители потребовали наложить арест на мои банковские счета. Завтра состоится суммарный процесс, также назначено расширенное расследование. А ведь тех людей, которые сегодня подали на меня в суд, я когда-то учил правильно писать свое имя и пользоваться ножом и вилкой. Нет, я точно делаю в жизни что-то не так, вернее, я очень многое делаю не так.

Письмо произвело на меня столь сильное впечатление, что я выучил его наизусть, словно заклинание.

Когда мой знакомый обанкротился в четвертый раз, я снова получил от него прощальное письмо.

«На ошибках учатся», – говорилось в первой строке.

Я стал ждать, не придет ли известие, что и эта его попытка сорвалась, но таких известий не пришло.

– Атлантик-Сити, – задумчиво повторила Ребекка, – а что это?

– Это вроде Лас-Вегаса, только поменьше. Мы ведь сыграли с тобой на лотерейные билеты почти вничью, а это очень редко случается.

– Почти вничью… – Она насмешливо улыбнулась.

– Поверь, я серьезно, у меня большой опыт с лотерейными билетами.

– У меня нет денег, чтобы играть в азартные игры.

– Но ты ведь любишь азартные игры? Женщина, которая вступила в связь с семью мужчинами одновременно, наверняка любит азартные игры, ведь правда?

– У меня нет денег, я обнищала.

– Как понять «обнищала»?

– Совершенно обнищала, взгляни только на мои туфли.

Она показала мне свои туфли. В них были дырки размером с клецки из мацы. Похоже, в последнее время все хорошие люди обнищали и расплачиваются чужими деньгами.

– Раз у тебя нет денег, мы можем сыграть на мои.

Она улыбнулась:

– Ну что же, давай.

Вся скатерть с моей стороны была в пятнах и усеяна двадцатью использованными лотерейными билетами. Выглядело это очень празднично.

– Ребекка, – сказал я, – жизнь прекрасна, ты не находишь?

Не то чтобы мне было стыдно перед моей женой за то, что я заработал за три месяца всего 137,54 гульдена. Это она, наверное, еще могла бы понять. Уже полгода мы платили за жилье, газ – которым, впрочем, не пользовались, – за телефон лишь из ее зарплаты; купили пару обуви и несколько бутылок молока и на большее рассчитывать не могли.

Не так легко перейти на бистро, когда привык обедать в лучших ресторанах.

Самое главное – уже целых полгода мы жили взаймы. Вернее, мы жили на шесть моих кредитных карточек.

Своей жене я об этом не говорил. Я придерживался старомодного убеждения, согласно которому женщины имеют право тратить и не забивать себе голову финансовыми проблемами. Кто-то однажды сравнил меня с недоделанным мачо. Но в моих старомодных взглядах есть немало привлекательного. Иллюзии – это все; и что, вероятно, еще важнее – иллюзиями можно торговать.

Чтобы выплатить свой долг «Американ Экспресс» и по карте «ВИЗА», я должен был написать новую книгу, причем не сборник рассказов или стихотворений, а роман. Кроме того, мы еще задолжали по квартплате за шесть месяцев, и эту задолженность тоже следовало погасить. От одной только мысли об этом меня начинало подташнивать. В детстве меня часто тошнило. Я попытался сосчитать, сколько я сэкономлю, если перестану есть, лишь изредка буду позволять себе ложечку йогурта, но с расчетами у меня ничего не получилось.

– О’кей, – согласилась Ребекка, – поехали в казино.

Ее шею пересекала тонкая сеточка морщинок.

– Да уж, – протянула она, – я очень долго тренировалась перед зеркалом, но все без толку.

Это она про свой кисло-недовольный вид? Для этого нужно тренироваться? Я считал, что это само собой получается.

– Я думала поправить дело кольцами, но бесполезно, они не смотрелись на моих уродливых пальцах.

Я наклонился вперед и стал внимательно изучать ее руки. Возможно, я что-то упустил, подумал я. Руки, как у нее, действительно нельзя было назвать эстетичными. Но эстетика – это условное понятие. Или же это вопрос биологии?

Я подсчитал, что если каждый месяц буду вносить по кредитным карточкам в счет своей задолженности минимальную сумму, то для погашения всего долга целиком мне придется прожить четыреста семьдесят лет.

– Ты всегда так много говоришь с мужчинами о своих руках?

– Нет, – ответила она, – обычно я никогда о них не говорю. Ты первый, с кем я об этом заговорила. Если честно, я вообще не разговариваю много с мужчинами.

– В самом деле?

Она кивнула:

– До этого как-то не доходит.

«Бесплодные» – тоже очень неплохое название для книги. Но такое название не поможет мне решить мою проблему с «Американ Экспресс». Люди хотят узнавать в книгах о плодовитости. «Негативные заголовки плохо идут» – мне это не раз настойчиво втолковывали.

Я снова стал обдумывать рассказ, который можно написать о Ребекке. Это был бы прекрасный рассказ, в нем я мог бы выразить все, чего еще не успел сказать. Рассказ о женщине, которая никак не может успокоиться из-за своих некрасивых рук и все время о них говорит.

– Всем этим мы обязаны твоей страдающей псориазом подруге, – пошутил я. – Прости, пожалуйста.

С этими словами я встал и пошел к выходу, в ту сторону, где стояла витрина с пирожными и мороженым. Меня приветствовал стоявший за прилавком менеджер-японец.

– Мне нужно позвонить, – негромко произнес я, – если можно, из какого-нибудь тихого места.

Он провел меня в небольшую комнату рядом с кухней. Там какой-то пожилой человек в очках занимался бухгалтерией. Он не поднял глаз, когда я вошел. В его руке дрожал карандаш.

Возможно, сейчас все наконец-то начнется. Ведь нельзя же до самой смерти прожить в ожидании, что настоящая жизнь начнется с минуты на минуту.

– Вначале наберите девятку, – сказал менеджер-японец и оставил меня один на один с бухгалтером.

Все-таки не зря я вложил в этот ресторан целое состояние…

* * *

Через два дня после того, как она оставалась у меня ночевать, моя будущая жена опять заглянула ко мне в ночной магазин. Ее трусики все еще лежали у меня дома. Она о них не спрашивала. Она сняла туфли и стала массировать ступни и щиколотки. С недавних пор она работала днем с несовершеннолетними преступниками, а ночью танцевала, чтобы этих самых несовершеннолетних преступников забыть. Это было ее собственное выражение. Я никогда не стал бы говорить о людях как о малолетних преступниках. Как-то раз вечером я набрался храбрости и спросил:

– Чем ты занимаешься теперь, когда твоя учеба почти закончена?

– Работаю в органах юстиции, – сказала она, – с несовершеннолетними преступниками.

– С убийцами? – поинтересовался я, доставая из микроволновки овощную запеканку.

– С ворами, – ответила она, – с насильниками, а также с виновными в совершении иных правонарушений.

– И тебе никогда не бывает страшно?

– Нет, – удивилась она, – чего бояться? Все дело ведь в доверии.

Чуть позже, когда она уже собралась уходить, я сказал:

– Я ведь и сам несовершеннолетний преступник.

Она засмеялась. В ту пору я был еще не до конца уверен в своем остроумии. Я еще не нашел формы для своих шуток. В ту пору я и для себя самого еще не нашел формы. Но теперь я ее наконец нашел и, можно сказать, уверен в своем остроумии. Но уверенность – это ловушка. Правда, понимаешь это обычно слишком поздно.

Когда через несколько суток моя будущая жена опять заглянула в наш магазин, она была невероятно веселой. Похоже, она провела исключительно приятный вечер на дискотеке. Волосы у нее были распущены.

– Значит, – сказала она, едва войдя, – ты несовершеннолетний преступник?

– Угу, – кивнул я, – он самый.

Возможно, это моя наивность, но я искренне считал себя несовершеннолетним преступником.

Сегодня меня вряд ли можно назвать несовершеннолетним, во всяком случае, если говорить серьезно. Из несовершеннолетнего преступника я превратился просто в преступника. Когда постоянно чувствуешь за собой какую-то вину, то, скорей всего, рано или поздно придется подтвердить это на деле.

– И что же этот несовершеннолетний преступник делает в ночном магазине? – спросила она.

– Это всего лишь маскировка, – объяснил я, – и мой белый халат, и резиновые перчатки – все это одна лишь маскировка.

Она буквально покатилась со смеху. Похоже, она сильно выпила.

Трудно не прийти в замешательство от мысли, что та самая женщина, которая когда-то пьяная хохотала в моем магазине, несколько лет спустя на мой вопрос, о чем она плачет, ответит: «О том, что ты с собой сделал». Почти невозможно поверить, что речь в обоих случаях идет об одном и том же человеке, но тем не менее это так. Отрицать это не имеет смысла, приплетать метафизику – тем более ни к чему. Пусть действительность непознаваема, но не до такой же степени!

Конечно, за это время у нее изменился цвет волос; ее прическа и выражение глаз тоже стали иными. По ночам она теперь спит, а не танцует. А сам я давно уже не работаю в ночном магазине. Я нашел форму для себя, для себя и для своих шуток, и так в ней и законсервировался. Словно лег в наполненную водой ванну и больше из нее не вылезал. Лежал себе и лежал, не утруждаясь даже перерезать себе вены, просто время от времени подливал воды погорячей, чтобы не замерзнуть. Кожа начала медленно отслаиваться, но сам я этого не замечал.

– Но я ведь пишу отличные рассказы?

Так я ответил ей в тот вечер, когда она плакала из-за того что, по ее мнению, я с собой сделал. А я и не знал, что мое состояние может вызвать слезы.

– Отличные рассказы! – всхлипнула она. – В жизни есть кое-что и поважнее отличных рассказов.

Вот чего я никогда не понимал! Может, в жизни и вправду есть что-то поважнее отличных рассказов, только мне с этим пока сталкиваться не приходилось. Если отличные рассказы – это еще не все, то, выходит, это что-то укрылось от моего проницательного взора!

* * *

Я набрал номер Йозефа Капано, моего друга и секретаря. Настоящих друзей у меня нет, но слово «секретарь» не совсем точно отражает спектр наших отношений. Слово «знакомый» в данном случае тоже не подходит.

Бухгалтер продолжал невозмутимо считать. Казалось, кроме бухгалтерии, его ничто не волнует.

Когда-то Капано заработал кучу денег на торговле произведениями искусства, но работы художников, которых он двигал, неожиданно обесценились, и одновременно испарилось его состояние. Он поступил на службу к стареющей актрисе, у которой была куча денег и которая считала, что жизнь без секретаря пустая или, во всяком случае, неполная. Когда эта актриса, заработав болезнь печени, угодила в больницу, Капано стал выполнять разные мелкие услуги для меня. И хотя мы уже некоторое время были знакомы, мне оставалось непонятным, на какие средства он живет, впрочем, я придерживался того мнения, что меня это не касается.

Если накануне вечером шел дождь, то на следующее утро Капано совершал обход дорогих ресторанов Нью-Йорка и везде повторял одни и те же слова: «Я ужинал у вас вчера вечером и забыл свой зонт». Так он собирал штук сорок зонтов, которые затем продавал.

Еще он закупал продукты для обеспеченных матрон, которые все без исключения были от него без ума. Самые дорогие бутылки вина он сумками носил к себе домой, а затем их перепродавал или в припадке мрачности выпивал сам, что случалось с ним довольно часто.

По продуктам у него были особые «явки». У булочника он бесплатно забирал вчерашнее печенье, иногда даже позавчерашнее и постарше – одним словом, которое уже нельзя было выставить на продажу. Под конец обеда Капано говорил своим клиентам: «А теперь настал черед печенья – самого лучшего печенья в Нью-Йорке. Я заплатил за него девяносто долларов, но ничего лучше вы никогда в жизни не пробовали».

И все кивали, соглашаясь, что такой вкуснотищи им еще никогда пробовать не приходилось.

– А когда люди так говорят, они в это свято верят, – пояснял мне Капано, – они вспоминают, сколько они за это печенье заплатили, и тогда им кажется, что они и вправду вкушают нечто божественное.

Капано отнюдь не считал, что поступает аморально. Даже наоборот. Он говорил так:

– Я делаю людей счастливыми, как это может быть аморальным?

Я собственными глазами видел, что те, для кого Капано делал покупки, любили его, как родного сына. Вот как действует иллюзия заботы, преданности и любви! Капано предлагал высший сорт продукта, в котором человек нуждается больше всего, – лжи.

Я восхищался тем, как ему удается делать деньги из воздуха, или, как он сам выражался, «из улицы, ветра и воды, в которую я невзначай канул».

Мне это казалось идеалом жизни. Как-то раз, когда мы с ним закусывали днем, он вдруг сказал:

– Если люди перестанут смеяться, им останется только умереть.

– Йозеф, – сказал я в трубку, – это Роберт. Я сейчас в «Сент-Амбросии». Ты мне нужен.

Капано расхохотался. У него был заразительный смех.

– Повторяю: я в «Сент-Амбросии», с женщиной. Мне нужен длинный лимузин для поездки в Атлантик-Сити.

– Как, опять? – воскликнул он.

– Послушай, – сказал я, – водитель должен притвориться, что он мой личный шофер, понимаешь? Что он мой постоянный личный шофер.

Капано захохотал еще громче.

– Я эту женщину знаю?

– Нет, ты ее никогда не видел. Я сам с ней едва знаком, я даже не знаю ее фамилии.

– В таком случае будет лучше, если и она не узнает моей настоящей фамилии, – сказал Йозеф Капано. – Как, по-твоему, меня должны звать?

Тут я сам рассмеялся. Смешно, что кто-то спрашивает меня, как его следует называть.

– Михаэл Баумгольд, – на ходу придумал я.

Обычно я даю всем очень удачные имена.

– Михаэл Баумгольд, – повторил Капано, – что ж, подходящее имя для личного секретаря. Будем говорить между собой только по-английски.

Родившийся в Антверпене, Капано приобрел там дурную славу, в результате ему пришлось скрываться в Нью-Йорке. Теперь он изо всех сил старался создать себе дурную славу в Нью-Йорке тоже. Некоторые люди словно видят в этом свою жизненную задачу – повсюду создавать себе дурную славу.

– Вот еще что, – сказал я, – если это мой личный шофер, то я, конечно, знаю, как его зовут. Но как я на самом деле узнаю его имя?

– Напишу его тебе на листочке бумаги, – пообещал Капано. – Буду у тебя через час.

– Только, пожалуйста, не присылай мне мерзкий обшарпанный лимузин, пришли мне новый.

– Роберт, – возмутился Капано, – разве я когда-нибудь присылал тебе мерзкий обшарпанный лимузин?

– Нет, – согласился я.

Перед моим внутренним взором проехали все лимузины, которые в течение всех этих лет присылал мне Капано, – это было похоже на погребальную процессию крупного мафиози.

– Ну тогда зачем меня оскорблять?!

– И еще захвати с собой пару сигар.

– А это еще для чего?

– Кто знает, может, она любит сигары? Есть женщины, которым среди ночи вдруг захочется выкурить сигару. Мне надо быть во всеоружии.

– Пожалуйста.

– И еще на всякий случай захвати «резинки» и всякое такое прочее, что, по твоему мнению, может понадобиться.

Капано порой ходил за покупками и для меня. Я знал, что апельсины стоимостью два доллара за килограмм он вносил в счет по восемь. Но я смотрел на это сквозь пальцы, потому что он часто меня смешил. Люди, которые умеют нас рассмешить, – большая редкость. Кроме того, я не придавал большого значения тому, сколько я трачу денег, ведь они всегда ко мне возвращались. Если не завтра, то послезавтра, если не послезавтра, то через неделю. Так было всегда, и лишь в последние полтора года положение дел почти незаметно изменилось.

Когда я выходил из комнаты, бухгалтер не поднял глаз и не оглянулся. Карандаш по-прежнему дрожал в его руке. Я вернулся за столик.

– Через час за нами заедет шофер.

– А что, у тебя собственный шофер? – удивилась Ребекка.

– Конечно, – ответил я. – А как же жить без шофера?

– Скажи, тебе понравилась статуэтка?

– Я ее еще не распаковал, поставил ее дома возле открытого камина. Твоя подруга из-за этого не расстроилась бы?

Она отрицательно покачала головой.

– Когда моя мама в последний раз видела тебя по телевизору, ей показалась, что ты очень бледный. «Правильный ли образ жизни он ведет?» – подумала она.

– Кто так подумал, твоя мама?

– Когда она узнала, что я собираюсь тебя навестить, она сказала: «Захвати это для него».

Ребекка достала какую-то коробочку и подпихнула ее ко мне. Коробочка была небрежно завернута в подарочную рождественскую бумагу.

– Как мило, – сказал я, разворачивая бумагу.

Это были таблетки, на их упаковке значилось:

«Укрепление зимнего иммунитета. Витамины и минералы. 100 штук драже».

– Как мило со стороны твоей мамы, – сказал я. – А она сама принимает много таблеток?

– Очень много, кроме того, она хочет отправить меня на иглоукалывание.

– Для чего это?

– Чтобы помочь мне бросить курить. Сама дымит как печная труба, побывала уже у шести специалистов по иглоукалыванию, а теперь хочет направить к ним и меня.

– Ты часто общаешься со своей мамой?

– Встречаемся три раза в год – чем реже, тем лучше. Правда, она отдала мне свой старый плащ.

Я прочитал аннотацию витаминов для укрепления иммунитета в зимний период. «Вы будете здоровы и полны энергии целый год».

– Скажи от меня спасибо своей маме, – попросил я, но Ребекка ничего не ответила.

И снова я подумал о «Бесплодных» и еще о сидевшей напротив меня молчаливой женщине, о лотерейных билетах и о ремне из крокодиловой кожи, который прослужил бы мне до самой смерти.

– А ты, вообще, не бесплодна? – спросил я.

Такие вопросы нужно задавать как можно спокойней, как будто спрашиваешь: «Не знаете случайно, который час?» Вопрос должен ошарашивать собеседника и в то же время вызывать удивление: «И почему это раньше никто меня об этом не спрашивал?» – что-то вроде того. Для такого вопроса нужен само собой разумеющийся тон. Общение со мной строится на неопределенности. Словно торгуешься о чемодане, не зная, что в нем находится.

– Я бесплодна? Ну уж нет! – взвилась она. – Я сделала несколько абортов. Это самое лучшее доказательство, что я не бесплодна.

– Ага, отлично! – услышал я свой собственный голос.

* * *

В «Сент-Амбросии» народу оставалось все меньше и меньше. Нас бы тоже с удовольствием проводили, но мне нужно было дождаться Капано и мой лимузин.

– А почему у тебя было так много абортов? – поинтересовался я.

– Я небрежна.

– С мужчинами?

– Нет, с таблетками.

– Ах, ну да, конечно, я не понял.

Я сунул в рот оставшуюся шоколадку.

– А ты небрежен во всем?

В чем я был небрежен? В отношениях с людьми, еще, возможно, в отношениях с жизнью, моя жизнь – словно комната, которую я прибрал наспех, спустя рукава.

Я представил, что мне в будущем часто придется смотреть на эти руки-лопаты, даже когда они состарятся и станут еще уродливей; и в конце концов мне все же придется что-то о них сказать. Я был в здравом уме и твердой памяти, я полностью отдавал себе отчет в происходящем и очень хорошо знал, что важно, а что нет. Некрасивые руки – это важно.

Но и чеки со странными картинками тоже. Не просто обычные синие или зеленые, а с рыбками, ангелочками и кошками. Их можно заказать в банке всего за несколько долларов. Это показалось мне очень важным. Во всяком случае, меня это развеселило. Дней за десять до того, как я познакомился с Пустой Бочкой, я заказал себе бланки таких чеков. По пачке каждой серии. Когда я их заказывал, я был пьян, и когда через несколько дней их принесли (я сделал срочный заказ; если я что-нибудь заказываю, я всегда пишу «срочно»), я снова был пьян: от восторга, что теперь этих бланков мне хватит до конца моих дней. Теперь у меня появились бланки с мотоциклами, с птицами, с лошадьми, с героями комиксов. Их было столько, что мне пришлось освободить для них на кухне один из шкафчиков.

Я был счастлив. Когда моя жена вернулась домой, я распахнул дверцу кухонного шкафчика и воскликнул:

– Смотри, сколько их! Мне их хватит до конца моих дней!

– Ты чокнутый, – сказала она.

– Выходит, у тебя дома открытый камин? – спросила Ребекка.

Я кивнул:

– Моя жена во что бы то ни стало хотела иметь дом с открытым камином. Открытый камин был нашим главным критерием.

Ребекка улыбнулась и откинула волосы – с левой стороны на лбу у нее открылось целое созвездие мелких прыщиков.

Совершенство непривлекательно, по крайней мере, меня оно никогда не привлекало; привлекательно лишь совершенное наполовину: некая незавершенность, какой-нибудь, например, шрам. Совершенство абсолютно, поэтому по сути своей уже мертво.

– Да, – сказала Ребекка, – некоторые женщины от этого без ума, я имею в виду, от открытого камина.

«Витамин С, 60 мг», – прочитал я на своем подарке.

– Ребекка, сейчас не время рассуждать про открытые камины, давай лучше поговорим о тебе.

– Обо мне?

– Да. Расскажи мне лучше, как ты живешь.

* * *

Через несколько дней после того, как выяснилось, что мои начисления за первый квартал составили 137,54 гульдена, мне позвонил по телефону служащий банка. Он хотел побеседовать со мной о моей карточке «ВИЗА».

– Нельзя ли как-нибудь в другой раз? – попробовал отвертеться я. – У меня сейчас переговоры.

Но служащий компании «ВИЗА» был явно из породы тех людей, которые ни за что не отступятся, если им однажды удалось просунуть ногу в чуть приоткрывшуюся дверь.

– Когда я могу вам перезвонить, через час или предпочитаете в конце дня?

– Да нет, тогда давайте уж поговорим прямо сейчас, – сказал я.