Текст книги "Жизнь поэта"
Автор книги: Арнольд Гессен
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
И совсем иное письмо написал тогда Пушкин Давыдову из Одессы – письмо, резко осуждавшее поведение греков, «этих новых Леонидов на улицах Одессы и Кишинева», не выдержавших даже первого огня турецких стрелков. Восставших греков, не выдержавших натиска турок, Пушкин иронически называет именем царя Леонида, удержавшего 300 спартанцами, в 480 году до н. э., Фермопильское ущелье от натиска персов.
Пушкин остра переживал эту смену завоеванной свободы тиранией и деспотизмом. Рождалось сомнение, не тщетны ли были и мечты о свободе... Пушкин пишет стихотворение, беря эпиграфом к нему слова из Евангелия – «Изыде сеятель сеяти семена своя»:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
* * *
Охваченный мрачными настроениями, Пушкин создает одно из самых сильных своих обличительных стихотворений:
Недвижный страж дремал на царственном пороге,
Владыка севера один в своем чертоге
Безмолвно бодрствовал, и жребии земли
В увенчанной главе стесненные лежали,
Чредою выпадали
И миру тихую неволю в дар несли...
Владыка севера – это русский самодержец Александр I. Ему Пушкин противопоставляет владыку Запада – Наполеона:
Сей всадник, перед кем склонилися цари,
Мятежной вольности наследник и убийца,
Сей хладный кровопийца,
Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари.
Исчезнувший под мощным напором поднявшегося на борьбу русского народа... Но торжествует не народ-победитель, а глава европейской реакции, самодержец России -
Всё молча ждет удара,
Всё пало – под ярем склонились все главы...
Этим «зиждителям свободы» Александр I задает надменный вопрос:
Давно ли ветхая Европа свирепела?
Надеждой новою Германия кипела,
Шаталась Австрия, Неаполь восставал,
За Пиринеями давно ль судьбой народа
Уж правила свобода,
И самовластие лишь север укрывал?
Давно ль – и где же вы, зиждители свободы?
Пушкин в самом стихотворении дает ответ самодержцу:
Раздался бой полночи -
И се внезапный гость в чертог царя предстал.
В этих стихах слышен мотив опубликованной в 1821 году баллады Гейне «Die Grenadiere» – «Гренадеры», переведенной впоследствии Жуковским под заглавием «Ночной смотр». В ней повествуется о том, что «В двенадцать часов по ночам из гроба встает полководец» – Наполеон, «владыка запада, грозящий...».
* * *
Вид бульвара в Одессе. С литографии Гордынского. 1830-е годы.
В Одессе служебные занятия в дипломатической канцелярии наместника Тавриды Воронцова не очень обременяли Пушкина. Он имел возможность работать в превосходной библиотеке графа, где были собраны старинные английские и французские издания и манускрипты о крестьянских волнениях и дворцовых переворотах в России, о Смутном времени и Борисе Годунове, о Степане Разине, о Дмитрии и Лжедмитрии. Это было как раз то, чего жаждала душа поэта, что обогащало его познания и что он впоследствии использовал в своих творениях. Здесь Пушкин познакомился и с замечаниями Екатерины II на книгу Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву».
Брат Пушкина писал, что в Одессе Александр Сергеевич много работал. Он просыпался рано и работал обыкновенно несколько часов, не вставая с постели, полураздетый, с пером в руке и листком бумаги на коленях. Приятели часто заставали его то задумчивого, то помирающего со смеху перед строфою «Евгения Онегина».
Одесская осень благотворно действовала на Пушкина. Он видел ясное небо, дышал чистым морским воздухом и много успел. 22 октября 1823 года он закончил начатую еще в Кишиневе первую главу «Евгения Онегина», а на следующее утро приступил ко второй. В течение десяти дней им были написаны семнадцать строф второй главы, в ноябре – еще десять, 8 декабря, ночью, он завершил главу. 8-го же февраля 1824 года поэт начал третью главу, которую закончил уже в Михайловском.
* * *
Пушкин у Бахчисарайского фонтана. С рисунка Н. Чернеиова. 1837 г.
Ханский дворец в Бахчисарае. С литографии Ф. Гросса. 1830 г.
Еще в Бессарабии Пушкин вернулся к впечатлениям, вынесенным из путешествия по полуденным берегам Тавриды. 30 апреля 1823 года П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу, что получил «от Беса-Арабского Пушкина» письмо, в котором тот сообщал, что скучает своим безнадежным положением, но пишет новую поэму «Гарем» о Потоцкой, похищенной каким-то из ханов. «Событие историческое», – добавлял Вяземский.
Прошло около трех лет с той поры, когда с двумя розами в руках Пушкин бродил по безмолвным переходам дворца хана Керим-Гирея. Сопровождавший поэта татарин переводил прославлявшие хана надписи на стенах и на фонтане, показывал ему «Золотой кабинет» или «Залу совета», где устраивались совещания, приемы послов, аудиенции.
Пушкин проходил по тенистым и прохладным комнатам Марии Потоцкой с цветными стеклами, посетил ханское кладбище с гробницами Гиреев, украшенными поэтическими эпитафиями и скульптурными восточными орнаментами.
В домашней ханской мечети видел крест над двурогой луной – две эмблемы: восточный гарем и заточенная в нем пленница-христианка... Так переплелись две жизни – хана Керим-Гирея и Марии Потоцкой, чей нарядный мавзолей со сводчатым куполом высится и поныне на холме близ дворца...
«Бахчисарайский фонтан» – самое значительное произведение романтического периода творчества Пушкина. Сам поэт связал с этой поэмой апогей своего романтизма.
«Сцена Заремы с Марией имеет драматическое достоинство», – писал Пушкин, проявляя одновременно тенденцию к раскрытию в поэме реалистических черт человеческих характеров. Этот рассказ, навеянный крымскими впечатлениями, переплетается с личными автобиографическими отступлениями. Причем первое издание поэмы сопровождалось предисловием П. А. Вяземского под заглавием: «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова».
Полемизируя с классиком и приводя все появившиеся в печати возражения против романтизма, Вяземский подчеркивал особенности романтизма: свобода от всяких правил, независимость поэта и «местный колорит». «Народность, самобытность – главный признак истинной поэзии», – писал Вяземский.
* * *
По отзыву В. Г. Белинского, стихи этой поэмы, сравнительно с прежними, «лучше, поэзия роскошнее, благоуханнее...», «...в поэме много частностей обаятельно прекрасных...», «...музыкальность стихов, сладострастие созвучий нежат и лелеют очарованное ухо читателя...».
Мария и Зарема – два образа, две цивилизации: христианский гуманизм и варварство полудикого человека.
Зарема -
Как пальма, смятая грозою,
Поникла юной головою...
. . . . . . . . . . . . .
Но я для страсти рождена...
Мария -
Гирей несчастную щадит...
. . . . . . . . . . . . .
Невинной деве непонятен
Язык мучительных страстей...
«...Пленяет еще эта легкая, светлая грусть, эта поэтическая задумчивость, навеянная на поэта чудно-прозрачными благоуханными ночами востока и поэтическою мечтою, которую возбудило в нем предание о таинственном фонтане во дворце Гиреев. Описание этого фонтана дышит глубоким чувством», – писал Белинский.
Есть надпись: едкими годами
Еще не сгладилась она.
За чуждыми ее чертами
Журчит во мраморе вода
И каплет хладными слезами,
Не умолкая никогда.
Так плачет мать во дни печали
О сыне, падшем на войне.
«Что за роскошь поэзии... Это прекрасный благоухающий цветок, которым можно любоваться безотчетно и бестребовательно...»
В Бахчисарай Пушкин приехал больной. Войдя во дворец, он увидел испорченный фонтан, «из заржавой железной трубки по каплям падала вода». Он «обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает, и на полуевропейские переделки некоторых комнат...».
* * *
Вскоре после выхода в свет поэмы Пушкин написал стихотворение, навеянное воспоминаниями о фонтане слез – «Фонтану Бахчисарайского дворца»:
Фонтан любви, фонтан живой!
Принес я в дар тебе две розы.
Люблю немолчный говор твой
И поэтические слезы.
Твоя серебряная пыль
Меня кропит росою хладной:
Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!
Журчи, журчи свою мне быль...
Фонтан любви, фонтан печальный!
И я твой мрамор вопрошал:
Хвалу стране прочел я дальной;
Но о Марии ты молчал...
Светило бледное гарема!
И здесь уже ль забвенно ты?
Или Мария и Зарема
Одни счастливые мечты?
Иль только сон воображенья
В пустынной мгле нарисовал
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал?
«Изгнанной лиры пенье» – южные поэмы Пушкина – имели огромный успех. Белинский писал, что «эти поэмы читались всею грамотною Россией; они ходили в тетрадках, переписывались девушками, охотницами до стишков, учениками на школьных скамейках, украдкою от учителя, сидельцами за прилавками магазинов и лавок. И это делалось не только в столицах, но и в уездных захолустьях».
Сам Пушкин находил, что его южные поэмы «отдают чтением Байрона», но Герцен подчеркнул большое различие между ними: «Пушкин знал все страдания цивилизованного человека, но у него была вера в будущее, которой человек Запада уже лишился. Байрон, великая свободная личность, человек, уединяющийся в своей независимости и все более и более закутывающийся в свое высокомерие, в свою гордую скептическую философию, становится все более и более мрачным и непримиримым. Он не видел никакого близкого будущего...»
Пушкина же никогда не покидал светлый взгляд на жизнь, в годы самой тяжелой реакции он верил, что «Россия вспрянет ото сна», и это находило выражение в его светлой, жизнерадостной, взволнованной и волнующей поэзии.
* * *
После простых, ясных, даже дружеских отношений, установившихся в Кишиневе с генералом Инзовым, в Одессе Пушкин оказался в пышном окружении графа Воронцова, царского вельможи с «аристократическими замашками, корчившего из себя в Новороссийском крае Ост-Индского губернатора», как аттестовал его будущий декабрист С. Г. Волконский.
У Воронцова с самого начала установились неприязненные отношения с Пушкиным. Он не видел и не хотел признавать в своем подчиненном поэта. Для него Пушкин был всего лишь мелкий канцелярский служащий, разночинец, в звании коллежского секретаря.
Гордого и независимого Пушкина это высокомерие графа ставило в двусмысленное и унизительное положение, которое усугублялось еще тем, что жизнь в Одессе требовала значительных расходов. А он, отторгнутый от Петербурга, лишен был какой бы то ни было возможности лично заниматься изданием своих произведений.
Пушкин упорно стремится сохранить независимость и делится своими невеселыми мыслями с братом: «Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался... в отставку идти невозможно... На хлебах у Воронцова я не стану жить – не хочу и полно – крайность может довести до крайности...»
Уезжая из Кишинева, Пушкин задолжал своему начальнику 360 рублей и, возвращая их генералу Инзову, писал: «Что касается извинений, у меня не хватает смелости их принести, и мне стыдно и совестно, что до сих пор я не мог уплатить вам этот долг – и погибал от нищеты...»
* * *
Через месяц после приезда Пушкина в Одессу, 6 сентября, «к позднему обеду», вернулась из Белой Церкви жена Воронцова, Елизавета Ксаверьевна. Ей представили Пушкина.
Она вскоре переехала на дачу Рено в одном из лучших пригородов Одессы. Поблизости жила В. Ф. Вяземская, жена петербургского друга Пушкина, и он посещал их.
Воронцова, дочь любимой племянницы Потемкина, была дочерью великого коронного гетмана К. П. Браницкого, поляка, приверженца России.
Писатель В. А. Соллогуб, современник Пушкина, так отзывался о ней: «Елизавета Ксаверьевна была одной из совершеннейших женщин своего времени. Все ее существо было проникнуто такою мягкою, очаровательною, женственною грациею, такой приветливостью, таким неукоснительным щегольством, что легко себе объяснить, как такие люди, как Пушкин, Раевский и многие, многие другие, без памяти влюблялись в Воронцову...»
Вяземская писала мужу, что любит сидеть на больших камнях, выдвинутых в море, видеть волны, разбивающиеся у ног, и порою испытывать страх перед стремительным приближением девятого вала. «Я вчера оставалась около часу на берегу моря с Пушкиным под проливным дождем, чтобы видеть, как трепало бурей корабль... Как-то с графиней Воронцовой и Пушкиным мы дожидались его, – девятого вала, – и были облиты так, что пришлось переменить платье...»
Не было ничего удивительного, что Пушкин увлекся обаятельной Воронцовой. Во время их прогулок по морскому берегу Елизавета Ксаверьевна любила иногда повторять строки из баллады Жуковского:
Не белеет ли ветрило,
Не плывут ли корабли?
И Пушкин прозвал Воронцову «принцессой Бельветриль»...
Пушкин нигде о ней не упоминает, как бы желая во что бы то ни стало сохранить тайну их любви. Она обнаруживается у него только многочисленными профилями прекрасной женской головы спокойного, благородного, величавого склада, которые идут почти по всем его бумагам из одесского периода жизни.
При создавшихся обостренных отношениях Пушкин все же продолжает бывать в доме Воронцовых. Он появляется обычно в черном, застегнутом на все пуговицы сюртуке, с большим золотым перстнем с гербовой печатью на руке. В передней он оставлял свою черную шляпу, тяжелую железную палку и, появившись в гостиной, сразу оказывался в центре общего внимания. На балах и маскарадах он восхищал всех своим неистощимым остроумием.
Воронцов заметил, что самыми близкими друзьями Пушкина являются люди из оппозиционно настроенной молодежи, в частности вызывавший подозрение царя либеральный командир дивизии М. Ф. Орлов и титулованный генерал С. Г. Волконский. Тот самый Волконский, который на вопрос императора Александра I о настроении дворянства в годы Отечественной войны ответил не колеблясь: «Государь! Стыжусь, что принадлежу к нему – было много слов, а на деле ничего!»
Пушкин раздражал Воронцова своим появлением, в нем страдало самолюбие начальника, задетое достоинством, с каким отстаивал свою независимость его подчиненный. Воронцов любил окружать себя людьми заискивающими, покорными, вежливо предупредительными. А Пушкин не мог и не хотел лакействовать. До Воронцова не могли не дойти и, разумеется, доходили слухи о направленной Пушкиным против графа эпиграмме...
«Я не люблю его манер и не такой уже поклонник его таланта», – писал, не скрывая своей неприязни, Воронцов генералу П. Д. Киселеву в Петербург... И он сделал все, чтобы избавиться от поднадзорного поэта. Повод для этого вскоре подвернулся...
* * *
В Херсонской губернии появляется в мае 1824 года саранча. И Воронцов не нашел ничего лучше, как послать Пушкина в командировку для истребления саранчи; обследовать пораженные саранчой уезды, выяснить ее количество и проверить результаты действующих против саранчи средств.
Пушкин считает это поручение оскорбительным и расценивает его, как вызов со стороны Воронцова. Он пытается уклониться от поездки, однако, вынужденный подчиниться, едет, но через несколько дней возвращается, не выполнив, по существу, поручения.
Поэт взбешен. Презирая и ненавидя Воронцова, он клеймит его уничтожающей эпиграммой:
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
* * *
Александр I. Рисунок А. С. Пушкина на черновой рукописи. 1822-1824 годы.
Дальнейшее пребывание на службе у Воронцова становилось нестерпимым, и 8 июня 1824 года Пушкин подает на высочайшее имя прошение об отставке «по слабости здоровья, не имея возможности продолжать моего служения».
Правитель канцелярии Воронцова А. И. Казначеев выражает Пушкину опасения по поводу последствий этого рискованного шага. Пушкин, почитая получаемые им 700 рублей жалованья «пайком ссылочного невольника», отвечает: «О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этой мыслью я успел уже примириться. О моем жаловании? Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями и т. д. Вы говорите мне о покровительстве и дружбе. Это две вещи несовместимые. Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство... На этот счет у меня свои демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости...
Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника...
Единственное, чего я жажду, это – независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее».
Утонченный дипломат английской школы, Воронцов начинает держать себя с поэтом недостойно. Отношения между ними достигают крайнего напряжения, и Пушкин пишет 14 июля 1824 года А. Тургеневу: «...он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и предупредил его желания. Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое...»
О ссоре с Воронцовым, кончившейся подачей в отставку, Пушкин сообщает Вяземскому. Иронически именуя Александра I римским императором Тиверием, а Воронцова – его приближенным Сеяном, он пишет: «Но чем кончат власти, еще неизвестно. Тиверий рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна обратит всю ответственность на меня... А у меня голова кругом идет...»
Письмом от 11 июля 1824 года Нессельроде сообщал Воронцову, что Александр I удовлетворил его просьбу об удалении Пушкина из Одессы «после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предположения, и подкрепленных, в это время, другими сведениями, полученными его величеством об этом молодом человеке. Всё доказывает, к несчастию, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом выступлении его на общественное поприще... Вследствие этого, его величество, в видах законного наказания, приказал мне исключить его из списков чиновников министерства иностранных дел за дурное поведение... император... находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства».
Псковскому губернатору Б. А. Адеркасу одновременно поручено было «снестись с предводителем дворянства о избрании им одного из благонадежных дворян для наблюдения за поступками и поведением Пушкина».
Последний должен дать подписку в том, что он будет вести себя благонравно, а наблюдающий дворянин должен доносить... через Адеркаса о «предосудительных поступках» Пушкина. При этом Пушкину дозволено было ехать одному, если он дает подписку, что отправится прямо в Михайловское, нигде не останавливаясь в пути. В противном случае предложено было отправить его с надежным чиновником.
* * *
Предстоял день отъезда и «грозный час разлуки» с Воронцовой, к которой Пушкин питал глубокие чувства. До него доходили вести, что приятель его, А. Раевский, ревнуя, настраивает против него графа. Оскорбленный и негодующий Пушкин укоряет Воронцову:
Я наслаждением весь полон был, я мнил,
Что нет грядущего, что грозный день разлуки
Не придет никогда... И что же? Слезы, муки,
Измены, клевета, всё на главу мою
Обрушилося вдруг... Что я, где я? Стою,
Как путник, молнией постигнутый в пустыне,
И всё передо мной затмилося! И ныне
Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.
Поэт подавлен, мрачен. В Петербурге распространилась даже молва, будто Пушкин застрелился. Находившаяся в Одессе Вяземская опровергла ложный слух в письме к мужу.
* * *
Пушкин собирается в путь. Получает от Вяземской 1260 рублей, задолженных ему ее мужем, раскрывает окно своей комнаты, зовет извозчиков, расплачивается с ними за свои поездки. В течение трех дней веселится с моряками на кораблях в порту. 20 июля присутствует на представлении оперы Россини «Турок из Италии». Получает из канцелярии Воронцова 150 рублей жалованья, занимает у Вяземской 600 рублей и со своим дядькою Никитою Тимофеевичем Козловым направляется из одесской ссылки в михайловское изгнание.
Воронцова дарит Пушкину на память свой портрет в золотом медальоне и кольцо – «талисман» – с сердоликовым восьмиугольным камнем и надписью на древнееврейском языке: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа... да будет благословенною его память»...
Это кольцо Пушкин бережно хранил потом.
* * *
Какова же была официальная причина настойчивых требований Воронцова удалить Пушкина?
Пущин писал в позднейших воспоминаниях: «Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности; думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частные его разговоры о религии».
Конечно, ревность могла быть причиной враждебного отношения Воронцова к поэту. И Пушкину, конечно, принадлежит первое слово в оценке причин высылки его из Одессы в деревню.
Но, чтобы не ставить себя в смешное положение, Воронцову требовался официальный повод для удаления от него Пушкина. Таким поводом явилось перехваченное на почте письмо поэта, отправленное весною 1824 года из Одессы кому-то из друзей – видимо, В. К. Кюхельбекеру. Пушкин писал в нем: «...читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. – Ты хочешь знать, что я делаю – пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, gu’il пе peut exister d’etre intelligent greateur et regulateur6, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но к несчастью более всего правдоподобная».
Афей – англичанин, о котором писал Пушкин, – был доктор В. Гутчинсон, домашний врач Воронцова.
Безбожие приравнивалось к преступлению. Такова была официальная причина удаления Пушкина из Одессы в Михайловское.
* * *
Одесский сослуживец и приятель Пушкина И. П. Липранди смотрел на отъезд поэта как на событие, самое счастливое в его жизни: ибо вслед за его выездом, в 1824 году, в Одессе поселился князь С. Г. Волконский, женившийся на М. Н. Раевской; приехали будущие декабристы; из Петербурга прибыл делегатом Северного тайного общества состоявший при гвардейском генеральном штабе Корнилович; из армии приехали генерал-интендантю шневский, полковник Пестель, Аврамов, Бурцев и другие.
Все они посещали Волконского, «и Пушкин, с мрачно-ожесточенным духом... легко мог невинно сделаться жертвой».
Перед отъездом Пушкин обращается к морю. С ним поэт страстно прощается, и в прощание это вкладывает все, что волнует его в минуты расставания. Он вспоминает прогулки по морскому берегу с обаятельной «принцессой Бельветриль» – Воронцовой, неосуществившийся побег из России в Константинополь:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
. . . . . . . . . . . . .
Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег.
...Я был окован;
Вотще рвалась душа моя;
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я.
Дальше следовали три стиха, которые при жизни Пушкина не могли быть напечатаны:
Судьба земли повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
И последние строфы – прощание с Одессой перед отправкой в михайловское изгнание:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
МИХАЙЛОВСКОЕ
1824-1825
Ссылочный невольник
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Усну, не знаю, где проснусь.
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
А. С. Пушкин. «К Языкову»
В самом мрачном настроении Пушкин приехал 9 августа 1824 года из Одессы в Михайловское: шел пятый год его ссылки.
«Бесчеловечным убийством» назвал П. А. Вяземский ссылку поэта в глухую деревню, «...постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? – спрашивал он. – Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!»
«И был печален мой приезд», – вспоминал Пушкин свое появление в Михайловском:
...я еще
Был молод, но уже судьба и страсти
Меня борьбой неравной истомили.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Утрачена в бесплодных испытаньях
Была моя неопытная младость,
И бурные кипели в сердце чувства
И ненависть и грезы мести бледной...
Направляясь в Михайловское, Пушкин обязан был явиться к псковскому губернатору Б. А. Адеркасу. Он пренебрег этим, и его сразу же вызвали в Псков, где он вынужден был дать унизительное обязательство «жить безотлучно в поместий родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни и не распространять оных никуда».
Над поэтом учрежден был сыскной надзор. Первым «опекуном» к нему приставили помещика И. М. Рокотова, но Пушкин сказал, что он когданибудь его выбросит в окошко. Рокотов не стал дожидаться такого конца и отрекся от опекунства. «Полное смотрение» за сыном принял на себя отец, Сергей Львович. Духовным опекуном Пушкина назначен был хитрый монах Святогорского монастыря Иона.
* * *
Ольга Сергеевна Пушкина, сестра поэта. С рисунка неизвестного художника. 1833 г.
Усадьба Пушкиных в Михайловском. Фотография.
«Изгнанья темным уголком» назвал Пушкин Михайловское, приглашая Языкова навестить его в новой ссылке.
Дома он застал отца, мать, сестру, брата, Арину Родионовну, много дворовых – 29 человек, – но поселился в домике няни, в горнице возле крыльца, с окном во двор. Обставлена была небольшая его комната скромно: кровать с пологом, небольшой письменный стол, диван, шкаф с книгами. Везде лежали исписанные листы бумаги, валялись обкусанные, обожженные кусочки гусиных перьев. Вход в комнату шел прямо из передней, дверь против нее вела в комнату Арины Родионовны...
В конце октября отношения Пушкина с отцом испортились. Между ними произошла крупная ссора. В письме к Жуковскому он сообщил, что Сергей Львович напуган его ссылкою и беспрестанно твердит, что его са. мого ожидает та же участь.
Вскоре отец и мать Пушкина покинули Михайловское, уехали в Петербург, и он попросил следовавшего за ними брата сообщить Жуковскому, что недоразумения его с отцом благополучно окончились.
С отъездом родителей большой михайловский дом опустел. Пушкин избавился от отцовской опеки, но не избавился от неволи.
Постепенно жизнь входила в норму. 9 декабря Пушкин пишет одному из одесских приятелей: «Буря, кажется, успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать вам голос... Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне – скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет – ни саранчи, ни милордов Уоронцовых. Уединение мое совершенно – праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством (П. А. Осиповой в Тригорском. – А. Г.)... – целый день верхом – вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны... она единственная моя подруга – и с нею только мне не скучно...»
И в четвертой песне «Онегина» поясняет, как душевно и поэтически близка ему Арина Родионовна:
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей...
Неожиданно пришло душевное, радостное письмо от Дельвига, которое так ободрило Пушкина:
«Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, то есть делай, что хочешь; но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видел ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали... Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания...»
«Поэзия, как ангел утешитель, спасла меня...» Пушкин сразу же принялся за работу и – «воскрес душой».
«Под шепот старины болтливой», няниных сказок и присказок, Пушкин пишет посвящение к поэме «Руслан и Людмила» и возвращается к начатой в Кишиневе третьей главе «Евгения Онегина». На бумагу ложится письмо Татьяны к Онегину.
В это время приходит письмо. Пушкин сразу узнает, от кого оно: на конверте печать «талисмана» – парного кольца, подаренного ему Воронцовой.
На рукописи письма Татьяны появляется пометка, что в тот день, 5 сентября, получено и это письмо, на полях – ее портреты.
Поэт берет подаренный ему Воронцовой золотой медальон, вглядывается в любимые черты:
Пускай увенчанный любовью красоты
В заветном золоте хранит ее черты
И письма тайные, награды долгой муки,
Но в тихие часы томительной разлуки
Ничто, ничто моих не радует очей,
И ни единый дар возлюбленной моей,
Святой залог любви, утеха грусти нежной -
Не лечит ран любви безумной, безнадежной,
Грустно проходит день 19 октября, седьмой лицейской годовщины. Друзья пируют в этот день в Петербурге без него. Все хором пропели сочиненный Дельвигом экспромт: «Семь лет пролетело...» Конечно, друзья вспомнили изгнанника Пушкина за заздравной чашей... И сам он в тот день был душою с ними.
* * *
Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта. С рисунка А. Орловского.
Тягостно жилось Пушкину в деревне, вдали от друзей, от волновавших литературных и политических интересов. Досаждали приставленные к нему «опекуны»-надзиратели, отношения с раздраженным отцом все более ухудшались.
Брата Пушкин очень любил. Находясь в южной ссылке, он не переставал интересоваться его судьбою.
