355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Арнольд Гессен » Жизнь поэта » Текст книги (страница 15)
Жизнь поэта
  • Текст добавлен: 28 сентября 2016, 23:16

Текст книги "Жизнь поэта"


Автор книги: Арнольд Гессен



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Протест против деспотизма, насилия и безграничной власти человека над человеком всегда жил в душе Пушкина. «Анчар» – потрясающее по силе и глубине мысли, совершенное по художественной форме стихотворение:


В пустыне чахлой и скупой,

На почве, зноем раскаленной,

Анчар, как грозный часовой,

Стоит, один во всей вселенной.


Природа жаждущих степей

Его в день гнева породила

И зелень мертвую ветвей

И корни ядом напоила.


Яд каплет сквозь его кору,

К полудню растопясь от зною,

И застывает ввечеру

Густой прозрачною смолою.


К нему и птица не летит

И тигр нейдет: лишь вихорь черный

На древо смерти набежит -

И мчится прочь, уже тлетворный.


И если туча оросит,

Блуждая, лист его дремучий,

С его ветвей, уж ядовит,

Стекает дождь в песок горючий.


Но человека человек

Послал к анчару властным взглядом:

И тот послушно в путь потек

И к утру возвратился с ядом.


Принес он смертную смолу

Да ветвь с увядшими листами,

И пот по бледному челу

Струился хладными ручьями;


Принес – и ослабел и лег

Под сводом шалаша на лыки,

И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.


А князь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы

И с ними гибель разослал

К соседам в чуждые пределы.

В черновиках после пятой строфы была еще одна, усиливавшая мрачную картину смертоносного действия древа яда:


И тигр, в пустыню забежав,

В мученьях быстрых издыхает,

Паря над ней, орел стремглав,

Кружась, безжизненный, спадает.

* * *

«Анчар» был впервые опубликован в «Северных цветах» на 1832 год и вторично в «Стихотворениях» А. Пушкина, в конце марта 1832 года.

Обращает на себя внимание, что в первой публикации последняя строфа начиналась стихом – «А царь тем ядом напитал», а во второй слово «царь» заменено было словом «князь» -


А князь тем ядом напитал...

Поэт вынужден был пойти на эту замену – и тем ослабить политическое звучание «Анчара» – по соображениям цензурным.

С этой вынужденной поправкой «Анчар» печатался до 1870 года. В последующих дореволюционных изданиях слово «царь» было восстановлено.

В первом советском издании однотомника сочинений Пушкина 1924 года «Анчар», однако, снова появился в прежней редакции – с заменой слова «царь» на «князь» и в этом виде печатается сейчас во всех советских изданиях.

Д. Д. Благой пришел к выводу, что для этой замены нет сегодня никаких оснований. Вынужденно искаженный стих «Анчара» должен отныне печататься в своем первоначальном виде:

А царь тем ядом напитал...

* * *

В Малинниках Пушкин отдыхал душой, а осень в деревне располагала к творчеству. «Здесь мне очень весело, ибо я деревенскую жизнь очень люблю», – писал он А. А. Дельвигу в ноябре 1828 года.

И эта тихая, неяркая, располагающая к внутреннему умиротворению природа севера подсказала поэту необычайно музыкальное, глубоко лирическое стихотворение «Цветок»:


Цветок засохший, безуханный,

Забытый в книге вижу я;

И вот уже мечтою странной

Душа наполнилась моя:


Где цвел? когда? какой весною?

И долго ль цвел? и сорван кем,

Чужой, знакомой ли рукою?

И положен сюда зачем?


На память нежного ль свиданья,

Или разлуки роковой,

Иль одинокого гулянья

В тиши полей, в тени лесной?


И жив ли тот, и та жива ли?

И нынче где их уголок?

Или уже они увяли,

Как сей неведомый цветок?

* * *

м ысль о назначении поэта не оставляет Пушкина. И вот здесь, в Малинниках, он снова предается своим излюбленным размышлениям. Лишь в минуты творческого вдохновения, писал тогда Пушкин, поэт «к ногам народного кумира не клонит гордой головы», вне этого он «меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он...».

Стихотворение «Поэт» явилось ответом всем, кто упрекал Пушкина в том, будто он проповедует «искусство для искусства», оторванное от народа, от жгучих общественно-политических вопросов его времени.

С особой силой Пушкин развил свое понимание роли поэта в стихотворении «Поэт и толпа», ранее носившем название «Чернь».

Действующим лицом в стихотворении представлена чернь, которая в диалоге с поэтом так сама себя характеризует:


Мы малодушны, мы коварны,

Бесстыдны, злы, неблагодарны;

Мы сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы;

Гнездятся клубом в нас пороки:

Ты можешь, ближнего любя,

Давать нам смелые уроки,

А мы послушаем тебя.

Ясно, что со всеми этими пороками перед поэтом предстает не простой русский народ, а «хладная и надменная», барски-пренебрежительная великосветская толпа – чернь.

К ней Пушкин обратил в эпиграфе стихотворения восклицание жреца из 6-й песни «Энеиды» Вергилия: «Procul este, profani» – «Прочь, непосвященные» :


Подите прочь – какое дело

Поэту мирному до вас!

В разврате каменейте смело:

Не оживит вас лиры глас!

Душе противны вы, как гробы.

Для вашей глупости и злобы

Имели вы до сей поры

Бичи, темницы, топоры...

И когда в модном салоне Зинаиды Волконской толпа светских гостей обратилась к Пушкину с просьбою прочесть какое-нибудь новое свое стихотворение, он в досаде прочел «Чернь» и, кончив, с сердцем сказал:

– В другой раз не станут просить!..

Размышления Пушкина о месте поэта в обществе завершил сонет «Поэту», написанный им через полтора года.

Возмущенный нападками «Московского телеграфа» и булгаринской «Северной пчелы», посягательством на его творчество со стороны официальных кругов, Пушкин мучительно переживал обвинения его в том, будто он проповедует отчуждение поэта от толпы поистине народной. Он сознавал свое величие подлинно национального поэта, и тем тягостнее было ощущать свое одиночество в чуждом ему светском обществе. Сохраняя гордую независимость, Пушкин обращается к самому себе как высшему судье своего труда:


Поэт! не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной:

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.


Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда тебя влечет свободный ум,

У совершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.


Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?


Доволен? Так пускай толпа его бранит

И плюет на алтарь, где твой огонь горит,

И в детской резвости колеблет твой треножник.

* * *

В Малинниках Пушкин работал над «Романом в письмах», седьмой главой «Евгения Онегина» и «Отрывками из путешествия Онегина».

В этих «Отрывках» порою трудно отличить, говорит ли Пушкин об Онегине или отдается личным воспоминаниям:


Какие б чувства ни таились

Тогда во мне – теперь их нет;

Они прошли иль изменились...

Мир вам, тревоги прошлых лет!

В ту пору мне казались нужны

Пустыни, волн края жемчужны,

И моря шум, и груды скал,

И гордой девы идеал,

И безыменные страданья...

Другие дни, другие сны;

Смирились вы, моей весны

Высокопарные мечтанья,

И в поэтический бокал

Воды я много подмешал.

«В этих строфах вскрыта эволюция творчества Пушкина за 1820-1830 годы – изменение идей, тематики и стилистики от периода «Кавказского пленника» до болдинской «Шалости» (1830) и «Истории села Горюхина» (начатой в 1830 г.). ...Мечты о независимой жизни в усадьбе, в поместье – «обители трудов и чистых нег» в 30-х годах получили у Пушкина устойчивую форму»12.

Дальше идет новый отрывок из «Путешествия Онегина»:


Иные нужны мне картины:

Люблю песчаный косогор,

Перед избушкой две рябины,

Калитку, сломанный забор,

На небе серенькие тучи,

Перед гумном соломы кучи

Да пруд под сенью ив густых,

Раздолье уток молодых;

Теперь мила мне балалайка,

Да пьяный топот трепака

Перед порогом кабака.

Мой идеал теперь – хозяйка,

Мои желания – покой,

Да щей горшок, да сам большой.

«Эта строфа давно признана манифестом пушкинского художественного реализма. Предельная простота формы была завоевана Пушкиным в длительном процессе творческого труда. Мастер слова, он, подобно другим художникам, знал «муки слова», приходил к итогу после долгих поисков»13.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 

ПУТЕШЕСТВИЕ В АРЗРУМ 

1830 

«Кавказ подо мною...»

Далекий, вожделенный брег! 

Туда б, сказав прости ущелью, 

Подняться к вольной вышине! 

Туда б, в заоблачную келью, 

В соседство бога скрыться мне!..

А. С. Пушкин. «Монастырь на Казбеке»



Александр Сергеевич Пушкин. С акварели П. Соколова. 1830 г.

Наталья Николаевна Пушкина. С акварели А. Брюллова.


В декабрьский вечер 1828 года в Москве, куда снова приехал Пушкин, произошла встреча, роковым образом изменившая весь ход жизни Пушкина: на одном из московских балов поэт увидел шестнадцатилетнюю красавицу – Наталью Гончарову.

«В белом воздушном платье, с золотым обручем на голове, она в этот знаменательный вечер поражала всех своей классической, царственной красотой. Александр Сергеевич не мог оторвать от нее глаз. Слава его тогда уже прогремела на всю Россию. Он всюду являлся желанным гостем; толпы ценителей и восторженных поклонниц окружали его, ловя всякое слово, драгоценно сохраняя его в памяти. Наталья Николаевна была скромна до болезненности; при первом знакомстве их его знаменитость, властность, присущие гению, – не то что сконфузили, а как-то придавили ее...» – пишет А. П. Ланская, дочь Натальи Николаевны от второго брака.

Красота девушки поразила Пушкина, и он тогда же сказал, что участь его будет навеки связана с нею.

Будущее их не предвещало, однако, ничего доброго...

Тяжелая жизнь в доме Гончаровых наложила, видимо, на облик девушки какой-то отпечаток страдания. Дед ее, владелец полотняных фабрик в Калужской губернии, растратил нажитое предками огромное состояние, отец сошел с ума и страдал буйными припадками, мать создала для трех своих дочерей невыносимо тяжелую обстановку.

Пушкин был серьезно увлечен. Ему было уже тридцать лет, глубокое одиночество в чуждом поэту светском мире все больше и больше тяготило, воспоминания о пережитом вызывали «змеи сердечной угрызенья», и он мечтал о женитьбе, семейной жизни, возможности предаться спокойному творческому труду.

П. А. Вяземский, еще не знавший о встрече Пушкина с юной Гончаровой, сразу заметил в нем перемену и писал 9 января 1829 года А. И. Тургеневу: «Он что-то во все время был не совсем по себе. Не умею объяснить, ни угадать, что с ним было... и все не узнавал прежнего Пушкина».

В то время славились в Москве своею красотою две девушки – Алябьева и Гончарова. Осведомившись о серьезных намерениях Пушкина, Вяземский послал ему 26 апреля 1830 года, накануне помолвки, из Петербурга в Москву: «Гряди, жених, в мои объятия!.. Поздравляю тебя от всей души... Я помню, что сравнивал я Алябьеву с классической красотой, а невесту твою с красотою романтическою. Тебе, первому нашему романтическому поэту, и следовало жениться на первой романтической красавице нынешнего поколения».

Пушкин после встречи с Натальей Гончаровой уехал 3 или 7 января 1829 года в Старицу, имея в виду позаботиться о выпуске «Полтавы», но в середине марта снова вернулся в Москву. Он стал бывать в доме Гончаровых, познакомился и с восемнадцатилетней сестрой Натальи, Александриной, знавшей наизусть его стихи. Поэт нравился ей.

Наталья Гончарова была очень застенчива, держала себя с Пушкиным тихо и робко и тем еще больше нравилась ему. Впрочем, и сам поэт держал себя с нею застенчиво, с благоговейным восхищением, надеясь приобрести со временем ее расположение.

Мать, Наталья Ивановна, ханжа и церковница, женщина грубая и своенравная, не очень жаловала Пушкина, с его вольными стихами и мятежными репликами, оскорблявшими ее монархические чувства, ее преклонение пред Александром I.

И когда 1 мая 1829 года Ф. И. Толстой – «Американец» явился в дом Н. И. Гончаровой и от имени Пушкина просил руки ее дочери Натальи Николаевны, она ответила уклончиво: дочь еще слишком молода, надо подождать...

Поэт с сомнительной политической репутацией, не располагавший к тому же определенным материальным состоянием, не очень импонировал ей в качестве мужа дочери-красавицы. Собственное ее имение было разорено, она нуждалась и рассчитывала найти для дочери лучшую партию.

Пушкин, получив ответ матери Гончаровой, в тот же день написал, ей:

«На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ – не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я всё еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! – Но извините нетерпение сердца больного, которому недоступно счастье. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью...»

Отправив письмо, Пушкин тут же, не испросив разрешения Бенкендорфа, выехал на Кавказ и в Арзрум, где шла война России с Турцией. В действовавшей армии находились тогда брат Пушкина Лев, лицейский товарищ, декабрист В. Д. Вольховский, брат лицейского товарища, декабрист М. И. Пущин, близкие друзья его генералы М. Ф. Орлов и Н. Н. Раевский.

В рядах действовавшей против турок кавказской армии было вообще много разжалованных в рядовые декабристов, и «прикосновенных» к восстанию лиц, и очень много солдат – участников восстания.

Пушкину хотелось хоть на короткое время вырваться из тисков Петербурга, влекла его к себе и война, шум подъятых «знамен бранной чести», жажда сильных впечатлений -


Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра

И смерти грозной ожиданье.

Бенкендорф насторожился, узнав о самовольном отъезде Пушкина на Ка вказ. Он предложил петербургскому генерал-губернатору П. В. Голенищеву-Кутузову учредить за поэтом на Кавказе наблюдение. Тот довел об этом до сведения главнокомандующего отдельным кавказским корпусом И. Ф. Паскевича. Паскевич приказал начальнику своего штаба предупредить тифлисского военного губернатора о предстоящем прибытии Пушкина и необходимости учредить за ним надзор.

Тифлисский военный губернатор с своей стороны предписал тифлисскому гражданскому губернатору «следить за Пушкиным по его прибытии и секретно доносить ему об его образе жизни».

Так весь полицейский и жандармский аппарат был поднят на ноги, чтобы преследовать по пятам поэта, осмелившегося выехать из Петербурга на юг...

* * *

4 марта 1829 года петербургский почт-директор К. Я. Булгаков выдал Пушкину подорожную на получение лошадей до Тифлиса и обратно.

В Москве Пушкин посетил его брата – А. Я. Булгакова, тоже назначенного вскоре московским почт-директором. Услышав, что поэт собирается ехать на Кавказ, дочь Булгакова воскликнула:

– Ах, не ездите! Там убили Грибоедова...

– Будьте покойны, сударыня, – ответил Пушкин, – неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичей? Будет и одного!

Еще один знакомый заметил Пушкину:

– О боже мой, не говорите мне о поездке в Грузию. Этот край может назваться врагом нашей литературы. Он лишил нас Грибоедова.

– Так что же? – ответил поэт. – Ведь Грибоедов сделал свое. Он написал уже «Горе от ума»...

Пушкин выехал на Кавказ 1 мая 1829 года. «Кавказский край, знойная граница Азии... Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением...» – писал он брату Льву еще 24 сентября 1820 года, из ссылки.

Уже тогда Пушкин заочно познакомился с знаменитым «проконсулом Кавказа» Алексеем Петровичем Ермоловым, который был в 1798 году посажен императором Павлом I в крепость и затем сослан... Ермолов прославился в войну 1812 года, и Александр I назначил его в 1817 году главноначальствующим Грузией, где он проявил себя талантливым администратором.


Поникни снежною главой,

Смирись, Кавказ: идет Ермолов! -

  восклицал Пушкин в том же, 1820 году в эпилоге «Кавказского пленника».

Пушкин знал, как необычайно популярен был на Кавказе Ермолов, как покровительствовал он находившимся под его началом ссыльным декабристам и как они любили его. Знал, что, находясь у Николая I под сильным подозрением, Ермолов вынужден был в 1827 году, во время персидской кампании, подать в отставку и поселился в своей деревне под Орлом.

Выехав из Москвы и явно рискуя, Пушкин все же решил свернуть в сторону и сделать двести верст лишних, чтобы увидеть Ермолова.

«Лицо круглое, огненные серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на геркулесовом торсе» – таким предстал перед поэтом прославленный генерал.

Сам Ермолов тогда же, в мае 1829 года, писал Денису Давыдову об этой встрече: «Был у меня Пушкин. Я в первый раз видел его и, как можешь себе сообразить, смотрел на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, но какая власть высокого таланта! Я нашел в себе чувство, кроме невольного уважения».

Посетивший позже Ермолова П. И. Бартенев писал восхищенно: «Как хорош был среброволосый герой Кавказа, когда он говорил, что поэты суть гордость нации...»

* * *

Из Орла, минуя Курск и Харьков, Пушкин «своротил на прямую тифлисскую дорогу». «Переход от Европы к Азии делается час от часу чувствительнее», – писал Пушкин и рассказал, как посетил по пути калмыцкую кибитку:

«Всё семейство собиралось завтракать; котел варился посредине, и дым выходил в отверстие, сделанное вверху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее. «Как тебя зовут?» – «***». – «Сколько тебе лет?» – «Десять и восемь». – «Что ты шьешь?» – «Портка». – «Кому?» – «Себя». – Она подала мне свою трубку и стала завтракать».

Кибитка представляла собой клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Калмычка подала Пушкину свой ковшик. Он «не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа», и попросил чем-нибудь заесть это варево. Ему дали кусочек сушеной кобылятины, чему он был очень рад. «Калмыцкое кокетство испугало» Пушкина, и он поспешил выбраться из кибитки.

Этой «степной Цирцее» Пушкин посвятил 22 мая 1829 года стихи:


Твои глаза, конечно, узки,

И плосок нос, и лоб широк,

Ты не лепечешь по-французски,

Ты шелком не сжимаешь ног,

По-английски пред самоваром

Узором хлеба не крошишь,

Не восхищаешься Сен-Маром,

Слегка Шекспира не ценишь,

Не погружаешься в мечтанье,

Когда нет мысли в голове,

Не распеваешь: Ма dov’e14,

Галоп не прыгаешь в собранье...

Что нужды? – Ровно полчаса,

Пока коней мне запрягали,

Мне ум и сердце занимали

Твой взор и дикая краса.

Друзья! не всё ль одно и то же:

Забыться праздною душой

В блестящей зале, в модной ложе,

Или в кибитке кочевой?

* * *

«На холмах Грузии...» Автограф с рисунком А. С. Пушкина.

Пушкин приближался к Кавказу. Вдали показались десять лет тому назад воспетые им в «Кавказском пленнике» «престолы вечные снегов». Попрежнему «орлы с утесов подымались», «сдвигая камни вековые, текли потоки дождевые»... Они были всё те же. Но кругом поэт нашел большую перемену. «Мне было жаль их прежнего, дикого состояния, – писал Пушкин, – мне было жаль крутых каменных тропинок, кустарников и неогороженных пропастей, над которыми, бывало, я карабкался...»

Пушкин и сам изменился за десятилетие, протекшее со дня его первой встречи с Кавказом. Это был уже не юный романтический автор «Кавказского пленника», а много переживший, многое познавший тридцатилетний человек, ставший певцом русской действительности.

На горячих водах поэта снова охватили волнующие воспоминания о первом путешествии по Кавказу: «Я поехал обратно в Георгиевск – берегом быстрой Подкумки. Здесь бывало сиживал со мною Николай Раевский, молча прислушиваясь к мелодии волн», – вспоминал Пушкин.

Рядом с образом Николая Раевского перед поэтом встал образ сестры его, Марии Раевской, вышедшей замуж за декабриста Волконского и находившейся тогда вместе с мужем «далеко» в Сибири, на каторге. И вот слагается страстный гимн о давней его «утаенной любви»:


Всё тихо – на Кавказ идет ночная мгла,

Восходят звезды надо мною.

Мне грустно и легко – печаль моя светла,

Печаль моя полна тобою -


Тобой, одной тобой – унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит оттого,

Что не любить оно не может.


Прошли за днями дни. Сокрылось много лет.

Где вы, бесценные созданья?

Иные далеко, иных уж в мире нет.

Со мной одни воспоминанья.


Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь

И без надежд и без желаний.

Как пламень жертвенный, чиста моя любовь

И нежность девственных мечтаний.

Рядом с этими воспоминаниями встал другой образ – Натальи Гончаровой, чьей руки добивался в ту пору Пушкин... Он не мог поэтому открыто сказать тогда, что в душе его воскресли на Кавказе воспоминания о прежнем глубоком чувстве. И сразу же в первом, черновом, варианте стихотворения перечеркнул третью строфу, а вслед за нею и четвертую.

Остались лишь первые две, предельно обобщенные строфы, которые можно было отнести не к давнему увлечению Марией Раевской, а к новому, возникшему в сердце поэта чувству – увлечению Натальей Гончаровой.

При этом Пушкин изъял из первой строфы и упоминание о Кавказе, где он встретился с Марией Раевской, обозначив местом действия Грузию и берег Арагвы. После всех этих изъятий и исправлений стихотворение опубликовано было в таком виде:


На холмах Грузии лежит ночная мгла:

Шумит Арагва предо мною.

Мне грустно и легко; печаль моя светла;

Печаль моя полна тобою,

Тобой, одной тобой... Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может.

* * *

«Кавказ нас принял в свое святилище. Мы услышали глухой шум и увидели Терек, разливающийся по разным направлениям... Чем далее углублялись мы в горы, тем уже становилось ущелье...» – записал Пушкин. Величавая, суровая природа, населяющий его свободный, гордый народ произвели на поэта большое впечатление.

Он очень мало написал в 1829 году, до поездки на Кавказ.

Направляясь по Военно-Грузинской дороге, Пушкин поражен был величием Дарьяльского ущелья, видом развалин крепости на крутой скале, где, по преданию, скрывалась какая-то царица Дария, именем этой царицы и было названо ущелье. Пушкин часто «шел пешком и поминутно останавливался, пораженный мрачною прелестию природы». Вот эту «мрачную прелесть природы» он и отразил потом в стихотворении «Кавказ»:


Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины:

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне.

Отселе я вижу потоков рожденье

И первое грозных обвалов движенье.


Здесь тучи смиренно идут подо мной;

Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады;

Под ними утесов нагие громады;

Там ниже мох тощий, кустарник сухой;

А там уже рощи, зеленые сени,

Где птицы щебечут, где скачут олени.


А там уж и люди гнездятся в горах,

И ползают овцы по злачным стремнинам,

И пастырь нисходит к веселым долинам,

Где мчится Арагва в тенистых брегах,

И нищий наездник таится в ущелье,

Где Терек играет в свирепом веселье;


Играет и воет, как зверь молодой,

Завидевший пищу из клетки железной;

И бьется о берег в вражде бесполезной,

И лижет утесы голодной волной...

Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады:

Теснят его грозно немые громады.

* * *

Встреча А. С. Пушкина с телом А. С. Грибоедова. С акварели П. Бореля.

Пушкин приближался к Тифлису. Здесь надеялся он найти своего старинного друга Николая Раевского, но, узнав, что полк его уже выступил в поход, решился просить у главнокомандующего Кавказским корпусом графа Паскевича позволения приехать в армию.

В ожидании ответа знакомился с Тифлисом. Его дружески встретили виднейшие грузинские поэты Александр Чавчавадзе и Григорий Орбелиани. Передовая русская и грузинская молодежь устроила в его честь торжественный праздник в загородном саду за рекой Курой. Пушкина осыпали цветами, к нему «подходили с заздравными бокалами и выражали ему, как кто умел, свои чувства, свою радость видеть его среди себя и благодаря его от лица просвещенных современников и будущего потомства за бессмертные творения, которыми он украсил русскую литературу».

Пушкин был взволнован:

– Я вижу, как меня любят, понимают и ценят, – говорил он, – и как это делает меня счастливым...

Наконец пришел от Николая Раевского ответ. Он просил Пушкина спешить к Карсу, потому что через несколько дней войско должно было идти дальше.

Пушкин сразу же выехал. На границе Грузии с Арменией, у крепости Гергеры, он неожиданно увидел, как «два вола, впряженные в арбу, подымались на крутую гору. Несколько грузин сопровождали арбу».

– Откуда вы? – спросил их Пушкин.

– Из Тегерана.

– Что вы везете?

– Грибоеда, – последовал ответ.

Это было тело убитого в Персии поэта А. С. Грибоедова.

Еще так недавно Пушкин встречался с ним в Петербурге, читал в его присутствии, в доме графа Лаваля, своего «Бориса Годунова»...

«Он был печален и имел странные предчувствия, – записал после этой встречи Пушкин. – Я было хотел его успокоить; он мне сказал: «Vousne connaissez pas ces gens-la: voas verrez quil faudra jouer des couteaux»15. Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и междоусобица его семидесяти сыновей. Но престарелый шах еще жив, а пророческие слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской черни, узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею.

Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году... – всё в нем было необыкновенно привлекательно...

Он... уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824 году было переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов. Его рукописная комедия «Горе от ума» произвела неописанное действие и вдруг поставила его на ряду с первыми нашими поэтами. Несколько времени потом... он назначен был посланником...

Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны...»

* * *

13 июня 1829 года Пушкин добрался, наконец, до лагеря русской армии. Генерал Раевский поселил его в своей палатке, и здесь он встретился с братом Львом, с лицейским товарищем Вольховским, с декабристом Михаилом Пущиным.

Пред Пушкиным сразу встал лик войны. В первый же день он увидел на склоне горы отряд казаков, а на вершине хребта – турецких всадников в высоких чалмах и красивых доломанах. Они с большой дерзостью прицеливались в казаков и, выстрелив, скакали назад. На горе лежал труп обезглавленного казака.

И тогда родились строфы стихотворения «Делибаш», что по-турецки означает «отчаянная голова». В одной из них Пушкин изобразил виденное:


Мчатся, сшиблись в общем крике...

Посмотрите! каковы?..

Делибаш уже на пике,

А казак без головы.

Вечером войско получило приказ идти вперед, а на другой день, 14 июня, завязалась перестрелка с турками. В ней принял неожиданно участие Пушкин. «Когда войска, совершив трудный переход, отдыхали в долине Инжа-Су, неприятель внезапно атаковал передовую цепь нашу, – записал об этом Н. И. Ушаков. – Поэт, в первый раз услышав около себя столь близкие звуки войны, не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах. Опытный майор Семичев, посланный генералом Раевским вслед за поэтом, едва не настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков в ту минуту, когда Пушкин, одушевленный отвагою, столь свойственною новобранцу-воину, схватив пику после одного из убитых казаков, устремился против неприятельских всадников. Можно поверить, что Донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев пред собою незнакомого героя в круглой шляпе и бурке. Это был первый и последний военный дебют любимца Муз на Кавказе».

Эпизод этот и самого себя, скачущего на казацкой лошади с нагайкою в руке, Пушкин запечатлел в стихотворении:


Был и я среди донцов,

Гнал и я османов шайку;

В память битвы и шатров

Я домой привез нагайку.


На походе, на войне

Сохранил я балалайку -

С нею рядом, на стене

Я повешу и нагайку.

* * *

Взятие Арзрума. Литография Хоштейна с рисунка Машкова.1830-г годы.

Русские войска продвигались вперед по турецкой земле. 23 июня они заняли древнейшую крепость турецкой Армении – Гассан-Кале, а 27 июня, в годовщину полтавского сражения, русские полки вошли в Арзрум, русское знамя развилось над его цитаделью. Сераскир и четверо пашей, высшие чины турецкой армии, были взяты в плен.

Один из них, увидев Пушкина не в военном облачении, а во фраке, осведомился, кто он. Услышав, что пред ним поэт, он сложил руки на грудь, поклонился и обратился к Пушкину с восточным приветствием:

«Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются».

Выходя из палатки, где находились сераскир и пленные паши, Пушкин увидел молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с бурдюком за плечами. Он кричал во все горло. Пушкину пояснили, что это был «брат» его, дервиш, пришедший приветствовать победителей.

Взятием Арзрума война была закончена. 2 сентября 1829 года был заключен с Турцией Адрианопольский мир, по которому Россия приобретала острова в устье Дуная и по которому к ней переходило все кавказское побережье Черного моря от устьев Кубани до северной границы Аджарии, а также крепости Ахалкалаки и Ахалцых с прилежащими районами на Черноморском побережье Кавказа от Анапы до Поти. Греция получала независимость.

Позже, уже находясь в Москве и получив сообщение о заключении мира, Пушкин прославил эту победу в стихах:


Опять увенчаны мы славой.

Опять кичливый враг сражен,

Решен в Арзруме спор кровавый,

В Эдырне мир провозглашен.


И дале двинулась Россия,

И юг державно облегла,

И пол-Эвксина вовлекла

В свои объятия тугие.

* * *

Из палатки Раевского в лагере Пушкин после взятия Арзрума переселился во дворец сераскира. С Паскевичем, который вначале встретил и принял его радушно, отношения испортились. Главнокомандующий, быть может, надеялся, что поэт будет воспевать его подвиги, и советовал во время боев находиться неотлучно при нем. А Пушкин при первой же возможности, по воспоминанию участника похода, скрывался от него и неожиданно оказывался где-нибудь впереди, в самой свалке сражения. Паскевич неоднократно предупреждал Пушкина не зарываться так далеко.

Не нравилось Паскевичу слишком близкое общение поэта с своими друзьями, разжалованными и направленными в армию декабристами. Это было главное. Наконец он вызвал его к себе в палатку и резко заявил:

– Господин Пушкин! Мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России. Вам здесь делать нечего, а потому я советую немедленно уехать из армии обратно, и я уже велел приготовить для вас благонадежный конвой.

Пушкин порывисто поклонился Паскевичу, выбежал из палатки и начал собираться в путь.

19 июля 1829 года Пушкин пришел к Паскевичу проститься. Тот подарил ему на память турецкую саблю. «Она хранится у меня памятником моего странствования вослед блестящего героя по завоеванным пустыням Армении», – записал Пушкин. Она и сегодня хранится в последней квартире поэта на Набережной Мойки, 12, в Ленинграде.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю