Текст книги "Фантомная боль"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Я немного помешал в стакане соломинкой. Бессмысленный жест, потому что в стакане уже почти ничего не осталось.

– Еще она сделала скульптурный портрет с метеоролога.

– С метеоролога?

– Ну да, то есть с того диктора, который выступает с прогнозом погоды. Его сейчас выставили в галерее за пять тысяч гульденов.

Метеоролог – вот, значит, в какую меня теперь зачислили категорию. «А сейчас передаем слово Роберту Г. Мельману, который выступит с прогнозом погоды на завтра». Но возможно, я бы и сам вздохнул с облегчением, если б мне пришлось в будущем говорить только о погоде.

– Она хотела, чтобы в ее коллекции обязательно был какой-нибудь писатель, и решила, что у тебя голова как раз подходящая. Ей нравятся выдающиеся носы.

– А что, у метеоролога тоже был выдающийся нос?

Ребекка пожала плечами и снова закурила.

Выдающийся нос, женщина, страдающая псориазом, тролль, а потом еще и трубочисты – все вместе, пожалуй, уже чересчур. Я почувствовал, что у меня начинается мигрень, но что поделаешь, раз уж я влил в себя все эти коктейли?

– Я только никак не пойму, что мне с этим делать, – я показал на полиэтиленовый пакет.

– Она всегда мастерит статуэтки в трех экземплярах и одну из них дарит прототипу. Но, как выяснилось, отправлять такую посылку в Нью-Йорк почтой слишком дорого. Узнав, что я еду, она попросила: «Возьми ее с собой и передай ему». Выходит, это тебе подарок.

– Подарок, надо же, как мило, – услышал я собственный голос.

Невольно я снова вспомнил о трубочистах и подумал, что стать метеорологом – это, возможно, и есть спасение, которого я так долго ждал.

– Тебе дым не мешает?

– Ничуть.

Я взглянул на женщину, сидевшую напротив меня. То, что она сидела сейчас напротив меня в обнимку со статуэткой, сделанной другой женщиной, страдающей псориазом, – явно не было случайностью. Все было решено заранее. Я только не знал пока, чего она хочет и почему она хочет этого именно от меня. Впрочем, возможно, она ничего от меня и не хотела. Возможно, она просто стремилась оказать добрую услугу своей подруге.

* * *

В неумении хотя бы иногда терять над собой контроль моя жена усматривает признак слабости. Она считает, что люди, которые всё всегда держат под контролем, по-настоящему не живут. Я однажды возразил ей на это, что она тратит массу усилий, желая вернуть своим пациентам что-то вроде контроля над своей жизнью или хотя бы иллюзию такого контроля. Но она сочла мой аргумент несостоятельным.

– Жизнь – это не книга, – сказала она, – всего проконтролировать невозможно.

На этот счет мы с ней уже много лет не сходимся во мнениях. Я считаю, что жизнь – это как раз книга, пусть плохая или скучная, пусть детектив, в котором уже на десятой странице знаешь, кто убийца, но так или иначе – это книга.

– Ты много работаешь? – спросила Ребекка.

Этого вопроса мне уже давно никто не задавал.

У нее были длинные каштановые волосы, вьющиеся кольцами. Ей лучше было бы убрать их наверх. Каждый раз, наклоняясь вперед, она сметала ими пыль со стола.

– У меня только что побывали трубочисты, – сообщил я предельно нейтральным тоном.

– Ты работаешь над новой книгой?

Я не особо люблю, когда мне задают вопросы, – я предпочитаю задавать их сам.

– Да, она называется «Письма моему трубочисту».

С ходу мне не удалось придумать более подходящее название.

– И разумеется, речь в ней идет об очень одиноком человеке?

На эту тему я еще не успел поразмыслить, но решил, что не совершу ошибки, ответив утвердительно. Наверняка и метеоролог был очень одинок. Кстати, «Письма метеорологу» – вполне неплохое заглавие. Особенно если метеоролог станет отвечать на эти письма. Скажем, романтическая коллизия между дамой в возрасте и метеорологом. Допустим, дама в возрасте пишет: «Я ваша горячая поклонница, я не могу уснуть, пока не увижу вас. Новости мне абсолютно неинтересны, но ради вас я не ложусь спать». И вот мало-помалу между метеорологом и дамой в возрасте начинает развиваться роман.

– Я не хочу тебя больше задерживать, – сказала она.

Лицо у нее было какое-то кислое. Я бы не взялся определить ее возраст.

– Ну что ты, Ребекка, – сказал я, – ты меня не задерживаешь. Нисколько даже.

Ее пачка сигарет опустела. Она стала озираться в поисках автоматического киоска. Пациентам моей жены не разрешалось в стационаре курить. Во время обеда по палатам ходили дежурные, в обязанность которых входило напоминать о запрете на курение.

Семья с отпрысками удалилась, мы остались в зале одни.

Когда тебя окружают чучела динозавров и акул, а перед тобой стоит стакан с коктейлем месяца, ничего толкового в голову как-то не приходит. Меня тяготило молчание, оно слишком напоминало мне ночной магазин и мои сны про цены на рыбные палочки в тесте, порцию салата из семги, пакетики чипсов с паприкой, овощную запеканку и молоко.

Я мысленно составлял в голове фразу на тему «коллекция бабочек». Я просто обязан был сделать еще одну попытку, я не мог поверить, что Ребекку вообще не интересует эта коллекция. Но если она действительно равнодушна к бабочкам, то наверняка должна заинтересоваться лотерейными билетами.

Я чуточку наклонился вперед и разглядел комочки туши на ее ресницах.

– У меня некрасивые руки, – произнесла она.

Снова повисла пауза, она длилась несколько дольше предыдущей. Я удивленно на нее посмотрел, решив, что неправильно расслышал. Возможно, мне это только почудилось, но я заметил в ее глазах слезы. Впрочем, их причиной вполне мог быть сигаретный дым.

– Ноги у меня тоже кошмар, – добавила она.

Я снова посмотрел на рыб, мучительно пытаясь составить какою-нибудь фразу, но даже рыбы на этот раз не помогали находить удачные формулировки. Цитаты и то не приходили на ум, хотя обычно у меня не бывает затруднений с цитатами. Предложение, которое я в конце концов выдал, прозвучало довольно неуклюже:

– Почему же ты в таком случае не носишь перчатки?

Она посмотрела на меня ошеломленно, словно теперь это она меня неправильно поняла. Глаза у нее по-прежнему слезились. Наверняка от дыма и пыли. У меня тоже всегда слезятся глаза от дыма и пыли.

В прежней квартире моей жены постоянно висела дымовая завеса. Это объяснялось тем, что моя жена делила кров с заядлой курильщицей. Однажды эта курильщица потеряла сознание в туалете, в результате возник небольшой и сравнительно безопасный пожарник. И тогда моя будущая жена осталась ночевать у меня. Из-за того, что в ее собственной квартире нечем было дышать от дыма. В ту ночь она несколько раз поклялась, что никогда больше не станет жить ни с заядлой курильщицей, ни с заядлым курильщиком, что показалось мне не слишком романтичным, потому что как раз в этот момент я на ощупь искал презервативы.

* * *

Ребекка пыталась вставить себе контактные линзы.

– Не торопись, – посоветовал я, – такие вещи нужно делать очень осторожно.

Она указательным пальцем вправляла себе в глаз линзу.

– Может, все же стоит осмотреть коллекцию бабочек? Кажется, это всемирно известная коллекция.

Она рассеянно кивнула. Я понял, что для нее один черт – что бабочки, что динозавры. Как, впрочем, и для меня.

– Моя жена несколько раз пыталась затащить меня сюда поглазеть на динозавров, но ей это так и не удалось.

– У тебя есть жена?

Я не стал этого отрицать.

– Нравится?

– Что?

– Быть женатым.

– Очень даже.

Ее линзы наконец встали на место.

– Значит, твоя жена любит динозавров?

– Нет, я бы этого не сказал, просто у нее очень разнообразные интересы.

В то утро, когда мы крупно поссорились из-за бритвы, моя жена спросила меня:

– Почему любой человек, который находится рядом с тобой, рано или поздно начинает чувствовать себя муравьем?

Я ответил:

– Потому что я и сам муравей.

– Они все равно что угольные лопаты, – сказала Ребекка.

– Пардон, я немного отвлекся.

– Мои руки точь-в-точь как угольные лопаты.

Тут я впервые по-настоящему внимательно поглядел на ее руки. Сравнение с угольными лопатами было явным преувеличением.

– По крайней мере, это лучше, чем страдать псориазом.

Она посмотрела на меня, и по выражению ее лица я понял, что она придерживается иного мнения о руках, которыми наградил ее Творец.

Я снова вспомнил свой рассказ об эротомане. Писать его я начал давным-давно, но так и не закончил.

На салфетке я черкнул название ресторана. Это было похоже на откровение, некое удивительное откровение.

Если мне не изменяет память, прежде мне никогда не приходилось вести разговор о некрасивых руках. Правда, порой мои собеседники заводили речь о других некрасивых частях тела, но никто никогда еще не говорил со мной о некрасивых руках.

– Если ты сегодня вечером проголодаешься, – сказал я, – приходи в этот ресторан, я бываю там часов с восьми. Даже если тебе захочется всего-навсего печенья или фруктового салата, все равно приходи.

Я поднял пакет. Он оказался тяжелым. Может, статуэтка была отлита из бронзы?

– Чао, – крикнул я от двери.

Мое прощанье трудно было назвать вежливым или изящным. Но я опасался, что разговор о некрасивых конечностях чересчур затянется.

В такси, по дороге домой, стремясь отогнать посторонние мысли, я погрузился в размышления о романе между метеорологом и пожилой дамой.

За несколько месяцев до этого у меня брал интервью один немецкий журналист. Это был последний раз, когда у меня вообще брали интервью. Журналист распечатал на машинке заготовленные заранее вопросы. Похоже, он был из породы тех, кто ничего не оставляет на волю случая. Он провел основательную подготовку и заранее знал, что я ему отвечу, – ему хотелось только еще раз в этом убедиться.

Под конец журналист воскликнул:

– Да вы просто душка!

Он готов был меня расцеловать. Спрятав свой кассетный магнитофон с микрофоном, он закурил и вдруг ни с того ни с сего спросил:

– А вам, вообще-то, интересна власть?

Я взглянул на пепельницу, на пачку сигарет, потом на его руки.

– Власть, – задумчиво повторил я, – да, думаю, что да. А кому она неинтересна? – И тонко улыбнулся, словно сомневаясь в собственных словах, возможно даже опровергая их.

– Власть – это обоюдоострый меч, – сказал журналист и протянул мне руку, – но вы не побрезговали бы его носить?

– Я вообще не из брезгливых, – ответил я и исчез из его жизни.

Вернувшись из Музея естественной истории домой, я подошел к своему книжному шкафу. Посмотрел на верхнюю полку, на которой стояли мои собственные книги, включая переводы. Обычно мне приятно видеть их корешки, но теперь у меня возникло такое чувство, какое появляется при виде материальных свидетельств любовной истории, оставшейся в далеком прошлом, например, при виде открытки, которую вы кому-то написали, но бог знает почему не отправили. Слова, написанные на открытке, вдруг начинают казаться вам ужасно пошлыми, и вы не понимаете, как вы могли так выражаться.

* * *

Она пришла, когда я уже перестал ее ждать. Чтобы создать иллюзию, что я хоть как-то забочусь о своем здоровье, я расправлялся со своим десертом, фруктовым салатом.

Статуэтку, как была, в пакете, я оставил дома возле открытого камина. Не то чтобы я собирался ее сжечь – просто мне показалось, что благоразумней ее не распаковывать. Моя жена больше меня сведуща в таких делах. Она мне регулярно повторяет: «Напиши в знак благодарности записку, хотя бы одну строчку, – и все будет в порядке».

Впрочем, тот период, когда мне дарили подарки, по счастью, миновал. Наступил период строгих внушений и вторичных напоминаний о платежах. Статуэтка, сделанная страдающей псориазом скульпторшей, вряд ли могла что-либо изменить в сложившейся ситуации. Собственно, свою жизнь я мог бы разбить на периоды, например период ночного магазина, период лотерейных билетов.

Ребекка вымокла до нитки.

Я попросил официанта принести полотенце.

– Сначала немного просуши волосы, – посоветовал я ей.

У нее были волосы, задерживающие дождь. Мои волосы тоже задерживают дождь.

– Ты всегда ешь один? – спросила она.

– Что ты имеешь в виду?

– Но у тебя ведь есть жена.

Она произнесла это таким тоном, будто не верила мне, будто я придумал себе какую-то жену.

– Да, – сказал я, – но она часто подолгу пропадает на работе.

– Тебе это, наверное, неприятно?

– Конечно, но ничего не поделаешь. Ну вот, теперь твои волосы посуше.

Она сердито на меня взглянула.

Я спросил, не хочет ли она чего-нибудь съесть.

– А что у них здесь вкусное?

Я посоветовал ей взять ризотто.

Она заказала порцию ризотто.

* * *

На следующее утро после того, как моя будущая жена осталась у меня ночевать (из-за того, что ее соседка-курилка устроила маленький пожарник), я спросил:

– А это тоже входит в курс лечения?

Она внимательно посмотрела на меня из полумрака. Мы спали под верблюжьими одеялами, которые она так старательно на себя натягивала, словно стоял жуткий мороз.

– Может быть, – наконец произнесла она, – я над этим подумаю.

Немного помолчав, она добавила:

– Я никогда прежде не оставалась ночевать у человека из ночного магазина.

– Неудивительно, – отозвался я, – таких магазинов в Амстердаме раз, два и обчелся.

– И еще я прежде не знала, что с человеком из ночного магазина может быть так весело.

– Чудеса, да и только, – согласился я, – тогда, может, нам лучше всегда быть вместе?

Так я узнал, что терапевтическим действием может обладать что угодно: приготовление печенья, секс, даже поедание овощной запеканки в ночном магазине может оказаться своего рода психотерапией.

Затем мы пили апельсиновый сок и кофе, пока она наконец не сказала:

– Теперь мне и правда нужно идти. В больницу пора.

– Угу, – согласился я. – Мне тоже скоро пора идти в ночной магазин.

В эту секунду мне снова вспомнились цены на продукты, которыми я торговал, – я всегда их про себя повторял, словно «Отче наш». Словно прочитанный скороговоркой «Отче наш» может продлить эйфорию.

В ту ночь, вернувшись к себе домой, я обнаружил за диваном ее трусики. В прошлую ночь мы спали на диване: я уже пять месяцев не стирал постельное белье со своей кровати, а туристы, как мне казалось, заслуживают лучшей участи. Ведь, в сущности, мы с ней и были туристами – моя будущая жена и я. К такому я пришел заключению. Она была туристкой в моем ночном магазине, я – туристом в ее студенческом общежитии, при том что у себя в магазине я тоже, разумеется, был туристом.

В то время быть туристом представлялось мне высшим предназначением человека. А сама жизнь казалась трехнедельным путешествием в кенийскую саванну. В рекламных буклетах все выглядит намного привлекательнее, однако при ближайшем рассмотрении жирафы не столь уж красивы, а туроператоры устраивают забастовки. Однако курортный роман продолжительностью дня в два по-прежнему входит в туристический репертуар, да и гитара – вещь довольно приятная.

«Выходит, – подумал я, – она отправилась на практику в больницу без трусов и на высоких каблуках».

«Странный из нее получится психотерапевт!» – подумал я тогда.

Я хотел было прихватить в ночной магазин ее трусы, чтобы там их ей отдать, когда она в следующий раз заглянет ради порции овощной запеканки, но потом я отказался от этой мысли. Не стоит чересчур смешивать служебные дела и личные.

* * *

– Отчего у тебя такой капризно-скучающий вид? – спросил я у Ребекки.

Может, у нее что-то болело или она была чем-то неизлечимо больна? Впрочем, по моему мнению, собственная смерть – это еще не повод для мрачного вида. А может, ей не нравился именно я. Причем очень сильно. Но ведь в таком случае ей следовало прямо мне об этом сообщить. Меня так и подмывало сказать: «Ты точь-в-точь маленький милый тролль», но интуиция подсказывала, что ситуация слишком деликатная и не подходит для шуточек подобного рода. Человек, который страдает из-за своих некрасивых рук и ног, не нуждается в откровениях относительно своего сходства с троллем.

Не вдаваясь в объяснения насчет своего капризного вида, она мельком глянула на меня и занялась своим ризотто.

Моя жена прикрепила на дверцу холодильника записку со словами:

«В холодильнике лежит копченая утиная грудка, съешь ее или выброси».

Глядя на Ребекку, я почему-то вспомнил, что утиную грудку я так до сих пор не съел и не выбросил. Я редко открываю холодильник. Недавно я выступил с предложением вообще вынести его на улицу. Это был трудный день для нас обоих. Один из пациентов моей жены выбросился из окна, до этого он побросал из окна всю мебель. Мебели было немного – всего два стула и кофейный столик. После чего он прыгнул сам. Хотя до этого у него как раз все шло вполне нормально. Ведь так обычно и бывает: если уж человек твердо решил покончить с собой, у него вдруг все начинает идти как по маслу. Я тогда еще спросил свою жену:

– А зачем ему было выбрасывать из окна мебель? В этом ведь не было никакого смысла?

– Это он от ярости, – ответила она и затем до конца дня почти со мной не разговаривала.

Мне кажется, именно в этот день она принесла домой копченую утиную грудку.

– Сегодня вечером я хочу поужинать одна, – сказала она. – А ты сходи в ресторан.

На следующий день она купила что-то вроде мини-бара и установила его возле своей кровати.

– Это на случай, если ты вздумаешь вынести из дома холодильник, – пояснила она.

С того дня у каждого из нас был свой собственный холодильник.

* * *

Ребекка вытерла салфеткой рот и улыбнулась. Все это время я сидел напротив и молча наблюдал, как она очищает тарелку. Возможно, сейчас в самый раз было бы достать лотерейные билеты. С ее волос все еще скатывались отдельные капли. Я подумал, что ей к лицу имя Зузу, Фру-Фру, Мими, Сиси или, скажем, Ялта – что, мне кажется, тоже вполне подходящее имя для тролля.

– У меня капризно-скучающий вид, потому что у моделей всегда такой вид.

Я подцепил из своего фруктового салата виноградину.

– У моделей?

– Да, у моделей, когда они ходят по подиуму во время показа мод. У них всегда капризно-скучающий вид, ты разве никогда не замечал?

Я вспомнил губку, которой моя жена терла ногу, и эту ее реплику: «Если ты сравниваешь меня с камнем, который тебе каждый день приходится вкатывать в гору, то мне, видимо, лучше от тебя уйти».

– Ага, – кивнул я Ребекке, – теперь я понял, что ты имела в виду.

Но это была неправда. Я далеко не так часто смотрю показы мод, и, даже если такое случается, к лицам моделей я не приглядываюсь.

– Я подумала, что если я напущу на себя капризно-скучающий вид, то все решат, что я модель. Но похоже, я ошибалась.

– Мне не пришло в голову, что ты модель, но это, разумеется, ни о чем не говорит, потому что, когда я смотрю на человека, я редко представляю себе, что он модель.

Я выудил из фруктового салата еще одну виноградинку, немного покатал ее в ладони и уронил обратно. У нее оказался испорченный бочок.

Она это серьезно или только чтобы посмотреть на мою реакцию? Я тоже порой говорю некоторые вещи лишь для того, чтобы посмотреть на реакцию. Когда я однажды сказал об этом своей жене, она расплакалась.

– О чем ты плачешь? – спросил я.

– О том, что ты с собой сделал! – ответила она.

Надо же! Оказывается, люди что-то с собой делают. Как писатели пишут книги или киношники снимают картины, точно так же люди что-то делают с собой. И то, что сделал с собой я, представляло, судя по всему, плачевное зрелище.

– А чем ты еще занимаешься кроме того, что отвозишь в Нью-Йорк статуэтки, изготовленные людьми, страдающими псориазом?

Молодой китаец унес наши тарелки. Обычно я всегда приходил в этот ресторан с женой, но здешний персонал отличался скромностью.

– Я плохо функционирую, – сказала Ребекка.

Я откинулся на спинку стула. Моя жена никогда не оставляла пятен на скатерти, я же, как ни старался, сажал их всегда и помногу. Вот и сейчас я опять насчитал три крупных пятна и еще несколько помельче.

– Почему ты так решила?

– Ах, да все говорят.

Ее интонация и то, как она пожала плечами, казалось, намекали на то, что я спрашиваю глупости.

Моя жизнь близилась к своеобразному рубежу. Трубочисты оставили возле моего открытого камина карманный фонарь, я написал им письмо и даже предложил лично занести им фонарь; моя жена уехала в Вену, у каждого из нас был свой собственный холодильник; мои долги с каждой секундой росли; вдобавок я сидел сейчас напротив женщины, уверявшей, что у нее некрасивые руки и ноги и что она, кроме всего прочего, плохо функционирует. Вероятно, мне следовало поспешить домой. Ночной кошмар – это слишком громко сказано, но все же это был сон, от которого мне чем дальше, тем все сильнее хотелось очнуться. Единственное затруднение – это то, что порой жизнь вообще кажется мне сном, от которого хочется поскорее очнуться.

Но я не пошел домой, а сказал следующее:

– Хорошо функционировать – значит притворяться.

Так поздним вечером с моих губ сорвалось отеческое наставление. Что-то вроде: «Это так со всеми, не бойся, детка, жизнь – это всего лишь кукольный театр для взрослых».

Она кивнула с таким видом, словно ей уже не раз приходилось это слышать.

– Ах, – вздохнула она, – наверное, мне никогда не стать хорошей любовницей.

Что-что, я не ослышался?

– Я не об этом, – строго сказал я. – Я говорил о функционировании.

– А ты сам хорошо функционируешь? – вдруг спросила Ребекка.

– Да в общем, не жалуюсь, – ответил я и притворился, будто пытаюсь затереть пятно на скатерти.

Смерть меня еще не коснулась, но умирающих я успел повидать, у одних это дело двигалось быстро, у других медленно, однако моя собственная смерть еще не стояла на повестке дня, хотя моя жена неоднократно указывала мне на близорукость подобной уверенности. Чем больше времени я проводил с Ребеккой, тем сильнее ко мне подбиралось предчувствие скорого свидания со смертью.

– Тебе не кажется, что люди, за редким исключением, красивей, когда улыбаются? – спросил я и посмотрел на нее, немного склонив голову набок, со слегка ироничной улыбкой на губах.

Возможно, она готовилась стать роковой женщиной, но ее обучение страдало пробелами, и в результате сейчас я сидел за столом с бракованной роковой женщиной, которая наполовину еще оставалась троллем. Похоже, всю свою жизнь она была тем, что хотели в ней видеть другие, – есть люди, которые всегда принимают окраску окружающей среды. Вот только я не знал, какой хочу ее видеть я. Во всяком случае, пока я этого не знал.

Ребекка не разделяла моего мнения об улыбающихся людях.

– Это на самом деле так, у моделей всегда капризно-скучающий вид, – ответила она.

Если у всякого одиночества есть запах, то какой запах был у ее одиночества? Я принюхался, но ничего не почувствовал. Правда, у меня был заложен нос: то ли начиналась простуда, то ли как раз заканчивалась. Я за этим не следил. Простуды приходили и уходили.

Я перевел разговор на другую тему:

– Один француз как-то раз сказал мне, что единственное, чего хочет мужчина, – это рассмешить женщину.

А неплохо выразился тот француз. И пускай это была ложь, но ложь прекрасная, из тех, что пусть на несколько секунд, но возвышают нас.

– Ах, – вздохнула Ребекка, – такого француза мне еще встречать не приходилось.

Тем временем в тарелку со спагетти высыпали тертый сыр. Мы с ней с интересом наблюдали.

– Ты его лично знаешь, этого француза? – спросила Ребекка.

– Он исчез из моей жизни, – ответил я, – но фруктовый салат здесь вкусный, они готовят его каждый день, и всегда из свежих фруктов.

В этом ресторане не было муляжей рыб, которые можно рассматривать. Не было здесь и коллекций бабочек, и динозавров тоже не было. Только горстка натертого сыра, штук двадцать лотерейных билетов у меня во внутреннем кармане, да еще кучка стариков, местных завсегдатаев, которых я видел до этого уже раз шестьдесят. Некоторые сдавали прямо на глазах, день ото дня. Интересно, когда и ты начнешь сдавать день ото дня, сам это заметишь?

Ребекка немного помешала фруктовый салат – она его все-таки заказала.

– Ешь на здоровье, – подбодрил ее я, – сегодня это бесплатно. – А спустя некоторое время поинтересовался: – Где ты научилась так ловко обращаться с ножом и вилкой?

– В английской частной школе. Мясо там давали – прожевать невозможно, зато мы научились красиво вести себя за столом.

– И что же это было за мясо?

– Понятия не имею, только оно было несъедобное.

– Тебя там били? Палкой?

– Нет, но меня регулярно ставили в угол лицом к стенке.

– Мне это хорошо знакомо, – вздохнул я.

У моей жены тоже были пациенты, которые целые дни проводили уткнувшись носом в стенку.

Пожилая супружеская пара рядом с нами с трудом поднялась из-за стола. Двое официантов под руки потащили старика через весь ресторан к такси. Его жена несла его трость. Мне нравится чувствовать себя окруженным инвалидами и людьми в бедственном положении. От этого собственная ситуация кажется еще более-менее терпимой.

* * *

В тот же день мне позвонила жена. Ее доклад о невменяемости был воспринят благожелательно. Конечно, немного странная тема для конгресса, посвященного сновидениям, но что поделаешь – такая уж у нее была специализация. Она опубликовала на эту тему несколько статей.

В день отъезда она попросила меня еще раз прочитать ее доклад. Я вычеркнул несколько слов и в нескольких местах разбил длинные предложения.

– Все понятно, о чем идет речь? – спросила она меня в такси по дороге в аэропорт.

– Да, – ответил я, – все совершенно ясно. Когда я тебя прикончу, я прикинусь невменяемым, у меня ведь получится?

Она не засмеялась. В ее докладе как раз поднимался вопрос о том, можно ли установить степень невменяемости. Возможно ли такое в принципе? Является ли человек, тщательно подготовивший преступление, по определению вменяемым? И имеет ли концепция невменяемости какое-либо значение за стенами суда? Когда мы с ней были уже в аэропорту и подходили к нужному выходу, она вдруг сказала:

– Порой мне кажется, что это психиатры нуждаются в пациентах, а не наоборот. Например, куда бы я ходила каждое утро, если б не было пациентов?

– Правда, – согласился я, – я тоже не знаю.

* * *

Я наблюдал, как Ребекка вытирает рот – с какой-то чрезмерной старательностью. Она оставалась такой же неразговорчивой.

И одета она была точно так же, как и днем. Сам я дома переоделся, начистил ботинки, затем внес ряд исправлений в свою статью о Звево и отослал статью в газету. Текст был по-прежнему дрянной, но все же немного улучшился по сравнению с тем, каким он был вначале. Если я когда-нибудь возьмусь за мемуары, подходящим названием для них будет «История моей трусости».

– Как много ты задаешь вопросов, – заметила Ребекка. – Ты всегда так?

– Да. Я не умею молчать.

Но после того как я замолчал, Ребекка и вовсе будто в рот воды набрала. Она высморкалась в салфетку и посмотрела на нее так, словно это была не салфетка, а пылающий терновый куст. Мне захотелось придумать для нее какое-нибудь имя. Заза было слишком избитым, да и Зузу тоже, но в имени обязательно должен был присутствовать звук «з». Рассказ о женщине, которая сморкается в свою салфетку, и о ее руках.

– У меня был роман с семью мужчинами одновременно, – неожиданно сообщила Ребекка.

Она опять сжимала в зубах сигарету. Во всяком случае, она хоть что-то сказала. Молчание наводит меня на мысли о смерти и о выковыривании прыщиков.

– Семь мужчин – это целая уйма, тебе пришлось изрядно попотеть. Я забыл, сколько там было библейских апостолов?

Она пила так жадно, что пришлось заказать еще одну бутылку вина. Левой рукой я ощупал в своем внутреннем кармане пачку лотерейных билетов. Правоверные евреи целуют молитвенник после молитвы, я же взял за правило целовать лотерейные билеты перед их использованием. Язычникам необходим идол.

– Апостолов было двенадцать. Это точно, я училась в воскресной школе.

– А я так никогда и не читал Новый Завет. Как ты думаешь, я много потерял?

– Ты можешь взять у меня и почитать.

Она отодвинулась от стола вместе со стулом и закинула ногу на ногу.

– Поджидая любовников, я бралась за тряпку и оттирала дом до блеска.

Я оторвал на мизинце заусенец.

– А что, они приходили все сразу?

– Нет, по одному.

– Значит, ты принимала их в тщательно прибранном доме?

– Грязи им и дома хватало.

Я оторвал еще один заусенец.

– Получается, они приходили к тебе из грязных домов?

Ребекка ненадолго задумалась.

– По-моему, да. Почти каждый из них жаловался на свою жену, что та, дескать, ничего не делает по хозяйству.

Мои мысли ушли немного в сторону. Я вспомнил, что недавно, когда мы с женой сидели в этом самом ресторане, она пересказывала мне фильм с участием Марчелло Мастроянни. В этом фильме Мастроянни заставил женщину кончить.

– Этот фильм, – сказала моя жена, – должен посмотреть каждый мужчина.

– И я тоже? – поинтересовался я.

– Да, – отрезала она, – и ты тоже.

Мы ужасно напились в тот вечер в гостиничном баре. За роялем сидел старый лысеющий пианист. Мы так ему аплодировали, что в конце вечера он подсел к нам за столик.

Я тогда еще намекнул жене, что мне, возможно, стоит бросить писать и устроиться дежурным по туалету. Сидеть в уборной в каком-нибудь ночном баре или стриптиз-клубе. Стать эдаким господином в смокинге, который с улыбкой подает клиентам салфетки, брызгает по их требованию им за уши лосьоном после бритья, чтобы от них не так подозрительно пахло, когда они вернутся домой.

– Делай как тебе заблагорассудится, – отмахнулась моя жена.

Вернувшись домой глубокой ночью, мы с ней в последний раз занимались любовью. На следующее утро я обнаружил на лестнице ее туфлю и колготки. Это почему-то меня очень рассмешило, я теперь даже не помню почему.

– Да, – продолжила свой рассказ Ребекка, – шестеро были женаты, а седьмой состоял в гражданском браке.

Она теребила заколку в волосах. Сейчас волосы у нее были заколоты наверх. А во время нашей дневной встречи они висели длинными прядями по обе стороны лица. Один глаз у нее слегка припух.

– Еще одну бутылку «Гави де Гави», господин Мельман? – предложил официант.

Это приятно, когда официанты обращаются к вам по имени. Даже не исключено, что это одна из самых главных вещей в жизни. Можно смириться с тем, что женщины забыли ваше имя, пока его помнят официанты.

Одна такая бутылка стоила семьдесят долларов, при том что расчет за первый квартал не оправдал никаких надежд. «Не оправдал надежд» – это еще эвфемизм. Было продано всего сорок шесть экземпляров моих книг, за которые мне заплатили 137,54 гульдена. Как сейчас помню, Фредерик ван дер Камп сказал: «Вот твои достижения, пересчитай, а то ведь в прошлом квартале у тебя было негативное сальдо».

Первый бокал «Гави де Гави» Ребекка выпила залпом. «Ухнулись двадцать долларов», – подумал я. Важно не быть богатым, важно, чтобы тебя принимали за богача.

– Будем здоровы, – сказал я, – Ребекка, за тебя!

– За тебя! – подхватила она.

Я замолчал, вспоминая о том, как однажды вечером, очень давно, в ночной магазин вошла моя жена. Она была с подругой, которая тоже училась на психиатра. Обе были в веселом расположении духа, словно только что выиграли крупную сумму в лотерею. Они стали танцевать, прямо в магазине, под музыку «Хилверсум-3» – эта радиостанция работает всю ночь.