Текст книги "Фантомная боль"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Она отрицательно покачала головой.

– Дальше Зандфоорта мы никогда не ездили.

Затем мы взяли напрокат автомобиль. Я безуспешно пытался найти радиостанцию с музыкой, которая понравилась бы Ребекке. Ей ничего не нравилось.

Через два часа она устала вести машину.

– А почему ты не ведешь? – спросила она.

– Я не умею водить, никогда этому не учился.

Мы остановились возле «Бургер-кинга».

– Тут не особенно вкусно, – сказал я, – но, во всяком случае, никаких сюрпризов.

Мне вспомнился Петер с его взбитым молоком.

Заночевать мы решили в Олбани. Снега пока нигде не было видно, но Реббекка слишком устала, чтобы ехать дальше.

– Это напоминает мне какой-то город в Восточной Европе, – сказала Ребекка.

Улицы были пустынны. Только у автобусной остановки стояла группка негров. Нам пришлось три раза пересечь город, прежде чем удалось найти гостиницу. С виду она походила на тюрьму.

– Пойду узнаю, – сказал я и, накинув куртку, направился к двери.

В холле за загородкой стоял огромный пасхальный заяц. Возле стойки регистрации терся какой-то тип в ковбойской шляпе и на чем свет стоит ругал свой номер.

– Чем могу быть вам полезна? – обратилась ко мне девушка в очках.

– Мне нужна комната на одну ночь – для меня и моей жены.

В окно я видел наш белый автомобиль, на мой вкус, слишком броский, но Ребекка сказала, что ей нравятся белые машины. Наверно, это была правда – она ведь любила снег.

– У нас остался только один номер с двумя кроватями.

– Я бы предпочел номер с одной большой кроватью.

– Тогда занимайте люкс.

Я долго не раздумывал:

– Пойдет.

Чем больше жалеешь о деньгах, с которыми все равно придется расстаться, тем самому хуже. И это относится не только к деньгам. Мой учитель из начальной школы говорил: «Прежде подумай, а потом уже делай». Но если следовать этому правилу, то рискуешь так никогда ничего и не сделать.

– Ваше имя?

Я дал ей свою кредитную карточку, ту самую «Американ Экспресс». Возможно, на счету еще кое-что оставалось.

– Где я могу припарковать машину?

– Если вы оставите ключи, мы сами об этом позаботимся.

– Вон та белая.

Ребекка уже вышла из автомобиля и теперь стояла рядом с ним и курила. На голове у нее была меховая шапка, которую я купил для нее в Атлантик-Сити у старухи-гречанки. В этой шапке Ребекка походила издали на русскую.

– Вы знаете номер своей машины?

– Нет, – ответил я, – мы только что взяли ее напрокат.

Всего три дня назад я получил в подарок статуэтку. Она была сделана страдающей псориазом женщиной, лепившей портреты людей, которых она видела по телевизору. И вот я уже в Олбани, в гостинице, сильно смахивающей на современную тюрьму.

– Вам помочь с багажом?

– Да, – сказал я, но тут же поправился: – Нет-нет, у нас совсем мало вещей, мы ненадолго.

Мне выдали ключ в форме карточки.

Когда мои деньги стали складываться в симпатичные кучки, я еще задумывался о пенсии. В это время я жил на гонорары за книгу «268-й номер в списке лучших теннисистов мира». Во мне вдруг проявилась не какая-то чрезмерная жадность к деньгам, а скорее то, что некоторые люди называют «ответственностью перед будущим».

Мы поженились в Майами. Собралось не так уж много родни: моя мать, тетка, родители моей жены и мой дантист – и то лишь потому, что я случайно встретил его в Майами, он остановился в той же самой гостинице. Он спросил:

– Что ты здесь делаешь?

Я ответил:

– Женюсь.

Он сказал:

– Тогда я тоже приду.

После этого, понятное дело, пути к отступлению у меня уже не было. У моего дантиста привычка приглашать самого себя в разные места. Думаю, в какой-то степени это даже его жизненная философия. Что-то вроде «Если меня не приглашают, я должен сделать это сам». Странное дело, но когда я думаю о нашей свадьбе, то первым делом представляю себе своего дантиста. Он явился в белом костюме и болтал без умолку. Впрочем, это его обычная манера. По-моему, он единственный американец, который читает мои книги. Он говорит, что любит европейскую литературу. Только с его стороны это наверняка больше снобизм, чем любовь. Впрочем, я не из тех, кому интересно анализировать разницу между снобизмом и любовью. Я от души приветствую все, что выдает себя за любовь.

* * *

– Они там пока проверяют вашу кредитную карточку, – сообщила девушка в очках.

Вообще-то я часто краснею. Но я надеялся, что на этот раз не покраснел.

– У меня есть еще и другие, – сказал я.

Я женился по наитию. Многое решил момент. Моя мать в то время болела, и я подумал: «Наверно, ей будет приятно, если мы поженимся». Но в дальнейшем она этот брак не одобрила, и ее здоровье от этого только ухудшилось.

Свадьба стоила мне целое состояние. Я никогда больше на это не пойду.

День нашей свадьбы закончился скандалом с фотографом. Он никак не хотел угомониться, несмотря на то что я сам его нанял. Моя мать от него чуть с ума не сошла. Это был своеобразный человек. Вообще-то он фотографировал животных, но время от времени подрабатывал и на свадьбах. Все, что мы не доели, съел он. Моя мать сочла, что это неприлично, мне такое поведение тоже показалось чуточку странным, но все же не до такой степени, чтобы из-за этого так кипятиться. Но дело в том, что моя мать не любит, когда посторонние подъедают ее пищу, от этого она может впасть в агрессию. Сам я не слишком хорошо все запомнил – в тот вечер я довольно много выпил, – но мой дантист позже красочно обрисовал все, что в тот вечер произошло.

– Вашу свадьбу я никогда не забуду, – сказал он.

– Что ж, – откликнулся я, – так ведь и было задумано.

– Вот, пожалуйста, ваш ключ, – произнесла дежурная, – номер 429. Приятного вам отдыха.

Я вышел на улицу. Ребекка все еще стояла и курила, прислонившись к машине. В эту минуту я подумал: «А она хотя бы знает, где сейчас находится, а если и знает, то имеет ли это для нее хоть какое-то значение?»

– Я снял апартаменты.

Она затоптала окурок.

– Это хорошо, а то у меня кошмарно потеют ноги.

– Правда?

Она кивнула.

– Обычно я пользуюсь кремом от потливости ног, но в этот раз я его забыла. Я, конечно, не каждый день им пользуюсь, а только когда опасаюсь, что кто-то может почувствовать запах.

– Я считаю, что потливые ноги – это ничего страшного.

Я достал из машины полиэтиленовый пакет. Другого багажа у нас с собой не было. Швейцар смотрел нам вслед.

Не знаю точно, был ли я когда-либо влюблен в Ребекку. Люди слишком быстро склонны принимать свои гормональные всплески за влюбленность. Я научился не доверять своим чувствам, в результате кое-кто пришел к выводу, что их у меня вообще нет. Но если я когда-то и был влюблен в Ребекку, то началось это с крема от потливости ног. Если бы меня попросили подобрать метафору для этой влюбленности – к счастью, этого не требуется, – я, скорей всего, остановился бы на креме от потливости ног.

Люкс оказался самым унылым гостиничным номером из всех, что мне когда-либо доводилось видеть. Окно в спальне выходило на глухую стену, больше окон в номере вообще не было. Обстановка в гостиной отдаленно напоминала пятидесятые годы: длинный стол для совещаний, бар, два высоких табурета, холодильник, электрокофеварка.

Ребекка плюхнулась на постель и включила телевизор.

– Нам надо купить трусы, – сказала она.

– Опять?

Я прошел в ванную и сунул голову под кран. Сзади послышались шаги. Ребекка встала у меня за спиной.

– И полотенца тут у них здорово обтрепались.

Она потерла ладонями ткань, словно проводила тест для «Спутника потребителя».

– Через год то же самое скажут и обо мне.

– О тебе это уже сейчас говорят.

Мне четыре раза присуждали премии. Последний раз это случилось три года назад. Когда к моей матери приходили гости, она зачитывала им вслух резолюции литературных жюри. Ей они казались прекрасней всего того, что я когда-либо написал. Соседка иногда пыталась протестовать:

– Но ты ведь уже читала мне это!

– Конечно, – соглашалась моя мать, – но ты же не можешь сразу все запомнить.

Я считал себя выдающимся писателем, но положение становилось мучительным: тяжело, когда ты один так считаешь! В учреждении моей жены был один пациент, который считал себя выдающимся писателем и к тому же выдающимся философом. Жена рассказывала, что этот пациент вечно повторял:

– Будь у меня побольше времени, я стал бы еще и выдающимся политиком.

– Да-да, – соглашалась моя жена, – вам просто не хватило времени.

С пациентами не стоит вести бесполезных дискуссий.

Когда только вы один считаете себя выдающимся писателем – это мучительная ситуация, но когда так начинают думать десятки тысяч других людей, это означает успех.

– Послушай, Ребекка, – сказал я, – мой первый роман «268-й номер в списке лучших теннисистов мира» внес новую струю в нидерландскую литературу, а мой цикл о Сидни Брохштейне внес новую струю в европейскую литературу.

– Ну… – промычала Ребекка.

– Что значит «ну»?

– «Ну» значит «ну», – сказала она. – «Ну» означает, что я слышала другие мнения об этом твоем цикле о Брохштейне.

– Это оттого, милая, что в последнее время все против меня ополчились: издатели, литературные агенты, рецензенты, ведущие рубрик, философы, литературоведы, социологи, литературные обозрения, солидные еженедельники, телевизионные программы, женские журналы, мой лучший друг Дэвид, мой собственный издатель, заработавший на мне миллионы. Мой издатель, видите ли, не желает, чтобы я приходил на новогодний прием! Можешь себе представить, мой собственный издатель прислал мне приглашение на новогодний прием, назначенный на восьмое января, в марте, потому что до смерти боялся, что я вдруг сяду на самолет и прилечу!

– Но ведь могла произойти и ошибка?

– Какая, к черту, ошибка! Я из верного источника знаю, что они сказали девчонке из экспедиции: «Отправь приглашение Мельману в марте, тогда мы будем уверены, что он не придет». Единственное, чего я теперь хочу, – это написать собственный некролог, чтобы, не дай бог, это дело не поручили какому-нибудь третьеразрядному журналисту и не загнали бы меня в самый конец десятой полосы.

– Ты что, собираешься умереть?

– Не то чтобы собираюсь, но такие вещи никогда не стоит откладывать до последнего.

Когда из издательства мне сообщили о том, что мои книги отправляют на распродажу, я отмолчался. Я подумал: пусть что угодно, но я не буду уподобляться пациентам Сказочной Принцессы.

Теперь, когда они узнают, что я собираюсь написать поваренную книгу, они наверняка скажут, что всю свою жизнь я только и был что жалким составителем поваренных книг.

Сказочная Принцесса говорила, что тот, кто рассчитывает на понимание, рано или поздно чокнется. Лучше всего принимать все происходящее за недоразумение. Но еще полезнее считать, что произошло крупное недоразумение.

Когда моя мать не зачитывала соседке резолюции литературного жюри, она мыла посуду. Ничто не делало ее такой счастливой, как мытье посуды. Иногда она по четыре раза перемывала посуду, потому что кое-где еще оставались еле заметные пятнышки. Ее бы воля, она ходила бы мыть посуду к соседке, но та за два года до смерти мужа купила себе посудомоечную машину. С этой машиной не могла соперничать даже моя мать. Каждый выбирает свой собственный способ забыть о боли. Моя мама, к примеру, мыла посуду.

Я обернулся и посмотрел на Ребекку. Мы стояли с ней нос к носу.

– У тебя прыщики на лице, как после Арденнского наступления, – сказал я.

– Арденнское наступление – это ведь было отчаянное наступление?

– Да, – сказал я, – это было отчаянное наступление, оно уже ничего не могло изменить. Пойдем-ка лучше чего-нибудь перекусим.

* * *

Мы пришли в единственный открытый в этот час ресторан в Олбани. Пожилой господин у входа сказал нам «добро пожаловать» с таким воодушевлением, словно и в самом деле рад был нас видеть.

– Они тут все такие или он просто чокнутый? – удивилась Ребекка.

Мы оказались за соседним столиком с очень полной женщиной, которая отмечала свой день рождения.

– Откуда вы приехали? – спросила именинница.

Видимо, она уже успела наговориться со своими гостями.

– Из Нью-Йорка, – ответил я, не дав Ребекке открыть рот.

– И что вы здесь делаете?

– Мы ищем снег.

– Кто его знает, порой в это время он еще кое-где лежит.

В эту минуту запели «Happy Birthday», и ей пришлось прервать разговор.

Ребекка заказала рыбу, которую потом не стала есть.

– Эта тварь смотрит на меня и говорит со мной.

Я присмотрелся внимательней.

– Ничего она на тебя не смотрит и уж тем более – не говорит.

Затем в баре гостиницы мы играли в дартс – метали в цель маленькие дротики.

– Сегодня что-то мало народу, – промолвил бармен.

К нам привязался какой-то карлик, родом из Южной Америки. Он приехал сюда погостить к родственникам.

– В Париж, – начал он свой рассказ на ломаном английском, – в Париж люди умей жить. Вы когда бывай в Париж?

Когда он удалился в туалет, Ребекка сказала:

– Твоя первая книга была классная, но потом ты несколько сдал.

Я посмотрел на нее пристально. Что-то заставило меня вспомнить о моем редакторе Фредерике ван дер Кампе и о литературной поваренной книге, которую я собирался написать.

– Почему это?

– Что почему?

– Ладно, – махнул я рукой, – не будем об этом.

Она отвернулась.

Я положил руку ей на плечо.

– А почему ты, собственно, оставила кусочек картона у меня под дверью?

Она пожала плечами:

– Я подумала, что, возможно, мы проведем приятный вечер. Я ведь уже говорила.

«Приятный вечер». Мне казалось, что эти слова означают нечто совсем иное, чем просто приятный вечер. Ведь с самого начала, с нашей первой встречи в кафе Музея естественной истории, все ее слова означали нечто иное. Страдающая псориазом женщина, ваяющая скульптуры с людей, которых она видит по телевизору, – что все это значит?

Карлик вернулся за столик и опять принялся болтать, но я почему-то никак не мог сосредоточиться на его словах. Он даже слегка похлопал меня по руке, чем напомнил мне птицу. Его указательный палец был похож на птичий клюв.

– Мистер, – сказал он, – ваш жена ушел.

Ребекка стояла в противоположном конце бара рядом с тем самым типом в ковбойской шляпе, которого я уже видел возле стойки регистрации.

– Она мне не жена.

– А кто?

– Сестра.

– Сестра. – Он поцокал языком, словно понукая лошадь, затем достал из своего портмоне фотографию и показал мне: – Посмотреть, вот мой жена. Парижанка.

Я не смог понять по фото, лилипутка его жена или нет. Она и вправду немного смахивала на учительницу французского. Кто знает, может, она действительно родилась в Париже.

Ребекка крикнула из противоположного конца бара:

– Я угощу этого человека, ладно?

– Ладно, – крикнул я в ответ, – включи в наш счет за номер.

Если у вас стотысячный долг, то какие-то жалкие двадцать долларов уже не имеют значения – считать их просто глупо. Я не знал точно, сколько за этот вечер прибавилось к нашему счету за номер. Знал только, что много.

Карлик снова постучал по моей руке своим указательным пальцем-клювом.

– Вы по ухо увязай в проблем.

– С чего это вы решили?

Он засмеялся, – видимо, у меня был испуганный вид.

– Не бери в голова, – сказал он, – я часто так сказал. Когда ты людям сказал, что они увязай в проблем, они всегда тебе поверь. Смешно, да?

– Очень смешно. Простите, пожалуйста.

Я встал и направился к выходу.

– Где здесь у вас телефон? – спросил я у швейцара.

Он махнул рукой в сторону мужского туалета.

– Я заказывал разговор за счет абонента с Нью-Йорком.

– Ваша фамилия?

– Мельман, Роберт Мельман.

Я услышал мужской голос, спрашивающий: «Вы согласны поговорить за ваш счет с Робертом Мельманом?» – на что женский голос нервно ответил: «Да». Я не успел произнести ни слова, как она закричала:

– Боже, где ты? Что происходит?

– Ничего, абсолютно ничего. Я провожу исследование.

– Исследование? Что это значит? Какое еще исследование?

Казалось, она находилась на грани истерики, что было для нее не характерно.

– Я все тебе сейчас объясню. Я познакомился с карликом.

– С карликом? С каким еще карликом?

– С карликом, у которого очень интересная история. Мы поехали вместе в Олбани, потому что у него там родственники.

– И что, ты будешь теперь писать про карликов? Ты и в самом деле рехнулся? Ты становишься похож на моих пациентов, зачем тебе понадобилось ехать в какую-то дыру, да еще с карликом?!

Она уже не говорила, она кричала.

Я услышал шаги и прикрыл трубку рукой, но это была не Ребекка и не карлик, это был какой-то молодой парень.

– Разве ты не получила мое письмо?

– Конечно, я получила твое письмо, но в нем отсутствует объяснение. В нем, как и во всем, что ты мне говоришь или пишешь, как обычно, одна пустота.

– Я был в Атлантик-Сити.

– И там ты встретил этого карлика?

– Это не просто карлик, я тебе потом все объясню.

– И зачем, скажи на милость, ты за ним поехал? Можно спросить?

– Чтобы узнать его историю. Он сказал: «Давай поедем вместе в Олбани, там у меня родственники». Все произошло спонтанно, поверь, но рассказ этого карлика не заставит нас долго сидеть на бобах.

– Ты абсолютно сумасшедший. С этими твоими бобами. Знаешь ли ты, что моя карточка заблокирована? Что уже все заблокировано?

– Не все. Не все.

– Почти все!

– Я должен прийти в себя. Я должен что-то написать, причем быстро, в противном случае все действительно будет заблокировано.

Мне показалось, что она немного успокоилась. Идеальная ложь на девяносто пять процентов состоит из правды. Вы должны только изменить или опустить несколько деталей – в остальном можете говорить правду. Чем больше процент правды во лжи, тем лучше.

– Послушай, – сказал я, – пользуйся пока нашей ирландской «Мастеркард», ее не должны были заблокировать. В Ирландии у нас пока еще нет проблем.

Моим девизом всегда было иметь как можно больше счетов в как можно большем количестве стран, и теперь эта тактика начала приносить свои плоды.

– Из банка звонили уже два раза.

– Не бери трубку. Просто не бери трубку.

– Как это не брать трубку? Как бы я с тобой сейчас разговаривала, если б не брала трубку?

– Тогда скажи им, что на следующей неделе все будет заплачено. Что я жду крупного аванса, который может прийти в любой момент.

– А ты и в самом деле ждешь крупного аванса?

– Нет, конечно же, но, поверь, я что-нибудь придумаю. Я должен начать писать поваренную книгу, тогда все уладится. Пятьдесят процентов при подписании контракта, пятьдесят при сдаче. Если я хоть что-нибудь сдам, у нас снова появится надежда.

Парень мыл руки. И смотрел на меня как на чудика.

– На следующей неделе все уладится, – сказал я как можно более спокойным голосом.

– Ты повторяешь это уже который год.

– Да, но я еще не говорил это банку.

– Зато говорил мне, а это гораздо хуже.

Парень все так же мыл руки. Время от времени он бросал на меня красноречивые взгляды. Я посмотрел на себя в зеркало, но ничего такого особенного не заметил.

– Мы все спокойно обсудим после того, как я вернусь. Как прошел конгресс? Как твой доклад?

– Хорошо. Очень хорошо. Если не считать, что я не могла расплатиться за гостиницу. Они не приняли мою кредитку.

– Об этом ты уже рассказывала, – вздохнул я.

– Возникла очень неловкая ситуация, к счастью, один симпатичный психиатр из Рима одолжил мне немного денег.

Парню наконец надоело мыть руки, и он ушел. Я почему-то вспомнил «Письма моему трубочисту».

– Приятно знать, что в Риме есть симпатичные психиатры, будем на коленях благодарить Господа за то, что он посылает нам симпатичных психиатров из Рима.

– Оставь свои шуточки, я не могу их больше слышать.

– Это не шуточки, такой уж я есть.

– Я плакала.

– Когда?

– Когда не приняли мою кредитку.

– Никогда не плачь из-за кредитной карточки. Поверь, не пройдет и недели, как твоя карточка снова заработает как ни в чем не бывало. Ах, вот еще, пока не забыл, к нам приходили трубочисты, я все тебе подробно расскажу, когда вернусь.

– А ты скоро вернешься?

– Очень скоро, но вначале я должен кое-что закончить – такие карлики не каждый день встречаются. Я тебе завтра позвоню и еще кое-что расскажу.

– Что с тобой, Роберт?

– Целую.

– Я спрашиваю тебя, что с тобой, а ты говоришь «целую». Ты знаешь, как неприятно, когда тебя игнорируют?

– В данную минуту у меня нет для тебя никаких ответов. У меня в голове одни только вопросы и никаких ответов. Мне нужно вначале все обдумать, прежде чем я смогу сформулировать ответы.

– Ты не книгу пишешь, Роберт, ты разговариваешь со мной.

– Крепко тебя целую. И не плачь из-за кредитной карточки. Это абсолютно неважно. Никогда не плачь из-за кредитной карточки.

– Целую.

Я повесил трубку и подставил голову под кран. Может, это действительно неплохая идея – карлик и трубочисты. Я достал из внутреннего кармана записную книжку, которую мне вручил Капано. На первой странице было написано:

«Дама + метеоролог. Мата Хари. Мать скоро умрет».

Ниже я подписал:

«Карлик и трубочист».

Сделав эту пометку, я вернулся обратно в бар.

* * *

В баре сидел только карлик. Он тасовал карточную колоду. На столе все так же одиноко стояла ополовиненная рюмка кальвадоса, через сиденье была перекинута моя синяя куртка. Плащ Ребекки исчез.

Карлик с невозмутимым видом, словно автомат, продолжал тасовать колоду.

– Куда она делась? – спросил я, указывая на место, где сидела Ребекка.

– Она скоро приходить, – сказал карлик, но мне вдруг пришло в голову, что Ребекка никогда не вернется.

Женщина, которая вошла в вашу жизнь со статуэткой, изготовленной страдающей псориазом подругой, вдруг молча исчезает в баре в Олбани. Этого можно было ожидать, но меня это почему-то до ужаса расстроило. Шесть часов назад я больше всего хотел, чтобы она навеки исчезла, но ведь это было целых шесть часов назад!

Карлик перестал мешать карты и грустно смотрел на колоду. Возможно, он надеялся, что я с ним сыграю, но я не люблю карты.

Тут я увидел Ребекку, входящую через дверь-вертушку. Она подошла ко мне, вся продрогшая.

– Где ты была?

– На улице, – ответила она, – решила сделать кружок пешком. Ты так долго не возвращался из туалета!

– Ну кто гуляет по улице в такую погоду, да еще в таком плаще?

Плащ Ребекки был весь в подозрительных пятнах.

– Это от воска, – объяснила она, заметив мой взгляд, – я довольно небрежна с одеждой.

– Ты небрежна с плащами и с противозачаточными таблетками?

– Ага, – подтвердила она.

– У вас беспокойный брат, – отметил карлик.

– На то и братья, – наставительно произнесла Ребекка.

– У меня есть лишь сестры. – Карлик воздел свои крохотные ручки к небу, как будто в этом был главный источник его страданий.

Мы хотели с ним попрощаться, но карлик сказал:

– Пока-пока. Приходи завтрак. – И подмигнул нам, словно ему что-то такое было про нас известно. Словно ему все-все было про нас известно.

В лифте я спросил:

– А этот тип в ковбойской шляпе, он случайно не ходил с тобой на прогулку?

– Нет, что ты, он поднялся к себе наверх, он такой зануда.

Я посмотрел ей в глаза – глаза женщины, которая небрежно обращалась с плащами и с противозачаточными таблетками.

Некоторые люди страдают из-за того, что не могут понять, зачем живут. У них как будто есть все: и выпить, и закусить, и крыша над головой. Но от того, что у них есть все, им вроде как незачем жить. Если б такие люди были книгой, критик наверняка бы сказал: «Неплохо написано, но только непонятно зачем». И эта бесцельность существования, похоже, их невыносимо гложет.

Таким человеком, как мне казалось, была и Ребекка. В том, что она страдает, можно было не сомневаться. Если б она не страдала, она не согласилась бы поехать со мной в Атлантик-Сити, а затем в Олбани. Вся ее жизнь была сплошным волонтерством, при том что сама она для волонтерства совершенно не годилась.

А еще есть люди, которые страдают для того, чтобы не жить. Ради того, чтобы систематически уклоняться от жизни, они сделали страдание своей главной жизненной задачей.

Мы вышли с ней из лифта.

– Ты считаешь меня плоской? – неожиданно спросила Ребекка.

– Как это – плоской?

– Ну то есть вверху…

– Нет, я не считаю тебя плоской.

Что-что, а плоской ее никак нельзя было назвать.

Люкс произвел на меня еще более удручающее впечатление, чем вначале. Я повесил свои вещи на один из офисных стульев, придвинутых к столу для совещаний.

Ребекка уже легла. Она умела очень быстро раздеваться.

– Ты хотя бы не жалеешь, что лежишь здесь сейчас со мной? – спросила она.

– Нет, – ответил я, – ты об этом уже спрашивала. Я ни о чем не жалею, у меня вообще нет привычки о чем-либо жалеть.

У нас была широкая постель. Ребекка лежала ближе к тумбочке, на которой стоял телефон и старая модель радиобудильника. Она прижала ступни к моей ноге. Наверное, для того, чтобы согреться.

– Господи боже, – сказал я, – да у тебя не ноги, а ледышки. Ты когда-нибудь слыхала о кровообращении?

– У меня к тебе маленькая просьба, – начала она.

– Слушаю.

– Сделай что-нибудь такое, что меня бы шокировало.

Ее просьба меня поразила. Я не мог припомнить, чтобы кто-то раньше просил меня о чем-то подобном.

– Если я лягу в ванной, тебя это шокирует?

– Да, – сказала она.

– Тогда я пойду лягу там.

Я положил в ванну одеяло, но уже через пятнадцать минут понял, что всю ночь так не протяну. Я вернулся и снова улегся рядом с ней, поцеловал ее и сказал:

– Пусть тебе приснится приятный сон.

Но она меня уже не слышала.

Несмотря на свое отчаянное положение, я чувствовал себя, как ни странно, немного счастливым.

Затем наступила среда. По средам моя жена мастерила с глухонемыми сумасшедшими марионеток для кукольного театра.

* * *

Снег не выпал и на следующее утро. Мы слишком поздно приехали, чтобы рассчитывать на снег. Я предложил Ребекке ехать дальше, на север. Она сказала, что это хорошая мысль, поскольку она ни дня больше не желает оставаться в этом унылом номере.

Ребекка ушла в ванную, а я быстро оделся и спустился в холл. Там было многолюдно: только что подъехали два автобуса.

Я воспользовался тем же аппаратом, что и накануне вечером. Мне не сразу удалось поймать моего немецкого редактора. Меня дважды соединяли, и каждый раз мне приходилось объяснять, что это срочно.

– Стефан, – сказал я, наконец дозвонившись, – это я, Роберт Мельман.

– Давненько тебя не было слышно, – отозвался он.

– Много работаю, много езжу. Послушай, у меня появилась идея для книги, может, ты захочешь купить на нее мировые права?

– Опять у тебя идея!

Я уловил в его голосе иронические и отчасти даже саркастические нотки.

– Зато очень хорошая.

– Послушай, Роберт. Мы все еще ждем от тебя поваренную книгу. Ты должен был сдать ее два года назад, ты подписал контракт и получил аванс.

Ну вот, опять! Меня прямо-таки преследует эта поваренная книга!

– Ты не забыл? Я говорю о поваренной книге.

– Да. Да, конечно.

В разное время я обещал написать кучу разных книг. Их было много – книг, которые я обязался написать, на которые подписал контракты и за которые получил авансы. В ту ночь мне снилось, что все мои издатели явились ко мне домой и напоминают, сколько они заплатили мне за книги, которые я так никогда и не написал. Все они пришли требовать от меня назад деньги, включая свои законные проценты. Не очень-то это приятно – видеть сон про законные проценты; более того, это крайне неприятно. Но в последнее время от снов не было спасения: такие сны я видел по крайней мере три раза в неделю.

– Да-да, поваренная книга, – сказал я, – помню-помню, но это потребует исследования, серьезного исследования. Дай мне еще шесть месяцев.

– Шесть месяцев, шесть месяцев, – забубнил он, – я дал тебе уже два года. И она нужна мне сейчас.

– Сейчас?

Мне казалось, что я стою перед судом и умоляю смягчить мой приговор.

Некоторое время назад – должно быть, это произошло примерно тогда же, когда я согласился написать поваренную книгу, – я однажды неожиданно проснулся среди ночи. Бессонница – это не для меня, я давно поборол бессонницу с помощью алкоголя. Я посмотрел на свою жену, на ее детское лицо, на ее пижаму, на ее волосы, торчащие в разные стороны. Десять месяцев в году она куталась по ночам в эту толстую пижаму, потому что ей всегда было холодно. Она расставалась с пижамой только на июль и август.

Я сел на унитаз (предварительно достав из кухонного шкафа все свои книги) и начал читать. Я ставил галочки на полях против тех мест, которые мне хотелось бы изменить при переиздании. Но галочек оказалось так много, что пришлось мне это занятие прекратить. Я взглянул на себя в зеркало, потом пролистал остальные свои книги.

Я решил, что мне нужно избрать себе какую-нибудь солидную профессию. Чтобы не было больше никаких предисловий, послесловий, введений, заключений, примечаний, отрывков, сносок и самое главное – чтобы отпала необходимость подробно отвечать на каверзные вопросы благожелательных матрон, которые почему-то считают своим долгом воздавать должное культуре.

В ванную с заспанным видом вошла жена.

– Что ты здесь делаешь?

– Читаю собственные книги.

– Среди ночи?

Она спихнула меня с унитаза и, задумчиво глядя в одну точку, сама на него уселась.

– Что, если я открою цветочный магазин, как ты считаешь? – спросил я.

– Цветочный магазин? Но ты ведь не разбираешься в цветах.

– Как раз поэтому мне не будут мешать никакие сентиментальные соображения. Ты можешь представить меня цветочником?

Она внимательно на меня посмотрела.

– Нет, Роберт, цветочником я тебя представить не могу, и никто себе этого представить не сможет. Стоит тебе только взять цветы и завернуть их в бумагу, как они уже завянут.

Я глянул на свое отражение, на свои книги, сложенные стопкой возле унитаза, на свои волосы на пальцах ног.

– По-моему, у меня общая аллергическая реакция, – сказал я, – что-то вроде аллергии на прозу. Я должен заняться цветами, иначе все это плохо кончится. Иначе через год я буду ходить в беретке и с блок-флейтой во внутреннем кармане куртки и рассказывать всем направо и налево, что я – Распутин.

– Вот этого, пожалуйста, не надо, – сказала моя жена.

Я остался в ванной один и ближе к рассвету пришел к мнению, что «Цветы и комнатные растения Распутина» – отличное название для цветочного магазина, специализирующегося на продаже ядовитой флоры. У меня будет эдакий декадентский цветочный магазин. Но через четыре дня нам принесли ворох счетов. Вот тогда я и решил согласиться на предложение написать поваренную книгу. Для этого достаточно было всего-навсего поставить свою подпись.

– Вначале закончи поваренную книгу, а потом уж обсудим твою новую идею.

– Стефан… – снова начал я.

– Послушай меня, я уже много лет в этом бизнесе. Вначале сдай поваренную книгу. Вначале закончи ее, и поскорее.

Я что-то пробормотал, но мой немецкий редактор отчеканил:

– Мне она нужна через четыре недели или никогда. Если я не увижу ее через четыре недели, я аннулирую наш контракт.

– Не волнуйся, все будет хорошо, – пообещал я и повесил трубку.