Текст книги "Жизнь поэта"

Прекрасны вы, брега Тавриды, 

Когда вас видишь с корабля 

При свете утренней Киприды, 

Как вас впервой увидел я...

А. С. Пушкин. «Отрывки из путешествия Онегина»

Пушкин направлялся в Екатеринослав, на службу к генералу И. Н. Инзову. По поручению начальства вез депешу о назначении его наместником Бессарабии. «Он приедет к вам курьером», – сообщали Инзову в препроводительном письме.

Несмотря на раннюю весну, было жарко, и «курьер» со столь важным документом ехал на перекладных в красной рубашке с опояском, в поярковой шляпе.

Высылка Пушкина была неожиданной для многих даже близких ему друзей. «Растолкуй мне историю Пушкина», – писал П. А. Вяземский из Варшавы А. И. Тургеневу. «Зачем и с кем поехал молодой Пушкин в Крым?» – запрашивал московский почт-директор А. Я. Булгаков своего, жившего в Петербурге, брата К. Я. Булгакова.

Н. М. Карамзин сообщал Вяземскому в Варшаву, что Пушкин «благополучно поехал в Крым месяцев на пять», и добавил: «Если Пушкин и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад. Увидим, какой эпилог напишет он к своей поэме».

Пушкин пробыл, однако, на юге России не пять месяцев, а почти пять лет. Служба явилась для него многолетним изгнанием...

* * *

В Екатеринославе Пушкин поселился на окраине, в живописной местности, в небольшой лачуге на берегу Днепра. Все было в цвету. Поэт бродил по лесу среди вековых деревьев, катался на лодке.

* * *

Однажды, после купанья, Пушкин заболел горячкою. В те дни, направляясь на кавказские минеральные воды, в Екатеринославе остановился генерал Н. Н. Раевский с двумя дочерьми-подростками, Марией и Софьей, и младшим сыном, царскосельским гусаром Николаем, с которым Пушкин дружил с лицейских лет.

Генерал Раевский навестил Пушкина в его хате. Небритый, бледный и худой, беспомощный, лежал он на дощатой скамейке. Визит дорогого гостя очень обрадовал Пушкина и был весьма кстати. Раевский тут же пригласил врача. Осмотрев Пушкина и увидев на столе листы бумаги, врач спросил:

– Чем вы тут занимаетесь?

– Пишу стихи, – ответил Пушкин.

– Нашли время и место... Напейтесь на ночь чего-нибудь теплого, укутайтесь потеплее – поправитесь...

Пушкин прислушался к совету врача и уже на другое утро появился у Раевских. За обедом был весел, без умолку говорил с сыном и дочерьми Раевского и через несколько дней, с разрешения Инзова, отправился с Раевскими на Кавказ и в Крым.

Выехали из Екатеринослава ранним утром 28 мая в трех каретах. Дочерей Раевского сопровождали: англичанка, няня и девушки-компаньонки. Через два дня приблизились к Азовскому морю. Все вышли из экипажей. Юная Мария начала шалить, бегать за волной, догонять ее, а догнав, убегала. как только волна настигала ее.

Пушкин шел следом, и вряд ли она могла себе представить, что скоро, в первой же главе «Евгения Онегина», появится строфа, увековечившая ее детскую шалость...

На другой день приехали в Таганрог.

Как сплетаются иногда человеческие судьбы! В Таганроге Пушкин поселился с Раевским у градоначальника П. А. Папкова, в том самом доме на бывшей Греческой (ныне улице III Интернационала), 40, где, пять лет спустя, остановился и навсегда ушел из жизни император Александр I.

* * *

Из Таганрога путь Раевских лежал на Ростов. Проехали Нахичевань, ночевали в станице Аксай и дальше отправились на шлюпке по Дону. В приазовских вольных степях, как известно, началось казацко-крестьянское восстание Степана Разина, и здесь Пушкин знакомился с жизнью донского казачества, с преданиями понизовской вольницы, слушал песни о Разине, которого считал «единственным поэтическим лицом русской истории». В галерее старинного Старочеркасского войскового собора увидел цепи, в которые, по преданию, Разин был закован.

Имя генерала Н. Н. Раевского, героя 1812 года, было широко известно.

Когда он проезжал из Екатеринослава на Кавказ, жители радушно приветствовали его, подносили, по старинному обычаю, хлеб-соль.

Склонный к шутке, генерал, подтолкнув Пушкина, сказал, смеясь:

– Прочти-ка им свою «Вольность»!..

В Железноводске поселились в калмыцких кибитках. Вместе с присоединившимся к ним в пути старшим сыном Раевского, Александром, Пушкин совершал далекие прогулки в горы, заходил в аулы, знакомился с нравами и бытом горцев. Однажды зашел после прогулки к духанщику и услышал от него рассказ старого инвалида, как тот жил в плену у черкесов. Рассказ этот послужил потом темой первой его южной поэмы «Кавказский пленник».

* * *

Кавказ поразил Пушкина. Он писал брату Льву: «Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видел великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной».

5 августа Пушкин начал с Раевскими путь с Кавказа в Крым. Кругом было неспокойно, переезд был опасен, и их сопровождала охрана из шестидесяти верховых казаков, за которыми тащилась заряженная пушка.

Отъезжая в Крым, Пушкин запечатлел кавказские виды в стихотворении:

Я видел Азии бесплодные пределы,

Кавказа дальный край, долины обгорелы,

Жилище дикое черкесских табунов,

Подкумка знойный брег, пустынные вершины,

Обвитые венцом летучим облаков,

И закубанские равнины!

Ужасный край чудес!.. там жаркие ручьи

Кипят в утесах раскаленных.

Благословенные струи!

Берега Крыма открылись взорам Пушкина с полуострова Тамань, древнего Тмутараканского княжества. Остановки в Керчи и Феодосии и первые крымские впечатления: посещение Пантикапея, древней столицы Босфорского царства, и гробницы босфорского царя Митридата VII, заколовшегося после понесенного в войне с римлянами поражения. О них он писал брату:

«...На ближней горе посереди кладбища увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных – заметил несколько ступеней – дело рук человеческих. Г роб ли это, древнее ли основание башни – не знаю. За несколько верст остановились мы на Золотом холме. Ряды камней, ров, почти сравнившийся с землею – вот всё, что осталось от города Пантикапеи».

И дальше предсказал: «Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками...»

Так оно и получилось: раскопки керченских развалин раскрыли перед археологами картины жизни, быта и нравов былой Пантикапеи...

* * *

Уже на Кавказе Пушкин написал эпилог к законченной в Петербурге поэме «Руслан и Людмила». И в нем передал свое, вызванное ссылкой, душевное состояние:

На крыльях вымысла носимый,

Ум улетал за край земной;

И между тем грозы незримой

Сбиралась туча надо мной!..

Я погибал...

За четыре месяца, предшествовавших высылке из Петербурга, Пушкин написал всего три стихотворения и в эпилоге скорбел о том, что «огонь поэзии погас» и скрылась от него навек «Богиня тихих песнопений».

Это душевное смятение длилось, однако, недолго. Перед лицом могучей кавказской природы началось душевное раскрепощение и творческое возрождение поэта. Нахлынувшие новые впечатления вдохновили на новые, далекие от прежних юношеских элегий, произведения.

В середине августа Пушкин совершил с Раевским на военном бриге «Мингрелия» трехдневную поездку из Феодосии в Гурзуф, где находилась жена генерала Раевского с дочерьми Екатериной и Еленой.

Ночью, на корабле, Пушкин написал первое свое крымское стихотворение – «Погасло дневное светило», открывшее новый, романтический период его творчества. Оно навеяно было Байроном, от которого Пушкин, по его собственному признанию, «с ума сходил». Он даже сопроводил первые публикации этой романтической элегии подзаголовком «Подражание Байрону».

Возникший в начале XIX века романтизм явился на смену классицизму. В противоположность ему новое литературное течение признавало индивидуальное понимание прекрасного, полную свободу творчества писателя. Романтизм был исполнен протеста против всяких форм рабства и гнета. Белинский видел в нем вечное стремление к возвышенным идеалам, к мечте, облагораживающей человеческую личность, зовущей ее вперед. Русский романтизм явился результатом общественного развития России и достиг своего расцвета в эпоху движения декабристов.

Оказавшись в изгнании, Пушкин со слезами в очах – «душа кипит и замирает» – жалуется в этой первой своей романтической элегии на утраченную молодость, он разочарован прожитой жизнью:

Погасло дневное светило;

На море синее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Я вижу берег отдаленный,

Земли полуденной волшебные края;

С волненьем и тоской туда стремлюся я,

Воспоминаньем упоенный...

И обращается к несущему его мимо полуденных берегов кораблю:

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным

По грозной прихоти обманчивых морей.

Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей,

Страны, где пламенем страстей

Впервые чувства разгорались,

Где музы нежные мне тайно улыбались,

Где рано в бурях отцвела

Моя потерянная младость,

Где легкокрылая мне изменила радость

И сердце хладное страданью предала...

Без сожаления расстается Пушкин со всеми, недавно пережитыми, радостями и печалями:

Искатель новых впечатлений,

Я вас бежал, отечески края;

Я вас бежал, питомцы наслаждений,

Минутной младости минутные друзья...

* * *

Гурзуф. Литография Ф. Гросса. 1840 г.

Пушкин подъезжал к Гурзуфу 19 августа. Позже он писал: «Проснувшись, увидел я картину пленительную; разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались меж ими; справа огромный Аю-Даг... и кругом это синее, чистое небо, и светлое море, и блеск и воздух полуденный...»

Эти же впечатления нашли отзвук в позднейших «Отрывках из путешествия Онегина»:

Вы мне предстали в блеске брачном:

На небе синем и прозрачном

Сияли груды ваших гор,

Долин, деревьев, сёл узор

Разостлан был передо мною.

А там, меж хижинок татар...

Какой во мне проснулся жар!

Какой волшебною тоскою

Стеснялась пламенная грудь!

«Какой во мне проснулся жар!..» Жажда вновь вернуться к невольно прерванному творчеству...

Пушкин уже в Гурзуфе начал работать над только что услышанным рассказом старого духанщика, претворяя его в романтическую поэму «Кавказский пленник». Но в начале сентября покинул Гурзуф, направляясь через Георгиевский монастырь и Бахчисарай в Симферополь и Кишинев, к месту своей службы.

О пребывании своем в Гурзуфе Пушкин писал брату из Кишинева: «Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского... Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался, – счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение – горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда – увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского...»

И продолжал с грустью: «Будешь ли ты со мной? скоро ли соединимся? Теперь я один в пустынной для меня Молдавии...»

* * *

Генерал И. Н. Инзов. Литография Клюквина с оригинала Д. Дау.

Кишинев. Дом Инзова, в котором жил А. С. Пушкин. С рисунка М. Ростовского.

В Кишиневе Пушкин остановился в заезжем доме купца Наумова (в наши дни в нем помещается мемориальный музей поэта) и отправился к начальнику. Генерал Иван Никитич Инзов тепло и сердечно встретил своего нового подчиненного, коллежского секретаря Александра Сергеевича Пушкина.

Человек гуманный и образованный, он сразу же проникся настроениями ссыльного поэта, относился к нему по-отечески. Поняв страстный, несдержанный характер Пушкина, всячески оберегал его от столкновений с бессарабскими помещиками, боярами и чиновниками.

Занятиями Инзов не очень обременял Пушкина. Осведомившись, что в Коллегии иностранных дел поэт был переводчиком, Инзов и предоставил ему «литературную работу»: пером гения поэт переводил в канцелярии Инзова французские тексты молдавских законов на русский язык.

В Кишиневе Пушкин познакомился со старшим дивизионным адъютантом К. А. Охотниковым, бригадным генералом П. С. Пущиным, офицером съемочной комиссии, писателем А. Ф. Вельтманом. Встретился с петербургским знакомым – «арзамасцем» Ф. Ф. Вигелем, подружился с сослуживцем Н. С. Алексеевым.

Близким сердцу Пушкина миром оказался в Кишиневе дом его петербургского друга – «арзамасца» генерала М. Ф. Орлова. Это был культурный центр Кишинева, где собирались члены Южного тайного общества, велись шумные политические и литературные споры. Здесь Пушкин встретился с руководителем греческого восстания против турок «безруким князем» Ипсиланти, с «первым декабристом» В. Ф. Раевским и руководителем будущих южных декабристов П. И. Пестелем.

Рядом с этим миром был в Кишиневе другой мир, в котором Пушкин, любивший все яркое, живописное, вскоре оказался.

Кишинев в начале прошлого века был маленьким городком, где посреди сотен лачужек торчали каких-нибудь семь-восемь каменных домов. Население его было разноязычное – русские, украинцы, молдаване, цыгане, греки, евреи, болгары, армяне. После блистательного Петербурга странно было очутиться в этом многоязычном полуевропейском, полуазиатском, полувосточном городке Бессарабии с его пестрой смесью «одежд и лиц, племен, наречий, состояний».

Но Пушкин не замыкался в себе! Он охотно посещал аристократические круги молдавских помещиков и нередко презрительно отзывался о чванливой, высокомерной «бояр орде», едко высмеивал их «кукониц», как называли здесь местных аристократок, молдавских боярынь...

Ему хотелось проникнуть и в мир молдавской национальной культуры; он интересовался местными сказаниями, преданиями, песнями. Любил посещать народные праздники, гулянья. Важно покуривая трубку, он появлялся в самых разнообразных костюмах – иногда в обличии турка, в широчайших шароварах, с феской на голове. Водил вместе с молдаванами на площадях и базарах хороводы, а потом со смехом рассказывал, как весело было отплясывать в их бурных кругах «джок» под звуки кобзы.

Пушкин изучал молдавский язык и часто встречал гостей молдавским приветствием; некоторые наиболее употребительные молдавские фразы записывал на стенах своей комнаты. В кишиневском стихотворении «Чиновник и поэт» он писал, что любит «базарное волненье», проникновение в дух народный -

И спор, и крик, и торга жар,

Нарядов пестрое стесненье.

Люблю толпу, лохмотья, шум -

И жадной черни лай свободный.

С базара Пушкин отправился однажды к тюрьме, видел, как из нее выводили закованного в цепи известного в тех краях разбойника Георгия Кирджали, участника восстания гетеристов² в 1821 году, арестованного в Кишиневе и выданного туркам. И на этом материале написал позднее повесть «Кирджали».

* * *

В Кишиневе Пушкин не сразу принялся за работу. «Я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые...» – писал он Дельвигу. И шутя добавлял: – «...чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости, как не воспоминаниями?»

Новые впечатления оттеснили старые. Вскоре после приезда в Кишинев неожиданно родилось стихотворение, на другой же день приобретшее широчайшую популярность.

Пушкин нередко заходил поужинать с друзьями в кишиневский «Зеленый трактир». Там всегда царило веселье, которое вносила своими звучными, яркими песнями юная молдаванка Мариула.

От нее Пушкин услышал однажды песню о драматической любви юноши к молодой гречанке.

Шум и смех стихали, когда Мариула снова и снова исполняла эту песню по просьбе гостей. С бокалом в руке, прервав дружескую беседу, Пушкин взволнованно слушал Мариулу. Не зная языка, но проникаясь выразительными музыкальными созвучиями, он чутьем улавливал содержание драмы, ее трагическую развязку и попросил перевести песню на русский язык:

Безмолвно гляжу я на черную шаль,

и душа моя холодна и неутешна.

Когда я был помоложе,

с наслаждением любил я молодую гречанку

с кудрявыми волосами,

с черными ресницами, румяным лицом и нежным обликом.

Я чувствовал себя счастливым

у своей красивой гречанки,

которую сильно любил.

Однажды я пригласил к столу

нескольких друзей, с которыми беседовал,

как вдруг входит ко мне один

из верных и шепчет мне: «Господин,

твоя гречанка, которую ты любишь,

изменяет тебе и коварно обманывает

тебя: иначе и не думай!»

Тогда я сейчас же позвал своего раба,

подарил ему золото и заклял его.

И тогда я вдруг ожесточился, быстро,

словно мысль, бросился на конюшню,

вскочил на своего коня Анжера и,

отпустив удила, полетел, словно ветер.

Не чувствовал я ни боли,

ни сострадания: был подобен камню.

Но едва издали завидел я порог

гречанки, как потерял мужество и силы.

Добравшись до ворот, я слез с коня,

а когда посмотрел в окно, то увидел -

позор! в объятиях армянина моя

изменница лобзается с ним уста в уста.

И тогда я сразу свирепо ожесточился,

вытащил палаш из ножен, жестоким ударом

повалил ее на землю и дико

топтал ее голову.

И помню теперь ее горячую мольбу.

Открытые губы просили поцелуя,

просили поцелуя в ту минуту...

Черной шалью вытер я палаш...

Их трупы я взял в охапку и бросил

их в дунайские волны. Вот как

окончилось с красивой гречанкой,

с красивой гречанкой с вьющимися волосами.

Песня поразила Пушкина своим мрачным колоритом, стремительным разворотом событий, страстностью исполнения.

Пушкин вернулся к себе. Была уже глубокая ночь. Он зажег свечу. Перед глазами маячила черная шаль с пятнами запекшейся крови.

Он явственно слышал еще голос Мариулы и, казалось, писал с ее слов:

Гляжу как безумный на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль.

Когда легковерен и молод я был,

Младую гречанку я страстно любил.

Прелестная дева ласкала меня;

Но скоро я дожил до черного дня...

Прошло всего несколько дней, и весь Кишинев пел пушкинскую «Черную шаль» на мотив молдавской песни Мариулы.

В один из вечеров вернулся из объезда дунайской пограничной оборонительной линии генерал Орлов. Он дружески обнял Пушкина и запел вполголоса;

Когда легковерен и молод я был...

– Как, вы уже знаете? – изумился поэт.

– Баллада твоя превосходна, в каждых двух стихах полнота неподражаемая, – ответил Орлов.

Собравшиеся офицеры окружили поэта и хором скандировали его стихи:

Едва я завидел гречанки порог,

Глаза потемнели, я весь изнемог...

В покой отдаленный вхожу я один...

Неверную деву лобзал армянин.

Не взвидел я света; булат загремел...

Прервать поцелуя злодей не успел.

Безглавое тело я долго топтал

И молча на деву, бледнея, взирал.

Я помню моленья... текущую кровь...

Погибла гречанка, погибла любовь!

С главы ее мертвой сняв черную шаль.

Отер я безмолвно кровавую сталь.

Мой раб, как настала вечерняя мгла,

В дунайские волны их бросил тела.

С тех пор не целую прелестных очей,

С тех пор я не знаю веселых ночей.

Гляжу как безумный на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль.

«Черная шаль» имела успех необычайный. В Петербурге композитор А. И. Верстовский положил ее на музыку и, как вспоминала современница, «певал ее с особенным выражением своим небольшим баритоном...».

В Москве песню исполнял с большим успехом П. А. Булахов. Друзья поэта писали: «Маленький Пушкин не подозревает в Бессарабии, как его чествуют здесь, в Москве, и таким новым способом».

«Черная шаль» вышла сразу двумя изданиями и разошлась в несколько дней. Песня сделалась народной, ее пела вся Россия...

* * *

А. С. Пушкин в Каменке среди декабристов в 1820 году. С рисунка Д. Кардовского. 1934 г.

Грот в Каменке, где собирались декабристы.

В середине ноября 1820 года Пушкин познакомился в доме Орлова с будущим декабристом В. Л. Давыдовым и его братом и, с разрешения Инзова, принял приглашение поехать с ними в Каменку.

Перенесемся мысленно в далекие годы, предшествовавшие восстанию 14 декабря 1825 года.

Каменка – столица южных декабристов. Сюда часто наезжают известные всей России люди из славной когорты победителей Наполеона. Здесь зреет заговор, цель которого не дворцовый переворот, не замена одного тирана другим, а полное свержение самодержавия, уничтожение крепостничества.

В беседах и политических спорах члены тайного общества засиживались до рассвета. Здесь выковывалось мировоззрение будущих декабристов, крепла их идейная связь.

В Каменке среди этих замечательных людей эпохи Пушкин прожил с ноября 1820 года по февраль 1821 года.

Однажды он оказался в кругу съехавшихся в Каменке членов тайного общества. Генерал Н. Н. Раевский не был его членом, но вышло так, что и он присутствовал на собрании будущих декабристов, а старший сын его, Александр, председательствовал.

Речь зашла о том, что для России полезно было бы существование тайного общества. Пушкин принял участие в беседе и «уверился, что тайное общество или существует, или тут же получит свое начало, и он будет его членом».

Пушкин очень огорчился, когда после оживленной беседы будущий декабрист И. Д. Якушкин расхохотался и сказал, что все это была только шутка. Раскрасневшись, Пушкин ответил со слезами на глазах: «Я никогда не был так несчастлив, как теперь: я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и все это была только злая шутка...»

«В эту минуту он был точно прекрасен», – вспоминал Якушкин.

Пушкину нравилось в Каменке... И друзья не хотели отпускать его. Они писали в Кишинев генералу Инзову, что поэт болен и не может выехать. Добрый Инзов – «Инзушка», как ласково называл его Пушкин, – просил «не позволить ему предпринять путь, доколе не получит укрепления в силах».

В течение трех месяцев поэт «укреплялся в силах», а В. Л. Давыдов, хозяин Каменки, по его уходе запирал дверь его домика, чтобы никто не тронул небрежно разбросанных повсюду, исписанных рукою Пушкина листков.

Помимо серенького домика, с именем Пушкина связан и сохранившийся в Каменке искусственный грот. На фронтоне его высится надпись из Рылеева: «Нет примиренья между тираном и рабом».

Пушкин любил здесь отдыхать, он любовался открывавшейся перед ним панорамой окрестностей. В гроте часто собирались для бесед и члены тайного общества. Все стены его испещрены были надписями и стихотворениями Пушкина и декабристов. Грот позже оштукатурили, и навсегда скрылись от нас эти одухотворенные отзвуки былой Каменки.

* * *

«Кавказский пленник», начало первой песни.Автограф с рисунком А. С. Пушкина.

Живя в Каменке, Пушкин закончил начатую еще год назад, в Гурзуфе, романтическую поэму «Кавказский пленник».

Герой поэмы – уставший от жизни, разочарованный молодой человек.

«Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века», – писал Пушкин, характеризуя своего Пленника. Чтобы показать крайнюю разочарованность своего героя жизнью, он первоначально хотел даже включить в поэму элегические стихи:

Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец;

Живу печальный, одинокий,

И жду: придет ли мой конец?

Так, поздним хладом пораженный,

Как бури слышен зимний свист,

Один на ветке обнаженной

Трепещет запоздалый лист.

Белинский и считал Пленника героем того времени, считал пушкинскую поэму произведением историческим, поскольку она поднимала в преддекабристскую эпоху вопрос об отношениях между личностью и обществом.

Глубоко личными переживаниями поэта проникнуты настроения Пленника:

Людей и свет изведал он

И знал неверной жизни цену.

В сердцах друзей нашел измену,

В мечтах любви безумный сон,

Наскуча жертвой быть привычной

Давно презренной суеты,

И неприязни двуязычной,

И простодушной клеветы,

Отступник света, друг природы,

Покинул он родной предел

И в край далекий полетел

С веселым призраком свободы.

Это он, поэт, о себе самом писал:

Свобода! он одной тебя

Еще искал в пустынном мире.

Страстями чувства истребя,

Охолодев к мечтам и к лире,

С волненьем песни он внимал,

Одушевленные тобою,

И с верой, пламенной мольбою

Твой гордый идол обнимал.

Противопоставление свободы и независимости порочным нравам светского общества, вольнолюбивая романтика «Кавказского пленника» отвечали настроениям молодежи пушкинской поры, и Белинский отмечал, что «молодые люди были особенно восхищены им, потому что каждый видел в нем, более или менее, свое собственное отражение».

Своей первой вольнолюбивой романтической поэмой Пушкин открыл новый период в духовной жизни русского общества и современной ему литературы.

«...Пушкин явился в своей поэме в полном и прямом смысле этого слова поэтом кавказской реально-романтической действительности. В то же время певец кавказской природы и черкесского быта во многих чертах образа своего Пленника, как он показан, в особенности в первой части поэмы (его неудовлетворенность жизнью, светом, его страстные искания свободы), дал первое высоко поэтическое выражение вольнолюбивым настроениям и порывам передовых кругов современного ему общества»³

Любопытно, что Александр I, замечает в своем дневнике М. П. Погодин, «прочтя Кавк. Плен., сказал: надо помириться с ним...».

Поэма стала известна друзьям еще в рукописи, в начале сентября 1822 года вышла из печати и имела большой успех. «Жемчужиной русской словесности» называли ее. Она сразу же переведена была на французский, немецкий и польский языки. И уже в мае 1823 года Пушкин писал Н. И. Гнедичу о втором издании «Кавказского пленника».

13 января 1823 года в петербургском Большом театре состоялось первое представление балета Дидло на музыку Кавоса «Кавказский пленник, или Тень невесты», в четырех действиях. Роль черкешенки исполняла Истомина. Чего бы не дал тогда Пушкин, чтобы хоть на несколько часов перенестись из Кишинева в сияющий огнями петербургский Большой театр и снова увидеть Истомину, увидеть ее в роли созданной им черкешенки!

* * *

Киев в пушкинскую пору (1830 г.). С картины П. Свиньина.

Пушкин не спешил покидать Каменку и 4 декабря 1820 года писал своему другу Н. И. Гнедичу:

«Вот уже восемь месяцев, как я веду странническую жизнь... Был я на Кавказе, в Крыму, в Молдавии и теперь нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников, братьев генерала Раевского. Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими⁴спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. – Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов. Вы поверите легко, что преданный мгновенью, мало заботился я о толках петербургских...»

В последние дни января 1821 года Пушкин выехал с Давыдовыми из Каменки в Киев, на «контракты» – так назывались ежегодные контрактовые киевские ярмарки. Он поселился вместе с Давыдовыми в хорошо сохранившемся до наших дней доме Н. Н. Раевского-старшего. Здесь же жил и М. Ф. Орлов, только что помолвленный тогда с Екатериной Раевской.

Бывший «арзамасец», по кличке «Рейн», Орлов дружески встретил Пушкина:

– Как ты тут?

– Язык до Киева доведет! – услышал он ответ.

– Берегись, Пушкин, чтоб не выслали тебя за Дунай...

– Может быть, и за-Прут! – ответил Пушкин двусмысленным каламбуром.

Киев влек к себе автора «Руслана и Людмилы», это был «стольный град», «мать городов русских». В Киево-Печерской лавре был, по преданию, захоронен летописец Нестор, автор «Повести временных лет», а на Щековицкой горе – князь Олег... Здесь зачата была «Песнь о вещем Олеге»...

Удивительно... Пушкин еще не видел Киева и южной полноводной рекикрасавицы Днепра, когда писал:

Днепра стал темен брег отлогий...

И в Киев перенес персонажей «Руслана и Людмилы»:

Мой богатырь, моя Людмила,

Владимир, ведьма, Черномор,

И финна верные печали

Твое мечтанье занимали...

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Владимир-солнышко в то время

В высоком тереме своем

Сидел, томясь привычной думой.

Бояре, витязи кругом

Сидели с важностью угрюмой.

Киев был застроен в ту пору деревянными домами, рядом с ними высились каменные монастырские и церковные громады. Вдоль улиц тянулись деревянные мостовые.

В городе открылся в начале века двухэтажный деревянный театр на 470 человек. И здесь Пушкин впервые встретился со знаменитым актером М. с. Щепкиным, который в ноябре того года был выкуплен друзьями из крепостной неволи.