Текст книги "У нас все хорошо"

Автор книги: Арно Гайгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

– Ни о какой поломке и речи нет. Подызносились и плохо вычищены, вот и все.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Рихард. В глазах выражение несказанного удивления и уже ставшего привычным недоверия, словно, сквозь тернии и волчцы продираясь, он пытается понять, что замышляет против него Альма.

– Можешь радоваться. Что касается техники протезирования, то и через тридцать лет твои зубы по-прежнему безупречны. Можно только мечтать о том, чтобы хоть вполовину оказаться такими бессмертными.

– Что за глупости! Мне кажется, мечтать можно только о том, чтобы они прослужили еще хотя бы пару лет.

Альма попыталась внятно объяснить ему в двух словах про все так называемые трещины и налеты, образовавшиеся на них, все эти коричневые отложения любых оттенков, которые спереди выглядят как коррозийные пятна, а сзади как налипшие на коренные зубы склеившиеся массы. Свое отвращение она постаралась скрыть. Тем не менее высказанные ею суждения вызвали его сочувственные взгляды, пренебрежительные взмахи рукой и покровительственные реплики, сводящиеся к тому, что у нее в голове вообще уже ничего не осталось.

Это его идея-фикс. Все, что она говорит, в конечном счете оказывается смехотворным, банальным или абсолютной глупостью. «Ты в этом ничего не понимаешь», – слышит она, как правило. Да еще эта надменная важность министра, у которого семь пядей во лбу. Вечно одно и то же. Сколько еще можно! Она больше не реагирует на это, поскольку каждое ее возражение неизбежно натыкается на стандартный аргумент, что она (Альма) страдает манией преследования. Ну что с этим поделаешь? Да и смысла возражать нет. Со временем свыкаешься с этой ролью. Она ограничивается тем, что уговаривает себя, будто подобное поведение Рихарда – специфика мужчин, родившихся еще до Первой мировой войны, конечно, оно характерно не только для них, но для них особенно. Это было связано с тем, чему учили тогдашних мальчиков в так называемых хороших домах и школах: женщины должны вести домашнее хозяйство, проявлять иногда активность в постели (но не слишком часто и не утомительно), а чтобы рожать и воспитывать детей, интеллигентность не нужна, поскольку необходимая тонкость ума и смекалка вкладывается в них благодаря эпизодическим общениям с главой семейства. Или благодаря передаче его мыслей на расстоянии, потому что отцу разговаривать с детьми некогда. Что же касается принятия решений, ведения финансовых дел и всего того, что связано с техникой, женщина должна помалкивать, да-да, жить с кляпом во рту. То, что Альма излишне часто следовала этим правилам и тем самым совершила не одну ошибку, она заметила, когда было уже поздно. В первый раз в 1938 году, вскоре после аншлюса[7]7
  Акт включения Австрии в состав Германии, практически лишивший ее независимости.


[Закрыть], когда Рихард по только ему одному известным причинам передал магазин белья ее матери торговой сети и распорядился в Регистрационной палате вычеркнуть фамилию Артхофер, хотя в то же самое время было подано множество прошений на приобретение еврейских магазинов и началась борьба за передел собственности и захват более выгодных позиций в государстве и обществе. Альма не очень верила, что Рихард не хочет примкнуть ни к новым властям, ни к немецким магнатам чулочной промышленности рейха. Но она так и не докопалась до сути. Что же все-таки за всем этим стояло? Какое-то выражение скрытого и затяжного упрямства, длившегося, ни больше ни меньше, почти целых десять лет и сыгравшего в итоге Рихарду на руку. Лучше поздно, чем никогда. Рихард никогда ни перед кем не отчитывался, что касалось его работы, за все это время вплоть до 1945 года. Головной болью были только интересы Альмы, хотя продажа магазина белья была частично компенсирована практически одновременной покупкой пасеки доктора Лёви, и пчеловодство стало новым занятием для супруги, притом без особых общественных амбиций и к тому же в собственном саду.

– Эти зубы сломались, жаль, конечно, но они свое отработали, – сказал Рихард с важной миной на лице.

– Еще нет. Но как хочешь, можешь завещать их церкви, пустить, так сказать, на благотворительные цели.

– Твои насмешки – это как раз то, чего мне сейчас так не хватает. Давай назад. Я сам о них позабочусь.

– Тогда зачем ты пришел ко мне, если мое мнение тебя не интересует?

– Потому что в данных обстоятельствах мне нужны не добрые советы, а помощь. Меня надо записать к зубному врачу.

– Он тебе тоже не скажет ничего другого. Нет там никаких трещин. Покажи, где ты их нашел?

– Да уж нашел!

Рихард вытянул вперед ладонь, в то время как другую все время держал перед отвисшим, как у карпа, ртом.

– Дай сюда, ты ничего в этом не смыслишь.

Альму даже тронуло, когда она увидела, как Рихард стоит и его одолевают искренние сомнения: ну кто же, кроме жены, может помочь ему в решении его проблем? Но, поскольку он обошелся с ней грубо и бесцеремонно, у нее мало было причин оставаться с ним любезной. Пусть возьмет себя в руки. Но одновременно с этим она подумала: какой же он несчастный и никогда уже не сможет смотреть на мир такими глазами, как она. Время понимания для него прошло, вместо этого появилась неуверенность и, что еще хуже, злость из-за этого. Альма давно подметила, что в ситуациях, когда Рихард вынужден показать свою слабость или, как минимум, не может привести весомый аргумент, очень скоро доходит до того, что он втайне сжимает кулаки. Она вспомнила, как самые первые открытки, посланные Петером Ингрид, были написаны азбукой Морзе, что было похоже на арабский, такое же нагромождение точек и черточек – короткая, длинная, короткая, короткая, короткая, длинная, короткая, короткая, длинная, короткая, длинная, длинная, длинная, короткая. Много текста там не было, больше приветы оттуда и оттуда и про погоду, но все это выглядело гораздо веселее, чем просто привет издалека и про то, какая там погода.

(И это в стране, в которой приветствия на открытках, содержащие не более пяти слов, десятилетиями поощряются льготами на почтовые расходы, как будто слова добавляют почтальонам лишний вес и потому надо быть заинтересованными в гражданах, которые ради экономии пары шиллингов отказываются писать больше, чем только мама, у меня все хорошо!)

Увидев эти таинственные для него знаки, Рихард подумал бог знает что: тот, кому в голову пришла подобная идея, может додуматься и до чего-либо другого. Факт. Тайны. Дурацкие приколы и шутки. И что такому типу надо? Еще до того, как Петер объявился собственной персоной, его авторитет уже упал в глазах Рихарда. И Ингрид, вся в отца, тоже уперлась и встала в позу. Все, что последовало за этим, была одна нервотрепка.

Альма вложила протез в протянутую руку. И пока он поспешно и наполовину со скепсисом засовывал его себе в рот, громко стуча зубами, она махнула рукой и спокойно произнесла:

– Пусть будет по-твоему. Я позвоню доктору Венцелю.

Больше она ничего не сказала, безо всякой злобы посмотрела на Рихарда и тщательно вымыла руки маленьким кусочком пахнущего лимоном рыжего мыла. Она подумала о желтых кувшинках, плавающих в вазе с зубными протезами, – идея романа, который она читала на Пасху, очень мило, правда-правда, очень даже мило. Там была ваза с зубными протезами и водой, заросшей водными растениями. Уже при чтении она думала о Рихарде и сейчас, моя руки, увидела вдруг перед собой на мгновение те слизистые водоросли, поросшие мхом ракушки и медленно оседающие экскременты рыб. Она затрясла головой. Брр! Так все оно и было. После недолгого раздумья она признала случившееся извиняющим обстоятельством для Рихарда, потому что он, с одной стороны, понятия не имел, что протезы надо чистить, а с другой – потому что после подобных разговоров ей казалось, что у нее самой свихнулись мозги.

– Могу я рассчитывать на врача? – спросил Рихард.

Альма кивнула, в нерешительности она вытерла руки кухонным полотенцем и, прежде чем опять заняться обедом, посмотрела Рихарду вслед. В своей обычной манере он зашаркал заплетающимися ногами из кухни вон. Ей казалось, что он доволен результатом их завершившегося спора, получив своего рода моральное удовлетворение. Ну что ж, пусть! Но только он даже не обратил внимания, что вместо стоматолога она назвала ему фамилию домашнего врача.

На следующий день в половине десятого Рихард еще не встал с постели. Стуком в дверь Альма напомнила ему о приходе врача, на что он ответил, что не испытывает симпатии к врачам, особенно к тем, которые могут лишь подтвердить, что его уже давно пора сдавать на металлолом. На повторный вопрос Альмы он буркнул, что не хочет вставать с постели, потому что неважно себя чувствует. О подробностях своего плохого самочувствия он не стал распространяться и не захотел встать и открыть дверь.

Это уже не в первый раз, когда Рихард из-за внезапно нахлынувшего на него приступа слабоволия меняет свои планы, прибегая к сомнительным доводам. Но поскольку Рихард запирается уже несколько лет, Альма испугалась. Она подумала: может, он действительно серьезно болен, только относится к этому с пренебрежением, потому что болезнь для такого мужчины, как он, не что иное, как тяжело переносимый позор, сравнимый разве что с преднамеренной порчей чужого имущества. Однако по его тону она поняла, что настроение у него на удивление отнюдь не такое уж дурное. Это показалось ей еще одним плохим признаком. Так что было правильно, что она позвонила доктору Венцелю и попросила его зайти.

Доктор Венцель пришел на двадцать минут позже, один раз основательно постучал Рихарду в дверь и, выдержав паузу, громким голосом назвал свое имя и профессию, что возымело действие. Рихард услужливо (поспешно и дисциплинированно) открыл дверь и сказал:

– Большое спасибо, что вы пришли.

Он был в шлафроке нараспашку и выглядел изнуренным. На пижаме большие пятна пота, словно сон и сидение в комнате были для него напряженной работой. У Альмы защемило сердце, когда она увидела его таким измученным и обессиленным. У него в самом деле был вид полной развалины. Плачевная картина. Поэтому она, чтобы не усугублять его положение, скрылась из виду.

Доктор Венцель долго пробыл у Рихарда. Беседа продолжалась добрых пятнадцать минут. За это время Альма успела починить свой плащ – на левом рукаве разошелся шов. Когда доктор Венцель спустился вниз, он сообщил, что важнейшим результатом беседы явилось одно доверительное высказывание: Рихард сломал себе голову, раздумывая, где достать денег. Значит, он просто не соображает, что достаточно всего лишь дойти до банка и снять со счета столько, сколько необходимо.

Доктор Венцель сказал:

– Это очень прискорбно. Конечно, для всех наступает такой момент, когда силы покидают человека. Не хочется верить в это. Но ведь Рихард хотя и в отставке, а все-таки министр.

– Забудьте про это! Последнее «прости!», как говорили семеро швабов[8]8
  Народная немецкая легенда про семерых швабских простаков-неудачников, легшая в основу многих литературных сюжетов, в том числе сказки братьев Гримм.


[Закрыть]. До свидания, ба-ба![9]9
  Редуцированное английское «бай-бай».


[Закрыть] Так было, когда он уезжал в командировку: До свидания, Рихард. До свидания, Альма, ба-ба.

Доктор Венцель пояснил, что Рихард прекрасно понимает, насколько сильно в настоящий момент загнан умственно в угол (подлинные его слова). Рихард находится в темной зоне сознания между фактическим состоянием, которое он по понятным причинам отвергает, и работоспособностью прошлых лет, о которой вспоминает в критические моменты, имея собственное представление о том времени, но из этого не следует, что он знает, как добиться улучшения ситуации. Теоретически он понимает свои прежние возможности, отчего сегодняшние дефекты в его умственной деятельности еще сильнее отягощают его психику. По-видимому, именно поэтому ему хочется в первую очередь говорить о славном прошлом, а о сегодняшних временах только как бы между прочим, при этом со злобой и ожесточением.

– Вам сейчас лучше всего запастись нечеловеческим терпением, стать, что называется, толстокожей, – посоветовал доктор Венцель.

– Легко сказать, но долго так не продержаться. Со временем это здорово надоедает.

– Не стоит принимать все так близко к сердцу.

– Ну, ладно, посмотрим. В любом случае я постараюсь.

Доктор Венцель распрощался. Не успел он уйти, как вниз спустился Рихард, одетый на выход: два пиджака, один поверх другого. Пиджаки прекрасно подходили друг к другу по цвету и делали Рихарда в плечах очень даже импозантным. Он созвонился с фрау Цирер, своей многолетней секретаршей, и спросил, когда можно зайти к ней.

– Замечательно! Тогда я буду у вас примерно через час.

Альма, ожидавшая чего угодно, стала опасаться, что Рихард попросит фрау Цирер сходить с ним в банк. Поэтому она спросила:

– Куда ты собрался?

– Нанести визит.

– Но для этого необязательно надевать два пиджака.

После некоторых препирательств ей удалось уговорить его снять один пиджак. Тогда он ворчливо сказал:

– Поскольку ты задержала меня, мне придется взять машину.

– Пожалуйста, не забудь, что на твоей карточке по уплате дорожного налога нет марок за этот и предыдущий месяц.

Он сделал большие глаза.

– На твоей налоговой карточке нет пошлинных марок! – повторила Альма.

– У меня создается впечатление, ты все это специально выдумываешь для того, чтобы позлить меня. А у меня сейчас как раз туго с деньгами.

Она показала ему свою карточку.

– Такую же надо иметь и для твоей машины.

До него опять не дошло, и, когда Рихард с удвоенной энергией повторил, что все делается для того, чтобы только вывести его из себя, Альма оставила эту тему, вспомнив дельный совет доктора Венцеля, данный ей несколько минут назад, – она не должна принимать все близко к сердцу. Ну, пусть. Вот он, закат жизни. Она сказала самой себе: мне нужно постепенно научиться думать совсем по-другому. Пожалуй, я лучше пошлю вслед за ним патрульную машину. Он ведь сам признает, что больше не может держать правильную дистанцию. Кроме того, я несколько недель назад сама видела, как он, доедая салат, все пытался подцепить вилкой нарисованные на тарелке листочки. И лишь только после третьей или четвертой попытки до него дошло, что тарелка пуста.

Так что Альма предоставила Рихарду свободу действий и сделала вид, что его уход ее нисколько не беспокоит.

– Где моя шляпа? – спросил он.

– На крючке на вешалке, – сказала она снисходительно.

И чуть позже добавила более доброжелательно:

– Береги себя.

Но пока машина еще только выезжала из ворот, она позвонила в полицию с просьбой отобрать у Рихарда права. Потом звонок в палату парламента, где ей сказали, что фрау Цирер сегодня выходная. Она попробовала позвонить ей домой. Ей повезло. Альма сказала, что, прежде чем она выскажет свою просьбу, она должна кое о чем рассказать, например о том, что Рихард повсюду утверждает, будто она (Альма) называет его убийцей. И о том, что перед уходом он надел на себя два пиджака, объясняя это тем, что ему больше нечего надеть. Наконец она подошла к главному и попросила фрау Цирер избавить ее от унижения, если Рихард попросит сопровождать его в банк.

– Вы хотите этим сказать, что господин министр тронулся?

– Я не произносила этого слова.

– Да, не произнесли, но вы так расписали мне господина министра, что иначе как тронулся это назвать нельзя. А когда я видела его в последний раз, в нем и намека не было на такое состояние, о котором вы рассказываете. Вы не всегда правы, госпожа доктор Штерк. Еще несколько лет назад я была шокирована, когда вы сказали господину советнику коммерции Лонарделли, что ваш муж не соображает, что говорит.

Фрау Цирер еще целую минуту читала ей наставления, полные упреков, так что Альма оторопела и даже утратила дар речи. А когда дело дошло до Ингрид – Альма якобы нарушила в свое время тайну переписки, прочтя письмо Рихарда Петеру, – она положила трубку. Альма считала, что не должна позволять, чтобы ей предъявляли подобные обвинения. В конце концов фрау Цирер (следует полагать) она сама увидит провалы памяти у Рихарда. Они настолько очевидны, что не заметить их невозможно. Или все же? Нет. Альма покачала головой, пораженная ненавистью к себе и передергиванием фактов. Но она не жалела о разговоре. К тому же убедилась, насколько правильным было суждение Рихарда, вызвавшее у нее в свое время больше удивления, чем понимания: собственные ошибки не прощают тем, кого ты обидел.

Точно: Рихард не может ей простить, что никогда не был с ней откровенен, и сейчас мучительно пытается скрыть от нее свою забывчивость. Фрау Цирер не прощает ей того, что со злобным и вероломным важничаньем всегда пренебрегала доверием Альмы. А сестра Рихарда Неси не прощает ей того, что она (Неси) пытается получить обманным путем наследство и постоянно грабит Рихарда, снимая с его счета деньги в пользу своих детей, хотя давно уже не секрет, что она обманула Рихарда, назвав ему заниженную сумму своей вдовьей пенсии.

Ну что тут еще можно сказать?

Вывод один, видит Бог: добром тут и не пахнет.

Альма прерывает работу с заградительными сетками, потому что ее только что ужалила вторая пчела. И этот укус пришелся почти на то же место, что и первый, – в бедро, а это очень болезненно, Альме даже кажется, что задета надкостница. У Альмы покраснение на ноге размером с ладонь, место заметно опухло и болит. С подкормкой в каждой руке, хромая, она идет в подсобку, смазывает место укуса мазью. Переведя в кресле дух, она через пять минут встает и вышвыривает с полдюжины сотовых рамок, которые валяются здесь уже целую неделю. Рихард все это время настолько держал ее в напряжении, что не доходили до них руки. Выбросив рамки, Альма еще раз осматривает ногу. Опухоль увеличилась. Альма полагает, что как минимум один из укусов попал в чувствительный кровеносный сосуд. Теперь уже и колено болит, и даже чуть-чуть остальные суставы, то ли от пчелиного яда, то ли оттого, как предполагает Альма, что яд вкупе с погодой настолько понизил кровяное давление, что механизм удаления отходов из организма не срабатывает. Так как уже почти половина одиннадцатого, Альма решает часок отдохнуть. Вообще-то она собиралась до обеда еще опрыскать фуксии и узамбарские фиалки, вчера она перенесла их в беседку, увитую плющом, или хотя бы смазать кисточкой листья, чтобы уберечь цветки от тли. Но получается так, что придется отложить это на послеобеденное время, равно как и обработку муравьев, которые разносят тлю. О продолжении работы с ульями и думать нечего, потому что повышение температуры воздуха не будет способствовать тому, чтобы эти бестии стали более миролюбивыми.

На первом этаже ничто не говорит о присутствии Рихарда. Когда Альма заходит на кухню, чтобы сделать себе припарку с раствором уксуса, она тем не менее замечает, что Рихард уже встал. На столе лежит перекидной календарь из сберкассы, на обороте страницы от прошлой недели недописанная телеграмма. Рихард просит в ней своего друга Лойсла найти ему служанку.

Дорогой Лойсл точка большая просьба точка подыскать мне для дома…

На этом текст обрывается, потому что Рихард, очевидно, забыл, как пишется слово прислуга. Он испробовал полдюжины вариантов и, должно быть, сам пришел в ужас от всех этих попыток, потому что настолько позачеркивал все написанное, что стержень шариковой ручки даже разодрал в нескольких местах бумагу. На следующих за этим листках календаря остались глубокие, пересекающиеся вкривь и вкось следы чирканья. В какой-то момент Рихард оставил свои попытки. Альма надеется, что на этом вся его затея и закончится (к чему нам прислуга и какое, скажите на милость, Лойсл имеет к этому отношение?). Но она считает, что на это не стоит обращать внимание, скорее это так, вздор, продолжения которому (возможно) не будет. У Альмы давно уже пропало всякое желание ломать себе голову из-за подобной ерунды.

Она выдрала и скомкала листок календаря. С глаз долой – из сердца вон. В первую очередь все, что связано с Рихардом. Она принимает аспирин и для верности еще пирамидон. Затем удобно вытягивается в гостиной на кожаной оттоманке, которая уже рассохлась и пахнет пылью. Она моментально засыпает под развевающиеся на ветру занавески и несмотря на тиканье часов да свистящий звук, издаваемый качающимся туда-сюда маятником. При этом ей снится Ингрид, да так отчетливо, что, проснувшись, она еще какое-то время лежит, чтобы побыть под впечатлением сна. Она боится, что он моментально исчезнет, как только она встанет, и того чувства счастья, которое она испытала, уже не будет, ведь она видела свою дочь без ощущения, что ее нет в живых.

Во сне Альма шла вместе с Рихардом и Ингрид, которой тогда было около пятнадцати, в Мауэрбахе по заросшему мхом мостику, к сожалению, его уже больше нет. С него прекрасно было видно вершину горы в Тульбинге, а в глубокой воде под самым мостом всегда стояла форель. Вдруг они увидели купающуюся Ингрид. Альма с удовольствием следила за ее сильными движениями, радовалась красивому телу и думала при этом (уже в какой раз): а ведь есть люди, которые утверждают, что эта прекрасная девушка мертва. Ингрид выскочила из воды и опять стояла на мостике, сдержанно улыбаясь, как всегда, когда чему-нибудь особенно радовалась. Она показалась Альме выше и тоньше, чем в последний раз, только вот лицо немного располнело. Волосы были собраны в конский хвост, а блузка напоминала ту, что Альма подарила ей как-то на Рождество, – в цветочек из хлопчатобумажного крепа, опять вошедшего сегодня в моду. Альма смотрела на Ингрид и была счастлива, такой сияющей она выглядела. Она заговорила с Ингрид: как замечательно, что ты пришла, ведь мы не виделись с твоей свадьбы.

Что было потом, Альма уже не помнит, хотя проснулась она не сразу. Однако после этого сна на нее не нахлынуло чувство печали (ах, она ведь умерла!), – она утонула, поэтому ты и видела ее купающейся. В большей степени ею овладело счастье неожиданно постоять рядом с человеком, которого не видела давно, испытывая при этом отрадное чувство: она меня не забыла и я ей все же не безразлична.

Удивительно то, что лишь спустя полгода после смерти Ингрид Альма стала видеть ее во сне, и эти сны с тех пор не прекращаются. Она часто видела раньше во сне и Отто, обычно, как он возвращается из русского плена, в котором никогда не был, потому что в свои четырнадцать лет был слишком молод, чтобы попасть в плен. Эти сны продолжались до 1957 года, а потом внезапно прекратились.

Один раз, она видит это и сейчас, Отто вернулся через Венгрию, сон был связан с венгерским восстанием, и это был последний сон о нем. Она услышала шаги. Кто это может сейчас прийти? Это был Отто, у него белокурые волосы – как тогда, до того, как его подстригли под ежик в юнгфольке[10]10
  Детская организация наподобие гитлерюгенда, охватывавшая детей от 10 до 14 лет.


[Закрыть]. Под мальчишескими глазами сине-черные тени, как в австрийских кинохрониках у возвращавшихся из плена. Альма спросила: сынок, ты действительно вернулся домой и это не сон, как раньше? И тогда он ответил: мама, я пришел через Венгрию, и я испытываю большое облегчение, что наконец-то я с вами, и это действительно не сон. Я остаюсь дома.

Теперь же Альма живет с ощущением, как будто все, что происходит вокруг, могло случиться только во сне. Она все время думает, что ей надо проснуться, но вряд ли это что даст, потому что в ее снах отражаются желания, а не страхи. Поэтому она с такой легкостью и осознает в совместной жизни с Рихардом, что это не сон. И незачем щипать себя за руку, от этого сон только улетучится, и притом окончательно.

Она садится в кровати. Вот уже несколько минут на кухне Рихард с остервенением крутит ручку радиоприемника, не задерживаясь ни на одной волне дольше чем на секунду. Он прошелся уже по городам на шкале приемника как минимум три или четыре раза, проверив все атмосферные помехи на их передачи, вероятно, пытаясь таким образом обратить внимание на то, что он с детства привык, чтоб ему подавали обед с боем часов в полдень. Альма склоняется над своей ногой, она выглядит значительно лучше, чем час назад. Она встает и медленно идет по направлению к кухне. Каждый раз после общения с одним из своих юных чад-призраков, она ощущает внутренний прилив сил, необходимых ей для будней с Рихардом.

– Что ты ищешь? – спрашивает она.

– Да ничего. Может, какой хороший концерт духового оркестра. Немного маршевой музыки.

При этом он выключает радио и, вместо того чтобы покинуть кухню, как делает обычно, когда приходит Альма, садится к столу и пьет кофе, который сварил себе сам.

Альма замечает, как растет ее напряжение. От одного только присутствия Рихарда пульс начинает биться чаще, и ничего не меняется оттого, что в настоящий момент Рихард, похоже, чувствует себя более или менее прилично. Она сильно громыхает кастрюлями, чтобы он не затеял разговора. Но в этом есть и свои минусы, потому что образ Ингрид растворяется, причем слишком быстро, как и годы, пролетевшие тогда словно в одну минуту. Альма хотела восстановить контакт с Ингрид и думала, что времени еще предостаточно. Но в действительности, оглядываясь назад, она сознается, что это требовало большего мужества или, по крайней мере, больших усилий, чем она тогда прикладывала. А потом Ингрид вдруг умерла.

Ей опять вспоминаются письма, которые писала ей Ингрид в последние годы. Положительные эмоции окончательно пропадают. Альма задается вопросом, куда она дела письма. Она не может найти их уже несколько лет, несмотря на многочисленные поиски, она запрятала их слишком основательно.

– Как у тебя дела? – спрашивает Рихард во время образовавшейся в кухонном грохоте паузы.

– Так, ничего.

– Это звучит как отговорка.

Альма оборачивается к мужу. Она с удовольствием рассказала бы ему о своем сне, но обычно она скрывает от него подобного рода вещи, сама не зная почему. Вероятно, потому, что так повелось – не говорить много о детях. Где они оба сейчас? Кто-нибудь может ответить ей на этот вопрос, собрав все свои знания воедино? Пожалуй, нет. Главное для Альмы – ее готовность верить в то, в чем можно найти утешение, пусть ничтожное. Ах, как глупо! В раковину с грохотом падает из рук стакан. А как быть, когда шагам на втором этаже нет никакого объяснения: может, Отто все-таки вернулся? Нет. Или Ингрид ищет свои любимые заколки для волос, которые она забыла во время своего внезапного ухода из дома и которые вместе с остальными мелочами до сих пор лежат в выдвижном ящичке в ванной? Нет. И еще раз нет. Нет и нет.

– А как у меня могут быть дела? – спрашивает Альма.

Жестом Рихард приглашает ее сесть с ним за стол. Он не убирает протянутую руку, пока не убеждается, что она выполнит его просьбу. Она наливает себе чашку кофе. Когда Рихард закуривает сигарету, она составляет ему компанию, потому что теперь это случается довольно редко, чтобы они вместе сидели за столом и разговаривали.

– Мне кажется, я наполовину уже на том свете, – говорит Рихард.

– Мы оба стареем, а старость ни к кому не благоволит. Так что не очень-то обращай на это внимание.

(Но ей определенно говорить об этом проще, чем ему.)

– Моя особенно ко мне неблагосклонна. Жизнь обращается со мной крайне жестоко.

(Альма опять удивлена, Рихарду не составляет никакого труда рассуждать о философских вещах, тогда как порой он не может сказать, какой сегодня день или месяц. У нее нет объяснений, отчего это так происходит.)

– Ну, мы тем не менее не будем спорить о том, все ли уж так плохо у тебя. Может, оно не все так безрадостно и плохо, будем, во всяком случае, надеяться, что хотя бы не безнадежно.

(Общие фразы, которые ни к чему не ведут, но ими, тем не менее, обмениваются с ровесниками, чтобы успокоить друг друга.)

– Ума не приложу, что уж тут хорошего. От болезней стареешь, а от старости делаешься больным, а от того и другого одновременно – умираешь. Хуже всего то, что ни дома, ни в школе меня к этому не готовили. Ну, про то, что умрешь, говорили, конечно. Но никто тогда от этого не предостерегал, потому что о смерти думали меньше всего.

(За долгое время он впервые произносит слово смерть без страха.)

– Я это тоже представляла себе иначе до того, как стала взрослой.

(Она смеется, но очень коротко и как-то неуверенно.)

– Очень правильно, так оно и есть. Я тоже представлял себе все иначе.

(Она думает: я с удовольствием поговорила бы с ним о его юности, сравнив ее со своей. В Майдлинге[11]11
  В прошлом пригород Вены, теперь окраинный 12-й район.


[Закрыть] у меня была почти такая же свободная жизнь, какой живут сегодняшние подростки, во всяком случае, по сравнению с ним. В его сугубо клерикальной, богатой семье у него практически не было пространства для игр.)

– Могу я тебя о чем-то спросить? – говорит он.

– Что тебя тревожит?

(Она смотрит, как Рихард наблюдает за тлеющей сигаретой, словно черпает в ней силу. Он говорит, не поднимая взгляда):

– Хотелось бы знать, как это начнется, когда не сможешь больше повернуть головой ни влево, ни вправо. Наступит это внезапно или подкрадется незаметно?

– Я думаю, это длительный процесс. Когда начнется слева, то с этим еще, пожалуй, можно справиться, а вот когда и справа, то это уже конец.

(На минуту она кладет свою руку поверх его и тихонько сжимает. Сопереживание, исходящее от кончиков пальцев.)

– Это как магнит испортил компас, – говорит он. – В океане есть такие места, когда стрелка компаса начинает бешено вращаться.

(Из-за чего корабли сбиваются с курса, полагаясь только на волю ветра. Но сказать об этом Альма не решается. Как не хочет она упоминать и о том – хотя ей пришло это в голову, – что существует и другая, тропическая часть Атлантики, которую испанцы назвали el Golf о de las Damas[12]12
  «Дамское море» – так галантные испанские моряки называли Саргассово море за его тихий нрав.


[Закрыть], потому что управлять кораблем там настолько легко, что штурвал можно доверить даже нежнейшим женским ручкам. Бывает такое в жизни? Должно быть. «Дамское море», хм! И могло ли такое произойти у нее с Рихардом? Когда все началось и когда кончилось? И как проходил переходный период? Резко или с нарастающим бризом? Она пытается перенестись назад, в спорные времена. Она закрывает глаза, и всплывают воспоминания детства. Нет, детство не в счет, размышляет она, детство и без того всегда пролетает слишком быстро, это должно было быть позже. Должно. Потому что и позже она много раз была счастлива, вспомнить хотя бы, как у Ингрид впервые начались месячные. Но чтоб беспечно и совсем без всяких забот?)

– Помнишь, – говорит она, – как до Первой мировой войны летом на улицы всегда выезжала поливалка? Ты должен это помнить.

(Совершенно заурядное явление: две крепкие лошади тащат здоровенную бочку на четырех колесах, из которой сзади обильно льется вода. В жаркие летние дни этой водой поливали пыльные улицы. За этими поливалками всегда бежала ватага ребят, они закатывали штаны как можно выше, чтобы поглубже зайти под струю. Девчонки, если они вообще тут были, находились далеко позади, сняв туфли и шлепая по воде босыми ногами, потому что задирать высоко юбки не полагалось. Альма тоже с удовольствием побежала бы рядом с ними, но она знала, что подобным образом развлекаются только уличные дети, те, чьи отцы свистят, засунув пальцы в рот. Ее матери, которая часто смотрела в окно, явно не понравилось бы, если бы ее дочь оказалась в этой компании. Тогда Альма не находила в запретах матери ничего предосудительного.)