355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Арнон Грюнберг » Фантомная боль » Текст книги (страница 1)
Фантомная боль
  • Текст добавлен: 19 марта 2017, 17:30

Текст книги "Фантомная боль"


Автор книги: Арнон Грюнберг


Жанр:

   

Разное


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Annotation

Роберт Мельман трудился в амстердамском ночном магазине, а потом стал известным писателем. Первый же роман принес ему славу и деньги. Но ни то и ни другое не вечно, и вот уже Роберт Мельман – бывший писатель и бывший богач, увязший в декадентском отчаянии и безденежье. Чтобы выбраться, от него требуется нечто экстраординарное. И Роберт Мельман, считанные разы за свою жизнь подходивший к плите, берется написать поваренную книгу. Результат оказывается невероятным. Но сначала ему предстоит разобраться со своими женщинами, совершить в компании незнакомки путешествие по дорогам Америки в лимузине и понять, что жизнь, может, и кончена, но все же продолжается…

«Фантомная боль» – трогательный, щемящий и в то же время полный едкой иронии и черного юмора трагифарс о тех, кто в наши дни еще не поддался глянцевому оглуплению и не потерял умение чувствовать. Арнон Грюнберг взорвал современную голландскую литературу своими яркими и сильными книгами, сегодня это признанный мастер, романы которого издаются по всему миру и экранизируются.

Арнон Грюнберг

Предисловие к русскому изданию

ФАНТОМНЫЕ БОЛИ

I. Харпо

II. Роберт Г. Мельман

Сказочная принцесса

Водитель автобуса и его жена

69 рецептов польско-еврейской кухни

III. Когда веселиться будем?

Список произведений Роберта Г. Мельмана

notes

1

2

3

4

5

Арнон Грюнберг

Единственный способ конкурировать с мифом, единственный способ от него убежать, единственный способ не превратиться в героя чужого мифа – это самому создать миф, самому стать им.

Утешение приносят не оригинальные фразы, а скорее банальности, особенно если произносить их с прочувствованным видом.

Я по собственному опыту знаю, что бывает ложь, за которую держишься до конца. Не потому, что боишься разоблачения, а просто потому, что ни за что не хочешь расстаться с некоторыми иллюзиями. Обычно это маленькие иллюзии, но до чего они прекрасны!

Писательство – это разновидность каннибализма. Вначале заглатываешь свою жизнь с потрохами, а затем изрыгаешь ее наружу. Для писателя жизнь – это испорченный моллюск, позеленевший и скользкий; он уже попал к вам в рот, но вы сумели его вовремя выплюнуть и тем самым предотвратили пищевое отравление.

Важно не быть богатым, важно, чтобы тебя принимали за богача.

Совершенство непривлекательно, по крайней мере, меня оно никогда не привлекало; привлекательно лишь совершенное наполовину: некая незавершенность, какой-нибудь, например, шрам. Совершенство абсолютно, поэтому по сути своей уже мертво.

В газете было сказано, что нигилизм ведет к жестокости. Если это правда, то порнография ведет к любви.

Моя портативная любовь напоминала ручной багаж, который не потеряется, сколько через него ни переступай. Скажите, где найти такое в наши дни, когда каждый влюбленный уже через каких-то три дня хотел бы превратить свою любовь в шестидесятиэтажную высотку со стальным каркасом!

Если все стремятся к счастью, остается злить судьбу, и если все простирают руки к Богу, то самое время отправляться к черту на посиделки. Собственно говоря, того же правила я придерживался и в отношениях с людьми: чем хуже у человека дела, тем больший интерес я к нему проявляю.

Арнон Грюнберг родился в Амстердаме в 1971 году. В 17 лет его исключили из гимназии за асоциальность. Поработав помощником аптекаря, курьером, мойщиком посуды, он в 20 лет создает собственное издательство, однако главной мечтой Грюнберга остается театр и кино. После неудачных попыток поступить в театральную школу он начинает писать. И его первый же роман «Скучные понедельники» был удостоен премии за лучший дебют и переведен на 11 языков. Через несколько лет Грюнберг получит еще одну премию за лучший литературный дебют – за роман «История моего облысения», опубликованный под псевдонимом. «Фантомная боль» – роман, наиболее любимый самим автором и публикой и удостоенный главной литературной премии Нидерландов. Арнон Грюнберг ведет постоянную рубрику об Америке в одной из ведущих голландских газет, выступает на радио под псевдонимом Яша. Свою литературную деятельность Грюнберг умудряется совмещать с работой официантом в итальянском ресторане в Нью-Йорке.

* * *

Читать «Фантомную боль» – это все равно что пить стоя из горлышка шампанское: пузырьки газа поднимаются вверх, мир превращается в праздник, контуры предметов слегка раздваиваются, и суть вещей, словно припорошенная снегом, грозит исчезнуть из виду, – так читаются книги, поражающие воображение.

Фрей Недерланд

Я абсолютная поклонница Грюнберга. У него абсолютно неподражаемый слог, это один из немногих писателей, прочитав три строчки из которого, вы с уверенностью можете сказать, что они не могут принадлежать никому другому. А это отличительная черта поистине крупных писателей.

Руди Вестер, директор Голландского института

Миром, по мнению Арнона Грюнберга, правит неизменная мечта о любви.

NRC-Ханделсблад

В книгах Грюнберга есть удивительное настроение, одновременно и печальное и приподнятое – как в фильмах Вуди Аллена.

The Economist

Никакого легкомыслия, но как же иногда смешно.

The Village Voice

Предисловие к русскому изданию

Весной 1998 года я вместе с моей девушкой той поры проводил каникулы в Амальфи. Однажды вечером в полупустом зале гостиничного ресторана я вдруг сказал ей: «Мне бы королем родиться». Так возник мой роман «Фантомная боль».

Из этой единственной фразы довольно быстро родился и его главный герой – Роберт Г. Мельман. Человек, ставший пленником собственных иллюзий. Человек, вынужденный жить с болью, которую он невольно причиняет другим, и вдруг понимающий, что так жить невозможно.

К тому моменту, то есть в 1998 году, я уже года четыре был писателем «на полную ставку». Не совсем безвестным, если мерить общепринятыми мерками, но тем не менее уже начавшим подозревать, что побег от собственных корней, от своих родителей смешанного немецко-еврейского происхождения, что этот побег, пусть даже успешный, легко может обернуться для меня новым пленом.

В июле 1999 года я сдал в редакцию свой только что оконченный роман «Фантомная боль».

Девушка, с которой я когда-то ездил в Амальфи, по-прежнему жила со мной в моей нью-йоркской квартире, но, должен признаться, уже перестала быть моей девушкой. У меня появилась любовница, а вместе с нею долги. Искусство уступило место реальности, или, возможно, наоборот.

В последующие годы мне неоднократно приходилось читать отрывки из этого и других моих романов на встречах с читателями в Нидерландах, Бельгии, Италии, Австрии, Германии и США. И как каждый писатель, я втайне надеялся, что по окончании выступления, в ответ на общепринятое у писателей обращение к публике: «Может быть, у кого-нибудь есть вопросы?» – в зрительном зале с места встанет женщина и скажет: «Да, у меня вопрос. Можно я выйду за вас замуж?»

И хотя этого, увы, до сих пор не произошло, нельзя отрицать, что любой факт искусства есть не что иное, как объявление о знакомстве.

Я рад, что теперь у меня есть возможность разместить подобное объявление и в России. Ведь похвал русским женщинам я слышал не меньше, чем русской меланхолии.

Арнон Грюнберг

ФАНТОМНЫЕ БОЛИ

I. Харпо

– С моими способностями мне бы королем родиться, – сказал однажды вечером Роберт Г. Мельман.

Мы сидели на террасе гостиницы «Санта Катерина» в Амальфи. Для этого времени года было холодно. На Мельмане была его неизменная синяя куртка, на летних белых брюках темнело пятно от соуса. К губам прилипли арахисовые крошки. От него шел какой-то незнакомый запах – так пахнет в кабачках, где энергично танцуют и никогда не проветривают. Руки у него дрожали, словно птахи, пытающиеся взлететь, но каждый раз бессильно падающие на землю.

Мельман исколесил всю Европу с тремя длинными чемоданами и большой сумкой, полной невскрытой корреспонденции. Сейчас он остановился в гостинице «Санта Катерина», где ему удалось снять номер с видом на море за полцены – из-за того что сезон все никак не начинался.

Раньше Мельман путешествовал на пару со своим секретарем, пока тот от него не удрал.

Вначале Мельман отказался меня принять.

– Убирайся, – закричал он. – Ты что, не видишь, в каком я состоянии?

Мне тут же захотелось развернуться и уехать – ведь не для того я проделал весь этот путь, чтобы он на меня орал! Но мама по телефону сказала: «Задержись, он еще передумает, вот увидишь».

На следующий день, за завтраком, он действительно передумал.

– Все, что сейчас на тебе надето, – наставительно сказал Мельман, – немедленно отправь на помойку.

Двое официантов мрачно пялились в серое небо. Курортный сезон задерживался уже на целых три недели. Какой-то австрияк на ломаном итальянском спросил:

– Во сколько уходит поезд на юг?

– Здесь не ходят поезда, – ответил ему официант по-английски. – Если хотите поехать на юг, придется нанять такси.

Он приблизился к нашему столику.

– Господин Мельман, это правда, что сегодня вы собираетесь рассчитаться?

Мельман кивнул. Официант, все так же глядя в сторону моря, процедил:

– Да-а, если уж гость въехал, от него так легко не отделаться.

Под нашим столиком стояла сумка, полная невскрытых писем. Мельман порылся в ней, достал какой-то счет, бегло его просмотрел и изорвал на мелкие кусочки.

– Им меня не найти, – сказал он, – а к тому времени, как меня найдут, я уже давно буду покойником.

Он вытер измазанные джемом губы и заказал виски. Официант уже хотел было уйти, но Мельман его удержал:

– В твоем возрасте у меня были волосы, да еще какие!

– Жизнь летит, не угонишься… – пробормотал официант, по-прежнему не отрывая глаз от моря.

Остатки волос на голове у Мельмана были совершенно белые и торчали в разные стороны.

– Уже скоро год, – произнес он.

– Как это? – не понял я. – Что это значит?

– Год с тех пор, как удрал мой секретарь.

Австрияк поднялся с места.

– А такси на юг тут ходят? – громко вопросил он.

Все, кто находился в ресторане, посмотрели на него. Посетителей было не густо – намного меньше, чем официантов.

Пожилой господин у окна, развернувший перед собой штук пять иностранных газет, вдруг произнес театральным голосом:

– Я езжу сюда уже тридцать лет и знаю это место даже лучше, чем сам персонал. Если вам нужно такси на юг, то считайте, я вам его уже нашел.

Дама, пытавшаяся подцепить себе на тарелку ломтик ананаса, воскликнула:

– Сюда ездили еще мои родители, и я говорю вам: «Ну зачем вам юг?» – дальше к югу ничего нет, одна сплошная нищета.

Но австрияк, похоже, не оценил этот непрошеный совет:

– Ехать мне на юг или нет – это мое личное дело.

– Правильно, – отозвался господин с газетами. – Когда захотите взять такси, обращайтесь ко мне. Я знаю всех в этой дыре.

Он с торжествующим видом оглянулся по сторонам, но никто не реагировал. Тогда он продолжил:

– Когда мне было шестнадцать лет, мой учитель латыни как-то раз говорит: «Анри, подавляющее большинство людей все равно что мертвые, не буди их». Но я не принял этого к сведению, я всех будил при первой возможности.

– Лучше бы они спали, – пробормотал Мельман.

Дама, все еще сражавшаяся с ломтиком ананаса, упорно гнула свою линию:

– Дальше к югу сплошная нищета, я была там – вначале с родителями, а потом, пять лет назад, еще раз одна. Как была нищета, так и осталась.

Мельман старательно намазывал булочку джемом. Впрочем, я не верил, что он и впрямь собирался съесть эту булочку.

– Я не желаю просыпаться, – капризно протянул австрияк, – я хочу на юг, мне нужно солнце, у меня больная спина.

Кое-кто из официантов уже начал накрывать к обеду. Мне показалось, что некоторые из гостей так и торчат здесь целыми днями в ожидании следующего приема пищи и только вечером после ужина расходятся по своим номерам. Возможно, между пятью и шестью они ненадолго спускаются вниз, в спортивный зал, поиграть в пинг-понг.

– Нужно суметь отбросить коньки, прежде чем кончатся деньги, – сказал Мельман, – и никак не наоборот, не то станешь для людей обузой. А люди этого не заслужили.

* * *

Роберт Г. Мельман – это мой отец. Правда, во время своих внезапных вспышек ярости он это отрицал.

– Я твой отец? – кричал он. – Но ты ведь знаешь свою мать!

Когда я родился, слава Роберта Г. Мельмана была в самом зените. В нем видели больше, чем просто талант. Но не прошло и пяти лет, как от его славы не осталось и следа, поэтому моя мать порой сравнивала его с букетом роз, слишком долго простоявшим в вазе без воды.

Надо полагать, я был зачат потому, что мой отец единственный раз в жизни решил сдержать свое обещание. Или потому, что мои предки были немного не в себе и не ведали, что творили. Но речь не о том, почему я был зачат, а скорее о том, что это так или иначе случилось. Впрочем, мой отец, наверное, отрицал бы и это. «Важна каждая мелочь, – сказал бы он, – ни одна мелочь не должна ускользнуть от нашего внимания».

Но это, конечно, не так. Многие мелочи неважны, мало того: большинство мелочей не имеет значения. Важно то, что холодным январским днем в гостинице на Лонг-Айленде родился я.

В начале маминой беременности родители дискутировали о преимуществах аборта, но их переговоры настолько затянулись, что, когда они оба высказались до конца, думать об аборте было уже поздно. Моя мать, которая во что бы то ни стало хотела ребенка, вдруг начала колебаться. Роды представлялись ей ночным кошмаром, впрочем, и аборт тоже, но в итоге она решила, что роды – это еще более-менее терпимый ночной кошмар.

Мои родители поехали на несколько дней в Монтаук. Отец любил работать в гостиницах. Схватки у мамы начались раньше, чем она думала. Родители хотели обратиться в больницу, но было уже поздно. Позвали акушерку, однако и от нее толку было чуть.

Во время родов мой отец жутко надрался в гостиничном ресторане с видом на море. Если верить счету, который он сохранил для меня и потом подарил на мое четырнадцатилетие (он был окантован в рамочку – все, как положено), в тот вечер он уговорил две бутылки кьянти, четыре рюмки граппы и две бутылки шампанского. Думаю, кьянти и виноградную водку он выпил еще до моего рождения, а вот шампанское – уже после.

Также в тот вечер – правда, на этот счет мнения расходятся – он предложил руку и сердце какой-то официантке. Моя мать плакала, я орал как сумасшедший, акушерка шлепала меня по попке, а двумя этажами ниже мой отец делал кому-то предложение.

* * *

Во время моего обрезания отец упал в обморок. Но не от вида крови и не от того, что он не мог смотреть, как мне причиняют боль, нет – просто обморок стал для него удачным выходом из положения. Его подружка, которую моя мать на дух не выносила и называла Пустой Бочкой, тоже присутствовала на моем обрезании. Говорят, мама во всеуслышание заявила:

– Если сюда явится Пустая Бочка, никакого обрезания не будет!

А между тем эта самая Пустая Бочка давно уже сидела в приемной на диванчике.

Вскоре мой отец грохнулся в обморок. В чувство его приводили с помощью сладкого красного вина. Бабушка, которая, почуяв призрак смерти, всегда развивала бешеную энергию, с которой могли бы соперничать не многие из ее сверстников, потребовала, чтобы с моим отцом обращались осторожно, «ведь он такой чувствительный!». Слегка придя в себя, отец постарался держать Пустую Бочку и мою мать на как можно более безопасном расстоянии друг от друга.

Обрезание представляется мне первым в ряду мелких и покрупнее семейных катастроф. Однако моя мать свято верила в то, что ребенок оказал целебно-терапевтическое действие на моего отца.

В ту минуту, когда хирург вонзил скальпель в мои гениталии, она прошептала:

– И как тебе пришло в голову позвать сюда эту твою Пустую Бочку? Выходит, ты меня абсолютно не уважаешь?

Отец в ответ якобы прошептал:

– Сейчас не время, давай обсудим это как-нибудь в другой раз.

Так он шептал всегда – что бы ни случилось.

Дэвид, приятель моего отца, с которым они вместе учились в школе, попытался все уладить, но безуспешно.

– Я не в восторге от твоей ситуации и не восхищен ею, – будто бы шепнул он на ухо моему отцу, – но как ты мог так влипнуть, почему ты позволяешь так собою помыкать?

А моя мать якобы воскликнула:

– Да заткнись ты, Дэвид, не делай из него еще большего психа, чем он есть.

Вот такую увлеченную дискуссию о Пустой Бочке вели между собой мои родители, пока мне делали обрезание.

* * *

Первые годы после моего рождения мы с родителями жили в Нью-Йорке. Мысль назвать меня Харпо[1] принадлежит моему отцу. Но так как моя мать хотела дать мне еще и какое-нибудь нормальное имя, меня назвали также Саул. Итак, Харпо Саул Мельман – это я.

На открытках, разосланных по случаю моего появления на свет, отец попросил напечатать следующее: «Харпо Саул Мельман объявляет о своем приходе в мир и всех чмокает». Мама задним числом решила, что текст был не самый удачный.

То, что назвать своего ребенка Харпо – бесчеловечно, есть факт, не требующий доказательств. Разумеется, бывают и другие дурацкие имена, но Харпо, несомненно, – одно из самых противных.

Мой отец корпел над главным трудом своей жизни, моя мать работала врачом в дневном стационаре для душевнобольных. Самым знаменитым из ее пациентов был человек, который беседовал со стеной, свято веря, что его слушают секретные службы. Но, когда секретные службы не отреагировали на его отчеты, он повел себя деструктивно. Так он угодил к моей матери. На этом пациенте она защитила диссертацию. От моей матери он узнал, что целых двадцать лет проговорил со стеной впустую. Эти сведения оказались для него непосильной ношей, и он бросился в шахту лифта. Последнее обстоятельство омрачило банкет по случаю защиты моей матери, так как предполагалось, что пациент будет присутствовать на нем в качестве почетного гостя. После этого инцидента мама написала кучу статей, в которых размышляла над проблемой, стоит ли избавлять людей от их бредовых идей.

Мой отец всегда старался держаться от психиатрии подальше. Правда, несколько лет он три раза в неделю посещал психотерапевта с единственной, по его признанию, целью: смешить своего врача. Если психотерапевт за сеанс хотя бы один раз смеялся, отец считал такой сеанс удавшимся. Когда однажды, вскоре после развода, за целый вечер ему ни разу не удалось заставить врача улыбнуться, он резко прервал курс лечения и впал в глубокую депрессию.

Впрочем, мама знала, что отец использует своего психотерапевта в качестве подопытного кролика, иными словами, апробирует на нем свои рассказы, которые затем записывает и дарит миру. Понятное дело, у нее были сомнения, насколько это позволительно – использовать в подобных целях собственного психотерапевта. Но отец считал это своей гениальной находкой.

– Да и вообще, – частенько говаривал он, – цель оправдывает все средства.

По убеждению мамы, во всем, что касалось Роберта Г. Мельмана, психиатрия была бессильна. Любой человек на такие слова наверняка бы обиделся, но отец воспринимал их как комплимент. Мне нередко приходилось слышать от него следующую фразу: «Того из них, кто сумеет меня вылечить, я включу в свое завещание». Делая это заявление, он обязательно барабанил пальцами по столу.

Отец считал, что врач, который два года будет интенсивно заниматься его лечением, сам окончит свои дни в сумасшедшем доме. Мама, прожившая с отцом под одной крышей в общей сложности почти двадцать лет, была уверена, что в этом он недалек от истины.

По утрам отец работал, а днем мы с ним ходили в кино. Часто мы смотрели по нескольку фильмов за день, некоторые по два или даже по три раза.

Вот мои первые детские воспоминания: мы с отцом бежим с сеанса на сеанс, а моя мать тем временем лечит пациентов, разговаривающих со стеной.

* * *

Мой отец был писателем. Я уважаю литературу и писателей даже меньше, чем я уважаю мужчин. Ребенок, выросший на кухне ресторана, скорей всего тоже будет иначе смотреть на рестораны, чем все остальные. А сын стекольщика никогда не увидит кусок стекла глазами несведущего любителя.

Все считали, что мой отец работает над главной книгой своей жизни, а я, сидя на полу возле его ног, перебираю игрушки. Но в действительности он писал письма: письма мне, в контору по газоснабжению, в банк, Пустой Бочке, тем людям, которые, по его мнению, собирались его облапошить, и даже посторонним, с которыми он познакомился в кафе и хитростью сумел выманить у них адрес.

Позже, когда его издатель уже начал терять терпение, отец, не спросив у меня разрешения, опубликовал письма ко мне под названием «Письма к Харпо».

Свое первое письмо мне он написал, когда мне не было еще и пяти месяцев.

Милый Харпо,

Когда ты прочтешь это письмо, я буду уже стариком, скорей всего лысым, и это еще наименьшая из всех неприятностей, которые, несомненно, ждут меня впереди. Возможно, к тому времени у меня выпадут даже волосы на спине. И все же я хочу уже сегодня, когда тебе не исполнилось и пяти месяцев, посоветовать тебе, когда ты вырастешь, не жалеть времени на хороший обед. Обедать в течение полутора часов – это не роскошь, а жизненная необходимость. Какие бы условия труда ни предлагали тебе в будущем, настаивай на обеденном перерыве как минимум в полтора часа. Долгий обед разбивает день пополам, и поверь, это минимум того, что ты можешь сделать, потому что дни и так слишком длинные.

На этом я вынужден закончить, ведь скоро придет с работы твоя мать, а нам следует хотя бы создать видимость, будто мы прибрались, что я, как и обещал, снимал возле порога обувь, чтобы, не дай бог, не оказалось, что домработница зря мыла пол! Я хочу открыть тебе еще одну маленькую тайну: уборка – это заведомо пустое занятие. Если ты это запомнишь, то все остальное само собой приложится.

Это первое из примерно пятисот адресованных мне писем, которые мой отец позже, из-за наступивших денежных затруднений, выставил на аукцион. Правда, он пообещал мне, что через пару месяцев он их для меня выкупит.

* * *

С шести лет отец стал таскать меня с собой в кафе, бары, кофейни и холлы гостиниц. Мы встречались с разными людьми. Почти всегда это были женщины.

Однажды мы покупали для какой-то женщины платье. У нее были длинные вьющиеся волосы каштанового цвета, и каждые пять минут она бросалась моему отцу на шею. Он просил меня называть ее тетя.

Мы заходили в разные магазины. И везде она мерила платья. Мне это надоело. Я хотел домой. Но отец сказал:

– Присмотрись внимательно – это поучительно.

Позже, по дороге домой, я спросил:

– Зачем ты купил этой тете платье?

– Как, разве ты не понял? – удивился мой отец. – Ей срочно понадобилось летнее платье.

В тот день мой отец написал мне:

Милый Харпо,

Сегодня мы купили летнее платьице для одной особы, которую твоя мать называет Пустая Бочка. Когда-нибудь ты узнаешь, что эта женщина не бочка и совсем не такая уж пустая, как кажется твоей матери. Разумеется, у твоей матери есть несколько веских причин называть ее Пустой Бочкой, но я бы мог привести несколько веских аргументов, доказывающих обратное. Скорей всего, рано или поздно ты об этом узнаешь.

Некоторые считают, что я не должен брать тебя с собой, когда иду в магазин за платьями для Пустой Бочки. Отвлекаясь от практической стороны дела (где мне тебя в таком случае оставлять?), могу заверить тебя: сегодня ты отлично развлекся, что бы потом ни внушали тебе психотерапевты. Ты карабкался на стойки, проникал в кабинки, в которых дамы мерили дорогие вещи, и очаровывал пожилых матрон, словно собирался в будущем стать профессиональным обольстителем.

Другие считают, что я вообще не должен покупать платья для Пустой Бочки, неважно, с тобой или без тебя. Например, мой бухгалтер. И трех дней не прошло, как он написал мне следующее: «Дружище, как ты, должно быть, заметил, твои доходы уже далеко не те, что прежде. Не думаешь ли ты приспособить свою манеру тратить деньги к твоей нынешней финансовой ситуации, которая, несомненно, будет носить временный характер?»

Милый Харпо Саул, если ты когда-нибудь получишь подобное письмо от своего бухгалтера, пообещай мне, что ты будешь продолжать покупать летние платья так, словно от этого зависит твоя жизнь. Я, конечно, надеюсь, что тебя не станут донимать подобными письмами, либо у тебя, на худой конец, не окажется бухгалтера, либо ты заведешь такого бухгалтера, который не станет забивать себе голову твоей манерой тратить деньги.

Ты сейчас спишь в соседней комнате, наконец-то угомонился, правда, не раньше, чем успел вымазать шторы ванильным мороженым. Представляю себе, что нас ждет, когда это увидит твоя мать. Сегодня она снова целый день старалась избавить своих пациентов от их бредовых идей. Что за жизнь! К счастью, я вовремя довел до ее сведения, что ей лучше держаться подальше от моих бредовых идей, да и от твоих тоже. Если, конечно, они у тебя есть. Я не знаю точно, но полагаю, что да. Как бы то ни было, она мне это торжественно обещала.

Четыре нежных поцелуйчика, два в ножки, один в пупочек и один в лобик.

* * *

Вечером за ужином я рассказал маме, что мы купили платье.

– О боже! – воскликнула она. – Наверное, опять для Пустой Бочки!

Так моя мать впервые упомянула при мне Пустую Бочку. О том, что она так раскипятилась по поводу Пустой Бочки во время моего обрезания, я знаю только из рассказов моего отца. Правда, порой мама отпускала замечания вроде «это чучело» или «эта тролльчиха», но всегда при этом она имела в виду одно и то же лицо.

– Зачем ты таскаешь нашего ребенка к Пустой Бочке? – закричала мама, отодвигая от себя тарелку с моцареллой.

Я уверен, что это был именно сыр моцарелла, она его обожала и заказывала себе едва ли не ежедневно.

– А где, по-твоему, мне его оставлять? – закричал мой отец. – По-твоему, я должен был отправить его в сумасшедший дом? Хватит и того, что у ребенка дурдом в собственной квартире!

– Я не хочу, чтобы наш ребенок встречался с Пустой Бочкой, – твердо заявила мама. И сильно ущипнула отца повыше локтя.

– Они и не встречались, – остроумно парировал отец. – Пустая Бочка не обращала на ребенка никакого внимания.

– Тем хуже! – завопила мама. – Нельзя не обращать на детей внимания. Это просто позор, что она не уделила Харпо хоть чуточку внимания.

Из моего рассказа напрашивается вывод, что мои родители, несмотря на свое довольно высокое социальное положение, оба были немного не в себе.

– Эта тетя тебя игнорировала? – обратилась ко мне мать.

Тетя была целиком поглощена покупкой нового платья, но я счел за благо об этом не распространяться.

– Да нет, все нормально, – пробормотал я.

– Я не хочу, чтобы наш ребенок еще когда-нибудь виделся с Пустой Бочкой, – заявила мама и снова так сильно ущипнула отца за руку, что у того тут же налился синяк.

Мой отец ответил громко, на весь ресторан:

– Совершенно непонятно, отчего это вдруг не вполне здоровые и не очень-то умные люди строят из себя Иисуса Христа!

* * *

Похоже, за годы, что мои родители провели вместе, мы лишь один раз обедали дома. Мы питались в ресторанах, в барах, в метро, в кофейнях, боулингах, кинотеатрах, в парках, на спортивных площадках, на стадионах, в поездах, в самолетах, в гостиницах – где угодно, только не дома. Мой отец завалил кухню своими книгами, бумагами, журналами, вырезками из газет; в духовке он хранил словари.

Когда в очередной раз кто-то из пациентов моей матери покончил с собой, она стала умолять отца позволить ей хотя бы раз что-нибудь приготовить, чтобы успокоиться. Мой отец ей в этом отказал. Тогда мама сказала: «Ты не смеешь мне ничего запрещать» – и стала растапливать на сковородке масло. Тут у моего отца сдали нервы. Он схватил меня в охапку и бросился вниз. Когда мы добежали до двери и выскочили на улицу, мама открыла раму, сгребла одной рукой несколько его книг и вышвырнула их в окно. В другой руке она по-прежнему держала сковородку, в которой шипело масло.

– Не надо, мамочка, – взмолился я, – пожалуйста, не надо.

Моя мать была не менее упряма, чем мой отец. Если ей пришло в голову швыряться домашним скарбом, остановить ее было невозможно.

Однажды она нанесла отцу серьезное ранение, швырнув ему в голову связкой ключей. В другой раз я стал свидетелем того, как она проделывает ножом большущую дырку в словаре.

Ни слова не говоря, отец собрал свои книги, сложил их стопкой в холле, а сверху положил записку:

«Собственность Роберта Г. Мельмана. Не прикасаться».

Как-то раз, когда мы ехали в такси на очередной фильм, отец сказал:

– Агрессивность свойственна не только животным, но и человеку. Чтобы уметь справляться с человеческой агрессивностью, твоя мать целых шесть лет училась в институте. – Он больно ущипнул меня за кисть и добавил: – Шесть лет учиться, как справляться с человеческой агрессивностью, – ты хоть понимаешь, что это значит?

С тех пор как я осознал, что мои родители немного чокнутые и что единственный нормальный в семье – это я, меня не покидало чувство ответственности за них. И хоть я и не воспитывался в строгих религиозных традициях, я все же написал письмо Богу, в котором рассказал, что родители назвали меня Харпо, что они швыряются книгами из окошек, оба слегка не в себе, правда, этого не осознают, в общем, я написал Богу о том, что нам срочно требуется его помощь. Позже отец нашел эту мою записку и где-то ее использовал, как он вообще использовал все.

В тот вечер мой отец писал:

Милый Харпо Саул,

мой ненаглядный психованный сынуля,

Похоже, воля Всевышнего в том, чтобы всем Мельманам расти в сумасшедшем доме. Я сам вырос в дурдоме, теперь та же участь постигла и тебя. Я не удивлюсь, если узнаю, что и твои дети, когда они у тебя появятся, тоже будут расти в дурдоме.

Не переживай слишком сильно из-за того, что твоя мать время от времени швыряет книги из окна, даже когда, прочитав это письмо через много лет, ты припомнишь, как в тот вечер она распахнула раму и мои книги, словно осенние листья, посыпались вниз. Это еще ничего, если из окна летят книги, представь себе, что было бы, если б она начала швыряться мебелью или ценными вазами. К тому же книги выдерживают падение с десяти метров, а люди в большинстве случаев – нет. Ты должен помнить, что многие пациенты твоей матери умирают от передозировки, бросаются в шахты лифтов или под поезд в метро и что для тех, кто постоянно с ними рядом, такое бесследно не проходит. Впрочем, я много раз пытался объяснить ей, что человека, твердо решившего броситься в шахту лифта, спасти невозможно.

Я познакомился с твоей матерью в ночном магазине. Она была студенткой вечернего отделения, я – кандидатом в самоубийцы, правда, я тщательно это скрывал. Целыми днями я бродил по улицам, писал письма и почти всегда отсылал их заказной почтой – опасался, что среди обычной почты они могут затеряться. Так мы и познакомились. Все остальное я расскажу тебе как-нибудь в другой раз.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю