Текст книги "Великий поток"

Автор книги: Аркадий Ровнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Я бродил по взбегающим вверх или уходящим под гору улочкам, проспектам и мостам, скверам и набережным. Я нес в себе боль и обиду и не собирался им прощать. Я думал о том, что утром пойду на вокзал, куплю билет и уеду навсегда из этого города. Мои друзья оказались жестокими неблагодарными людьми, я не хотел их больше видеть.

На рассвете я забрался через щель в закрытый сад в центре города, с которым в моей юности было так много связано, и провел в беседке около двух часов. Кажется, я так и не заснул, но при этом видел яркие сны, а когда я очнулся, было уже совсем светло. Начинался новый день, солнце играло на окнах и крышах домов, пели птицы, из пекарен пахло свежим лавашем – все было новым, другим, и от моих ночных настроений не осталось ни одной паутинки. Я понял, что не сержусь на друзей, что они были правы, а моя обида не имеет оснований. И тогда я пошел назад к друзьям, не зная, как они меня примут и поймут ли причину моего возвращения. Оказалось, что мои друзья не ложились спать и провели ночь, раскаиваясь в своем бессердечии и тревожась обо мне. Они тут же начали готовить для меня завтрак, а после завтрака заботливо уложили меня в постель. Через полчаса я заснул, обласканный друзьями, и спал до вечера без снов, не просыпаясь, самым сладким и счастливым сном в моей жизни.

Испытание – это проверка на пригодность, экзамен на зрелость, пропускной тест для нового, более высокого положения. Люди проходят испытание воли, находчивости или терпения каждый день, что же мешает им это видеть? Мешает то, что большинство из нас воспринимает свою жизнь как не имеющую никакого смысла и не ставит перед собой никакой цели.

О моем втором наставнике В.С. рассказывали, что он дал Борису Кердимуну, когда тот ходил у него в учениках, задание носить целый месяц два разных туфля. Тот выдержал испытание, но проникся к В.С. неприязнью, от которой так и не смог избавиться.

Кердимун в свою очередь изощрялся в жестокости испытаний, которым он подвергал своих учеников. От них требовался полный отказ от своей воли и передача этой воли Борису. Те ценности и привилегии, которые эти ученики имели – средства, квартиру, жену, – все должно было быть пожертвовано ему как доказательство серьезности их намерений. Борис считал своим долгом отобрать у ученика квартиру и деньги, переспать с его женой, воспользоваться в своих собственных интересах его связями и связями его друзей и родных. Мише Мейлаху, издателю поэтов-обэриутов, Борис положил в качестве испытания пытку, на которую тот добровольно согласился для того, чтобы вступить в его «школу». Своего друга художника Володю Ковенацкого, рисовавшего крокодилов и грифонов на улицах Москвы, он сделал образцовым испытуемым, вырвал его из круга старых друзей, отнял у него жену и квартиру, подчинил своим прихотям, и все это ради высокой цели пробуждения его от сна жизни. И затем последовало самое жестокое испытание: когда Володя уже не мог жить без Бориса, тот бросил его и со всеми его картинами эмигрировал в Америку. В Интернете можно прочитать, что у него в Сохо открыта постоянно действующая выставка работ русского художника Владимира Ковенацкого, изобразившего крокодилов и грифонов на улицах российской столицы. Был ли Борис виноват в последовавшей вслед за этим смерти Володи – об этом может знать только его совесть. Терзает ли она его душу? Нет, он уверен в своем праве и в своей правоте. Что же касается нас, нам надлежит заботиться о наших собственных делах и плодах наших дел.

Одно дело испытания, которые наложены на ученика учителем, и совсем другое – испытания, которые посылает человеку жизнь. В сказках таких немало: то герой должен сразиться с драконом, то прыгнуть в кипящий котел, то построить за ночь дворец рядом с дворцом султана. Кто и что поможет герою справиться с испытанием – амулет, царевна-лягушка или волшебная лампа? Бывают разные испытания: испытания едой или голодом, испытание молчанием или послушанием, испытание терпением или мягкостью…

Есть чудесная аварская сказка о знаменитом воре, к которому многие молодые люди напрашивались в ученики. Он всем отказывал, пока, наконец, его не уговорил один юноша. Но опытный вор поставил ему условие:

– Сначала я тебя испытаю. Ведь в нашем ремесле новичок может испортить все дело.

Пошли они вместе на дело, стали закоулками пробираться к ханскому дворцу. Вдруг раздался петушиный крик.

– Что это? – спросил старый вор.

– Всего-навсего петух, – ответил молодой.

– Иди-ка ты от меня прочь! – воскликнул старый. – Ты не умеешь держать язык за зубами.

Прогнанный ученик, однако, не смутился. Он пробрался на двор, где был петух, придушил его, вернулся к старому вору и тихо шел позади него. Старый вор был удивлен, но не подал виду, а ждал второго крика петуха – был рассвет. Однако петух молчал. Так они прошагали еще полчаса, но петуха не было слышно. Старый вор обернулся и поглядел на ученика. Тот как ни в чем не бывало шел позади. Тогда старый вор сказал:

– Если ты придушил петуха, то мог бы, по крайней мере, захватить его с собой. Пошел вон!..

Есть тибетская притча о силе медитации и об ученике, блестяще справившемся с трудным испытанием.

Учитель велел своему ученику, жившему в хижине на соседней горе, постоянно думать о белом олене. Через год он навестил ученика и, увидев, что тот его не встречает, подошел к его хижине. Он увидел, что его ученик стоит в дверях, вертит головой и не сходит с места.

– Почему ты не выходишь встретить меня? – спросил его учитель.

– Извини, я запутался в дверях рогами, – отвечал ему ученик.

А вот история, приключившаяся с моим другом Ником. Ник был человеком ярких талантов, а такие люди часто раздражают окружающих. Он принадлежал к движению, захватившему в наше время много стран, и сам возглавлял множество групп.

Во главе всего движения стоял человек по имени Майк, который был сыном основателя движения. У Майка была «соленая» немецкая фамилия – Салтсман. Это была фамилия мужа его матери, но отцом его был не этот муж, а учитель и основатель традиции, который был не щепетилен в вопросах супружеской морали.

Майк много лет ждал своей очереди стать во главе движения, потому что его мать, сменившая отца, оказалась долгожительницей. Госпожа Салтсман, немка по происхождению и деятельная дама, после смерти учителя долго держала своего сына в тени. Майку было за 50, когда его мать умерла и уступила ему место главного. Это место вскружило ему голову, он почувствовал себя в роли вершителя человеческих судеб.

Что случается с людьми, которые долго и страстно ждут и, наконец, дожидаются своего часа? Хочется ли им наверстать упущенное? Мучает ли их горечь? Не бросаются ли они в крайности самоупоения и неуверенности? А может быть, они чувствуют, но боятся в этом себе признаться, что роль, к которой они так долго стремились, им не по плечу и что у них нет нужных для нее качеств?

Все эти терзания едва ли коснулись Майка, который был абсолютно уверен в своих талантах и в своем праве на трон. Будучи сыном великого человека и энергичной матери, он был обласкан судьбой, которая сводила его с самыми значительными людьми его времени и дала ему уникальный жизненный опыт. Он пил чай с Далай-ламой, играл в шашки с Кришнамурти, жил в горных ретритах Чили, охотился на черных рысей в Гималаях, путешествовал по пустыне Гоби, совершал восхождения на Эльбрус и Килиманджаро… Мало кто прожил такую удивительную жизнь, но ведь и не у всякого был такой отец! Он чувствовал себя сыном и наследником небывалого богатства, наконец, вступившим по праву в законное наследие. И ему хотелось сделать так, чтобы все окружавшие его люди это понимали и чувствовали.

Однако эти люди, десятилетиями привычно пасовавшие перед его матерью, оказались не такими послушными, какими он хотел бы их видеть. По каждому поводу у них были свои мнения, а его мнение далеко не всегда выглядело убедительным. Он чувствовал, что, говоря с ним, они что-то недоговаривают и за его спиной ведутся какие-то частные разговоры. Майк решил создать свой кружок, состоящий из людей, на которых он мог бы положиться, и отстранить от управления людей ненадежных, неясных. И такой кружок был его стараниями создан. В нем он был почти абсолютным самодержцем, приближенные его слушались и боялись, хотя все они изображали из себя просто друзей и общались с ним подчеркнуто непринужденно.

Ник понравился Майку, когда они встретились, и Майк стал его приглашать с собой повсюду. И вел он себя по-приятельски, делил с ним номера в дорогих отелях, угощал в барах. Ник был простодушен и искренен, в этих его качествах Майк не сомневался. А вот пойдет ли Ник против себя, если этого потребует дело, в этом Майк далеко не был уверен. Майк чувствовал, что за мягкостью и искренностью Ника кроется непокорность.

Между тем Ника, человека с ярким живым воображением, давно занимали некоторые образы, которые, поселившись в его уме, не давали ему покоя. Он просыпался на рассвете и лежал по нескольку часов кряду в тусклом свете утра, сочившемся из окна его спальни, прислушиваясь к странным словам немецкой песенки, которая засела в его голове и много лет подряд его не отпускала.

Эти слова он обнаружил в 36-ой главе главной книги учителя, посвященной особенностям германцев, причем в куплет была вложена загадка, которую любопытному читателю предлагалось разгадать. Учитель утверждал, что «у существ этой современной европейской группировки, в какой бы части своего, как они его называют, „фатерланда“ они ни находились, имеется один невинный обычай, согласно которому, когда они собираются по нескольку существ вместе для какого-либо „торжества“ или просто для обыкновенного так называемого „кутежа“, они непременно всегда поют одну, ими же самими сочиненную, в высшей степени оригинальную песенку, состоящую из следующих слов:

Blödsinn, Blödsinn

Du mein Vergnügen,

Stümpfsinn, Stümpfsinn

Du meine Lust.»

По-русски слова этой песенки переводятся примерно так:

Глупость, глупость,

Ты моя забава,

Тупость, тупость,

Ты моя услада.

Но еще более любопытной оказалась предшествующая 35-ая глава, в которой описывается разговор Вельзевула с капитаном корабля «Карнак». Вельзевул просит капитана отклониться от пути следования и заглянуть на планету Вескальдино, где обитает его наставник Саруну-ришан. На это капитан отвечает: это будет нелегко сделать, так как между планетой Чистилище и планетой Вескальдино находится звездная система Салтсманино, окруженная ядовитыми излучениями «цильнотраго», газа, подобного цианистому калию, потому ему придется поломать голову, как обходным путем добраться до планеты Вескальдино, так как прямой путь через звездную систему Салтсманино едва ли возможен. Эта короткая глава обрывается неожиданно, а следом за ней идет уже упоминавшаяся 36-ая глава, также коротенькая, в которой приводится упомянутая песенка-загадка.

Что имел в виду автор, предупреждая читателя об опасности, таящейся в звездной системе Салтсманино, и что за загадка спрятана в глуповатой немецкой песенке? Возможно, он предвидел, что в течение полувека после его смерти его наследием будет распоряжаться именно эта «звездная система» с немецкой родословной и что его последователям придется идти обходным путем? И все же что означает глупая песенка с нелепыми повторяющимися словами: Blödsinn, Blödsinn, Stömpfsinn, Stömpfsinn, которую учитель приписал немцам?

Случилось, что Ника оговорили его друзья, а Майк поддержал оклеветавших его людей. Однако вскоре эти люди покаялись и объяснили свои наговоры гордыней и обидой на Ника, который не уделил им должного внимания и не оценил их заслуг перед движением. Теперь же, раскаявшись, друзья пришли к нему с повинной.

И тогда Ник попросил встречи с Майком. Он хотел лично убедиться, что у Майка против него нет никаких предубеждений и что его репутация чиста. Встреча с Майком была ему обещана. Приехав в город, где находилось руководство движения, Ник позвонил секретарше Майка, и ему было назначено время встречи.

В назначенный час Майк принял Ника у себя в квартире. Они сели за стол в кабинете Майка, и тот попросил секретаршу принести им кофе. Предстоял серьезный разговор, который должен был внести ясность в их отношения. Через несколько минут секретарша принесла на подносе серебряный кофейный прибор: кофейник, сахарницу и две чашки. Очень красивый современный прибор с оправленными серебром стеклянными ложечками. Майк налил себе кофе из кофейника, и Ник налил себе кофе из кофейника. Майк положил себе в чашку сахар из сахарницы, и Ник положил себе в чашку сахар из сахарницы. Оба одновременно поднесли чашки с кофе ко рту и отпили глоток.

Напиток Ника оказался гадостью, от которой тот оторопел. Однако было видно, что Майк доволен своим напитком. Ник отодвинул от себя чашку и сообщил Майку, что его напиток оказался дрянью. Майк выглядел ошарашенным. Не поверив, он сделал глоток из чашки Ника и выплюнул напиток.

Двое мужчин попробовали восстановить порядок событий. Секретарша внесла кофейный прибор. Они налили себе кофе из одного кофейника. Они положили по ложечке сахара из той же сахарницы. Как могло случиться, что в чашках оказались разные напитки? И снова, не доверяя своей логике, они повторяли: кофе был налит из того же кофейника, сахар взят из той же сахарницы. И что?

Майк потребовал привести из кухни людей, готовивших кофе. Привели бледную испуганную женщину, которая не смогла ничего объяснить. Да, она приготовила кофе, но кофе тут не при чем. Дело в сахаре, а сахарницу она даже не видела. Проверили сахарницу, которая была засыпана одинаковыми белыми кристаллами. Попробовали на вкус, и оказалось, что сторона, обращенная к Майку, содержала в себе сахар, а другая половина сахарницы, из которой зачерпывал Ник, была заполнена солью, абсолютно неотличимой по виду от сахара. Но кто мог это подстроить, так и осталось загадкой.

Странная история, может быть, случайность, может быть, умысел. Кто знает! Что на месте Ника сделал бы другой человек? Проглотил бы кофе с солью – и дело с концом! Но Нику такое даже в голову не могло прийти.

После этого происшествия осталось множество неотвеченных вопросов, но главным было то, что разговор не состоялся. Ник уехал домой с тем же, с чем приехал. Отношения с Майком были навсегда разорваны.

После смерти Майка Ник еще раз попробовал наладить связь с верхушкой движения. Но ему передали слова нового лидера движения: сломанная ветка не может снова стать частью дерева.

НАДЕЖДЫ И ОЖИДАНИЯ

Диана

Девочку звали Диана, и нам обоим было по тринадцати лет. Эта девочка, этот гибкий стебелек, этот трепетный цветок – ни до, ни после нее я не встречал никого прекраснее. Как передать ее красоту? Нет, я даже не буду пытаться. Она была красива той южной красотой, которая наступает несвоевременно рано и длится очень недолго, страшно недолго. Девочка созревает к десяти, к одиннадцати годам, а в пятнадцать она уже старуха – шершавая кожа, морщины, круги под глазами, пятна на шее…. У Дианы помимо набора природных совершенств был совершенный магнетизм слабости, которым так сильны умные или одаренные им женщины. Она так доверчиво, так бесстыдно целовалась, что я улетал из окружавшего меня мира, а когда возвращался, она уже убегала, и я опять искал ее, ждал, когда, возвращаясь из школы, она будет проходить по большому каменному мосту, разделявшему наш город на две неравные части. Там я ее ловил, и мы бежали в Александровский сад, где мы знали глухую спрятанную в кустах скамейку и, добравшись до нее, теряли голову, теряли ощущение времени, теряли весь мир. Что это было – поэзия, любовь, восторг, омут, безумие? Это было все это вместе, мы сходили с ней с ума, и до последнего шага был один только шаг, и от него нас удерживали не моя робость, не ее благоразумие, а скорее незнание того, как это просто и легко.

В то время в городе происходили массовые волнения, толпы возбужденных людей пытались захватить телеграф и сообщить всему миру об отделении этого города от большой страны, тяжелые бронетранспортеры ездили по проспектам, а на улицах и площадях группками молча стояли усталые солдаты и смотрели по сторонам, не зная, чем им заняться. По ночам делались очередные попытки захвата каких-то важных зданий, раздавались короткие автоматные очереди, крики, топот бегущих людей. В такие часы улицы становились действительно опасными.

В одну из таких ночей я повел Диану в Русский драматический театр смотреть «Горе от ума» с известным в нашем городе актером Русиновым в роли Чацкого. Помню, мы стояли с ней в ложе над сценой за спиной сидевших в ней иностранцев, я обнимал ее за ее тоненькую гибкую талию и пробовал целовать, а она боялась, что сидевшие в ложе незнакомые люди могут увидеть, что мы целуемся, и я сердился на нее за ее страхи. Я был так сердит, что после спектакля не стал ее провожать, а просто посадил ее на троллейбус и ушел домой. Я ушел еще и потому, что знал, что мои родители волнуются, и хотел, вернувшись, их успокоить. Мог ли я предположить, что долго не увижу эту девочку и что все так изменится! Кстати, в тот вечер волнения в моем доме были связаны не со мной, а с моим отцом – он ушел на телеграф сделать важный междугородний звонок. Всю ночь его и еще несколько человек не выпускали из здания телеграфа, потому что на улице была перестрелка. Отец вернулся домой утром, перепуганный и усталый, но живой и здоровый.

А Диана со своими родителями переехала в другой город, и вернулась назад только года через два. Я встретил ее на главном проспекте. Она хотела незаметно пройти мимо меня, но я ее окликнул и остановил. Эта девочка, этот гибкий стебелек, этот трепетный цветок – она стала угловатой и шершавой женщиной, у нее из туловища ненужно торчали большие руки и ноги – она была сморщенным пожухлым лимоном с навеки погубленной красотой. Мы поговорили с ней несколько минут и расстались. Больше я ее никогда не встречал.

Илларион Платонов

1

Когда Иллариону Платонову стукнуло шестьдесят, он начал прикидывать, не рвануть ли ему на Тибет. Нет, в самом деле, почему этого не сделать?

Так случилось, что к этому времени Илларион освободился практически ото всех отвлекавших его обстоятельств. Илларион обладал среднестатистическим здоровьем, то есть всеми приличествующими для его возраста болезнями, которые ему, честно говоря, не слишком докучали. Хуже было то, что вокруг него все чаще стали образовываться лакуны общения. Уходили близкие и друзья, но ведь это тоже было закономерно.

Прежде всего, ушла его жена Вера, ушла неожиданно от неизвестной стремительной болезни. Похоронив ее, он думал, что не сможет дальше жить, разговаривал с умершей, просыпался по ночам и плакал от одиночества, а через несколько месяцев так же неожиданно успокоился и просто начал жить. Уходили от него и друзья, кто от инсульта, кто от рака, а кто от желудочных язв – результата чрезмерного употребления алкоголя.

У самого Иллариона шел постепенный процесс избавления от излишеств. Теперь у него уже не было никакого интереса ни к вину, ни к женщинам. Даже кофе перестал его взбадривать, а ведь в молодости друзья называли его Мистер Кофе. Курить он давно бросил и безо всякого труда. Работу тем более оставил, как только подошел пенсионный возраст. Отошли и подработки. Знакомые стали редко ему звонить, и ему стало не к кому зайти. Москва опустела для него.

Он чувствовал себя умершим, ходил по квартире, как тень. Он где-то слышал: умершие живут, не зная о том, что они мертвые. Так в снах мы часто не знаем о том, что это сновидение, принимая вымышленную череду ситуаций и поступков за обычную жизнь.

Его уже не беспокоила собственная бездеятельность. Ну и что, что его дни один за другим уходили коту под хвост. Все чаще он включал телевизор, хотя раньше брезговал им, называл его ящиком для дураков. И не чувствовал себя дураком, а просто появились в нем покорность и смирение, о которых он мечтал в прошлые годы.

Раньше он был горячим, вспыльчивым, нетерпеливым. Считал себя причастным к мудрости, вернее, готовящимся ступить на тропу мудрости, и потому презирал живущих просто ради того, чтобы жить. Раздражался, когда ему говорили: «жизнь – это святое», и отвечал говорящим: только святая жизнь свята, а живые существа – птицы, рыбы, пресмыкающиеся, млекопитающие и человеки – безжалостно перемалываются мясорубкой существования и ни на что большее не имеют права претендовать. Не подпускал близко к себе пошляков и мерзавцев и под конец остался в гордом одиночестве, без перспектив, без друзей.

Илларион принадлежал к редкой, теперь уже вымершей породе «литераторов». Что это слово означает, он едва ли мог определить. Он не был журналистом, хотя в какой-то период писал статьи и печатал их в журналах. Не был он и писателем, хотя написал несколько рассказов, потому что не владел систематичной способностью писать. Ему либо писалось, либо не писалось. Материал либо шел, либо не шел, а он мог лишь фиксировать его в благодатные периоды, и только. Не был он и исследователем-буквоедом, хотя написал несколько серьезных исследований о том о сем. Был чересчур требователен к опусам друзей, за что стяжал славу критика и забияки. Одним словом, он был типичным «литератором» в худшем смысле этого неопределенного слова.

Теперь, кажется, он мог бы посвятить всего себя любимому призванию, но, как назло, ему не писалось. Материал не шел вообще, и ему нечего было фиксировать.

Повод для решения отправиться в далекое путешествие возник сам собою. Дело в том, что на него вдруг свалилось наследство от двоюродной сестры, которая была в него влюблена сорок лет тому назад. Наследство не ахти какое, но он смог определить его куда нужно под приличный процент и почувствовал себя человеком независимым. Однако когда дело дошло до выбора маршрута путешествия, Илларион обнаружил, что на Восток ему ехать не хочется и, что еще забавнее, на Запад тоже ехать ему было абсолютно незачем.

«Это еще что за обломовщина!» – удивленно воскликнул Илларион и решил разобраться, что же такое с ним происходит. А как, скажите на милость, разбираться? Конечно, исследуя свою жизнь, свое прошлое. И свое настоящее.

Нельзя сказать, что он раньше об этом не думал и этим не занимался. Думал, и думал немало.

И никогда ни до чего не додумывался.

Было у него, как у всех, слепое детство, юность с провалами и взлетами, а потом целая жизнь размышлений и надежд. Потому ему и не хотелось никуда ехать, что обманываться впечатлениями он больше не собирался. Не является ли это пределом человеческих желаний, когда желания одно за другим отпадают, и все, что человеку нужно, он находит в самом себе? Многое, слишком многое он в своей жизни проморгал, и все из-за того, что постоянно размышлял о том, что было и что будет. Много о чем ему мечталось, и что? И отказавшись от нудной задачи анализировать свою жизнь, Илларион начал наблюдать за окружающим его миром.

Мимо чахлого сквера перед домом, где он присел на скамейку, проносятся трамваи, поднимая пыль и наполняя грохотом окружающее пространство. Идут прохожие с тяжелыми сумками, с портфелями, с бутылками пива, мамы ведут коляски. Илларион сидит на скамейке, а перед ним, на каждом шаге толкая вперед свои сизые головки, расхаживают голуби.

Странная птица – голубь! Таинственная, красноглазая! Маленький сгусток жизни. Квинтэссенция жизни, как и любое живое существо.

Жизнь, смерть…

Как давно он не навещал на кладбище Веру?

Давно-недавно. Будущее-прошлое. Время, текущее с потоком событий и увлекающее их за собой.

Нет, на Восток ему абсолютно незачем. И в Европу тоже. Илларион вспомнил свои ощущения за границей, непричастность к тому, что происходило вокруг, толпы туристов, в которых ему было стыдно находиться. Потом он задумался об изжитых им иллюзиях и надеждах.

Дороже всего он заплатил желаниям славы и успеха. Эти две потаскушки, долго морочившие его, таскались вместе, а он бегал за ними и долговязым юнцом, и молодым олухом, и нисколько не поумневшим седеющим балбесом. Слава Богу, когда время пришло, они сами от него отвязались.

Следующей была мечта о влиянии на современников. Ему хотелось, чтобы его слушали, чтобы книги его читали тысячи, миллионы читателей, и чтобы его не просто читали, но понимали и ценили. А «они», его читатели, – в его воображении это были не те обычные люди, которые ходят по улицам, служат в конторах и пьют пиво и водку, а блестящие умы, высокие души, гении такие же, как он и его немногие друзья.

Следующей иллюзией был навязанный самому себе долг бороться с тупой инерцией жизни, которую он считал своим главным противником. Ах, как страстно хотелось ему изменить все вокруг, построить жизнь по лучшим созданным на земле образцам, по Конфуцию, по Платону, по Ницше, но закосневшие души не хотели ничего, кроме грызни из-за лакомых кусков и примитивных удовольствий.

Самой сильной и до конца не изжитой была в нем надежда пробиться к роднику, скрытому в нем самом, открыть в себе сокровищницу Алладина и стать повелителем джиннов, хозяином времени и пространства, победителем смерти.

Забавно, что идея Бога, милостивого и заботливого или, напротив, злобного и мстительного, никогда не захватывала Иллариона, так же как и гностические гадания об устройстве космоса и о человеческой судьбе. Илларион был реалист, и остерегался бесконтрольных полетов воображения. Он, конечно, понимал, что и Космос, и люди на крохотной планете Земля, летающей неизвестно где и зачем, представляют собой непростую шараду, но он также понимал и то, что умом решить эту шараду невозможно. И потому он смотрел на себя и на мир непривязанным взором, готовым принять все, что пошлет ему судьба: жизнь или смерть, сверкающее открытие или монотонную скучную бесконечность.

«Я вам не помешаю?» – услышал он над собой учтивый бархатный голос и, подняв глаза, увидел стоящего перед ним вычурно одетого человека средних лет. Глаза у него были влажные и немного навыкате, но во всем остальном он вполне вписывался в ожиданный городской образ жителя без определенных занятий, в прошлом, возможно, художника или музыканта. Вычурность была скорее связана с небрежностью его наряда, с просторным балахоном, белоснежной рубашкой и бабочкой в красную крапинку, съехавшей, впрочем, набок.

Илларион еще только собрался ответить на заданный ему вопрос, а человек уже успел пристроиться рядом с ним и вытащить из кармана своей широкой бежевой куртки сигареты неизвестной марки и зажигалку.

«Я заметил, вы погружены в созерцание окружающего мира, – продолжал незнакомец, прикуривая и ладонью отодвигая дым от своего соседа, – и мне пришла в голову мысль: мы могли бы поболтать о том о сем, если, конечно, у вас на это время нет более привлекательных планов».

«Располагайтесь», – отвечал ему Илларион, что было совершенно излишним, так как его собеседник чувствовал и вел себя более чем свободно. Проявилось это и в том, что сидевший с ним на одной скамейке человек не спешил развлекать его своей занимательной беседой, а, казалось, о чем-то задумался и курил молча, лишь изредка кидая на него спокойные взгляды.

Время шло, и Илларион начал беспокоиться и подумал, не должен ли он заговорить с незнакомцем первый. Все-таки этот человек явно отличался от тех, кого он обычно видел в своем затрапезном районе: продавцов из продовольственных магазинов, парикмахеров парикмахерских эконом-класса, сапожников, занятых ремонтом прохудившейся обуви, испуганных девушек-секретарш, студентов муниципального вуза, охранников с утюжными лицами, а также многочисленных бездомных, проводящих все свое свободное время на скамейках скверов. Илларион задумался о том, что на свете становится все меньше необычных людей, жизнь унифицируется, люди теряют уникальность и становятся предсказуемыми.

«Да, – как бы подтверждая его мысль, сказал сидящий рядом с ним незнакомец, – пустыня растет. Нет больше оазисов, которыми славились прежние времена. Нет контрастов, добавлявших остроту к жизни. Скажите, когда последний раз вы встречали интересного человека?»

Сосед Иллариона опять замолчал. С грохотом проехал трамвай, оставив за собой оседающее облако пыли. Шумно опустилась на дорожку черная ворона, заставив голубей недовольно перед ней расступиться.

«Да, давно не встречал, – согласился Илларион. – Все стало одномерным, и люди стали такими же».

«Может быть, все дело в том, что нам не нужно никакого разнообразия? Ведь неудобно жить в непредсказуемом мире, как вы думаете?» Собеседник теперь говорил, развернувшись к нему лицом, так что Иллариону стало неловко оттого, что он разговаривает с человеком, сидя к нему боком. Ему было неловко еще и потому, что незнакомец, сам не торопясь раскрыться, находил интерес в том, чтобы угадывать его мысли и настроения.

«Вы случайно не литератор?» – спросил он Иллариона в упор. Илларион немного опешил от такого вопроса, но решил отвечать не лукавя, хотя первым его побуждением было ответить вопросом на вопрос: «А почему вы так решили?». Он сказал: «Да, так я определял себя долгое время». – Помолчав, он все-таки спросил: «А почему вы так подумали?»

«Есть на вашем лбу складка, говорящая о том, что вы мыслите умом, – проговорил незнакомец и погасил сигарету. – Большинство мыслит ощущениями или вовсе не мыслит. Как эти голуби перед нами».

«Вы, наверное, художник?» – в свою очередь хотел задать вопрос Илларион, чтобы перехватить инициативу, но спросил совсем о другом: «Когда последний раз вы читали интересную книгу?»

«Я не читаю книг, которые стоят на полках в книжных магазинах. У меня есть несколько книг, которые я читаю постоянно».

«А о чем эти книги, если не секрет?»

Собеседник задумался, снова вытащил пачку сигарет, повертел ее в руках.

Опять прогромыхал трамвай. Потом прошла шумная группа студентов и студенток.

Солнце выглянуло из-за ветвей, подул ветерок и зашевелил листву над их головами и негустую траву перед ними.

Илларион подумал о том, что, когда дует ветер, то хорошо дышится и неторопливо идет беседа.

«Секрета нет, но и поспешная откровенность едва ли уместна, – задумчиво проговорил собеседник. – Впрочем, если вы также чувствуете такую же расположенность, как и я, мы могли бы сойтись на неделе, попить у меня чайку. Я здесь обитаю неподалеку как и вы, я полагаю? Вон видите парикмахерскую? Моя квартира над нею, подъезд рядом. Как насчет четверга в 4 пополудни?»

Не видя основания отказываться, Илларион наклонил голову.

Они встали, пожали друг другу руки. Рука собеседника была сухая и горячая. Взгляд его глаз независим и спокоен.