355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Арнон Грюнберг » Фантомная боль » Текст книги (страница 14)
Фантомная боль
  • Текст добавлен: 19 марта 2017, 17:30

Текст книги "Фантомная боль"


Автор книги: Арнон Грюнберг


Жанр:

   

Разное


сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Мы чувствовали себя точно в воронке времени – Ребекка и я. И неважно, что эта воронка находилась в мрачном Йонкерсе, на расстоянии получаса езды от Манхэттена. Это был настоящий Бермудский треугольник.

* * *

В гостиной госпожи Фишер мы пили игристое вино в честь окончания работы над поваренной книгой.

Из сотен рецептов госпожи Фишер я выбрал самые, с моей точки зрения, интересные. Только раз я задал госпоже Фишер вопрос:

– Все эти рецепты немного похожи друг на друга, какой из них вы считаете наиболее интересным?

Она надолго задумалась.

В предисловии и послесловии к книге я благодарил госпожу Фишер и даже два раза упомянул девичью фамилию ее матери. Когда она увидела эту фамилию в послесловии, она ущипнула меня за руку. До чего же добрую службу может сослужить сентиментальность!

Госпожа Фишер так растрогалась, что снова напекла печенье и выписала для общества «Карп в желе» еще один чек на десять тысяч долларов.

Мой долг «Американ Экспресс» постепенно сокращался, я регулярно вводил Сказочную Принцессу в курс своих еженедельных расчетов с кредиторами.

Порой она спрашивала меня:

– Откуда у тебя взялись деньги?

На что я отвечал:

– Ты ведь знаешь, я творческий человек. Ты вышла замуж за творческого человека, это сложные люди, но иногда они умеют творить чудеса. Из воздуха я делаю деньги, из обычной бумаги – поваренные книги, из действительности – иллюзии, а из своей собственной жизни – долину слез. Это и есть творчество.

– Ты старый дурак, – вздохнула Сказочная Принцесса.

– Не такой уж я и старый, даже среднему возрасту пока не удалось незаметно ко мне подкрасться.

– Ты старый дурак, – повторила она, – поверь мне. Эта женщина до сих пор с тобой?

– Да, – сказал я, – она все еще здесь. А как поживает твой кукольный театр для глухонемых?

* * *

Платье на госпоже Фишер сегодня было еще кокетливей, чем при нашей второй встрече. В двух шагах от могилы госпожа Фишер вдруг почувствовала, что в лицо ей повеяло ветерком жизни и молодости. То, что этот ветерок вырвался из моего рта, было непредвиденной случайностью, но все равно это был ветерок жизни и молодости.

– У тебя изо рта запах, как из цветочного магазина, – однажды сказал мне Йозеф Капано. – Дыхни-ка еще разок.

Как-то раз вечером Капано сказал:

– Прости меня, но позволь я кое-что достану.

Он подцепил ногтем застрявший у меня между передними зубами остаток пищи и положил его себе в рот. Я отвесил ему затрещину.

– Капано, – предупредил я, – чтобы ты в первый и последний раз вынимал что-то у меня изо рта и клал в свой. Всему есть границы. Особенно когда рядом посторонние.

Капано не признавал никаких границ, Капано было наплевать на границы.

– Роберт Мельман, – сказала госпожа Фишер, – вы оказали мне неоценимую услугу. Я очень рада, что откликнулась на ваше объявление.

– А как я рад. Ведь общество «Карп в желе» – это отчасти наше общее детище.

– Ах, какая же он у вас все-таки прелесть! – обратилась госпожа Фишер к Ребекке, от чего та покраснела.

На следующий день я позвонил своему немецкому издателю:

– Вы получите мою кулинарную книгу со дня на день, я послал рукопись срочной бандеролью. Я был бы вам признателен, если б вы перечислили на мой банковский счет вторую половину аванса.

– Я знал, что у тебя получится, – сказал Стефан. – Нет лучшего лекарства, чем последний срок сдачи.

Последний срок в качестве лекарства – мне показалось, что я уже где-то это слышал. Чтобы придумать такую фразу, по-моему, нужно быть немцем.

– Да, это так, – не стал спорить я, – труд облагораживает.

Тут я вспомнил своего отца. Он тоже трудился. И этот труд довел его до того, что однажды солнечным июньским днем он пересек теннисный корт и на глазах у сотен зрителей укусил за ногу своего противника. Это, конечно, тоже был труд, но не тот, что облагораживает.

– Поздравляю, – продолжил Стефан, – поздравляю. Я уверен, что получилась отличная книга.

– Я тоже, – согласился я, не будучи, впрочем, ни в чем уверенным.

После этого я позвонил Сказочной Принцессе и сообщил:

– Кулинарная книга окончена.

Она меня с этим поздравила. Я, как всегда, задал вопрос о состоянии ее финансов, и она, как всегда, ответила, что деньги – это не главное.

– Я могу обойтись и без денег, – заверила она.

– Без денег никто не может обойтись, абсолютно никто.

– Ты едешь домой? Или же остаешься с этой твоей Пустой Бочкой?

– Почему ты решила, что она пустая бочка?

– Мне так кажется. Все, что ты рассказал мне об этой женщине, говорит о том, что она – пустая бочка.

– Она совсем не пустая бочка. Это молодая женщина, которая, кажется, плохо функционирует, но она не пустая бочка.

– Ты едешь домой?

– Пока что нет.

– А что мне делать? Откуда мне взять ребенка?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Мне нужен ребенок, иначе скоро будет поздно.

– Откуда я знаю, откуда тебе взять ребенка? Сделай себе с кем-нибудь.

– С кем?

– Почем я знаю с кем, разве я директор фабрики по производству детей, разве я ведаю их распределением? Тебе самой решать – с кем.

– Значит, ты не приедешь домой?

– Я не знаю, – сказал я, – не знаю.

«Я ненавижу тебя за то, что по тебе скучаю», – вот что на самом деле я хотел сказать. И я даже не знал, по кому я больше скучаю – по Сказочной Принцессе, по Ребекке или по Эвелин. Я и вправду этого не знал. Знал только, что скучаю. Вот чем я на самом деле все время занимался, вот какое у меня было занятие – я скучал, и мне казалось, что от этого чувства невозможно избавиться. Невозможно в прошлом, невозможно сейчас, не говоря уже о будущем. Это ощущение будет только расти, пока не окутает меня чем-то вроде тумана, густого тумана. И когда я туманным облаком поплыву по улице, скажем, в табачную лавку, дети спросят у своих родителей: «Только что тут проплыло облако, как это понять?» – и родители им ответят: «Ах, да это Роберт Г. Мельман, составитель кулинарных книг».

Если вы скучаете по кому-то, вы начинаете этого человека ненавидеть, лишь бы только по нему не скучать. Того, по кому вы скучаете, надо устранить, победить, уничтожить. Ненависть – это море, в котором сливаются все реки тоски. Я плавал по этому морю, но сейчас меня уже слишком далеко занесло течением.

– Ты меня еще слушаешь? – спросила Сказочная Принцесса.

Мимо прошел упитанный мужчина, он искал свой номер, в руке он держал сумку-холодильник.

Я потерял над собой контроль. Я должен был следить за своим дыханием, за формулировками, за подбором слов, за ритмом. Тот, кто умеет подобрать правильные формулировки, держит все под контролем, и я как раз стремился все держать под контролем, во всяком случае, я хотел контролировать себя самого. Я боялся, что если я начну плакать, то уже не смогу остановиться.

– Я скоро снова тебе позвоню, – пообещал я Сказочной Принцессе. – У тебя пока не кончились деньги?

– Ты уже меня об этом спрашивал.

Наверху, в одном из номеров мотеля «Серебряное озеро», сидела Ребекка, но я мечтал о борделе. Мне подошел бы сейчас любой. Необязательно шикарный и даже необязательно чистый. Бордель был храмом тоски, проститутка – верховной жрицей, а секс – жертвой нашему богу – вечному, всемогущему, хранящему молчание богу тоски. Бордель был единственным местом, куда не совались приличные люди, проститутка – единственной женщиной, в которой я признавал верховную жрицу, а секс – единственной жертвой, которую мог потребовать от нас бог тоски.

– Я тебе позвоню, – пообещал я и повесил трубку.

Но я не стал подниматься к себе в номер, я пошел в туалет мотеля «Серебряное озеро» и заперся в мужской кабинке. Я сел на пол, немного поплакал, но быстро успокоился. Я пытался найти формулировку для того, что только что произошло. Я искал слова, которые помогли бы мне справиться с дрожью в теле, вновь стать человеком, которому не стыдно показаться людям на глаза.

Если б я мог в ту минуту проглотить шестьдесят таблеток снотворного, я бы с удовольствием это сделал, запил бы все бутылкой шампанского и затем проглотил бы еще шестьдесят таблеток – ведь я терпеть не могу неудачные попытки. Это был экзамен, который я хотел сдать с первого раза. Но снотворного под рукой не нашлось, а когда я наконец подыскал подходящую формулировку для этих самых снотворных таблеток, мне уже незачем было их глотать.

Стратегия выживания, которую я для себя изобрел, осуществил и довел до совершенства, оказалась настолько успешной, что сам я превратился в излишний предмет. Неверный шаг с балкона двадцатого этажа многоэтажки стал в общем-то факультативным: я мог сделать его или нет, я мог предоставить это решать случаю – это уже было все равно.

Я делегировал все свои обязанности: мытье посуды, приготовление пищи, мытье окон, ответы на телефонные звонки, заказ номеров в гостиницах – всего полшага отделяло меня от того, чтобы делегировать в том числе и собственную жизнь. Стремясь перехитрить бога тоски, я ратовал за заменяемость людей – и сделал заменяемым себя самого, даже для себя. Операция «выживание» прекрасно удалась, а жизнь превратилась в шоколадку, которую подают к кофе: хочешь – ешь, не хочешь – отложи в сторону.

Я поднялся наверх. В номере я нашел записку от Ребекки: «Звонила твоя мама. Передала, что это срочно. Я вышла на минуту за сигаретами».

Я позвонил матери в Амстердам.

– Мама, – сказал я.

– Наконец-то я тебя нашла. Я так беспокоилась. Мне звонил Дэвид. Он мне все рассказал. Наконец ты ушел от своей жены. Давно пора. Она была твоим несчастьем. Она никогда не обращала на тебя внимания, она для тебя слишком старая, и у нее лицо, как у собаки. Еще, если хочешь знать мое мнение, она бесплодна. У меня глаз на такие вещи, я вижу бесплодную женщину на расстоянии. Эта твоя милая женушка бесплодна. Мне все равно, с кем ты теперь вернешься домой, если она молода и способна иметь детей.

– Мама, – перебил я ее, – я пока не приеду, пока еще неясно, как все повернется. Я занимаюсь кулинарной книгой.

– Можешь приводить в дом кого захочешь, хоть двадцать штук сразу. Главное, чтобы они были молодыми и небесплодными.

– Я перезвоню тебе позже, мама, сейчас мне надо идти.

– Не вешай трубку, – попросила она, – не вешай трубку. Если до моей смерти ты не подаришь мне внука, я лишу тебя наследства, ты меня слышишь? Я лишу тебя наследства!

Я сел на кровать и стал ждать. Не знаю, сколько я ждал, пока наконец не явилась Ребекка.

– Где ты был? – спросила она.

– Ходил звонить, – ответил я. – А ты где была все это время?

Она бросила на кровать сигареты.

Мы говорили о погоде, об ужине, о том о сем. И вдруг ни с того ни с сего Ребекка сказала:

– Я с радостью отпилила бы себе голову.

– С чего это вдруг?

– Я схожу с ума от мыслей, которые роятся у меня в голове!

– Подожди немного, не отпиливай, – попросил я. – Мата Хари стыдно так себя вести.

Она схватила мою голову обеими руками и спросила:

– Я ведь твоя жена, правда?

Мне показалось, что моей памяти изо всех сил дали под дых. Удар был так хорошо рассчитан, что моя память согнулась пополам и ее вывернуло наизнанку. Ни на что иное моя память сейчас была не способна. Остатки желчи выплеснулись наружу.

* * *

Это произошло в тот вечер, когда я наврал, что у меня встреча с моим французским редактором Мастроянни. В тот вечер, когда мы условились встретиться с Эвелин после короткого перерыва в нашем романе. В тот вечер, когда я, по идее, должен был сидеть в джаз-клубе со Сказочной Принцессой.

Мы с Эвелин договорились встретиться в баре большой гостиницы. В этот бар я никогда не ходил со Сказочной Принцессой и никогда бы туда с ней не пошел. Там мы с Эвелин могли спокойно выпить и поговорить.

Йозеф Капано уже заказал машину и столик в романтическом ресторане – все говорило за то, что получится приятный вечер. И может быть, весьма даже приятный, если этому поспособствуют алкоголь, наши беседы и бог тоски. Возможно, чуть-чуть с примесью грусти, но грусти не жестокой.

Эвелин сделала прическу и маникюр, и даже педикюр она сделала, потому что была в босоножках. Я видел ее каждый день, кроме воскресенья, поэтому я точно знал, когда она сделала прическу. Она была в тот вечер по-настоящему красива, даже слишком красива – меня должны были об этом заранее предупредить.

– Как твоя жена? – спросила она.

Она всегда задавала этот вопрос. До постели, перед уходом, до того, как одеться, до того, как раздеться.

Я всегда отвечал:

– Спасибо, хорошо, все в порядке.

За несколько дней до этого она написала мне записку, детским почерком, и незаметно передала мне ее через прилавок. В записке говорилось, что ей надо о чем-то со мной поговорить. Когда я прочитал записку, она ее забрала и порвала на мелкие кусочки.

Моя жена читала газету и ничего не заметила.

Теперь, когда Эвелин сидела напротив меня в гостиничном баре, где собралось множество мужчин в костюмах, мы говорили не об этой записке, не о перерыве в нашем романе, а о ее работе, о вкусе капуччино, о ее конфликтах с начальником. Разные мелкие, но интересные сплетни, которые нас обоих развлекали и заставляли снова и снова подливать друг другу в бокал. Мне далеко не сразу удалось рассмешить Эвелин, но после того, как мы с ней более-менее долгое время не встречались вне привычных стен кофейни, на это всегда требовалось время.

Примерно в семь я объявил:

– Нам пора ехать в ресторан.

Мы направились к выходу, протискиваясь через толпу мужчин в одинаковых костюмах. У нее была с собой сумочка, я заметил, что это была новая сумочка. Из новой сумочки она достала пачку жвачки и протянула мне:

– Хочешь? Угощайся!

У моих поцелуев вкус яблочной жвачки – в этом секрет моего счастья.

– Дай мне руку, – попросила она.

Я дал ей руку.

На улице нас ждала машина. За рулем оказалась женщина. Я продиктовал ей адрес ресторана, после чего мы с Эвелин начали целоваться – так, словно в нашем романе не было никакого перерыва, словно в промежутке она не готовила десятки раз капуччино для меня и моей жены. Словно нескольких коктейлей, парочки сплетен, шуток, взглядов, ноги, перекинутой через ногу партнера, руки, слегка задержавшейся на его плече, было достаточно для того, чтобы мы снова вернулись в то состояние, в котором когда-то очень давно начинали наш роман.

Мы подъехали к зданию, на одном из этажей которого был расположен ресторан. Из окон открывался потрясающий вид – это было где-то неподалеку от Колумбийского университета. Я никогда там не бывал со Сказочной Принцессой и никогда бы туда с ней не пошел. Не надо все смешивать воедино.

Нас усадили за столик у окна, и вдруг Эвелин сказала:

– Я не буду есть.

– Будешь, будешь, – сказал я, – давай-ка съешь что-нибудь.

– Тогда сам закажи, что-нибудь несложное, из курицы.

Я заказал несложное блюдо из курицы и добавил:

– И для меня то же самое.

Я спросил, как ее дети. Мы придвигались все ближе друг к другу и все меньше ели курицу.

Десерт представлял собой водянистый фруктовый салат, я взял несколько виноградин у нее изо рта. Это был черный виноград с косточками – косточки я проглотил. Не любовь слепа и не желание – это голод слеп.

– Как твой водитель автобуса? – спросил я.

– Ах, – она со вздохом протолкнула мне в рот языком еще одну виноградину, – я от него ушла.

– Как это – «от него ушла»?

– Я его бросила.

Виноградные косточки, которые уже были у меня в горле, снова очутились у меня во рту. Я загнал их языком за зубы.

Был чудесный вечер, без намека на дымку, просто исключительно подходящий для обзора.

– Черт, – сказал я, – как неожиданно!

В этот момент она протолкнула мне в рот кусочек банана.

Мой голод был слеп и неутолим, но, возможно, слепота и неутолимость – необходимые условия для выживания.

– Что это ты вдруг? – спросил я.

Она перестала перегонять фрукты из своего рта в мой.

– Я для него была все равно что пустое место, – сказала она. – Я ему готовила, платила за жилье, несла половину расходов на джип, гладила, убирала, заботилась о его детях, но этого оказалось мало – я была для него все равно что пустое место. Пойми меня правильно, он отец моих детей, и я до конца своих дней не перестану его уважать. И еще я надеюсь, что с ним ничего плохого не случится, но я была для него все равно что пустое место.

Она протолкнула мне в рот языком половину клубнички.

А для меня она была не пустое место? Хотел ли я, чтобы она для меня что-то значила? Кто вообще для меня что-либо значил? Я почувствовал острое желание сменить тему, не говорить больше о водителе автобуса и о том, кто и для кого пустое место и кто нет, но на какую тему можно было сейчас еще говорить?

– Где ты теперь живешь?

– Пока у сестры.

– Хм.

Я задумался о деньгах. За любым вниманием, за сувенирами, за нежностью и свадьбами скрывались денежные знаки, в поисках служащего загса я шел вдоль баррикад из бумажных купюр – это были в основном обесценившиеся банкноты прекративших свое существование стран.

Мы стали целоваться – когда вы навеселе, тонкая ткань блузки перестает быть преградой для рук.

Мой голод был неутолим и безумен – от бессилия, от растерянности, от стыда, страха и отвращения.

Я вспомнил, как в самом начале, когда мы с ней только что поближе познакомились, она однажды спросила:

– Почему я тебе понравилась – почему тебе понравилась женщина, готовящая капуччино в какой-то кофейне?

– А почему бы и нет?

Она замялась.

– Хозяин считает, что ты меня в упор не видишь. Он думает, что я для тебя человек второго сорта, ты можешь прийти и уйти когда захочешь, ты ведь делаешь то, что тебе в голову придет, ты живешь на Парк-авеню. Он считает, что я для тебя – пустое место.

– И что ты ему на это сказала?

– Сказала, что, по-моему, это чушь. И вообще, что с него взять, он помешан на деньгах. Я сказала ему: «Фрэнки, в жизни есть кое-что поважнее денег: любовь, счастье, дружба, семья, дети». А он говорит: «Все это у меня уже было, больше мне ничего этого не надо».

Этот разговор состоялся очень давно, еще до того, как мы освоили туалет кофейни и превратили его в храм своей любви, раньше, чем мы ходили за ежевикой, раньше того, как она стала придумывать для меня ласковые прозвища, – тогда, когда все еще у нас было впереди.

А теперь мы сидели в ресторане на одном из верхних этажей и перекладывали друг другу изо рта в рот кусочки фруктов, точно так же, как переходят из рук в руки денежные купюры.

– Прости, – сказал я, – мне нужно в туалет.

Глядя в зеркало, я стер со своих десен ее губную помаду.

Однажды, незадолго до того как мы пошли собирать ежевику, она шлепнула по губам своего старшего сына. У мальчишки пошла изо рта кровь. Мать наказала его за дерзкий язык.

– Никогда больше так не делай, – сказал я, – по крайней мере, в моем присутствии.

Экий лицемер выискался, защитник детей.

– Он должен меня уважать, – возразила Эвелин, – по крайней мере, в твоем присутствии.

Я вдруг подумал, что хорошо бы сейчас спуститься по пожарной лестнице – она бы меня не заметила, она бы никогда меня не нашла, – но для меня средством отступления были не пожарные лестницы, моим средством отступления были слова и все, что неизбежно из сказанных слов вытекает.

Кроме того, меня мучил голод – желание забыться, напиться и ничего больше не чувствовать, что в конечном счете – то же самое. Желание пожить наконец в настоящем, не стоять одной ногой в дымящейся ностальгии прошлого, которого никогда не было, а другой – в придуманном будущем, которое никогда не наступит.

Я вернулся обратно в зал.

– А как же твои дети? – спросил я.

– Старший уже скучает по отцу Все время спрашивает: «Где папа?» Это разбивает мне сердце, но все равно: я для него была все равно что пустое место.

– Я скоро уезжаю в Европу, – сказал я, – в длительную командировку, это связано с моими книгами.

Данная фраза сразу расставляла все точки над i. Иными словами, она означала: «Не рассчитывай на меня. Никогда не рассчитывай на меня». В памяти опять всплыли ее слова: «Он должен уважать меня, по крайней мере, в твоем присутствии».

– Я буду по тебе скучать, – сказала Эвелин. – У меня было бы теперь больше времени, после того как я ушла от водителя автобуса, но обычно так и бывает.

– Да, – сказал я, – обычно так и бывает.

Мы снова стали целоваться, казалось, что она хочет искусать мне губы в кровь, но тот вечер представлялся мне очень даже подходящим для того, чтобы позволить искусать себе губы в кровь.

– Прости, но мне нужно еще раз сбегать в туалет, – сказал я.

В туалете я расчихался. Ох уж эти мне неотрегулированные кондиционеры! Чувствуя, что меня мутит, я умылся. Это очень важно – суметь вовремя умыться.

Когда я вернулся, на столе уже лежал наш счет. Возможно, в этом ресторане не любили голодных как волки посетителей, даже если они были платежеспособными.

– Я отвезу тебя домой, – сказал я.

– Я живу сейчас у своей сестры, – ответила она, – но это совсем недалеко от моего прежнего дома.

Пока мы спускались вниз на лифте, мы друг друга наполовину раздели.

* * *

Возле машины нас уже ждала женщина-шофер. Она курила. Увидев нас, она потушила сигарету, открыла дверцу и спросила:

– Ну и как, хороший ресторан?

Эвелин объяснила ей, как ехать.

Перед самым Бруклинским мостом мы попали в пробку. Где-то впереди произошла авария.

– Ну что, может быть, для порядка еще потрахаемся? – спросил я.

– Да, – согласилась Эвелин, – давай для порядка.

Я опустил черный экран, чтобы женщина-шофер нас не видела.

Произошла серьезная авария – пострадало много машин.

– У меня нет жизни, – сказала Эвелин, – но у меня есть ты.

Между ягодиц у нее пряталась полоска трусиков-стринг.

Снаружи доносился вой многочисленных сирен «скорой помощи» и пожарных машин.

Она села на меня верхом. Наша машина стояла, и от этого стало чуточку удобней.

– Как тебе моя прическа? – спросила она.

– Очень здорово, правда.

– Я ее специально сделала для сегодняшнего вечера.

Звук сирен усилился.

– Наверное, есть жертвы, – предположил я.

Я оторвал несколько пуговиц на ее блузке, но она сказала, что это не страшно.

– Осторожно, мои очки, – сказал я, – у меня нет с собой запасных.

Низко-низко кружил вертолет, забирал тяжело раненных.

– Знаешь, чего я хочу? – спросила она.

– Постой-ка, – сказал я.

Я приподнялся и стал искать безопасное место для очков. В итоге я сунул их в морозилку, на лед – прямо скажем, подходящее место для очков! – после чего прополз обратно на заднее сиденье. Моя рука скользила по ее потной спине, я думал о ее детях, о своем опьянении, которое потихоньку овладевало всем моим организмом.

Над землей кружилось уже несколько вертолетов.

– Я хочу снять с тебя ботинки, – сказала она.

– Скажи, теперь, когда ты живешь у сестры, ты не скучаешь по своему водителю автобуса?

Она не потрудилась развязать шнурки на моих ботинках. Просто сдернула их – я услышал, как заскрипела кожа. Потом она сорвала с меня брюки – я услышал, как рвется хлопчатобумажная ткань. Наконец сорвала с меня трусы – я услышал, как лопнула резинка.

Опьянение добралось мне уже до колен и медленно опускалось ниже. Оно усиливало во мне голод, как ветер зимой усиливает мороз.

Липкими от пота руками я ворошил ее волосы, еще недавно уложенные в красивую прическу.

– Расслабься, – сказала она, – я хочу все сделать сама.

У нее были длинные ногти, очень длинные, ради сегодняшнего вечера она специально сделала маникюр.

Я снова услышал вой многочисленных сирен и голос Эвелин: «Не бойся, я не оставлю царапин».

Но я и не боялся царапин. Какое это теперь могло иметь значение? Вся моя жизнь не оставила царапин – ни одной настоящей царапины, все происходило только в моем воображении.

«Оставляй, пожалуйста, царапины и синяки, – хотел сказать я, – оставляй их великое множество, преврати все мое тело в минное поле».

Но мой детородный орган был уже у нее во рту, по-прежнему низко кружили вертолеты, а где-то вдали кто-то кричал и просил воды.

Я вспомнил, как она однажды рассказывала, что внутри у нее до того тесно, что водителю автобуса порой не удавалось в нее протиснуться, но еще она рассказывала, что водитель автобуса не любил долгой прелюдии в постели, потому что целый день проводил за баранкой.

– Я хочу на тебе покататься, – прошептала она.

Ну разумеется, дрессировщик людей теперь сам превратился в лошадь.

Тут все сирены отчего-то смолкли, даже вертолеты и те куда-то подевались. Остались только мы с Эвелин, ее плотные ляжки, пот у нее между ягодицами, мои руки и эта теснота у нее внутри, которая порой не давала водителю автобуса в нее войти, – он махал рукой и шел пить пиво с приятелями.

Наконец она с меня слезла.

– Теперь возьми меня, – сказала она.

Я сбросил ее на пол. Либо это она сама упала. Возможно, мы оба упали на пол, на пол лимузина, на который с перепою кого-то рвало, на смрадный пол, весь липкий от подозрительных субстанций.

Я перевернул ее. «Какая же ты красивая, – хотел сказать я, – ну почему именно сегодня ты, дурочка, такая красивая?» Но вместо этого я сказал:

– Ты сама-то хоть замечаешь? Твой капуччино с каждым днем все хуже и хуже. Думаю, я скоро попрошу Соню мне его готовить.

– Ну как мне, скажи, тебя не любить?! – воскликнула она.

Я увидел на ее заднице два комариных укуса, притянул ее за волосы и крепко ухватил за задницу. Ту самую, на которую она так жаловалась, говорила, что она у нее слишком жирная и что она устала с этим бороться. Я развел в стороны две половинки и увидел комочки туалетной бумаги, величиной не больше крошек от печенья, вроде белых катышков на куске мяса.

Почему она так кричала? Или это кричали раненые, которых еще не увезли? Значит, перед смертью человек кричит? А если не кричит, то как он умирает? Возможно, Йозеф Капано знал ответ на эти вопросы, он много размышлял о смерти, он видел смерть повсюду, в каждом печеньице, в каждом коктейле, за каждым углом. Звуки перетекали друг в друга, как воспоминания.

– Ты красиво входишь, – сказала Эвелин.

– Что ты имеешь в виду?

– У тебя красивое лицо, когда ты входишь.

– Спасибо, – сказал я, – спасибо. Но ты не должна так внимательно за мной наблюдать.

Я услышал чей-то крик на улице: «Проезжайте, проезжайте, проезжайте».

Мы ехали очень медленно. Я открыл окно. Водитель грузовика на соседней полосе высунулся из кабинки и поднял вверх руку с растопыренными пальцами.

– Пять! – крикнул он.

– Чего «пять»? – не понял я.

– Пять трупов, – крикнул в ответ водитель грузовика.

Я закрыл окно.

Эвелин сидела на другом диване. Она приводила себя в порядок, глядя в карманное зеркальце.

– Как ты меня трахал! – вздохнула она.

Я сказал:

– Извини, но тебе понравилось?

– Да, – ответила она, – очень понравилось.

– А ужин, он тебе тоже понравился?

Она кивнула.

Она два раза была замужем и потом встретила меня. Других мужчин, как она утверждала, у нее не было, – она уважала мужчину, которого любила, кроме того, всегда так легко можно заразиться! И она махнула рукой в сторону улицы, словно по ней ходили не люди, а микробы.

Мы стали одеваться. На ходу это было непросто.

Эвелин заколола блузку двумя английскими булавками.

– У меня на любой случай все под рукой, – сказала она.

Полуобнаженные, мы лежали друг у друга в объятиях.

Когда мы уже почти подъехали к дому ее сестры, я опустил экран, чтобы нас могла видеть женщина-шофер.

– Какое несчастье, – сказал я.

– Да, – откликнулась женщина-шофер.

А Эвелин сказала:

– На вот, угощайся жвачкой.

Искушение – это прелюдия тоски. Тот, кто не может противиться искушению, напоминает писателя, который пишет десять страниц книги, десять блестящих страниц, а потом берется за новую книгу и снова пишет не больше десяти страниц. Так он пишет начало десятков, а может быть, и сотен книг, но лишь только начало, потому что опасается, что потом ему будет больно и тяжело. Может, я как раз и есть такой писатель, который не хочет знать, чем кончаются его собственные книги.

– Нам направо, – указала Эвелин женщине-шоферу.

Я надел брюки.

– Теперь я живу здесь, – сказала Эвелин, – а вон там стоит моя машина, видишь?

– Да, – ответил я, – вижу.

Я вышел из машины первым. Надевать ботинки я не стал, стоял босиком на асфальте, который оставался еще теплым и влажным.

– Спасибо за чудесный вечер, – сказал я и чмокнул ее в губы, которые, как и мои, пахли яблочной жвачкой.

* * *

Когда я вернулся домой, Сказочной Принцессы дома не оказалось. На холодильнике висела записка, в которой говорилось, что, возможно, она сегодня запоздает. В записке выражалась надежда, что я провел плодотворный вечер с моим французским редактором Мастроянни.

Я сел за письменный стол. Я мог бы рассказать Сказочной Принцессе, что господин Мастроянни – смешной долговязый парень с гладкими русыми волосами, что он родился в Марселе, но последние лет шесть прожил в Париже. Что у него жена и две кошки, и что его жена чем-то там занимается в мире моды.

Еще я подумал, что должен написать рассказ об Эвелин. Лучший способ забыть людей – это написать о них рассказ.

Я плеснул себе немного в рюмку и решил, что лучше всего сейчас пойти лечь спать: когда Сказочной Принцессе где-то было хорошо, она забывала про время. В эту минуту зазвонил телефон. Я не стал снимать трубку. Я вообще никогда не снимаю трубку. На автоответчике я услышал голос Эвелин – она оставила какое-то сообщение. Я отключил звук и, не отходя от аппарата, опрокинул рюмку кальвадоса.

Вопреки своим правилам, она позвонила мне домой. У нее был мой номер телефона, но она никогда не стала бы просто так звонить. Она соблюдала уговор, уважала законы театра ложной надежды. Наверняка случилось что-то серьезное.

Она звонила еще шесть раз, а я стоял возле телефонного аппарата и не снимал трубку. Я пил кальвадос, слышал, как надрывается телефон, представлял себе Эвелин – женщину, которая ничего не значила для водителя автобуса, а теперь перестала что-либо значить и для меня тоже; в нетерпении она ходит по комнате, прижимая к уху трубку. Мне даже не нужно было включать звук на автоответчике, чтобы услышать ее заклинание: «Сними трубку, если ты дома, сними, пожалуйста, трубку, сними трубку, если ты дома». Вот какая она, оказывается, жизнь, когда она ускользает из наших рук!

Если представить, что все происходящее между людьми – не больше чем дискуссия о пустом чемодане – дискуссия, которую не прекращают лишь для того, чтобы подольше не впускать в свой дом одиночество, – вы всегда можете разыграть последний козырь. Вы всегда можете сказать: «Давай обсудим, как нам перестать существовать друг для друга, давай поговорим о том, как нам упразднить себя друг для друга».

Когда она наконец перестала звонить, я, не слушая, стер все сообщения, выпил две рюмки кальвадоса и лег в постель.

В три часа ночи явилась Сказочная Принцесса. Веселая, слегка подшофе.

– Сегодня жарко, – сказал я, – пожалуйста, не трогай меня. Я задыхаюсь. Ты разве не чувствуешь, как жарко?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю