Текст книги "Фантомная боль"
Автор книги: Арнон Грюнберг
Жанр:
Разное
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Вы вместе работаете?
– Это моя секретарша, – сказал я, бросив взгляд на Ребекку.
Та кивком подтвердила мои слова: ее вполне устраивало, что я выдал ее за свою секретаршу.
Госпожа Фишер говорила по-английски с сильным акцентом, какой бывает у тех людей, которые продолжают думать, видеть сны, считать и ругаться на родном языке.
– Вот, погрызите пока. – И госпожа Фишер поставила на журнальный стол блюдечко с мятной карамелью.
Мне не кажется, что это хороший знак, когда женщины предлагают вам погрызть мятную карамель, но мне давно уже не до хороших знаков; речь шла о поваренной книге, о второй части аванса – одним словом, об очень практических, почти умиротворяющих вещах.
На буфете стояли фотографии госпожи Фишер в молодости, она была снята с каким-то мужчиной, с детьми, еще с какими-то детьми, с собаками, была там и свадебная фотография госпожи Фишер. Целая жизнь, выставленная на буфете, – госпоже Фишер удалось построить свой собственный маленький мавзолей.
– Вы журналист?
Госпожа Фишер присела, слегка натянув на колени юбку. Видимо, возраст не убавил в ней склонности к кокетству.
– Нет, я не журналист.
Я закинул ногу на ногу. Мои бежевые брюки явно нуждались в стирке.
– Я работаю над книгой о польско-еврейской кухне.
Наклонившись вперед, я взял одну мятную конфетку.
– Вы появились как раз вовремя, – сказала госпожа Фишер.
Нюх на грядущие перемены помог мне хотя бы раз появиться вовремя.
– Я уже собиралась выставить свою коллекцию на улицу, – сказала госпожа Фишер, – она занимает слишком много места.
Она откинулась в кресле.
Мы с Ребеккой с интересом слушали, на улице лаяли собаки. Так в гостиной госпожи Фишер я стал составителем поваренных книг, тем, чем мне было уготовано стать, если верить в судьбу. А если не верить, то я, выходит, медленно превращался в составителя поваренных книг, становился тем, во что я себя превратил.
– Не сейчас, но года через три-четыре я перееду в домик поскромнее, – сказала госпожа Фишер. – Когда не будет больше собак.
– Ах да, – напомнил я, – вы говорили о какой-то коллекции. Что это за коллекция?
– Архивы. Моя мама знала о польско-еврейской кухне буквально все, она собрала на эту тему огромный архив. Было бы очень жаль, если бы он пропал.
– Госпожа Фишер, – воскликнул я, – вы именно та, кого я искал!
Она зарделась:
– В самом деле?
– В самом деле. Правда, Ребекка? Госпожа Фишер – тот человек, которого мы искали.
Ребекка, болтая туда-сюда ногой, кивнула.
– Я это всегда знала.
– Что, госпожа Фишер?
– Что однажды явится такой человек, как вы.
– Но как вы могли об этом знать? – с улыбкой спросил я и еще раз изящно склонился над блюдечком с мятной карамелью.
Я обрел новое призвание! «Застенчивый, но обаятельный Роберт Г. Мельман путешествует по миру со своей секретаршей в поисках почти утраченных рецептов польско-еврейской кухни».
– У меня есть гид, – сказала госпожа Фишер.
– И что же это за гид?
Любовь, пусть даже самая крошечная, всегда начинается с внимания. Внимание – это аккумулятор желания.
– Гид, мой проводник.
– И где этот гид живет?
– Этот гид не живет, он говорит.
Я посмотрел госпоже Фишер прямо в глаза.
– По телефону, по радио, по телевидению?
– Нет, – сказала госпожа Фишер, – этот гид у меня в голове. Он меня защищает.
Я взглянул на Ребекку, но она на меня не смотрела. Я потер ногу, и мне вдруг вспомнились слова, которые я взвешивал про себя, но так никогда и не произнес – десятки любовных признаний, ненаписанные письма, слезы, которые я сумел сдержать, оскорбления, которые я проглотил. Я не жил, а искал для своей жизни формулировки, такие фразы, которые никого не оставили бы равнодушным, которые в корне изменили бы действительность, но которые я в конце концов так и не произнес либо произнес их там, где их никто не мог услышать.
– Это замечательно и очень удобно, – одобрил я, – иметь своего собственного гида.
В эту минуту меня вдруг осенило, что у госпожи Фишер, наверное, очень много денег.
– Госпожа Фишер, собственно говоря, нам стоит основать общество, которое взяло бы на себя заботу об архиве вашей матери и сделало его доступным для широких слоев населения. Факел необходимо передать.
Госпожа Фишер испытующе на меня взглянула. Я было испугался, не слишком ли рано завел речь про это общество, не проявил ли поспешную алчность, не сделал ли очередной неверный ход.
– Как вы красиво сказали про факел. Я и сама часто об этом думала.
Ага, она считает, что я красиво выразился. Это добрый знак. С моего лба градом катил пот, но я обязан был двигаться вперед, не останавливаясь: в мои сети заплыла крупная рыба, и я не должен был дать ей уйти. Господь наконец сжалился надо мной.
– Надо подумать, – сказал я, – как увековечить вашу маму в ее рецептах.
– Это было бы прекрасно, – сказала госпожа Фишер. – Но кому сейчас нужна польско-еврейская кухня?
Я посмотрел на нее невинным взором. Это мое сильное качество: я умею выглядеть таким наивным, таким потерянным, делать большие глаза, которые словно умоляют: «Сжальтесь надо мной!»
– Мне кажется, мама очень хотела бы увековечить себя в своих рецептах, – продолжала госпожа Фишер. – Пока она была жива, она так много времени проводила на кухне!
– Вероятно, мы могли бы, – фантазировал я, – даже назвать какое-нибудь блюдо в честь вашей матери. Что было ее коронным блюдом?
– Ах, – задумалась госпожа Фишер, – у нее было столько коронных блюд!
Я вытер лоб ладонью. Ребекка сидела, уставясь в пустоту, а может, она размышляла о странном месте, куда ее снова занесло, или о своей жизни вообще, или о том, что она была небрежна с мужчинами.
– Но должно же быть какое-нибудь блюдо, которое она готовила лучше всего, с особым старанием, которое вы больше всего любили?!
Госпожа Фишер глубоко задумалась. Она наморщила лоб, ее губы шевелились, как у человека, который нашептывает себе под нос молитву.
– Карп, – промолвила она.
– Карп, – повторил я, – вы имеете в виду рыбу?
– Карп в желе.
Я достал из внутреннего кармана записную книжку и черкнул: «Карп в желе».
– Вы настоящий журналист, – заметила госпожа Фишер.
– Я не журналист, – повторил я, – скорее специалист по поваренным книгам.
– И давно вы этим занимаетесь?
– Лет десять. – И я несколько раз кивнул с серьезным лицом, словно перед моим мысленным взором пронеслись все десять лет кропотливого труда по составлению поваренных книг. – Секрет специалиста по кулинарии в его открытости, в его готовности делать пометки в любое время, потому что никогда не угадаешь наперед, откуда поступит новый рецепт.
– Это верно, – согласилась госпожа Фишер, – моя мать так всегда и делала. Когда у вас будет время осмотреть ее архив? Сейчас я немного устала.
– Завтра утром? – предложил я.
– Хорошо, завтра утром, в одиннадцать, а то в десять ко мне придет педикюрша.
Мы встали. В кухне она пожала Ребекке руку, а меня осторожно и нежно поцеловала в щеку.
– Вы так напоминаете мне маму, – признался я.
– Ах, мне лестно это слышать, – улыбнулась она. – Она еще жива?
Я отрицательно покачал головой, едва заметно. Госпожа Фишер слегка прижала мою голову к своему плечу и что-то невнятно пробормотала. После чего сказала:
– Как только вы сюда вошли, я поняла, что вы сирота. Мой гид меня никогда не подводит.
– Должно быть, так, – отозвался я. – До завтра, госпожа Фишер.
В машине Ребекка спросила:
– Но ведь на самом деле ты не сирота?
– Да, я не круглый сирота, а лишь наполовину. Но разве это имеет какое-то значение?
На окраине Йонкерса мы нашли мотель, в котором нам с некоторым трудом удалось получить номер.
Там, в этом мотеле, мы с Ребеккой впервые занялись любовью. На моем плече сидела госпожа Фишер, приговаривая: «Карп в желе, карп в желе».
Анонимная любовь рано или поздно вырождается в секс. Чтобы сохранить анонимность, нужно тело, а не слова, ногти, а не теории, зубы, а не саркастические замечания.
В наших отношениях с Эвелин анонимность постепенно отступила: наша анонимная любовь стала незаметно обрастать прошлым, разного рода предметами – рисунками с изображением такс, часами с Микки-Маусом, записками на обратной стороне счета. Так анонимная любовь постепенно стала обретать будущее и перестала быть анонимной. У нашей с Эвелин любви даже появился свой собственный номер в гостинице. Гостиничный номер анонимная любовь еще кое-как может выдержать, но никак не больше того. В какой-то момент может даже показаться, что ваша любовь, переставшая быть анонимной, представляет собой угрозу вашему благополучию.
Однажды я повстречал этого ее водителя автобуса. Этого оказалось достаточно. Он вошел в кофейню со словами:
– Мне кофе. Живо.
Когда он ушел, Эвелин сказала:
– Это был водитель автобуса.
Я крепко держал обеими руками горячую Ребеккину голову и молился про себя: лишь бы она не сказала, что любит меня. Много лет назад я бы молился, чтобы услышать эти слова, но теперь я просил об обратном, – слово «ирония» тут ни при чем.
Я держал обеими руками Ребеккину голову – и видел обои с таксами; Сказочную Принцессу, снимающую роликовые коньки; госпожу Фишер – как она стоит возле буфета; себя – как я разогреваю овощную запеканку в ночном магазине, – и по-прежнему не отпускал голову Ребекки, словно только так я мог унять свою взбунтовавшуюся память. Словно ее тело, ее истории, ее потная кожа, ее сигареты были дверями, которые стоит лишь открыть и я ступлю босыми ногами в мокрую траву.
– О чем ты думаешь? – спросила она.
– О тебе, – сказал я, – о твоих семи мужчинах. Ты их держала в кулаке? Управляла ими, как кукловод марионетками?
– Иногда, но я хотела не власти, я хотела любви.
Возможно, думал я, через несколько лет мы скажем: «Мы небрежно обращались друг с другом, но мы были так молоды, и наша небрежность была лишь симптомом».
– Я счастлива, путешествуя с тобой, – наконец промолвила она.
– Я тоже.
Я кое-как оделся и спустился позвонить Сказочной Принцессе. Госпожа Фишер по-прежнему сидела у меня на плече. У меня было такое ощущение, что мою шею сдавила петля, но что самое трудное уже позади. Оставался буквально сущий пустяк – всего-навсего спрыгнуть с табуретки.
– Здравствуй, Сказочная Принцесса, – сказал я.
– Ты все еще от меня уходишь?
– Да, – ответил я, – я все еще решаю свои финансовые проблемы.
Больше она ни о чем не спрашивала. Она рассказала о марионетках, которые мастерила с глухонемыми.
– Пока все здорово, они в восторге. Раньше глухонемым приходилось только смотреть сценки, которые ставят другие пациенты, но в скором времени они смогут уже сами кое-что показать.
– Все же есть на свете справедливость, – сказал я, роняя трубку.
Я представил себя глухонемым пациентом, репетирующим спектакль в кукольном театре под профессиональным руководством Сказочной Принцессы.
* * *
Ровно в одиннадцать Ребекка припарковала наш автомобиль возле виллы госпожи Фишер.
Госпожа Фишер уже стояла со своими собаками в саду, поджидая нас. Зеленое платье с черным орнаментом не доходило ей до колен. Был погожий денек, но для мини все-таки довольно прохладно.
Госпожа Фишер провела нас в кухню и угостила кофе с только что испеченным домашним печеньем.
– Как вам спалось? – спросила она.
– Хорошо, – ответил я.
– Где вы остановились? – Она достала из духовки новую порцию печенья.
В те минуты, когда я принимал душ, раздумывая над тем, как мы будем создавать общество «Карп в желе», госпожа Фишер пекла печенье.
– В мотеле «Серебряное озеро».
– Ну конечно, там я обычно снимаю комнаты для своих родственников, приехавших издалека. У них чисто и недорого.
Я посмотрел на Ребекку.
– Здесь можно курить? – спросила она.
– Лучше не стоит, – ответила госпожа Фишер.
– Тогда я пойду в сад.
Ребекка вышла в сад.
– Какая милая девушка, – сказала госпожа Фишер, – но она почему-то не ест мое печенье.
– Она съела за завтраком большую порцию яичницы-глазуньи.
– Глазунья – это так вредно.
– Я знаю.
– Она еврейка?
Еврейка ли Ребекка? Я ее об этом не спрашивал. По внешности теперь судить нельзя, расовую чистоту сегодня днем с огнем не сыщешь.
– У нее еврейская душа, – ответила на свой же вопрос госпожа Фишер.
– Как вы это узнали? – удивился я и на всякий случай взглянул на еврейскую душу, курившую в саду.
– Это мне подсказал мой гид.
Я кивнул. Не проявлять удивления казалось мне самой лучшей тактикой.
– Расскажите, если можно, про своего гида.
Ребекка вернулась на кухню.
– Возьмите печенье, оно гораздо полезней яичницы.
Госпожа Фишер подсыпала из духовки еще печенья, хотя блюдо и так уже было полно до краев.
– Не мы выбираем гида, это гид выбирает нас. Мой гид – индеец.
– Как так – индеец?
Ребекка взяла одно печеньице и стала его грызть, и тут я снова подумал о том, как хорошо было бы ранним утром ступить босыми ногами в мокрую траву.
– Раньше я сама была индейцем.
– Раньше?
– В прошлой жизни, – вздохнула госпожа Фишер.
– Но ведь ваши родители родились в Польше?
– Мои дедушка и бабушка с папиной стороны родом из России, – уточнила госпожа Фишер. – Когда-то очень давно я была индейцем, лечила людей. Поэтому мое место здесь. Я и раньше жила где-то тут поблизости. Я была шаманом.
– Потрясающе, – воскликнул я, – просто потрясающе!
– Я умею перемещать энергию.
Что бы ей на это ответить?
– Потрясающе, – повторил я, немного помолчав.
Женщина, умевшая перемещать энергию, посмотрела на меня с благодарностью:
– Я общаюсь с очень многими людьми, но вы особенный.
Я скромно склонил голову в ответ на этот комплимент. Выждать пару минут – и можно снова завести разговор на тему общества «Карп в желе».
– Пойдемте смотреть ваш архив?
Она повела нас вверх по лестнице. Я увидел вздувшиеся голубые вены на ее ногах; словно реки, они разветвлялись на более мелкие протоки. У двери госпожа Фишер остановилась.
– Тут, – промолвила она, – тут святилище польско-еврейской кухни.
– Может быть, – предложил я, – вам лучше войти туда одной? Мы бы подождали за дверью.
Ребекка, соглашаясь, кивнула, и тут я вдруг вспомнил, как Сказочная Принцесса однажды вернулась домой и принялась как безумная пылесосить. Она знала, что я ненавижу пылесос: раз в неделю приходила дорогая уборщица, и я всегда сбегал из дома. Я не хотел, чтобы рядом со мной кто-либо мыл пол или пылесосил. И пускай мир не подчиняется моим законам, я хотел, чтобы им подчинялся хотя бы тот мирок, в котором я жил.
Обычно Сказочная Принцесса хваталась за пылесос в те дни, когда у нее что-то случалось на работе.
– Опять кто-то из твоих психов прыгнул под поезд в метро? – спросил я, когда она в очередной раз принялась орудовать пылесосом.
Еще чаще, чем из окна, психи бросались под поезд в метро. Есть такая вещь, как театр любви, но кроме этого, безусловно, существует и театр самоубийства.
Сказочная Принцесса выронила из рук пылесос и начала плакать. И тогда я сказал ей:
– Если ты не справляешься со своей работой, ты должна найти себе другую. Что там у вас еще случилось?
Но она не захотела отвечать.
– Может, у глухонемых сломались марионетки?
– Нет, – ответила она, – марионетки живут себе в сумке, с ними все в порядке.
– Так в чем же дело?
– Почему с собой хотят покончить именно те пациенты, у которых до этого все как раз шло хорошо?
Я сел на пол рядом с ней.
– Оттого что у них все шло хорошо, они потеряли бдительность. Надо чувствовать себя в жизни как в окопе, всегда быть начеку, ведь никогда не знаешь, с какой стороны по тебе откроют огонь. А если огонь долго никто не открывает, следует открыть его самому, ибо тишина так обманчива!
– Но жизнь – это не окоп.
– Как бы не так, как бы не так. Ты только на меня посмотри.
Она помотала головой.
– Может, ему так даже лучше.
Она снова покачала головой.
– Сейчас ему промывают желудок.
Этот ее пациент так любил пиво и так много его пил, что однажды у него на глазах утонула его собственная дочь. Это случилось больше десяти лет назад, но мужчина с тех пор по крайней мере раз в год пытался проникнуть в тот мир, где теперь находилась его дочь. Возможно, есть и такая вещь, как раковая опухоль вины, на которую не действуют даже самые сильные лекарства.
– Это нас не касается, – сказал я. – Не приноси самоубийства с работы домой. Оставляй их на работе. Можешь забыть их в такси или в метро, но дома они мне не нужны.
– Почему ты так говоришь?
– Потому что эмоции мешают выживанию, эмоции делают человека слабым и уязвимым, превращают его в добычу гончих псов.
И мы стали с ней танцевать под марокканскую музыку. Мы кружились по всему дому, празднуя победу. Наш дом был местом отложенного на потом и так и несостоявшегося самоубийства, но мы, несмотря ни на что, продолжали двигаться вперед. Другие бросались под поезда в метро, прыгали из окон, глотали снотворные таблетки, но все это происходило с другими, – мы же продолжали двигаться вперед. И в том была наша победа.
– Нет, почему же? – возразила госпожа Фишер. – Давайте зайдем все вместе.
Она открыла дверь. Первое, что мне бросилось в глаза, была пыль. Затем я увидел стол, заваленный книгами и старыми бумагами.
– После смерти мужа я сюда почти не заходила, – рассказывала госпожа Фишер. – Мои дочери живут в Техасе, эти рецепты их не интересуют.
Я осмотрел бумажную гору на столе. Это были поваренные книги с пометками на полях. Во многих местах что-то было перечеркнуто.
– Да, – подтвердила госпожа Фишер, – моя мать вносила исправления в поваренные книги.
– Госпожа Фишер, все это надо непременно сохранить для потомства, давайте создадим общество, которое будет распоряжаться наследием вашей мамы. Вы понимаете, что я имею в виду?
– Да, конечно, вы ведь говорили об этом уже вчера – жизнь мамы продолжится в ее рецептах.
– Верно, – подтвердил я, – совершенно верно.
– Но ее жизнь уже и так продолжается в рецептах, – с некоторым сомнением в голосе сказала госпожа Фишер, стирая пыль с книги, которая распадалась на страницы.
– Пока об этом еще никто не знает, – возразил я, – но люди должны об этом узнать. О том, что ваша мама продолжает жить в ее рецептах. Вы могли бы даже открыть в своем доме музей.
– О боже, нет, музея не надо!
Не надо, значит, не надо.
– Это так, мысли вслух, – объяснил я, – но вы только представьте, как вы организуете общество «Карп в желе».
– Я? – всплеснула руками госпожа Фишер. – Я организую? А разве еще нет какого-нибудь общества «Карп в желе»?
– Нет, такого общества пока не существует.
– И чем оно должно заниматься?
– Управлять наследием вашей матери. Заботиться о том, чтобы труд вашей матери стал доступен миллионам людей, интересующихся польско-еврейской кухней. Пропагандировать польско-еврейскую кухню посредством рецептов вашей матери.
Госпожа Фишер глубоко вздохнула.
– Да, – прошептала она, – это было бы чудесно.
– Но об этом как-нибудь в другой раз, – сказал я, – сейчас пора за работу.
Я достал из сумки ручки, блокноты, ластики, точилки – все, чем в это утро так щедро запасся в магазине канцелярских принадлежностей. У госпожи Фишер должно было сложиться благоприятное впечатление обо мне как об опытном составителе поваренных книг.
Госпожа Фишер начала рассказывать, а я записывать. Возможно, я действительно слишком рано завел речь об обществе «Карп в желе».
В тот же день я купил пишущую машинку и вечером перепечатал на ней свои записи. Так началась моя работа над книгой, которая в дальнейшем получила название «69 рецептов польско-еврейской кухни». Еще ни одну книгу я не писал так быстро. На все про все мне потребовалось три недели и два дня.
Через две недели госпожа Фишер превратилась в тесто, которое настолько хорошо подошло, что его уже можно было ставить в печку. Она выписала мне чек на десять тысяч долларов на организацию общества «Карп в желе».
Эти десять тысяч долларов я незамедлительно положил на свой счет и частично погасил долг «Американ Экспресс». Я решил, что ничего страшного не будет, если «ВИЗА» еще немного подождет.
В дешевой мастерской я заказал фирменную писчую бумагу с грифом «Общество „Карп в желе“, председатель Роберт Г. Мельман». Госпожа Фишер пришла в восторг от бумаги и от самого общества: она смотрела на меня, как на родного внука, о котором мечтала всю жизнь. Она представила меня своим соседям и партнерам по игре в бридж, как-то вечером мы даже сходили с ней в кино. Ребекка относилась к этому с пониманием. Она видела чек на десять тысяч долларов и была достаточно умна, чтобы понять, что перед десятью тысячами долларов должна отступить даже ревность. Ведь кто знает, что может еще произойти, как только идея общества «Карп в желе» утвердится в голове госпожи Фишер!
Госпожа Фишер все-все мне рассказала: и о том, как их семья отплыла на корабле в Америку, и о бюро путешествий ее отца, и о цементной фабрике ее мужа, о своих неудачных родах и о своих дочерях.
Иногда она настоятельно просила разрешить ей что-нибудь приготовить, дабы я мог оценить вкус тех или иных блюд, но я сопротивлялся: на пробы нет времени, надо срочно писать.
Я перемежал рецепты особо красочными из ее рассказов, а вечером подводил итоги за день – часа по два сидел за пишущей машинкой – и с чувством глубокого удовлетворения укладывался в постель.
Поздно ночью я звонил Сказочной Принцессе. Я считал своим долгом держать ее в курсе своих дел, прежде всего финансовых. О том, что их продвижение непосредственно зависит от успехов общества «Карп в желе», я ловко умалчивал. Вряд ли сведения об обществе «Карп в желе», думал я, сделают крепче сон Сказочной Принцессы.
Госпожа Фишер сказала:
– Если вы проживете в мотеле «Серебряное озеро» больше недели, вы можете потребовать скидку.
Я так и сделал: потребовал скидку.
С каждым днем на улице становилось все теплее. Ребекка начала пользоваться моим дезодорантом. Точь-в-точь как Сказочная Принцесса – та всегда пользовалась моим дезодорантом. В результате Ребекка и Сказочная Принцесса стали пахнуть друг другом.
Ребекка была уверена, что любит меня, – так она, во всяком случае, говорила, иногда даже шептала мне это на ухо. Я тоже постепенно поверил, что люблю Ребекку, не делая из этого никаких скоропалительных выводов на будущее. Пламя обещания – сильное пламя.
Дни становились длиннее, платья Ребекки короче, наш секс – все более качественным, а моя поваренная книга пухла буквально на глазах.
* * *
Теперь я должен рассказать о счастье. Я не люблю говорить на эту тему, ведь что можно рассказать о счастье? Три недели, проведенные в мотеле «Серебряное озеро», я был счастлив. По крайней мере, так мне сейчас кажется. Возможно, счастье – это отключение определенных клеток мозга; когда какие-то клетки нашего мозга помалкивают, мы чувствуем себя счастливыми.
Мы питались в основном картофельным пюре. Значит, счастье и картофельное пюре – это не взаимоисключающие вещи.
Долгое время нам удавалось невозможное – мы держались вдали от действительности.
Мне показалось, что мне наконец удалось уйти от Сказочной Принцессы. Что из того, что я звонил ей каждый день, иногда даже по два раза, и Ребекка спрашивала меня: «Почему ты так часто звонишь своей жене?»
По-моему, совершенно естественно, что человек регулярно звонит своей жене, даже когда между ними все кончено. И потом, у меня остались перед ней финансовые обязательства.
В телефонных разговорах со Сказочной Принцессой порой возникали сложные моменты. Она могла, например, неожиданно спросить:
– Что ты там делаешь с этой женщиной в этом чертовом мотеле в Йонкерсе?
И это после того, как мы только что поговорили о «Ситибанке» и я в ходе этого разговора со знанием дела неоднократно вставлял свое любимое выражение «порядок урегулирования расчетов».
Порядок урегулирования расчетов – это мантра для скептика, не гнушающегося медитацией.
– Пишу поваренную книгу.
– При чем же здесь тогда эта женщина – ведь она так же мало разбирается в кулинарии, как и ты?
– Правда, зато она разбирается в стенографии.
– Ты хочешь остаться с ней до конца своих дней?
До конца своих дней? Это трудный вопрос. Думаю, что нет. С кем бы я хотел остаться до конца своих дней? Прежде всего, я не хотел думать о том, сколько дней мне еще осталось, и предпочел бы вычеркнуть из своего словаря словосочетание «порядок урегулирования расчетов».
Про общество «Карп в желе» я так ей до сих пор ничего и не сказал. Я опасался, что Сказочная Принцесса расстроится до слез и чего доброго помчится к госпоже Фишер, дабы оградить ее от козней «этого страшного негодяя», в которого я себя превратил.
Но впрочем, трудные моменты возникали всегда, еще задолго до моего исхода из жизни Сказочной Принцессы. Поэтому, собственно, ничего не изменилось, некоторые из наших телефонных разговоров протекали весьма даже дружелюбно. Эпидемия самоубийств еще не закончилась, но, надо полагать, она никогда не закончится. Это была неотъемлемая часть некоего вида деятельности, и с этим нужно было смириться, особенно если это не касалось пациентов, с которыми у Сказочной Принцессы установились по-настоящему теплые взаимоотношения.
Время от времени я звонил своему немецкому издателю и сообщал, что поваренная книга движется с потрясающей скоростью.
Однажды вечером госпожа Фишер приготовила для нас чолнт-фиш[5] и достала из книжного шкафа бутылку сливянки. В тот вечер я сумел убедить ее в том, что общество «Карп в желе» нуждается в дополнительных средствах, которые позволят ему продолжить благословенный труд по сохранению наследия госпожи Фишер-старшей (в девичестве – Фейнштейн).
После того как содержимое бутылки убавилось на треть, госпожа Фишер прониклась ко мне доверием и выписала чек еще на десять тысяч долларов.
Так выглядело мое счастье: мотель «Серебряное озеро», пишущая машинка, Ребекка, постель, госпожа Фишер, общество «Карп в желе» и картофельное пюре. Ребекка искренне считала, что мы любим и будем любить друг друга если не вечно, то уж во всяком случае в настоящем времени, протекающем в мотеле «Серебряное озеро».
Однажды вечером я сказал Ребекке:
– Я купил себе брюки. Они длинные, ты не могла бы немного их укоротить?
Она с удивлением посмотрела на меня.
Мне пришлось пояснить:
– У меня нет денег на портного.
– О’кей, – согласилась она, – я их подошью.
Я перепечатал еще несколько рецептов и затем поведал на бумаге об удивительном путешествии, которое совершила госпожа Фишер. О ее детстве в Бреслау, о пути в Америку. Еще я написал о ее отце, который, не зная ни слова по-английски, открыл в Америке туристическое бюро. О ее муже, владельце цементной фабрики. И о том, как много лет спустя, уже после кончины своего супруга, госпожа Фишер поняла, что была в прошлой жизни индейцем. И еще, разумеется, о ее матери, которая никак не могла привыкнуть к жизни в Америке и оттого жила на кухне среди собственноручно перепечатанных рецептов, кулинарных книг, распадавшихся на отдельные страницы, и медленно поднимавшегося теста.
Мой стиль ничем не напоминал стиль моих предыдущих книг. Я превзошел себя: никакой агрессии, никакой дистанции – уютная поваренная книга, в которой силы добра, олицетворенные в рецептах госпожи Фишер, торжествовали победу над мрачными силами зла. «Не закрывая глаза на ужасы, творящиеся в мире, автор поет осанну жизни» – такую цитату издательство позже поместило на обороте суперобложки.
Написано было так, что даже умные и скептически настроенные читатели начинали верить в то, что, возможно, в голове у госпожи Фишер и в самом деле жил индеец, который ею руководил.
Я позвонил Сказочной Принцессе, и она рассказала, что вернули все чеки, выписанные ею в последнее время. На счету вообще не осталось денег.
– Не выписывай больше чеки, – сказал я, – плати за все наличными, я пришлю тебе немного наличных почтовым переводом.
Она, в свою очередь, пересылала мне на адрес мотеля в Йонкерсе все, что ей казалось срочным.
Некоторые знакомые, узнав, чем я занимаюсь, объявили меня сумасшедшим. Но я просто перестал им звонить и писать, чтобы избежать их добрых советов.
Дэвид, который узнал мой номер телефона от Сказочной Принцессы, позвонил и тут же, прежде чем я успел что-либо вымолвить, закричал:
– Ты уже связывался с моими родственниками в Олбани?
– Нет, конечно же нет.
– Мы беспокоимся. Позволь узнать, Роберт, что ты там делаешь?
– Кто это «мы», Дэвид? Ты что, звонил ван дер Кампу?
– Кто такой ван дер Камп?
– Мой амстердамский редактор. Ты с ним говорил? Если хочешь знать, они даже не хотят, чтобы я приходил на новогодний прием. Они в марте прислали мне приглашение на прием, который состоялся восьмого января.
– Я говорил только с твоей матерью.
– Она тоже настроена против меня. Она всегда мечтала, чтобы я стал теннисистом.
Ребекка сидела на постели и подшивала мне брюки – она была занята этим уже третий день. По-моему, на этих брюках лежало проклятье.
– Дэвид, ты сказал мне, что моя песенка спета. Я тогда не захотел в это поверить, но теперь верю. Из этой истины я сделаю выводы. Собственно говоря, это все.
– Из какой истины? Чем ты сейчас занимаешься?
– Брось, – тихо сказал я Ребекке, – ну их к черту, эти брюки.
Было жарко, я стер со лба пот. Одной рукой я попытался пошире открыть окно, но у меня ничего не вышло.
– Я работаю над поваренной книгой, и, сказать по правде, она почти закончена.
– Ты предаешь свой талант, Роберт.
Я услышал лай собаки Дэвида. Он любил собак. Гуляя со своей собакой, он знакомился. Почти со всеми своими девушками он познакомился благодаря своей собаке.
– Если я и предал свой талант, это произошло уже очень давно.
– Я всегда верил в тебя, Роберт, но, выходит, я ошибался.
Мною вдруг овладело странное умиротворение. Дэвид занимался риторикой, а я стал составителем поваренных книг, – таким образом, у нас не было больше причин соревноваться друг с другом. Наше состязание наконец-то закончилось.
– Как ты там мне писал в письме? – спросил я. – Что я, по твоему скромному мнению, абсолютно не умею жить, зато блестяще умею описывать такое отношение к жизни, как у меня.
– Тебе нужен врач.
Я снова услышал лай, и мне вспомнилось, что однажды я послал его собаке подарки.
Мне вдруг страстно захотелось лежать рядом с Ребеккой, обнимать ее. И еще мне захотелось поверить, что я ее люблю, что с кулинарной книгой все уладится, что скоро я стану моногамным и счастливым. Возможно, в ту минуту у меня просто не было другого выбора. Кого еще мне было любить, кроме нее? А если я не верил в то, что я ее люблю, то в кого и во что я мог еще поверить?
Я повесил трубку.
– А твоя песенка и вправду спета? – спросила Ребекка.
Она сидела на постели, на коленях у нее лежали брюки, иголка и нитка.
– Да, – ответил я, – почти до конца. На этих брюках наверняка лежит проклятье?
Она кивнула.
Я лег рядом с ней. Через тридцать минут госпожа Фишер ждала нас на ужин, но тридцать минут – это ведь не так мало!