Текст книги "Жизнь поэта"

Далече северной столицы 

Забыл я вечный ваш туман, 

И вольный глас моей цевницы 

Тревожит сонных молдаван.

А. С. Пушкин. «Из письма к Гнедичу»

После почти четырехмесячного пребывания в Каменке Пушкин вернулся в марте 1821 года в Кишинев.

Он оказался здесь свидетелем происшествий, «которые, – считал он, – будут иметь следствия, важные не только для нашего края, но и для всей Европы».

В ту пору южную Европу потрясали революционные взрывы: движение карбонариев в Италии, неаполитанская революция во главе с генералом Пепе, казнь вождя испанских революционеров благородного Риэго. Байрон готовился стать в ряды греков, восставших против турецкого ига, и погиб в этой борьбе.

Гнет самодержавия и реакции и в России вызвал подъем освободительного движения, родились и набирали силу тайные общества.

Греция, под руководством Александра Ипсиланти, подняла тогда восстание против Турции и провозгласила свою свободу. События эти привлекли к себе серьезное внимание Пушкина, и он сразу же сообщил о них большим письмом В. Л. Давыдову в Каменку.

Одновременно направил ему стихотворное послание, в котором тепло вспоминал проведенные в Каменке дни:

Тебя, Раевских и Орлова,

И память Каменки любя,

Хочу сказать тебе два слова

Про Кишинев и про себя.

Эти «два слова» касались атеистических воззрений Пушкина, косвенно связанных им с неаполитанской революцией.

В те дни генерал Инзов говел, и Пушкин, в качестве его подчиненного, тоже обязан был раз в год говеть, исповедоваться, причащаться. Атеист в душе, Пушкин иронизировал по поводу навязанных ему начальником церковных обрядов:

Я стал умен, я лицемерю -

Пощусь, молюсь и твердо верю,

Что бог простит мои грехи,

Как государь мои стихи.

Говеет Инзов, и намедни

Я променял парнасски бредни

И лиру, грешный дар судьбы,

На часослов и на обедни,

Да на сушеные грибы.

Однако ж гордый мой рассудок

Мое раскаянье бранит...

Пушкин предпочел бы причащаться – вместо символической «крови Христовой» – не смешанным с водою молдавским вином, а лафитом или кло-де-вужо из Давыдовских погребов. А самое понятие эвхаристии – церковного обряда причащения – он переосмысливает и применяет к ожидаемой революции:

Вот эвхаристия другая,

Когда и ты, и милый брат,

Перед камином надевая

Демократический халат,

Спасенья чашу наполняли

Беспенной, мерзлою струей,

И на здоровье тех и той

До дна, до капли выпивали!..

Но те в Неаполе шалят,

А та едва ли там воскреснет...

Народы тишины хотят,

И долго их ярем не треснет.

Ужель надежды луч исчез?

Но нет, мы счастьем насладимся,

Кровавой чаши причастимся -

И я скажу: Христос воскрес.

О «кровавой чаше» революции мечтал Пушкин... Те, подчеркнутые им в стихотворении, – это итальянские карбонарии, та – политическая свобода.

* * *

Обстановка, в которой оказался в Кишиневе автор «Вольности» и «Деревни», не привела его к изоляции и исправлению, на что рассчитывал Александр I. Наоборот, все здесь питало и укрепляло революционные настроения поэта.

Всюду – на улицах и площадях, при встречах с друзьями и за обеденным столом у наместника – Пушкин готов был доказывать, что «тот подлец, кто не желает перемены правительства в России».

На обеде у генерала Д. К. Бологовского, участника заговора против Павла I, Пушкин предложил тост за здоровье хозяина, потому что «сегодня 11 марта», – в этот день в 1801 году был убит император.

За столом у Инзова Пушкин так высказался по поводу революционных событий в Европе: «Прежде народы восставали один против другого, теперь король неаполитанский воюет с народом, прусский воюет с народом, испанский – тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх!..»

Глубокое молчание наступило после столь откровенно и смело высказанных Пушкиным мыслей. Оно продолжалось несколько минут – Инзов отвлек внимание гостей к другой теме.

Весной 1821 года в Греции вспыхнуло восстание против турецкого владычества за национальную свободу. Это событие глубоко взволновало Пушкина.

На вечере у одной гречанки зашел разговор о греческом восстании, и Пушкин записал в своем кишиневском дневнике: «...между пятью греками я один говорил как грек: все отчаивались в успехе предприятия этерии (греческой национально-революционной организации. – А. Г.). Я твердо уверен, что Греция восторжествует, а 25 000 000 турков оставят цветущую страну Эллады законным наследникам Гомера и Фемистокла...»

События греческого восстания воодушевляли поэта, он славит героизм восставших:

Гречанка верная! не плачь, – он пал героем!

Свинец врага в его вонзился грудь.

Не плачь – не ты ль ему сама пред первым боем

Назначила кровавой чести путь?

Тогда, тяжелую предчувствуя разлуку,

Супруг тебе простер торжественную руку,

Младенца своего в слезах благословил,

Но знамя черное свободой восшумело,

Как Аристогитон, он миртом меч обвил,

Он в сечу ринулся – и падши совершил

Великое, святое дело.

Вспоминая жившего в VI веке до нашей эры юношу Аристогитона, обвившего миртом скрытый кинжал и заколовшего им афинского тирана Гиппорха, Пушкин и сам стремился принять участие в греческом восстании против турок, когда писал:

Война! Подъяты наконец,

Шумят знамена бранной чести!

Увижу кровь, увижу праздник мести;

Засвищет вкруг меня губительный свинец.

И сколько сильных впечатлений

Для жаждущей души моей...

9 апреля 1821 года Пушкин встретился с главою Южного тайного общества и тогда же записал в дневнике: «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Сердцем я материалист, – говорит он, – но мой разум этому противится». Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю...»

Вскоре Пестель сам навестил Пушкина в день его рождения. Поэт жил тогда уже не в заезжем доме Наумова, а у Инзова, который предложил ему, после возвращения из Каменки, поселиться в нижнем этаже своего дома вместе с другими подчиненными ему.

В комнате поэта Пестель увидел большой стол у окна, на котором разбросаны были бумаги и книги, диван и несколько стульев у голубых стен. Окна выходили в сад, где среди клумб разгуливали пернатые разных пород, до которых Инзов был большой охотник: павлины, журавли/индейки, куры. По утрам наместник сам кормил их пшеничным зерном...

* * *

В марте 1821 года Пушкин написал одно из самых сильных своих революционных стихотворений – «Кинжал»:

Лемносский бог тебя сковал

Для рук бессмертной Немезиды,

Свободы тайный страж, карающий кинжал,

Последний судия позора и обиды.

Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,

Свершитель ты проклятий и надежд,

Ты кроешься под сенью трона,

Под блеском празничных одежд.

Как адский луч, как молния богов,

Немое лезвие злодею в очи блещет,

И, озираясь, он трепещет

Среди своих пиров.

Везде его найдет удар нежданный твой:

На суше, на морях, во храме, под шатрами,

За потаенными замками,

На ложе сна, в семье родной.

На создание стихотворения «Кинжал» Пушкина вдохновил греческий миф о Гефесе, сыне Юпитера и Юноны, сброшенном отцом с Олимпа на остров Лемнос в Эгейском море. При падении Гефес охромел, стал кузнецом. Пушкин назвал его в стихотворении «лемносским богом».

Тема революционного действия и возмездия тиранам, видимо, глубоко владела тогда Пушкиным.

Через много лет, описывая в десятой главе «Евгения Онегина» декабристские «сходки», Пушкин снова вспоминает кинжал, но уже с определенной «надписью», с определенным адресом:

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал...

Стихотворение «Кинжал» широко распространилось по России в списках, ходивших наряду с «Вольностью», «Деревней»...

* * *

Вольные мысли Пушкина и несдержанные выражения смущали добрейшего Инзова. Он сердцем привязался к Пушкину, читал, надо полагать, и стихотворение «Кинжал» и делал все возможное, чтобы защитить поэта от неминуемых осложнений.

В апреле 1821 года Инзов получил неожиданный запрос из Коллегии иностранных дел от И. А. Каподистрия о поведении и службе «молодого Пушкина»: повинуется ли он теперь слушанию от природы доброго сердца или порывам необузданного и вредного воображения?

Инзов, защищая поэта, ответил в тон: «Пушкин, живя в одном со мной доме, ведет себя хорошо и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах. Я занял его переводом на российский язык составленных по-французски молдавских законов и тем, равно другими упражнениями по службе, отнимаю способы к праздности. Он, побуждаясь тем же духом, коим исполнены все парнасские жители к ревностному подражанию некоторым писателям, в разговоре со мною обнаруживает иногда пиитические мысли. Но я уверен, что лета и время образумят его в сем случае и опытом заставят признать неосновательность умозаключений, посеянных чтением вредных сочинений и принятыми правилами нынешнего столетия».

* * *

Годы ссылки были годами творческого роста Пушкина.

Реальная действительность ощутимо вторгалась тогда в общественную жизнь России. И в позднейшей заметке, «О причинах, замедливших ход нашей словесности», Пушкин четко указал, что «просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии...».

Обращаясь к П. Я. Чаадаеву, Пушкин радуется, что, «оставив шумный круг безумцев молодых», он в изгнании своем о них не жалеет:

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихий труд, и жажду размышлений.

Владею днем моим; с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум;

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы

И в просвещении стать с веком наравне.

Стремление «в просвещении стать с веком наравне» приводит поэта к возрождению:

Благодарю богов: прешел я мрачный путь;

Печали ранние мою теснили грудь;

К печалям я привык, расчелся я с судьбою

И жизнь перенесу стоической душою.

Пушкин мечтает снова встретиться с Чаадаевым, обнять его, вспомнить беседы прошлых лет и воодушевлен картиной этой встречи:

Поспорим, перечтем, посудим, побраним,

Вольнолюбивые надежды оживим...

* * *

На балу у армянского архиерея Пушкин узнал о смерти Наполеона, настигшей властителя полумира 5 мая 1821 года.

Образ поверженного французского императора не переставал занимать поэта с юных лет.

И вот, через шесть лет после лицейского стихотворения «Наполеон на Эльбе», -

Чудесный жребий совершился:

Угас великий человек...

Пушкин рисует яркую историческую картину крушения феодализма во Франции и стремления народов Европы к свободе, к избавлению от самовластья. Он называет Наполеона «могучим баловнем побед», над чьим прахом одновременно «народов ненависть почила и луч бессмертия горит».

Гордый величием своего народа Пушкин спрашивает:

Надменный! кто тебя подвигнул?

Кто обуял твой дивный ум?

Как сердца русских не постигнул

Ты с высоты отважных дум?

Великодушного пожара

Не предузнав, уж ты мечтал,

Что мира вновь мы ждем, как дара;

Но поздно русских разгадал...

Пушкин воздает, однако, должное почившему императору, предостерегает от укоров его «развенчанной тени» и благодарит:

Хвала!.. Он русскому народу

Высокий жребий указал

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал.

Цензура разрешила стихотворение «Наполеон» к печати, но изъяла из него стихи, связанные с французской революцией:

Когда надеждой озаренный

От рабства пробудился мир,

И галл десницей разъяренной

Низвергнул ветхий свой кумир;

Когда на площади мятежной

Во прахе царский труп лежал,

И день великий, неизбежный -

Свободы яркий день вставал...

Не пропущены были и стихи о том, что свергнутый Наполеон «в волненье бурь народных... человечество презрел»...

Яркое и смелое стихотворение «Наполеон» привлекло к себе внимание широких кругов общества. Белинский писал: «Эти стихи и особенно этот взгляд на Наполеона, как освежительная гроза, раздались в 1821 году над полем русской литературы, заросшим сорными травами общих мест, и многие поэты, престарелые и возмужалые, прислушивались к нему с удивлением, подняв встревоженные головы вверх, словно гуси на гром...»

* * *

Мысли о мире, естественно, волновали в ту эпоху человеческие умы. Вышедшая замуж за генерала М. Ф. Орлова Екатерина Раевская писала в ноябре 1821 года брату Александру, что Пушкин часто приходит к ним, «рассуждает или болтает очень приятно», в частности о вечном мире, и читал им свою оду на Наполеона.

В доме Орловых обычно собирались члены Южного тайного общества и горячо обсуждали политические, литературные и философские темы дня. Когда не было гостей, Пушкин шумно спорил о всевозможных предметах с Орловым. «Его теперешний конек – вечный мир аббата Сен-Пъера, – писала жена Орлова брату. – Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир и что тогда не будет проливаться... крови...»

Среди набросков, записей, конспектов, планов действительно сохранилась запись рукой Пушкина, на французском языке, – «О вечном мире»: «Не может быть, чтобы людям со временем не стала ясна смешная жестокость войны, так же, как им стало ясно рабство, королевская власть и т. п.».

И дальше: «Так как конституции, которые являются крупным шагом вперед человеческой мысли, шагом, который не будет единственным, – необходимо стремиться к сокращению численности войск, ибо принцип вооруженной силы прямо противоположен всякой конституционной идее, то возможно, что менее чем через 100 лет не будет уже постоянной армии».

С тех пор как Пушкин высказал эти свои мысли, прошло уже не сто лет, а полтора столетия...

* * *

Прошел почти год ссылки, а конца ей не было видно. «Не скоро увижу я вас, – пишет Пушкин 24 марта 1821 года Гнедичу, – здешние обстоятельства пахнут долгой, долгою разлукой! молю Феба и казанскую богоматерь, чтоб возвратился я к вам с молодостью, воспоминаньями и еще новой поэмой...»

7 мая Пушкин просит А. Тургенева, не может ли он его «вытребовать на несколько дней (однако ж не более)» из ссылки: «Мочи нет, почтенный Александр Иванович, как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге...» И обещает привезти за то «сочинение во вкусе Апокалипсиса» – «Г авриилиаду».

Поэма эта была написана Пушкиным в апреле 1821 года. Он направил ее Вяземскому с оговоркой: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде – я стал придворным».

В ней Пушкин разоблачил евангельскую притчу о благовещении – о возвещении Марии устами архангела Гавриила, что, по воле божьей, она должна зачать и родить от духа святого Иисуса Христа.

Вместе с тем это была острая политическая сатира, направленная против Александра I и его придворного мистического окружения. В письме к А. Тургеневу Пушкин, между прочим, назвал Иисуса Христа «умеренным демократом».

Как родилась эта поэма?

В предпасхальные дни Инзов предложил Пушкину говеть вместе с ним, причащаться в кишиневской церкви Благовещения и вручил ему для чтения святое Евангелие.

В страстную пятницу Инзова навестил ректор семинарии архимандрит Ириней Нестерович и, видимо, по его просьбе зашел к Пушкину. Он застал поэта как раз за чтением Евангелия.

– Чем это вы занимаетесь? – спросил архимандрит.

– Да вот читаю историю одной особы... – услышал Ириней ответ Пушкина.

– Как вы смеете это говорить? Вы безбожник. Я на вас сейчас бумагу подам! – пригрозил архимандрит и гневно удалился.

«Бумагу» он почему-то не подал, хотя был пастырь строптивый, яростный и неуемный. Адъютанту Александра I он как-то сказал:

– Ты адъютант царя земли, а я адъютант царя небесного.

И любил повторять:

– Я – власть, я – наместник Христа, другой власти нет!

Пришлось идти в церковь. Пушкин попросил слугу:

Дай, Никита, мне одеться:

В митрополии звонят.

Он направился в церковь Благовещения и во время богослужения, как и в киевском Софийском соборе, с интересом рассматривал среди церковных фресок иллюстрацию к прочитанной перед приходом Иринея евангельской притче: архангел Гавриил слетел в белоснежных одеждах к коленопреклоненной Марии и сообщил ей божью волю.

Пока Инзов молился, в голове Пушкина рождался план будущей поэмы: «Святой дух, призвав Гавриила, описывает ему свою любовь и производит в сводники. Гавриил влюблен. Сатана и Мария».

6 апреля 1821 года Пушкин набросал этот план, а 12 апреля нарисовал на листе бумаги изображение этой сцены в фресках кишиневской церкви. К плану добавил пародию на библейский рассказ о грехопадении в раю Адама и Евы.

Необычайно дерзкое содержание «Гавриилиады», резкое осмеяние основного догмата христианской церкви вынуждали Пушкина скрывать свое авторство этой поэмы. Члены тайного общества вполне оценили революционно-политическое звучание ее, а полицейские агенты сразу распознали, что автор «Гавриилиады», «одной прекрасной шалости», как назвал ее Вяземский в письме к Тургеневу, – конечно, не кто иной, как Пушкин.

* * *

Закончив эту «кощунственную» поэму – за нее Пушкину пришлось держать впоследствии строгий ответ, – он начал работать над третьей своей южной поэмой – «Братья разбойники». О ней он писал позже Вяземскому: «Истинное происшествие подало мне повод написать этот отрывок. В 1820 году, в бытность мою в Екатеринославе, два разбойника, закованные вместе, переплывали через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из стражей мною не выдуманы...»

Тема поэмы – стремление людей даже путем разбоя освободиться от крайней бедности и неволи, страстная жажда свободы. До нас дошли два ее плана:

«Они плывут и поют...» – читаем мы в первом плане. В черновых набросках к плану появляется и «Молдавская песня»:

Нас было два брата – мы вместе росли

И жалкую младость в нужде провели...

Но алчная страсть овладела душой,

И вместе мы вышли на первый разбой.

Курган серебрился при ясной луне,

Купец оробелый скакал на коне,

Его мы настигли

И первою кровью умыли кинжал.

Мы... к убийству привыкли потом

И стали селенья ужасны кругом...

Читатели встретили новую поэму Пушкина одобрительно, но отрицательно восприняли ее друзья. Батюшков особенно критиковал встречавшиеся в поэме резкие простонародные выражения.

Вяземский писал, что в поэме «чего-то недостает; кажется, что недостает обычной очаровательности стихов его». И одновременно восхищался стихами, в которых умиравший брат, в бреду, молил оставшегося брата о сострадании к старикам:

Больной, зажав глаза руками,

За старца так меня молил:

«Брат! сжалься над его слезами!

Не режь его на старость лет...

Мне дряхлый крик его ужасен...

Пусти его – он не опасен;

В нем крови капли теплой нет...

Не смейся, брат, над сединами,

Не мучь его... авось мольбами

Смягчит за нас он божий гнев!..»

Пушкин не закончил поэму. И сжег ее. Уцелел лишь небольшой ее отрывок в 330 строк, с которым успели познакомиться друзья поэта. Он отправил его 13 июня 1823 года А. А. Бестужеву при письме: «Разбойников» я сжег – и поделом. Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского; если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог – не испугают нежных ушей читательниц «Полярной звезды», то напечатай его».

Лишь в 1825 году уцелевший отрывок «Братьев разбойников» был напечатан в «Полярной звезде».

* * *

В начале 1822 года Пушкин направляет Н. И. Гнедичу в Петербург для издания поэму «Кавказский пленник». Мироощущение изгнанника не покидает его. Посвящая поэму своему другу Николаю Раевскому, он называет ее «изгнанной лиры пеньем» и сетует:

Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем;

Я жертва клеветы и мстительных невежд...

И посылаемую Гнедичу рукопись Пушкин сопровождает дружеским напутствием на латинском языке из первой песни Овидиевых «Скорбей»:

«Малая книжка моя, без меня (и не завидую) ты отправишься в столицу, куда, – увы! – твоему господину закрыта дорога... Не из притворной скромности прибавлю: «Иди, хоть и неказистая с виду, как то подобает изгнанникам...»

* * *

Стихотворение «Узник».Автограф А. С. Пушкина.

Жизнь Пушкина в ссылке, однако, не располагала к радости. К окнам нижнего этажа дома бессарабского наместника прикреплены были чугунные решетки, и комната, в которой Пушкин расположился, казалась ему подлинной тюрьмой. Из окон видны были вольно разгуливавшие между клумбами инзовские птицы, а у входа в дом гневно метался привязанный цепью за лапу мощный орел.

Не только кишиневская комната, вся царская Россия казалась поэту тюрьмой. Он не раз посещал местный острог, беседовал с арестантами, расспрашивал об их «удальстве». Заключенные приветливо встречали его, доверяли ему и откровенно делились своими мыслями, невзгодами и намерениями.

Однажды «главный первостатейный каторжник» сказал Пушкину, что ночью он бежит: «Клетка надломлена, настанет ночь, а мы – ночные птицы вольные!» Арестант доверял Пушкину. И вот: «Ночью барабан бьет тревогу». Пушкин бежит к острогу...

«Многих переловили, а мой друг убежал», – вспоминал он потом.

В угнетенном состоянии собственного бытия Пушкин написал после этого стихотворение «Узник»:

Сижу за решеткой в темнице сырой.

Вскормленный в неволе орел молодой,

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюет под окном,

Клюет, и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно;

Зовет меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер... да я!..»

Стихотворение это вскоре проникло в казематы, стало тюремной песней заключенных.

Настроения, вылившиеся в этом стихотворении, не покидают Пушкина и позже. В мае 1823 года он пишет Гнедичу: «Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в светлое воскресенье выпускать на волю птичку? вот вам стихи на это» – и приводит первую строку стихотворения «Птичка»:

В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины:

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

За что на бога мне роптать,

Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать!

И это стихотворение тоже носило явно автобиографический и политический смысл.

Недаром цензура, разрешая его к печати, замаскировала подлинный смысл стихов малоубедительным примечанием: «Сие относится к тем благодетелям человечества, которые употребляют свои достатки на выкуп из тюрьмы невинных должников и проч.».

* * *

Сблизившись в Кишиневе с сослуживцем И. П. Липранди, Пушкин воспользовался возможностью сопровождать его в служебной поездке по краю, представилась возможность побывать и в Аккермане, считавшемся, по преданию, местом ссылки знаменитого римского поэта Овидия Назона.

Первая остановка была в Бендерах. Здесь Пушкина интересовали остатки шведского лагеря, в четырех километрах от города, где после Полтавской битвы остановился шведский король Карл XII и будто бы был погребен Мазепа.

Увиденные здесь следы былого Пушкин отразил потом в поэме «Полтава»:

Три углубленные в земле

И мхом поросшие ступени

Гласят о шведском короле.

С них отражал герой безумный,

Один в толпе домашних слуг,

Турецкой рати приступ шумный,

И бросил шпагу под бунчук...

В Измаиле Пушкин знакомился с местами, связанными с легендарным штурмом города Суворовым. И затем всю ночь, не раздеваясь, что-то писал, сидя на диване. Утром отправился в крепостную церковь, читал на ее стенах надписи с именами убитых при штурме крепости воинов.

Очень внимательно знакомился Пушкин с Кагульским полем, где в 1770 году разразилась кровавая битва с турками и русские войска под командой Румянцева одержали победу.

По словам Липранди, Пушкин, осматривая Кагульское поле, «проговорил какие-то стихи». Видимо, это был дошедший до нас незаконченный отрывок:

Чугун кагульский, ты священ

Для русского, для друга славы -

Ты средь торжественных знамен

Упал горящий и кровавый,

Героев севера губя...

* * *

К национально-историческому прошлому России Пушкин проявляет постоянный интерес.

После Отечественной войны 1812 года обозначился большой подъем национально-исторического самосознания русского народа и особенно прогрессивных его кругов.

Не случайно такой успех имели вышедшие первые восемь томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Все издание – три тысячи экземпляров – разошлось невиданно быстро: в течение трех недель.

Пушкин был тогда болен и прочел «Историю» в постели «с жадностью и со вниманием... Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом...» – замечает поэт. Политические тенденции этого исторического труда вызвали, однако, решительную критику в декабристских кругах.

«История народа принадлежит царю», – писал Карамзин.

«История принадлежит народам», – внес поправку будущий составитель конституции Северного тайного общества Никита Муравьев, противопоставивший общественное мнение преклонению историка пред самодержцем.

Пушкин, глубоко уважавший Карамзина, отозвался на его труд острой эпиграммой:

В его «Истории» изящность, простота

Доказывают нам, без всякого пристрастья,

Необходимость самовластья

И прелести кнута.

Это не мешало Пушкину через три года писать И. И. Гнедичу из Кишинева в письме от 24 марта 1821 года: «С нетерпеньем ожидаю девятого тома «Русской истории».

Пушкин, видимо, готовился тогда писать свои замечательные «Заметки по русской истории XVIII века». В то время как Карамзин считал, что Россия «обязана величием своим счастливому введению монархической власти», дворянские революционеры – и Пушкин с ними – искали обоснования своей борьбы с самодержавием в героических страницах русского национального прошлого.