Текст книги "Великий поток"

Автор книги: Аркадий Ровнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

И еще… мне снятся сумасшедшие сны. Каждую ночь мы встречаемся с моим Алексисом и занимаемся с ним любовью. Меня пугает то, с какими подробностями я все это вижу, пугает мои собственные бесстыдство и страсть, которые я с ним разделяю. Этой ночью мы с ним лежали на диване в нашей гостиничной комнате и делали что-то невообразимое. Я не могу это описать. Ночью, когда дети уснут, я попробую написать об этом подробнее. А пока нужно хорошенько прятать эту тетрадь. Не дай Бог, если она попадет кому-нибудь в руки.

24-ое, ночь

Ну вот, папа и мама спят, дети утихомирились. Я собралась с силами и хочу записать то, что меня так тревожит. Речь идет о снах последней недели, которыми я не могу ни с кем поделиться. Ни одной из моих прежних подруг и даже Серафиме я не могла бы рассказать о том, что мы делаем с Алексисом. Мы никогда с ним ничего подобного не делали. Мы с Алексисом вели себя относительно целомудренно. Алексис как будто бы даже стеснялся меня. Мы с ним раздевались в темноте и не зажигали света до тех пор, пока не были одеты. Тут же горел яркий свет, и в движениях его была какая-то ярость, постепенно захватывающая и меня. Мы менялись местами, мы куда-то проваливались и возвращались, и так много раз. Было в этом какое-то бесстыдство, от которого захватывало дух. Я пишу это, и у меня голова идет кругом. Я чувствую себя искушенной и испорченной, и в то же время мне ничего не страшно. В то же время я понимаю, что та Светлана, которой я являюсь во сне, это не я, а другое существо, и мне интересно за ней наблюдать. В ней нет моей усложненности и моих страхов. Она умеет отдаваться ощущениям, а я себя вечно контролирую. Я задаю вопрос: кто я и кто она? Я живу головой, а она ощущениями. Она свободнее, а значит истиннее меня.

25 августа

Мы постепенно осваиваемся в Тифлисе. Город замечательный – если бы не было так жарко и если бы Тома и Кока меня не донимали. Тома задает мне тысячу вопросов о мужчинах и женщинах и интимных отношениях между ними. Маму она спрашивать стесняется, вот мне и приходится отдуваться. Она спрашивает меня как взрослая и решительная женщина, так что порой мне за нее страшно. По-прежнему она целый день пропадает на улице, и я могу представить, чего она там набирается. Маленький Кока сидит постоянно дома, о чем-то думает и молчит, и от его молчания мне становится неспокойно. Ему скоро пять лет, а он ведет себя как философ, да и выглядит тоже так: у него на лице мудрая улыбка человека, уставшего от тщеты этого мира. Я пробую его разговорить, но у меня ничего не получается. Папа считает, что это его характер, а характер не нужно пытаться переделывать. Я с папой не спорю, но я ни в чем с ним не согласна. Человек должен себя изменять, пробуждать в себе скрытые силы. Нам с Алексисом это абсолютно ясно. Нужно бороться с собой, бороться с инерцией. В этом назначение человека, и об этом говорят все мудрецы.

Я занята подготовкой к прослушиванию. Мама мне аккомпанирует, когда у нее есть время, так как на ней все наше хозяйство и все заботы о доме.

26 августа

Павел Петрович велел мне одеться поизряднее и встречать его сегодня на ближайшем к нам углу сада в пять часов пополудни. Он собирается отвести меня на прослушивание. Я пытаюсь вообразить себе тех, кто будет меня прослушивать. Наверное, это будут сухие строгие старушки из консерватории, и они меня непременно раскритикуют, скажут, что мне нужна школа, что я должна поучиться у них или их коллег. То, что я училась пению с одиннадцати лет и не раз уже пела перед публикой, для них не будет ничего значить. А как я могу продолжать учиться, если у нас совсем нет средств. Папе, конечно, предложили курс в университете, но когда еще это будет! Я знаю, что за настройку фортепиано и мое новое платье он отдал наши последние деньги, и теперь ломает голову, как нам жить дальше. Ах, если бы я могла ему помочь! А вдруг мне предложат петь в хоре и будут за это платить. Тогда я могла бы получать немного денег и приносить их домой.

Почти неделю мы с мамой репетировали по пять часов ежедневно, она мне аккомпанировала и меня поправляла. Конечно, я ужасно волнуюсь еще и потому, что мамы там со мной не будет. Мне будет аккомпанировать незнакомый человек. К счастью, там будет Павел Петрович, это хорошо, он дает мне уверенность. Ах, Боже мой, уже 4 часа, а я еще не готова.

Для прослушивания я выбрала цыганскую песню из «Кармен» – и одну веселую современную пьеску, однако боюсь, что она старичкам не понравится – ее нужно петь, притаптывая и слегка крутя бедрами. Я ее пела в гимназии на выпускном вечере. В тот день мы встретились с Алексисом, он пришел на гимназический концерт и влюбился в меня по уши. Боже, какая я была легкомысленная! Я мучила его целый месяц, отказываясь с ним знакомиться. Между прочим, мои ужасные сны продолжаются, но становятся немного другими. Алексис стал другим, если это все еще он. Я часто его узнаю. Но об этом я напишу в другой раз, сейчас я слишком волнуюсь.

27 августа

Вчера все было ужасно, но… закончилось хорошо. Павел Петрович привел меня в большой ресторан на Головинском проспекте. Он называется «Риони» по одной из главных Кавказских рек. Стены его расписаны рыцарскими сюжетами, а в центре картина с рыцарем в тигровой шкуре. Большой зал со столиками полукругом обращен к сцене, на которой стоял белый «Стенвей».

За роялем сидел галантный пожилой господин в бабочке и жилетке, который назвал себя Аветом и спросил меня, что я собираюсь петь. Я сказала и дала ему ноты. Он взял аккорд, и мы с ним все прорепетировали.

После этого появился маленький лысый упругий человек в пенсне и с бородкой, как у папы. Господин в пенсне и с бородкой представился господином Гогуа и присел за один из столиков. Я нисколько не волновалась, напротив, чувствовала себя уверенно и пела с удовольствием. Песенку с притопыванием господин Гогуа попросил меня спеть два раза. После этого мы с Павлом Петровичем прошли в его кабинет, и улыбчивая девушка принесла нам бутылку шампанского и конфеты. Господин Гогуа предложил мне контракт на полгода. «Неизвестно, что с нами будет через полгода», – грустно заметил он, разливая шампанское. Он назвал цифру моего гонорара, показавшуюся мне астрономической, однако мы с Павлом Петровичем не подали вида, и Павел Петрович попросил господина Гогуа удвоить мой гонорар. Господин Гогуа не стал возражать и предложил мне тут же подписать договор, который через несколько минут нам принесла та же девушка. Мы допили шампанское и раскланялись, договорившись начать мой ангажемент через три дня.

Все случилось так быстро, что я не успела подумать о родителях и о том, что я должна была спросить их согласия или хотя бы совета. Что ж, я была уже совершеннолетней и могла сама принимать решения, касающиеся меня. Кроме того, я подумала, что смогу помочь папе, нуждающемуся в деньгах, а когда Алексис приедет, на первых порах я смогу быть для него опорой. Шампанское ударило мне в голову, и я крепко держалась за локоть Павла Петровича, когда мы выходили на улицу.

По пути домой мы с Павлом Петровичем зашли в кофейню, и он заказал для нас турецкий кофе. Меня он посадил на широкий цветистый диван, а сам сел напротив на стул. Мы легко говорили о разном. Павел Петрович расспрашивал меня о нашей семье, о моих интересах и планах. Я решилась рассказать ему об Алексисе, которого я назвала своим женихом, и сказала, что жду его, хотя ничего о нем не знаю. Сказала, что папа и мама не знают об Алексисе и что папа никогда не примирится с мыслью, что я полюбила человека, главным стремлением жизни которого является духовное совершенствование. Потом, спохватившись, что я, как избалованный ребенок, говорю об одной лишь себе, спросила его, как себя чувствует Анна Леопольдовна и почему у нее такой грустный вид?

После этого Павел Петрович сел со мной рядом, и голос его стал другим – вкрадчивым и дрожащим.

Он сказал:

– Дорогая моя Светлана. Есть такие люди, для которых вся жизнь – смерть и весь мир – это море печали. В них нельзя вдохнуть бодрость и радость, для них все горько на вкус. Преданности и любви в них, может быть, много, но той напряженности жизненных струн, которая так изумительна в тебе, этого в ней нет. Такая моя Анна, но я ее люблю несмотря ни на что.

Говоря это, Павел Петрович держал в своих руках мою ладонь, и глаза его говорили о том, что если бы я захотела, он расстался бы с Анной Леопольдовной и стал бы моим верным спутником и слугой, но он не может на это надеяться. Мне было его очень жаль, мне хотелось его поцеловать и погладить, но помочь ему я действительно не могла.

Павел Петрович проводил меня до нашей гостиницы, но зайти к нам отказался. В ответ на мамин вопросительный взгляд я сказала ей, что прослушивание прошло удачно, что я переволновалась и устала и обещала рассказать все подробности за ужином. В детской я вытащила из саквояжа свой дневник и поделилась с ним всем, что со мной сегодня случилось. Я еще не знаю, как я буду отчитываться перед папой и мамой, как я им все представлю и какова будет их реакция. Папа не может запретить мне петь в ресторане, я теперь самостоятельный человек и могу настоять на своем, да и Павел Петрович меня поддержит. Скоро ужин, и мне нужно держать себя с родителями «мягко, но твердо».

27 августа. Поздний вечер

Был ранний ужин или поздний обед. Мы ели гороховый суп и тефтели с рисом, которые нам принесли из гостиничной кухни. Мне повезло: на ужин к нам был приглашен папин приятель Николай Николаевич, и это отсрочило взрыв. Николай Николаевич был чем-то озабочен и первую половину ужина казался отсутствующим и вялым. За кофе он разговорился и говорил о круговороте событий и безнадежности наших жизней, пока каждый из нас не поднимется на новую ступень, а для этого требуется воля, которой у нас нет. Искусство так же безнадежно, как и все остальное, пока оно остается искусством грезящих и усыпляет вместо того, чтобы будить ото сна. После этих слов он опять замолчал и ушел в себя.

Когда я сказала, что подписала контракт на полгода с хозяином ресторана «Риони» и буду петь там каждый вечер, кроме понедельников, за столом воцарилось напряженная тишина. Кока, не совсем понимавший, что происходит, смотрел на меня с интересом. Даже Тома, обычно вертевшаяся за столом, ожидая с нетерпением, когда ее отпустят во двор к ее новым друзьям, сидела тихо и испуганно посматривала на родителей.

Вопреки моим ожиданиям взрыва не случилось. Мама от моих слов как-то вдруг осунулась, ее лоб покрылся морщинами, и она всем своим видом дала мне понять, что оскорблена в своих лучших ожиданиях. Она выглядела так, будто ей сказали, что ее дочь стала проституткой. Побледневшее папино лицо ничего не выражало, он был стоиком и фаталистом, и не терять самообладания ни при каких обстоятельствах было одним из его главных принципов. Он только заметил, что, решив самостоятельно такой важный вопрос, я должна буду и во всем остальном проявлять ответственность и зрелость. Я ответила, что готова, на что папа усмехнулся, после чего перевел разговор на другую тему и стал расспрашивать Николая Николаевича о местной политической ситуации. Николай Николаевич опять оживился и начал рассказывать.

Он рассказал нам, что год назад грузинские меньшевики Чхеидзе, Церетели и Ной Жордания, нынешний глава правительства, объявили Грузию «независимой республикой». Однако сразу вслед за этим турки заняли Батуми, Озургети, Ахалцихе и ряд других городов, а турецкие эмиссары начали открыто разъезжать по Закавказью и агитировали за присоединение к Турции. Сначала грузинские меньшевики рассчитывали на Германию: между Германией и Турцией был договор, по которому местности, контролируемые немцами, не могли быть заняты турками. Грузия интересовала немцев прежде всего как единственная возможная тогда артерия для транспортировки нефти из Баку. Когда Германия проиграла войну и подписала Версальский договор, в игру вступили англичане. Тридцатитысячный английский экспедиционный корпус охраняет трассу нефтепровода Баку – Батум и идущую параллельно нефтепроводу железную дорогу. Сегодня «независимую» Грузию называют «грузинской нефтепроводной республикой». Ной Жордания заключил соглашение с Деникиным о совместной борьбе против большевиков, однако он уже готов заключить мирный договор и с большевиками, и тогда карточный домик сдует порывом ветра.

Папа слушал Николая Николаевича, не перебивая, вбирая в себя каждое слово и осмысливая его своим критическим умом. Казалось, он полностью забыл о том, что сообщила ему я. Однако когда наш гость раскланялся и ушел, я увидала, что папа стоит лицом к стене и плачет. Я сделала вид, что этого не заметила, и отдала маме толстую пачку денег – аванс, полученный мною от господина Гогуа.

25 октября

Два месяца я не прикасалась к этой тетрадке, а кажется, прошло два года. За это время случилось столько событий, что не хватило бы и месяца, чтобы все описать. Я стала совершенно другим человеком, взрослой и самостоятельной. И в то же время я перестала себя узнавать. Из страха совсем потеряться в суете я вспомнила про тетрадку. Сегодня понедельник, единственный день, когда я не пою. Я сижу в своей комнате – мы уже живем не в гостинице, а квартире, снятой на деньги из моего первого аванса, и у меня своя отдельная комната – без грима, без каблуков, без улыбок, которые я должна посылать публике, одна со своей тетрадкой и с мыслями об Алексисе, от которого по-прежнему ни слуха ни духа.

Теперь, когда судьба бросила меня в сложный и непонятный водоворот, в котором легко утонуть или совершить непоправимый поступок, у меня осталась одна лишь опора, одна пристань, куда я буду причаливать мою лодку хотя бы раз в неделю – эта тетрадь, и тогда я не утону и не потеряюсь. Правда, у меня появилось и другое серьезное занятие: вместе с моей новой подругой Ламарой я провожу много времени в Городской библиотеке, где много прекрасных книг и прежде всего тех, о которых мне рассказывал мой Алексис. Это книги Сент-Ив Д’Альвейдра, Сен-Мартена, Елены Блаватской и особенно Петра Успенского. Я хочу все их прочитать, чтобы быть достойной моего Алексиса.

Попробую вспомнить и рассказать по порядку, как складывалась моя жизнь в эти месяцы. С того самого дня, когда Павел Петрович привел меня в ресторан «Риони» на Головинском проспекте, у меня началась новая жизнь. Мне пришлось составить для себя репертуар, который мне помог подобрать милейший и галантнейший Авет, аккомпанирующий мне на рояле. Этот репертуар включает много современных пьес для моего голоса, часто легкомысленных, изредка грустных песен и романсов. Кроме репертуара мне пришлось продумать свой костюм, и здесь опять понадобились такт и вкус Авета, который обошел со мной модные магазины и ателье Головинского проспекта, терпеливо помогая и подсказывая мне, когда я становилась нерешительной и робкой. Одновременно Авет много рассказывал мне о городе, об его истории и об отдельных людях, многие из которых были посетителями нашего ресторана. О себе он рассказывает мало, только сказал, что живет со старенькой мамой и ее больной сестрой.

Отдыхая от наших трудов, мы с ним часто заходили в кофейни, которых на Головинском проспекте видимо-невидимо, знакомились с множеством людей – коммерсантов, военных, а также музыкантов, поэтов или просто щеголей и гуляк, коими проспект этот славится. Из новых знакомых особенно мне полюбилась красивая и отзывчивая девушка по имени Ламара, дочь городского почтмейстера, и мы с ней стали очень близки. Я подружилась со всем ее семейством, ее отца зовут Лаврентием, он большой книголюб, и у них дома прекрасная библиотека, а ее мама – виолончелистка из оперного оркестра. Кроме того, у Ламары есть брат Автандил, студент-филолог, пишущий декадентские стихи. Одно из них он посвятил мне, и я запомнила его наизусть, вот оно:

Пусть кто-нибудь другой поет и веселится,

Скептически смеясь, меня осудит пусть,

Я разве виноват, что каждый день мне снится

Один и тот же сон, одна и та же грусть.

Я разве виноват, что, осенью рожденный,

Несу в себе я скорбь рыдающих дождей,

Я разве виноват, что черный цвет – не белый,

Что осень не весна, а лишь обратна ей^[3].

Авет положил эти стихи на музыку, и я их уже спела. Это замечательное семейство! Я уже дважды нанесла им визит и ходила с ними в оперу на «Травиату». А молодой человек, который преследовал меня первую неделю и пугал молчаливыми взглядами, оказался другом Автандила, и теперь я изредка встречаю его, когда навещаю друзей. Его зовут Гиви, он художник-футурист. Теперь он избегает меня, и когда я где-нибудь появляюсь, он уходит.

Я не могу вспомнить и перечислить всех, с кем я познакомилась и подружилась за эти два месяца, потому что их слишком много. И я продолжаю знакомиться с новыми людьми каждый вечер, когда я пою в ресторане. Я уже привыкла к тому, что после моего выступления различные люди приглашают меня присесть за их столик и угощают вином и другими напитками. Некоторые из них признаются мне в любви, это обычно очень молодые люди, и я их не боюсь, зная, что у них мало денег и едва ли они будут часто появляться в нашем дорогом ресторане. Другие, самоуверенные, наглые и обычно немолодые люди, пытаются меня купить, думая, что в ресторане все продается. С этих я сбиваю спесь насмешкой, а когда они настаивают, я прячусь за влюбленных в меня молодых людей или за моего защитника Авета. Третьи заводят со мной философские разговоры и рассуждают о нашем злосчастном времени, о революции и гибели нашего отечества. Этим просто приятно мое общество, и, разговаривая со мной, они воображают себя красивыми и умными. Мне нравится, когда меня приглашают к столику, где сидят грузинские поэты. Они вежливо переходят со мной на русский язык и читают свои стихи в переводах известных русских поэтов. Я познакомилась с Тицианом Табидзе и Паоло Яшвили, первый очень шумный и горячий, а второй – очень бледный, манерный и томный, и с ними всегда красивые девушки с осиными талиями и целая толпа почитателей.

Каждый вечер я провожу среди подвыпивших людей, которые хотят одного – обмануть себя и забыться, отвлечься от окружающей жизни и от ненадежности временного пристанища, в котором мы все оказались. Меня уже ничто не удивляет и не огорчает – мне весело и смешно, но с окружающими меня людьми я не забываю ни на миг, что нахожусь в клетке со львами. Если я покажу им свой страх – я пропала, меня растерзают на части. И потому я осторожна и внимательна, а когда меня угощают вином, я его только пригубляю, и, если я оживлена и приветлива, мое оживление поверхностное и только для виду, оно не касается той настоящей Светланы, которая ждет встречи с Алексисом – этой Светланой я ни с кем не делюсь, и никто о ней не знает. Я хорошо представляю, как мой Алексис входит в ресторан посреди моего пения, и я первая замечаю его, но сначала заканчиваю петь свой номер и только тогда бегу ему навстречу. Поэтому, когда я пою, я всегда смотрю на дверь и на входящих людей. Среди ресторанной толчеи и взвинченности я чувствую присутствие Алексиса больше, чем в спокойные часы, когда я одна или с Ламарой. Так проходит неделя за неделей, и каждой ночью, когда закрывается ресторан, мой верный покровитель Авет провожает меня домой.

Когда я возвращаюсь, дома обычно все спят, и я стараюсь их не будить. Мои отношения с домашними практически не изменились. Я отдаю маме все деньги, которые получаю от господина Гогуа, и на это мы живем. Кроме того, я стараюсь быть внимательной и даже ласковой в отношениях с домашними. Но при этом существует четкая граница моей внутренней жизни, которую никто не переступает.

Папа начал читать свой курс в консерватории, Тома пошла в местную школу, ее постригли, на нее одели форму, и она, кажется, немного остепенилась. Кока научился читать, и все дни проводит, читая волшебные сказки, нас всех едва ли замечая. Мама смирилась со своей судьбой быть матерью ресторанной певицы, но в рестораны они с папой не ходят, а в тот, где я пою, и подавно. Мы теперь живем недалеко от нашей старой гостиницы, у меня есть моя собственная комната, куда я могу попасть через веранду, не заходя в гостиную и никого не тревожа. Я целыми днями гуляю по городу с новыми друзьями, репетирую или сижу в Городской библиотеке. Павел Петрович с Анной Леопольдовной на прошлой неделе уехали в Париж, а Николай Николаевич, со слов мамы, увлекся новым Магом, который, спасаясь от большевиков, переправился через Великий Кавказский хребет со своими учениками и живет теперь в Тифлисе. Интересно было бы взглянуть на этого Мага хоть одним глазом.

2 ноября

Ночи становятся прохладнее – приближается осень. Сегодня понедельник, я достала свою тетрадку, но долго не могла найти ключ от английского замочка. Слава Богу, ключ оказался у меня в шкатулке. Я становлюсь рассеянной, и это меня тревожит. Вчера в ресторане невысокий человек в феске, за столик которого меня пригласил один из его друзей, посмотрел на меня долгим пронзительным взглядом и сказал на ломаном русском языке: «Вспоминай меня, и не забудешь себя». Его все называют Георгием Петровичем, у него открытое лицо и обветренная кожа, как у тех, кто живет не в городе, а на природе. Я спросила его: «Почему так?», и тогда он помолчал и сказал: «Я буду твой будильник». Потом он добавил: «И сны у тебя успокоятся». Интересно, откуда он знает о моих снах? Никто, кроме этой тетрадки, о них не знает.

Мои ужасные сны с Алексисом продолжались три месяца. Они были уже не такими, как вначале, постепенно в них стало что-то меняться, и Алексиса я стала видеть уже не отчетливо, а в тумане. Утром проснувшись, я не могла вспомнить, с кем я была, хотя очень старалась. И вот вчера ночью я поняла, что со мной был не Алексис, а тот художник по имени Гиви, который молча смотрел на меня в первое время, а потом непонятно почему начал меня избегать. Боже, какая я испорченная! Неужели всем девушкам снятся такие сны, но они об этом не рассказывают? Если бы я набралась смелости и спросила об этом мою подругу Ламару.

Мы с Ламарой неразлучны. Она влюблена в художника Гиви, того самого, который когда-то интересовался мною. Я рассказала Ламаре об Алексисе, и она обещала попробовать навести о нем справки через кузину, живущую в Одессе. Господи, когда он, наконец, меня найдет!

Человек в феске часто бывает в ресторане, но он никогда на меня не смотрит и мне не аплодирует. Вокруг него всегда много людей, среди них и Николай Николаевич, и художник Гиви, и даже мой Авет пользуется каждой свободной минутой, чтобы подойти к его столику. Георгий Петрович и есть тот Маг, из-за которого Николай Николаевич не торопится уезжать из Тифлиса. Интересно, умеет ли он предсказывать будущее? Может быть, он мне скажет, где сейчас мой Алексис. Непременно задам ему этот вопрос.

Алексису, наверное, не понравится, что я провожу каждый вечер в ресторане среди разношерстной толпы актеров, поэтов, художников и коммерсантов. Кстати, среди посетителей ресторана немало иностранцев: поляки, греки и один англичанин по имени Чарлз, с которым я практикую мой английский. Чарлз также принадлежит к свите Георгия Петровича: я слышала, что они вместе посещают дукханы и серные бани. Кроме того, Чарлз сказал мне, что знаком с Петром Успенским, знаменитым писателем-теософом. Как бы я хотела познакомиться с Успенским, книги которого так любит мой Алексис, но сейчас это, конечно, неосуществимо.

Основную массу посетителей ресторана составляют грузины. Среди них много поэтов и художников, но немало и жуликов. Есть и наглые приставалы, так что иногда и покровительства Авета бывает недостаточно. Тогда приходится просить вступиться за меня нашего сторожа и вышибалу Тиграна. Гиви, когда он бывает в ресторане, не смотрит на меня, и это меня немного задевает, однако я постоянно окружена поклонниками из людей интересных и галантных, дарящих мне цветы и конфеты. Мои поклонники делятся на юных и пожилых, первые очень напористы, вторые очень любезны. Говорят, что многие приходят в наш ресторан, чтобы послушать меня. Столики заказывают за неделю, а то и больше. Господин Гогуа, кажется, мною доволен. Авет говорит, что я привлекла в ресторан очень многих своей молодостью и талантом. Счастлива ли я? Я была бы счастлива вполне, если бы со мной был мой Алексис.

9 ноября

Вчера меня чуть не похитил горбоносый горец из Сванетии, одетый во все белое и с круглой войлочной шапочкой на голове. В перерыве между номерами мне сказали, что меня хочет видеть какая-то женщина, которая не решается войти в ресторан и ждет меня на улице. Я накинула на плечи меховую жилетку и выглянула из дверей ресторана. Никакой женщины там не оказалось, а поджидавший меня молодой сван подхватил меня под руку и повлек к коляске, в которой сидело несколько его друзей. Однако я вывернулась и подбежала к дверям, где стоял наш вышибала Тигран и растерянно улыбался. Я поняла, что Тигран этой компанией подкуплен, и уже собралась звать на помощь прохожих, но тут, откуда ни возьмись, появился художник Гиви. Он обхватил свана обеими руками и начал с ним бороться, а я успела открыть дверь и вбежать в зал.

Мне хотелось бы поблагодарить Гиви, но я его больше не видела. Я поняла, что мне нужно быть осторожной, не гулять одной, а всегда быть в компании нескольких моих поклонников. Особенно внимательной мне нужно быть, когда я возвращаюсь домой в 3-ем часу ночи. К этому времени из ресторана выпроваживают последних посетителей и ресторан закрывается. Обычно меня провожает до моих дверей мой любезный аккомпаниатор Авет, но что он сможет сделать, если на нас нападет несколько дюжих молодцов? Я рассказала о происшествии господину Гогуа, и тот выделил мне провожатого с оружием, который отвозит меня домой в автомобиле и ждет, пока я не закрою за собой дверь.

Ресторан «Риони» расположен напротив оперного театра между двумя дорогими ювелирными магазинами. За столиками слева от сцены обычно сидят артисты, художники, поэты и иностранцы, там же нередко бывает Георгий Петрович со своими учениками. Здесь часто звучат экзотические языки: персидский, турецкий, греческий и другие. Столики справа занимает именитая и богатая местная публика, сплошь графы и князья, политики и бизнесмены, и говорят справа только по-грузински, зато так громко, что перед каждым номером мне приходится ждать, когда они успокоятся. Несколько раз в ресторан в окружении свиты приходил Ной Жордания. Это высокий седой мужчина лет пятидесяти. С ним я тоже познакомилась, когда после моего номера меня подвели к его столику. Он спросил меня, каких грузинских поэтов я знаю, и, когда я назвала имя сидевшего слева Тициана Табидзе, он улыбнулся и посоветовал мне почитать Шота Руставели.

Ресторан открывается в шесть часов вечера, но публика в это время случайная и незначительная: студенты, чиновники, дамы и тому подобное. В это время в ресторане играет зурна или кларнет, исполняя что-то тягучее, меланхолическое. К 10 часам вечера приходит настоящая публика и остается до 2 часов ночи. Обычно я пою в начале программы и иногда в конце, если публика требует меня снова. После меня выступают танцоры, акробаты, мимы, в программу включают номера заезжих артистов всех мыслимых и немыслимых жанров, а иногда поэты читают свои стихи. К полуночи я обычно оказываюсь за одним из столиков, куда меня приглашают знакомые или знакомые знакомых – за столики к незнакомым людям я не сажусь. Где-то после часа атмосфера в зале накаляется до предела, посетители начинают петь или танцевать, знакомятся, разговаривают, кричат, спорят друг с другом, садятся за соседние столики или посылают друг другу бутылки с вином и шампанским – шум в зале становится невообразимым. Экзальтация обычно исчерпывается к двум часам ночи, и официанты – юноши из провинции – разносят турецкий кофе и фрукты. В половине третьего трижды звучит колокол, призывающий гостей расходиться, и так каждый день, кроме понедельника, когда заведение закрыто.

По утрам мы проводим время с Ламарой, сидим за книгами в читальном зале Городской библиотеки или гуляем по Александровскому саду или по Головинскому проспекту. У Ламары каштановые волосы и коса до пояса. Она влюблена в Гиви и думает о нем днем и ночью. В библиотеке мы делимся с Ламарой прочитанным, обсуждаем людей, с которыми сталкиваемся. У Ламары изысканный литературный вкус: кроме грузинских поэтов ей нравятся Бодлер и Малларме, а из русских поэтов – Блок и Михаил Кузмин. Я же читаю книги Елены Блаватской и Петра Успенского и пробую ответить на вопрос: кто я? Книги говорят мне, что мое «Я» пребывает за всеми моими личностями, или в том, что я воспринимаю как пустоту, потому что, погружаясь в нее, не могу ничего увидеть. Очень часто я не читаю, а сижу, закрыв глаза, и вслушиваюсь, вглядываюсь в себя. Я люблю эти состояния, их глубина освежает меня и дает мне силы ни от кого не зависеть. Ламара читает мне стихи, отзывающиеся в моем сердце болью и радостью одновременно. Я счастлива, что у меня такая подруга.

Днем, после двух, мы с Аветом обычно репетируем: разучиваем новый репертуар – «Астры осенние» Харито, «Новогреческие песни» на стихи Сафо Артура Лурье и «Фейные сказки» Николая Черепнина – и проверяем старый, пользующийся успехом. Авет продолжает меня просвещать, и я ему за это бесконечно благодарна. Вчера он рассказывал мне о Георгии Петровиче, которого он называет Учителем. Я узнала от Авета, что Георгий Петрович появился в Москве пять лет тому назад, а до этого он долго путешествовал по Востоку и привез необыкновенное учение о самовспоминании. При этом я вспомнила, что во время нашего единственного разговора он сказал мне «Помни меня, и ты не забудешь себя», а потом добавил «Я буду твой будильник». Суть учения сводится к тому, что люди себя не помнят и живут так, как будто бы их жизнь ничего не значит или как будто бы ее нет. Слушая Авета, я думаю о том, как было бы прекрасно жить осознанно, чтобы каждый миг был предельно наполненным и настоящим. У меня такие минуты были только с Алексисом. Не значит ли это, что я сама без него ничего не стою?

Развратные сны теперь возвращаются не каждую ночь, а через две-три ночи. Они приносят такие же острые ощущения, но моим любовником теперь стал художник Гиви, спасший меня вчера от похитителей. Причем картинки физической близости с Гиви приходят теперь ко мне не только в моих сновидениях. А сегодня под утро я начала представлять, что бы со мной произошло, если бы высокий сван похитил и увез меня из ресторана. Картинки были такими ужасными, что, когда я очнулась, мне стало страшно. Даже дневнику я не решаюсь рассказать то, что я навоображала. Одна Светлана стыдится другой Светланы, и какая из них настоящая – я не знаю. Ведь «я» – это и та, и другая, и еще Бог знает какая! Как себя не презирать!