Текст книги "Жизнь поэта"

Автор книги: Арнольд Гессен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Но Пушкин догадывался о его существовании. И, как поэт, стал выразителем вольнолюбивых настроений передовой дворянской молодежи той поры.

* * *

Против Тургеневых, на Фонтанке, в доме под номером 25, жили Муравьевы и многие друзья Пушкина: историограф Н. М. Карамзин, поэт К. Н. Батюшков и создавшие замечательные портреты поэта художник Кипренский и гравер Уткин.

Здесь находился штаб будущих декабристов. Пушкин часто бывал у Муравьевых и нередко, ничего не подозревая, оказывался в кругу членов тайного общества.

Позже Пушкин писал об этих юношеских встречах в сожженной им десятой главе «Евгения Онегина»:

Сначала эти заговоры

Между Лафитом и Клико

Лишь были дружеские споры,

И не входила глубоко

В сердца мятежная наука,

Всё это было только скука,

Безделье молодых умов,

Забавы взрослых шалунов,

Казалось . . . . . . . .

Узлы к узлам . . . . . .

И постепенно сетью тайной

Россия . . . . . . . . .

Наш царь дремал . . . . .

В той же незавершенной главе поэт писал и о себе в кругу декабристов:

Витийством резким знамениты,

Сбирались члены сей семьи

У беспокойного Никиты,

У осторожного Ильи.

. . . . . . . . . . . . . .

Друг Марса, Вакха и Венеры,

Тут Лунин дерзко предлагал

Свои решительные меры

И вдохновенно бормотал.

Читал свои Ноэли Пушкин,

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал.

Одну Россию в мире видя,

Преследуя свой идеал,

Хромой Тургенев им внимал

И, плети рабства ненавидя,

Предвидел в сей толпе дворян

Освободителей крестьян.

* * *

Если поначалу встречи будущих декабристов в доме Муравьевых, на Фонтанке, были лишь дружескими спорами, то в сердце самого Пушкина, читавшего им свои ноэли, мятежная наука входила глубоко. Вслед за его «Вольностью», первой песнью Свободе, появляются новые волнующие революционные призывы Пушкина.

В Варшаве при открытии первого сейма Царства Польского, 15 марта 1818 года, Александр обещал «даровать» России конституцию.

Но обещание оказалось ложью, обманом – на созванном реакционным Священным союзом Аахенском конгрессе Александр I подписал вместе с австрийским императором-и прусским королем декларацию, по которой самодержцы трех государств обязались охранять народы от революционных «увлечений».

Девятнадцатилетний Пушкин откликнулся на эту ложь сатирической рождественской сказкой «Ыоё1», направленной в адрес Александра I:

Ура! в Россию скачет

Кочующий деспо́т.

Спаситель горько плачет,

А с ним и весь народ.

Мария в хлопотах Спасителя стращает:

«Не плачь, дитя, не плачь, сударь:

Вот бука, бука – русский царь!»

Царь входит и вещает:

«Узнай, народ российский,

Что знает целый мир:

И прусский и австрийский

Я сшил себе мундир.

О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;

Меня газетчик прославлял;

Я ел, и пил, и обещал -

И делом не замучен».

Смелый ответ дал Пушкин и на просьбу императрицы Елизаветы Алексеевны написать что-нибудь для нее. Просьбу эту передала поэту через Жуковского фрейлина императрицы Н. Я. Плюскова.

Зная, что императрица не сочувствует реакционной политике своего мужа, Пушкин в «Ответе на вызов написать стихи в честь ее императорского величества государыни императрицы Елисаветы Алексеевны» смело выразил свою политическую оппозицию:

Свободу лишь умея славить,

Стихами жертвуя лишь ей,

Я не рожден царей забавить

Стыдливой музою моей.

. . . . . . . . . . . .

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

* * *

Революционное сознание Пушкина мужало... Широкое распространение получило стихотворение, обращенное им к своему старшему другу П. Я. Чаадаеву, который нравился ему своим светлым государственным умом, смелостью суждений, исключительными знаниями философии, истории, политики, экономики. Чаадаев оказал большое влияние на развитие вольнолюбивых настроений Пушкина, и юный поэт посвятил ему одно из самых замечательных своих стихотворений, продиктованное горячим патриотизмом, пророческим предвидением крушения самовластья:

Любви, надежды, тихой славы

Недолго нежил нас обман,

Исчезли юные забавы

Как сон, как утренний туман;

Но в нас горит еще желанье,

Под гнетом власти роковой

Нетерпеливою душой

Отчизны внемлем призыванье.

Мы ждем с томленьем упованья

Минуты вольности святой,

Как ждет любовник молодой

Минуты верного свиданья.

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Пронизанное революционным пафосом, твердой верою в падение самодержавия, обращение Пушкина «К Чаадаеву» отвечало надеждам и чаяниям лучшей, передовой молодежи того времени. Оно быстро распространилось в многочисленных списках по России.

* * *

Летний дворец Петра I в Петербурге.

«Пушкин застал еще пышный закат классического величия русского театра в Петербурге», – писал В. Г. Белинский. Поэт страстно полюбил театр, этот волшебный мир классической оперы, трагедии и комедии, драмы и мелодрамы, мифологической пантомимы, балета-феерии с интермедией-дивертисментом. Волшебный мир сцены, в котором, рядом с гениальной Семеновой, пламенным Яковлевым, блистательным Сосницким царили комики-буфф, буфф-арлекины, танцорки, танцовщики-дансёры...

Зачарованный круг партера являл тогда собою любопытное зрелище. Впереди в креслах восседали великосветские львы, законодатели мод, важные сановники, скучающие посетители всех без исключения премьер, снобы, балетоманы. За креслами, стоя, сгрудившись в тесноте, взволнованно следила за ходом театрального действия тогдашняя интеллигенция: литераторы, критики, художники, педагоги, студенты, вообще любители театра.

А наверху шумел раёк, страстный и необузданный, аплодисментами или шиканьем выражавший свои восторги или порицания.

Театр уж полон; ложи блещут;

Партер и кресла, всё кипит;

В райке нетерпеливо плещут,

И, взвившись, занавес шумит.

В Петербурге давали в те годы представления: русская труппа в Большом театре; французская – в Малом, находившемся на Невском, на месте нынешнего театра имени А. С. Пушкина; немецкая – в Новом театре на Дворцовой площади, в доме, стоявшем на месте нынешнего здания архива Главного штаба.

В первой главе «Евгения Онегина» Пушкин так отразил свои впечатления от посещения театра:

Волшебный край! там в стары годы,

Сатиры смелый властелин,

Блистал Фонвизин, друг свободы,

И переимчивый Княжнин;

Там Озеров невольны дани

Народных слез, рукоплесканий

С младой Семеновой делил;

Там наш Катенин воскресил

Корнеля гений величавый;

Там вывел колкий Шаховской

Своих комедий шумный рой,

Там и Дидло венчался славой,

Там, там, под сению кулис

Младые дни мои неслись.

Театр был тогда «императорским». Это была своего рода царская вотчина. Закон 1815 года гласил: «Суждения об императорском театре и актерах, находящихся на службе его величества, почитаются неуместными во всяком журнале».

Пушкин, однако, выразил в статье «Мои замечания об русском театре» свое суждение об «актерах, находившихся на службе его величества».

Он начал свои замечания о трагедии гимном замечательной трагической актрисе той поры Екатерине Семеновой. «Говоря об русской трагедии, говоришь о Семеновой, и, может быть, только об ней», – писал поэт.

Дочь крепостной, Семенова подростком попала в театральное училище и уже семнадцати лет дебютировала с исключительным успехом. Величественная и строгая красота, пластичность поз, контральтовый гармоничный тембр ее голоса, великолепная дикция, а главное – глубокая человечность созданных ею образов производили огромное впечатление. Она была создана для трагедии. Пушкин называл ее «единодержавною царицею трагической сцены».

Учителями Семеновой были выдающиеся театральные деятели той поры: И. А. Дмитревский, А. А. Шаховской, Н И. Гнедич.

Через несколько лет после дебюта и шумных успехов Екатерине Семеновой пришлось выдержать перед изысканной и требовательной столичной публикой серьезнейшее состязание с приехавшей в Петербург артисткой Жорж – царившей на европейских сценах парижской знаменитостью.

Вскоре ей пришлось вступить в состязание и с новой восходившей звездой тех лет, А. М. Колосовой. В обоих состязаниях Семенова вышла победительницей. Но оскорбительные недоразумения с дирекцией императорских театров вынудили ее временно покинуть театр.

Узнав об этом уже в южной ссылке, Пушкин посвятил Семеновой стихи:

Ужель умолк волшебный глас

Семеновой, сей чудной музы,

Ужель навек, оставя нас,

Она расторгла с Фебом узы,

И славы русской луч угас!

Не верю, вновь она восстанет.

Ей вновь готова дань сердец,

Пред нами долго не увянет

Ее торжественный венец,

И для нее любовник славы,

Наперсник важных аонид,

Младой Катенин воскресит

Софокла гений величавый

И ей порфиру возвратит.

Пушкин шутливо пишет Гнедичу из Кишинева, что ему «брюхом хочется театра». В письме к брату Льву спрашивает: «Что сделает великолепная Семенова, окруженная так, как она окружена? Господь защити и помилуй – но боюсь. Не забудь уведомить меня об этом и возьми от Жуковского билет для 1-го представления на мое имя...» Позже осведомляется о всех артистах и заканчивает вопросом: «Что весь 1 еатр?»

* * *

Большой театр в Петербурге в начале XIX века.

В те годы, о которых идет речь, на петербургской сцене играли замечательные русские трагики: А. С. Яковлев, Я. Г. Брянский, И. И. Сосницкий, В. А. Каратыгин. Пушкин дал им оценку в незаконченной статье «Мои замечания об русском театре».

Но в первой же главе «Евгения Онегина» отдал дань «разбору талантов», блиставших в ту пору, балерины Истоминой и балетмейстера Дидло. «При Пушкине балет уже победил классическую трагедию и комедию», – писал В. Г. Белинский.

Вспоминая в ссылке петербургскую балетную труппу, Пушкин мечтал:

Услышу ль вновь я ваши хоры?

Узрю ли русской Терпсихоры

Душой исполненный полет?

Русской Терпсихорой назвал Пушкин Истомину. Вот как описано в романе ее выступление:

Театр уж полон; ложи блещут;

Партер и кресла, всё кипит;

В райке нетерпеливо плещут,

И, взвившись, занавес шумит.

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимф окружена,

Стоит Истомина; она,

Одной ногой касаясь пола,

Другою медленно кружит,

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Летит, как пух от уст Эола;

То стан совьет, то разовьет,

И быстрой ножкой ножку бьет.

О самом Дидло, которого называли «Байроном балета», сравнивали по гениальности с Рафаэлем, Шекспиром, Моцартом, Пушкин написал: «Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в ней гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе».

Маг и чародей, одновременно драматург, композитор, режиссер и художник, обладавший неисчерпаемой фантазией, Дидло был и энциклопедически образованным человеком.

Он трудился страстно. На уроках был беспощаден. Каратыгин вспоминал в своих записках:

«В одиннадцать часов какой-то дребезжащий звук экипажа раздался под воротами. «М-r Дидло, m-r Дидло приехал!» – закричало народонаселение Театрального училища. Сам олимпийский громовержец со своей огненной колесницей не мог бы нагнать большего страха на слабых смертных. Дверь с шумом растворилась, и в шляпе на затылке, в шинели, спущенной с плеч, вошел грозный балетмейстер».

Дидло был фанатиком своего дела. Во время репетиции в Эрмитаже однажды недоставало какой-то лиры или вазы. «Дидло в бешенстве бросился бежать по Невскому, имея на одной ноге красный сапог, на другой черный, без шапки, обмотав голову каким-то газовым радужных цветов покрывалом. В этом виде он прибежал в Малый театр, взял что было нужно и тем же трактом отправился назад. Народ естественно счел его сумасшедшим и валил за ним толпою».

Таков был гениальный артист...

* * *

Петербург. Вид на Неву. С литографии 1820-х годов.

Театр был яркой и радостной страницей жизни Пушкина в те петербургские послелицейские годы.

Здесь он сблизился с Никитой Всеволожским – страстным театралом, переводчиком французских комедий и водевилей, любителем музыки и певцом, «амфитрионом любезным, счастливцем добрым, умным вралем».

В доме Всеволожского обосновалась «Зеленая лампа», одна из ячеек тайного «Союза благоденствия».

Здесь Пушкин сблизился и с Ф. Н. Глинкою, руководителем другого филиала «Союза благоденствия» – «Вольного общества любителей российской словесности».

Пушкин посещал уже собрания «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», когда П. А. Плетнев обратился к Ф. Н. Глинке с предложением:

– Следовало бы и нам избрать Пушкина...

– Овцы стадятся, а лев ходит один, – ответил Глинка.

В этих ячейках тайного общества зрели замыслы и планы будущих декабристов, и здесь зрел их певец – Пушкин.

«Лев ходит один»... – Оружие Пушкина – гусиное перо, острое, разящее гусиное перо.

Этим оружием он смело и решительно нападал на самодержавие и крепостничество.

Двери «Зеленой лампы», «приюта гостеприимного, приюта любви и муз», открылись 20 марта 1819 года. Гостей принимал хозяин, Никита Всеволожский.

В этот ранний весенний день состоялось первое заседание кружка. Помимо двух братьев Всеволожских, членами его были: поэты Пушкин, Дельвиг, Глинка, Гнедич, Барков. Вступили в кружок также будущий декабрист С. П. Трубецкой, Я. Н. Толстой, А. Д. Улыбышев, А. А. Токарев и другие.

Всеволожский жил на бывшем Екатерингофском, ныне проспекте имени Н. А. Римского-Корсакова.

Собирались в комнате, где над круглым столом висела зеленая лампа – символ света и надежды.

Вступая в кружок, члены его клялись свято хранить тайну о своих собраниях.

Они носили кольца с изображением лампы и за стол садились обычно в красных фригийских колпаках.

Своего рода русскими якобинцами были члены «Зеленой лампы». Их называли «лампистами».

Они не знали, что председательствовавший на собраниях «Зеленой лампы» Я. Н. Толстой объединил членов кружка по поручению «Союза благоденствия» в целях более широкого распространения идейного влияния тайного общества.

На собраниях кружка члены его читали свои произведения. Возможно, что и Пушкин читал там свои вольнолюбивые стихи. Читались и очерки политического характера, в которых пропагандировалась английская конституция. Заседания заканчивались всегда непринужденным дружеским ужином с вином.

Всеволожский был очень богат, и по субботам в его «приюте» обычно собиралась молодежь – поэты, писатели, актеры и художники.

С Всеволожским Пушкин вместе посещал театры и бывал у него не только на собраниях «Зеленой лампы», но и на всех традиционных субботних пирушках.

* * *

Летом 1819 года Пушкин заболел. Выздоровев, уехал в Михайловское отдохнуть от петербургской суеты. И пообещал своему приятелю, «ламписту» В. В. Энгельгардту:

Приеду я

В начале мрачном сентября:

С тобою пить мы будем снова,

Открытым сердцем говоря

Насчет глупца, вельможи злого,

Насчет холопа записного,

Насчет небесного царя,

А иногда насчет земного.

Здесь ироническое сопоставление царя небесного с земным, Александром I, и рядом выведен глупец, вельможа «злой» и холоп «записной». А в послании «Всеволожскому» пред нами презрительная оценка светского общества и помещичьего барства:

...важное безделье,

Жеманство в тонких кружевах

И глупость в золотых очках,

И тяжкой знатности веселье...

Этому пустому, ничтожному «свету» Пушкин противопоставляет другой мир:

И, признаюсь, мне во сто крат милее

Младых повес счастливая семья,

Где ум кипит, где в мыслях волен я,

Где спорю вслух, где чувствую живее,

И где мы все – прекрасного друзья,

Чем вялые, бездушные собранья,

Где ум хранит невольное молчанье,

Где холодом сердца поражены...

* * *

Пушкин работал над своей первой поэмой – «Руслан и Людмила». Но здесь, в деревне, он собственными глазами увидел то, о чем его друзья не переставали говорить и в «Зеленой лампе», и в доме Тургеневых, и у Муравьевых.

Ужасы крепостничества предстали пред Пушкиным воочию. Доходили до него слухи и о бесчеловечном отношении к крестьянам соседних помещиков, о беспощадном истязании крестьян кнутом и плетьми. Крепостных крестьян помещики продавали, как скот, разоряли, держали в нищете.

Свое возмущение увиденным Пушкин с потрясающей силой отобразил в стихотворении «Деревня». Оно построено на резких контрастах: сельская идиллия и на ее фоне «барство дикое».

Пушкин приветствует свой «пустынный уголок, приют спокойствия, трудов и вдохновенья»:

Везде передо мной подвижные картины:

Здесь вижу двух озер лазурные равнины,

Где парус рыбаря белеет иногда,

За ними ряд холмов и нивы полосаты,

Вдали рассыпанные хаты,

На влажных берегах бродящие стада,

Овины дымные и мельницы крылаты;

Везде следы довольства и труда.

«Но мысль ужасная здесь душу омрачает», – продолжает Пушкин:

Среди цветущих нив и гор

Друг человечества печально замечает

Везде невежества убийственный позор.

Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой,

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смея,

Здесь девы юные цветут

Для прихоти бесчувственной злодея.

Сопоставляя «Деревню» с «Вольностью», мы видим, что одно из этих произведений – гневный протест против крепостничества, рабства и бесправия, другое – против гнета самодержавия. И оба произведения отражали воззрения «Союза благоденствия».

* * *

В списках распространились тогда пушкинские эпиграммы, задевавшие самого Александра I и его временщика Аракчеева.

Одна из эпиграмм – «На Стурдзу», реакционного русского дипломата. Это он доказывал, что германские университеты – рассадники революционных идей и атеизма, это он ратовал за передачу университетов под надзор полиции. Вспоминая Герострата, стремившегося сохранить для потомства свое имя и потому сжегшего прекрасный храм Дианы в Эфесе, и Коцебу, немецкого драматурга и романиста, убитого 23 марта 1819 года немецким студентом Карлом Зандом за то, что тот стал агентом русского правительства и пропагандистом его реакционных идей, Пушкин писал:

Холоп венчанного солдата,

Благодари свою судьбу:

Ты стоишь лавров Герострата

И смерти немца Коцебу.

Венчанным солдатом назвал здесь Пушкин императора Александра I и его же помянул вслед за тем в другой эпиграмме – «На Аракчеева»:

Всей России притеснитель,

Губернаторов мучитель

И Совета он учитель,

А царю он – друг и брат.

Полон злобы, полон мести,

Без ума, без чувств, без чести,

Кто ж он? Преданный без лести

. . . . грошевой солдат.

«Без лести предан» – это был девиз на гербе Аракчеева...

У себя дома Пушкин устраивает «пир», на котором читает друзьям обе эпиграммы...

В аракчеевских военных поселениях, еще до того как Пушкин изобличил этого мстительного наперсника Александра I, взбунтовались солдаты. По приказу Аракчеева и в его присутствии сквозь строй прогнаны были пятьдесят два человека, из которых каждый получил от одной до двенадцати тысяч ударов шпицрутенами. В первые же дни после экзекуции двадцать пять человек умерли.

Возмущенный такой жестокой расправой, Пушкин заклеймил всесильного временщика новой эпиграммой:

В столице он – капрал, в Чугуеве – Нерон:

Кинжала Зандова везде достоин он.

И тогда же Пушкин просит своего приятеля по «Зеленой лампе» офицера П. Б. Мансурова, находившегося в Новгороде, сообщить ему, что делается в новгородских поселениях. И поясняет: «Это все мне нужно потому, что я люблю тебя – и ненавижу деспотизм»...

Пушкин поехал как-то в Царское Село посмотреть китайский балет, поставленный Дидло. Вернувшись в Петербург, он со смехом рассказывает друзьям о случае в Царском Селе: медвежонок сорвался с цепи и побежал по парку, «где мог встретиться глаз на глаз» с императором Александром I, и тут же добавляет: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь...»

Пушкин переписывает и широко распространяет оду «Вольность» и среди стиха «Погиб увенчанный злодей» рисует шаржированный профиль убитого Павла I, отца Александра I...

Во второй половине февраля 1820 года в Петербург приходит сообщение об убийстве в Париже ремесленником Пьером Лувелем герцога Беррийского. Официальный Петербург собирается на «торжественное поминовение» убитого, а Пушкин добывает полученный из Парижа литографированный портрет Лувеля, пишет на нем большими буквами – «Урок царям», направляется в театр и, расхаживая по рядам кресел, показывает этот портрет со своей надписью друзьям, знакомым и незнакомым, делясь при этом недвусмысленными репликами.

* * *

Фронтиспис к первому изданию поэмы «Руслан и Людмила». С рисунка М. Иванова. 1820 г.

Так протекала жизнь Пушкина перед его первой высылкой. Столица начинала утомлять его, и он мечтает вырваться из ненавистного петербургского круга. «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих; авось полуденный воздух оживит мою душу», – пишет Пушкин во второй половине апреля 1820 года Вяземскому в Варшаву. И добавляет при этом: «Поэму свою я кончил. И только последний, т. е. окончательный, стих ее принес мне истинное удовольствие».

Пушкин имел в виду поэму «Руслан и Людмила» и два стиха из первой ее песни:

Дела давно минувших дней,

Преданья старины глубокой.

Пушкинский Руслан – олицетворение смелости, силы, патриотизма. Это былинный русский богатырь, изображенный на фоне русской сказки. Здесь и яркий исторический фон, навеянный «Историей государства Российского» Карамзина – страницами о борьбе Киева с осаждавшими его печенегами.

Но поэму свою Пушкин населил людьми живыми, близкими к реальной действительности. В написанном позднее вступлении к ней Пушкин подчеркнул:

Там русский дух... там Русью пахнет!

Это отметил и В. Г. Белинский, анализируя описание Пушкиным пира у князя Владимира.

Пушкин населил поэму и злыми и светлыми силами. В борьбе между ними темные силы, в лице Рогдая, Наины и Черномора, терпят поражение.

Первая поэма Пушкина вызвала страстные литературные споры. Некий критик – «Житель Бутырской стороны» – обвинял поэта в грубой простонародности и вульгарности стиля поэмы.

Но Белинский впоследствии высоко оценил ее. «В этой поэме все было ново: и стихи, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе с серьезными картинами...» – писал знаменитый критик.

Поэму Пушкин создавал, соревнуясь с Жуковским, как автором «старинной повести» «Двенадцать спящих дев». Он выиграл поэтическое соревнование.

Жуковский подарил Пушкину свой портрет с волнующей надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила», 1820, марта 26, Великая пятница».

* * *

Ф. Н. Глинка. С гравюры К. Афанасьева. 1825 г.

Последовавшие вскоре события омрачили радость и триумф двадцатилетнего поэта. В марте 1820 года в Петербурге распространились слухи о предстоящей высылке Пушкина из столицы.

Он приобрел уже широкую известность вольнолюбивого поэта и автора злых эпиграмм. У него было много друзей, но появились и враги.

Одним из них был член «Вольного общества любителей российской словесности» В. Н. Каразин, человек монархически настроенный. Своими доносами директору особой канцелярии министерства внутренних дел графу В. П. Кочубею он способствовал высылке поэта.

19 апреля 1820 года Н. М. Карамзин писал своему другу, бывшему министру юстиции, поэту И. И. Дмитриеву, что нависла «над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное. Служа под знаменем либералистов, он писал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч., и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однако ж, из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться. Не знаю, что будет».

Кочубей, получая доносы Каразина, потребовал от него их документального подтверждения.

Этого требовал и Александр I, которому Кочубей представлял сообщения Каразина. Больше того, царь предложил министру взять самого Каразина под особое наблюдение.

Петербургский генерал-губернатор М. А. Милорадович приказал Каразину достать копию оды «Вольность» и «нескольких политических эпиграмм и песен, ходивших под именем Пушкина в городе». И однажды на квартиру Пушкина явился политический сыщик Фогель, предложивший его дядьке, Никите Козлову, пятьдесят рублей,, если тот даст почитать стихи своего хозяина. Старик отказался и, когда Пушкин вернулся домой, сообщил ему о приходе сыщика. Это вынудило Пушкина, не ожидая нового визита, тогда же сжечь многие свои бумаги.

Вскоре Милорадович вызвал к себе Пушкина лично. Вот как рассказывал об этом в 1866 году в «Русском архиве» близкий декабристам Ф. Н. Глинка в очерке «Удаление А. С. Пушкина из С.-Петербурга в 1820 году».

Глинка был в дружеских отношениях с Пушкиным, волновался за его судьбу и по должности чиновника особых поручений при Милорадовиче мог знать, как никто другой, подробности свидания Милорадовича с Пушкиным. К тому же в день вызова поэта он неожиданно встретился с ним, выходя из своей квартиры на Театральной площади. Пушкин шел ему навстречу. Он был, как всегда, бодр и свеж, но обычной при встречах с Глинкою улыбки не было в то утро на его лице.

– Я к вам! – сказал ему Пушкин.

– А я от себя! – отозвался Глинка.

Они пошли вдоль площади, и Пушкин заговорил первый. Он рассказал ему о попытке сыщика подкупить его слугу и озабоченно продолжал:

– Теперь меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего нам взяться... Вот я и шел посоветоваться с вами...

Они остановились, обсудили со всех сторон дело, и Глинка дал совет:

– Идите прямо к Милорадоничу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт, но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии; его не понимают. Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности.

Друзья расстались. Пушкин, вняв совету Глинки, направился к Милорадовичу.

Часа через три и Глинка явился к Милорадовичу. Как только он вступил на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями, встретил Глинку словами:

– Знаешь, душа моя, у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги, но я счел более деликатным пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом. Я спросил его о бумагах. Пушкин ответил: «Граф! Все мои стихи сожжены! У меня ничего не найдется на квартире; но, если вам угодно, – сказал он, указывая пальцем на свой лоб, – все найдется здесь. Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною – разумеется, кроме печатного, – с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем». Подали бумаги, – продолжал Милорадович. – Пушкин сел и писал, писал... и написал целую тетрадь... Вот она, на столе у окна, полюбуйся!.. Завтра я увезу ее государю...

Закончив рассказ, Милорадович сказал:

– А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения...

На другой день Глинка пришел к Милорадовичу раньше обычного и с нетерпением ожидал его возвращения от государя. Первым словом Милорадовича, когда он вернулся, было:

– Ну вот, дело Пушкина и решено!

Сняв мундир, разоблачившись, Милорадович продолжал:

– Я вошел к государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: «Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать!» Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас было дело.

Государь слушал внимательно и наконец спросил:

«А что же ты сделал с автором?»

«Я?.. я объявил ему от имени вашего величества прощение!..»

«Не рано ли?» – сказал государь, слегка нахмурившись и немного помолчав.

Потом, подумав, прибавил:

«Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг».

«Вот как было дело», – закончил Глинка свои интереснейшие воспоминания.

Встретившись после этого в Царском Селе с директором Лицея Е. А. Энгельгардтом, ходатайствовавшим за Пушкина, Александр I сказал:

– Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дело.

* * *

4 мая 1820 года министр иностранных дел К. В. Нессельроде представил Александру I на утверждение письмо генералу И. Н. Инзову в Кишинев об отправляемом к нему на службу Пушкине с характеристикой поэта и объяснением его вины.

Письмо это писал фактический глава Коллегии иностранных дел И. А. Каподистрия, благожелательно относившийся к Пушкину, инициатор отправки поэта к генералу И. Н. Инзову в Кишинев.

«Исполненный горестей в продолжении всего своего детства, молодой Пушкин оставил родительский дом, не испытывая сожаления. Лишенный сыновней привязанности, он мог иметь лишь одно чувство – страстное желание независимости. Этот ученик уже ранее проявил гениальность необыкновенную. Его ум вызывал удивление, но характер его, кажется, ускользнул от взора наставников. Он вступил в свет, сильный пламенным воображением, но слабый полным отсутствием тех внутренних чувств, которые служат заменою принципов, пока опыт не успеет дать нам истинного воспитания.

Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, – как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований...

Несколько поэтических пиес, в особенности же ода на вольность, обратили на Пушкина внимание правительства... Г. г. Карамзин и Жуковский, осведомившись об опасностях, которым подвергся молодой поэт, поспешили предложить ему свои советы, привели его к признанию своих заблуждений и к тому, что он дал торжественное обещание отречься от них навсегда. Г. Пушкин кажется исправившимся, если верить его слезам и обещаниям. Однако эти его покровители полагают, что раскаяние его искренне... Отвечая на их мольбы, император уполномочивает меня дать молодому человеку отпуск и рекомендовать его вам... Судьба его будет зависеть от успеха ваших, добрых советов».

Александр I одобрил текст письма, и Нессельроде лично вручил его Пушкину перед выездом, для передачи генералу Инзову.

* * *

Здесь уместно заметить, что Пушкин вовсе не давал, как писал об этом Нессельроде Инзову, торжественного обещания навсегда отречься от своих «заблуждений».

Историк П. И. Бартенев писал, что, узнав о грозящей ему опасности, Пушкин пришел к Карамзину с просьбой о помощи и со слезами на глазах выслушивал его дружеские упреки и наставления.