Текст книги "Великий поток"

Автор книги: Аркадий Ровнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

4

Шериф проследил за тем, чтобы был подписан справедливый договор между Полом Лудиком и наследниками Лари Парка. Для этого ему пришлось найти сыновей Лари, даже по своему виду мало отличавшихся от аборигенов, и извлечь их из притона, расположенного в соседней деревне.

Через неделю после описанных событий Пол Лудик приехал в деревню Онаматунга с отрядом людей в камуфляже. С ними был самоходный кран с кузовом. С помощью крана они погрузили злополучный шар в закрытый транспортер и увезли в неизвестном направлении. На месте падения небесного шара они оставили другой, по своим размерам соответствующий первому.

После этого в прессе стали появляться сообщения о странном шаре, упавшем с неба в Намибии во второй половине ноября и о взрыве на месте падения. Директор Национального института судебной медицины Пол Лудик, слова которого цитировали практически все журналисты, утверждал, что никаких следов взрыва возле места падения не найдено и что хлопок, возможно, был вызван преодолением падающим шаром звукового барьера.

По словам Лудика, находка не представляет опасности для людей. Эксперты многократно исследовали шар и установили, что по-видимому, он был полым. Когда по шару стучат металлическим ключом, получается характерный глуховатый звук пустого горшка. «Мы все еще заняты подробной экспертизой объекта», – сказал он.

Он отметил, что шар, похоже, сделан из металлического сплава, «обычно используемого в космических кораблях», но отверг предположения, что этот шар был частью неопознанного летающего объекта.

Лудик считал, что волноваться по поводу этого происшествия не следует, поскольку сообщения о подобных находках в Африке, Южной Америке и Австралии появляются «относительно часто».

5

Между тем музыка, которая так радикально изменила жизнь Лари Парка, продолжала свою работу. Сидя на соломе в углу большого грязного сарая, он чувствовал себя огромной волынкой и, может быть, даже целым оркестром, внутри которого непрерывно рождались чудесные звуки. Эти звуки соединялись, расходились, кружились, танцевали, падали, взлетали. Казалось, он слышал призыв, предназначенный для него одного, и душа его откликалась в унисон, и теперь он уже не мог воспринимать себя отдельно от музыки, которая в нем звучала.

Лари смотрел на окружающих его людей так, как будто знал их всю жизнь. Все наполняло его любовью. У него не было ни страхов, ни забот, и он не помнил, что этому счастью должен наступить конец. Кажется, вся его грубая оболочка, напоенная сладостью музыки, сделалась вдруг прозрачной и, растянувшись далеко, засветилась так, что он мог бы теперь, как деревенский пьяница, запаливший крышу своего собственного дома, поджечь весь мир и испепелить его дотла. Такое состояние у обычных людей может продолжаться час или два, но у Лари оно не кончалось.

Перед ним открылся мир, полный гармонического звучания, которого он раньше не слышал. Пели человеческие голоса, пел ветер, пели над его головой светила. Скрип дверей, лай собак, пение птиц, визг обезьян – все прекрасно ложилось в эту музыку. Через каскады стройных звуков мир открывал ему свои пропорции, гармонические соотношения и фигуры. Иногда в музыке звучала мучительная грусть, даже боль, но он принимал и радость, и боль, потому что не мог отличить одно от другого. Он не оценивал происшедшее, как могли бы оценить посторонние. Лари Парк не знал, где он находится согласно человеческим понятиям, потому что он находился в огромном мире, которого никто кроме него не видел и не слышал. Он был частью необъятной Вселенной, и для него мало значили детали.

6

Когда чернокожие санитары нашли на соломе его неподвижное тело, на лице его не было следов страдания и разлада – это было лицо человека, обретшего наконец смысл своего существования. Правда, не было вокруг никого, кто бы мог разглядеть это на его лице и услышать тихую проникновенную музыку, звучавшую вокруг них в то время, когда они волокли его труп к выгребной яме за высоким забором.

Триамазикамнов

Род Константина Наоборотова (ныне Триамазикамнова) идет от греческих купцов и южных помещиков. Все его предки, насколько он знал, были упрямцами и однодумами, живущими наперекор судьбе. Его прадед Алексис Панагопулас – ударение на о – ездил из Халкидик в Одессу от фирмы, торговавшей оливковым маслом, орешками и прочими греческими артикулами, да замешкался, когда началась большевистская заварушка. Думал, что все войдет в колею и не спешил возвращаться домой еще и потому, что влюбился в красавицу и певунью Светлану Сикорскую, дочь директора знаменитой Одесской оперы. И восемнадцатилетняя Светлана отвечала ему взаимностью.

Шел 1918 год, время было бедовое, грозящее обернуться еще большими несчастьями. По улицам толпами шаталась пьяная босячня и биндюжники, а проститутки из портовых борделей визжали и размахивали плакатами с призывом поскорее делать мировую революцию и переворачивать все что можно с ног на голову. По ночам те же демонстранты врывались в квартиры, грабили и насиловали, а потом прогуливали награбленное и опять шли на улицы шуметь и требовать справедливости. Оперный театр тем не менее работал и рестораны на Дерибасовке были открыты круглые сутки. Там пели скрипки и плясали цыганки, но на Молдаванке и в Бугаёвке взрывались бомбы, а в Ланжероне и на Малом Фонтане хозяйничали контрабандисты.

В начале августа неожиданно для всех директор Оперного театра Илья Ильич Сикорский уехал из Одессы и увез с собой всю семью в неизвестном направлении. Светлана не могла ослушаться отца, зная, что если она откажется ехать вместе со всеми, без нее никто не уедет. Рассказать же дома о своей связи с Алексисом она тоже не могла, и для этого у нее были веские причины.

Оставшись один без Светланы, Алексис и не думал о том, чтобы вернуться в Грецию. Местные оптовики, крупно задолжавшие его фирме, откладывали платежи, ссылаясь на чрезвычайные обстоятельства, и это давало ему повод не торопиться с возвращением на родину. Он жил изо дня в день в ожидании вестей от своей возлюбленной, – кроме того, он был занят мистическими опытами, которые он проводил под опытным руководством оккультного наставника, именовавшего себя Г. О. М-ом. Проходили недели и месяцы, мистические опыты все сильнее захватывали Алексиса, а вестей от Светланы все не было и не было.

Только через четыре месяца он узнал от знакомой, что семья Светланы находится в Тифлисе. Не теряя ни дня, на сторожевом английском судне он добрался до Батума, а оттуда на поезде примчался в Тифлис. В поезде он заснул и проснулся без сумки, в которой хранились деньги и документы.

В Тифлисе Алексис совершенно случайно познакомился с греком из Каппадокии. Звали его Георгием Петровичем. Взгляд Георгия Петровича остановился на спящем на лавочке Алексисе – он разбудил его и заговорил с ним по-гречески. Первое, что Георгий Петрович сказал Алексису, удивлявшемуся чуду их спасительной встречи, было греческое изречение: «случайности существуют только для дураков». Накормив Алексиса и угостив местным самогоном – чачей, – он расспросил его о практиках, которыми тот в последние месяцы занимался в Одессе. Георгий Петрович сказал ему, что делал похожие вещи в Тибете, и обещал научить его более эффективным упражнениям.

Георгий Петрович оказался человеком необыкновенным. Его окружала кучка эмигрантов из Санкт-Петербурга и Москвы, с которыми он проводил необычную работу под видом репетиций балета «Борьба магов». Алексис включился в эту группу и проводил целые дни в доме, выделенном для них меньшевистским правительством Грузии. Кроме того, Георгий Петрович одолжил Алексису небольшие деньги, которые помогли ему связаться с фирмой в Халкидиках и открыть счет в местном банке. Он же подсказал Алексису фамилию Наоборотов, когда местные власти оформляли ему новые документы взамен украденных.

Два грека – Георгий и Алексис – стали неразлучными друзьями, вместе ходили по баням и дукханам, заглядывали в игорные дома и притоны. Алексис искал свою невесту, узнавал об ее отце – никто ничего не знал. Каково же было его изумление, когда в одном из ресторанов на Головинском проспекте, куда его привел Георгий Петрович, Алексис обнаружил Светлану Сикорскую, певшую там по ночам. Светлана увидела его за столиком вместе с Георгием Петровичем и потеряла сознание. А летом 1920 года вместе с Георгием Петровичем и его спутниками Алексис и Светлана уплыли на пароходе из Батума в Константинополь.

Историю своего прадеда Константин узнал из кожаной с блинтовым тиснением тетради с медными петельками для маленького замочка – дневника Светланы Наоборотовой, привезенного его троюродными тетушками Синтией и Розанной, приезжавшими в Москву из далекой Калифорнии. Калифорнийские родственницы оказались хлопотливыми щебетуньями, не знавшими ни слова по-русски, и потому дневник их российской прабабки был для них не больше чем старинной реликвией, ценимой ими главным образом за его необычный кожаный переплет с медными застежками. Родственницы привезли с собой пачки семейных фотографий, тыкали пальцами в фигурки незнакомых людей на фоне внушительных особняков, гигантских кактусов и необычайной длины автомобилей и называли имена их многочисленной родни, разобраться в которой Константину было не под силу. Константин попросил своих теть нарисовать для него генеалогическое древо Наоборотовых, начиная с прадеда Алексиса и Светланы Сикорской, что они попытались сделать, но скоро запутались, все же кое-что для него разъяснив.

Стало ясно, что у их прадеда Алексиса и прабабки Светланы родилась двойня, из которой только один ребенок, а именно дед Константина Василий остался в Тифлисе, в то время как все остальные добрались до Батума и сели на пароход, отправлявшийся в Константинополь. Годовалый Василий уехать со всеми не смог, так как болел в это время ветрянкой и был оставлен на попечении родителей Светланы, перебравшихся в город Грозный и вырастивших там ребенка. Уехал с родителями второй ребенок по имени Афанасий, будущий основатель калифорнийской династии Наоборотовых. Он долго путешествовал по Европе со своими родителями, следовавшими за Георгием Петровичем и его компанией, жил сначала в Стамбуле, потом в Германии, потом под Парижем и, наконец, в двадцатилетнем возрасте самостоятельно эмигрировал в Америку, когда в 1940 году Франция прогнулась под каблуком победителей.

Константин целый месяц упорно (недаром имя его означало постоянство) расшифровывал переплетенный дневник своей прабабки – кожа хорошо сохранилась, но бумага выцвела и была съедена по двум внешним углам, так что на их месте образовались полукружья лохмотьев. Потому и текст по углам страниц сохранился не полностью, некоторые слова оказались оборванными, а другие и вовсе отсутствовали. Почерк прабабки был с кокетливыми завиточками на концах букв «ц» и «щ» и с капризными выгибами верхних этажей у «б», «в» и «д». Старинная орфография и «лишние» буквы вовсе не мешали ему читать и понимать написанное. Особенно пикантными были сны, которые его прабабушка доверяла тетрадке, очевидно, полагаясь на надежность замочка (с тех пор давно уже закатившегося в щель времен), на который запирала эту тетрадку.

Медленно шаг за шагом возводил Константин вавилонскую башню своей семейной генеалогии. Башня начиналась с его прадеда Алексиса – и заканчивалась на нем и его бесчисленных московских, грозненских и калифорнийских родственниках. У башни было четыре этажа, и все эти этажи, все залы, веранды, балюстрады, лестницы, антресоли, кладовые и прочие комнаты и отсеки Константин восстановил в мельчайших подробностях. Единственной загадкой во всей этой сложной генеалогии был его прадед Алексис, основатель династии Наоборотовых. След его терялся в 1940 году – за полвека до его, Константина, рождения.

Дневник Светланы Сикорской, прабабки Константина Триамазикамнова

(август 1918 г. – июль 1920 г.)

20 августа 1918 г.

После долгих блужданий по южным провинциям, оберегаемые Ангелом-хранителем, мы всей нашей семьей, то есть папа, мама, Тома, Кока и я, приехали поездом в знойный Тифлис. Здесь нас никто не встречал, потому что мы в этом городе никого не знали. Справившись на вокзале у усатого полицмейстера относительно приличного и недорогого пристанища, мы наняли коляску и через час оказались в двухэтажной гостинице с громким названием «Сакартвело», что на местном языке означает Грузия. Служители помогли нам внести остатки наших вещей, половину которых мы потеряли в дороге, и приготовили горячую ванну, в которой мы мылись, смывая дорожную копоть. После этого нас накормили вкусными местными пирогами с яйцами, сыром и зеленью, называемыми хачапури, и оставили отдыхать на широких диванах с длинными валиками вместо подушек.

Мы поселились на первом этаже. Папа с мамой взяли себе комнату в глубине, нам же троим – Томе, Коке и мне, старшей из детей – досталась проходная комната с окнами прямо на улицу. На улице день и ночь цокают по камням копыта лошадей, громко сигналят авто, грохочут трамваи, а прохожие останавливаются под нашими окнами и часами ведут разговоры на местном гортанном языке. Что же касается детворы, то их крикливые игры начинаются с рассвета и заканчиваются далеко за полночь. Кошки, собаки и птицы добавляют к этой какофонии свои характерные партии, а нам предоставляется выбор: либо запирать окна, что невыносимо в такую жару, либо держать их открытыми, отгораживаясь от внешней жизни одними лишь легкими шторами, и терпеть шум.

Папа, всегда со всеми мягкий и обходительный, за долгую трудную дорогу, изобиловавшую множеством опасностей и невзгод, изменил свой прежний нрав, стал решительней и тверже, и в его речи появились нетерпеливые нотки. Мама, прежде всегда имевшая главный голос в нашем доме, напротив, стала намного покладистей и уступила командную роль папе. Тринадцатилетняя Тома резко повзрослела, у нее появилась маленькая грудь и начались женские дела, зато Кока как был задумчивым мальчиком, так им и остался, что, говорят, не совсем обычно в его 4 года. Мне в октябре должно исполниться 19, и я себя чувствую старой девой, потому что на лбу у себя я заметила первую морщину – вертикальную, – но мама говорит, что эта морщина не от старости, а от упрямства.

В Одессе с каждым днем становилось неспокойнее. В городе царило двоевластие и шли непрерывные демонстрации. В январе, когда город захватили анархисты и красные, вытеснив гайдамаков и юнкеров, по городу прокатилась волна грабежей и убийств. Весной, когда в город вошли немцы и австрийцы, все ждали, что наступит порядок, на самом же деле начались организованные грабежи и вывоз всего, что можно, в Германию, папа твердо решил, что надо уезжать.

Сначала мы все надеялись, что, когда красных прогонят, жизнь войдет в старое русло, но проходило время и все поворачивалось не так, как мы думали. Я и все мои подруги сочувствовали красным и болели за народ, для которого старый режим был невмоготу. Но мой папа, по своим убеждениям стоик и фаталист, считал, что революции, хотя и приносят обновление, однако слишком дорогой ценой, и что можно добиться многого путем реформ и постепенных улучшений. В молодости он увлекался марксизмом и мистикой, сочинял музыку и писал стихи, но после Февральской революции, когда царь отрекся от престола, он неожиданно стал монархистом и начал осуждать всякие перемены и новшества.

Помню, как я не хотела уезжать из Одессы, а папа настаивал на отъезде, утверждая, что красные снова захватят город и тогда все пути будут отрезаны. Он ничего не знал о наших встречах с Алексисом и о нашем решении никогда не расставаться. Раскрывать же ему правду было бессмысленно и бесполезно – он бы никогда не согласился на наш брак в обстановке, которая сложилась к этому времени в городе, да и во всей России. Нам с Алексисом приходилось скрывать от моих родителей наши встречи, которые продолжались больше года и проходили главным образом на его квартире, куда я приходила, как к себе домой. Я знала всех его друзей и даже самого Г.О. М-а и разделяла все его интересы. Иногда я оставалась у него на ночь, а дома думали, что я ночую у подруги Серафимы, посвященной в мои секреты. Алексис говорил мне, что родителей нужно любить и беречь и что с ними нужно вести себя «мягко, но твердо».

Между мной и Алексисом не было никаких преград, и наша с ним разлука отзывается болью в моем сердце, но здесь, в чужом городе, я должна хранить свою тайну от всех. Только эта подаренная мне Алексисом тетрадь, оберегаемая маленьким английским замочком и спрятанная на дне моего саквояжа, будет знать все мои секреты и будет помогать мне переносить нашу с Алексисом разлуку. Когда он приедет сюда и как он меня найдет – этого не знает никто, но я знаю: это неизбежно случится, и я буду верно ждать его столько, сколько придется.

22 августа, семь часов утра

Проснулась рано и, пока Тома и Кока спят, взялась за дневник. Мы все еще обживаемся, осматриваемся, привыкаем к новому городу, к новой обстановке. Тифлис – необычный, не похожий ни какой другой знакомый мне город. Народ, его населяющий, очень разный: русские, грузины, армяне, греки, турки, курды, айсоры, евреи, какие-то другие мелкие народности, – образуют ни на что не похожую пеструю толпу. По городу гуляют овцы, коровы, верблюды, прямо на тротуарах возвышаются горы дынь и арбузов, а детвора такая красивая, какой я нигде никогда не встречала. На улицах и в парках растут чинары, каштаны, пальмы всех видов, кусты мальвы, сирени, роз, дикого винограда, и все свежее, все цветет и благоухает. Девушки смотрятся очень строго, а молодые люди… Один из них уже стоит на другой стороне улицы напротив наших окон и ждет, когда я на него посмотрю.

Странный юноша! Он смотрит так, как будто бы я уже ему принадлежу. Он как будто говорит мне своим взглядом: никуда ты от меня не денешься, я тебя все равно получу, чего бы мне это ни стоило. Пугающая самоуверенность! А когда мы выходим из гостиницы – обычно я выхожу с папой или мамой, – он следует за нами по пятам иногда с несколькими своими товарищами, и я затылком чувствую их взгляды. Представляю, что было бы, если бы я оказалась на улице одна!

Вчера папа ходил на Головинский проспект и встретил там Черепнина – своего старого приятеля. Черепнин – известный композитор, человек общительный и осведомленный. Он предложил познакомить папу с местными музыкантами. Сообщил, что в Тифлисе собрались самые интересные люди из Санкт-Петербурга и Москвы, а также из Европы. Впрочем, сам он собирается в Вену, а оттуда – в Париж, но его удерживает здесь одно новое знакомство – какое, он не уточнил. Он сказал, что политическая ситуация в Закавказье крайне нестабильная. В Грузии у власти стоят меньшевики, но эта власть напоминает карточный домик, ветры с юга и с севера скоро его снесут.

Несмотря на мрачные прогнозы старинного приятеля, папа был удивлен царящей в городе легкой праздничной атмосферой. На Головинском круглые сутки открыты рестораны, кафе и дукханы, звучит музыка, люди танцуют, поют, читают стихи. По крайней мере такое впечатление вынес из этой прогулки папа.

Очень хочется побывать на Головинском проспекте, тем более, что это всего в трех кварталах от нашей гостиницы. Да, забыла написать, что наша гостиница находится в самом центре города напротив Александровского сада. Сад этот виден из наших окон, именно возле его решетки и стоит преследующий меня молодой человек со своими приятелями. Понятно, что я стараюсь не смотреть в эту сторону. И еще я заметила, что мы поселились на улице, где очень много книжных магазинов и киосков. Особенно много букинистов, продающих редкие книги. Некоторые из них раскладывают свой товар на столах или даже на коврах прямо на тротуаре, иные же – просто на подоконниках первого этажа. Я заметила тоненькие книжки стихотворений Фета, Случевского и Северянина, а также несколько книг Петра Успенского, среди них его знаменитую книгу «Четвертое измерение», которую я не успела купить в Одессе. Я попросила Алекса купить ее для меня, но он не успел это сделать перед нашим скоропалительным отъездом. Просто приехала коляска, и папа велел всем в нее садиться, сказав, что наши вещи соберет прислуга, и они догонят нас в Херсоне. Я хотела выскочить из коляски и остаться, но поняла, что тогда никто из них не уедет и все из-за меня погибнут. Догадается ли Алексис спросить у нашей прислуги, куда мы держали путь? Последует ли он за нами, чтобы защитить меня? Ведь имя Алексис значит по-гречески «защитник».

Наш путь из Одессы в Тифлис продолжался два с лишним месяца. Мы ехали через Николаев, Херсон, Новую Каховку, Мариуполь, Ростов, Ставрополь… Это была ужасная дорога! Трижды нас грабили и красные, и зеленые, и коричневые. Из вещей, вывезенных нами из Одессы, мы не сохранили почти ничего, кроме одежды, которая была на нас, да потрепанной куклы Мальвины, которую прижимала к себе Тома. Мы знали, что в эту куклу перед отъездом мама зашила свои драгоценности, а те, кто нас грабил, интересовались лишь добротными вещами и всем, что лежало у нас на поверхности. Благодаря этой кукле мы и смогли добраться до Тифлиса, обновив наш гардероб по дороге, но драгоценностей оставалось не Бог весть сколько, наши средства подходили к концу, и нам нужно было думать об источнике дохода.

22 августа, поздний вечер

Всю прошлую ночь мы спали с открытыми окнами, несмотря на ужасный шум на улице. Сегодня весь город праздновал какой-то местный праздник, и этот праздник все еще продолжается и, очевидно, не скоро закончится. Фейерверки, которые начались с наступлением темноты, не прекращаются ни на минуту. На улицы вынесли сотни низеньких столиков, за которыми восседали местные мужчины, пили вино и пели целый день и весь вечер. Папе тоже пришлось посидеть с соседями – отказаться означало их обидеть – и выпить несколько стаканов местного вина, после чего он лег спать с ужасной головной болью.

Молодой человек, пугающий меня своими настойчивыми взглядами, перешел на нашу сторону улицы и весь день стоял под нашими окнами. Ему ничего не стоило отодвинуть нашу занавеску и заглянуть в комнату, но он этого не делал. У меня сердце колотилось от такой его близости, особенно когда мне нужно было переодеваться. А когда мы с мамой выходили из гостиницы, я с ним почти столкнулась в дверях, но мама меня заслонила, и ему пришлось отойти в сторону.

Мы с мамой ходили делать визит на соседнюю улицу. Обнаружилось, что в Тифлисе находится наша близкая родня – семейство Сенкевичей. Павел Петрович, мамин кузен, писатель и человек общительный и энергичный, кстати, неравнодушный ко мне, узнал от Черепнина, что мы только что приехали в город и прислал нам приглашение навестить его и его жену Анну Леопольдовну. Папа, с Павлом Петровичем не ладивший, наотрез отказался его навещать, и было решено, что визит будем делать мама и я. В последние годы папа стал консерватором во всем и особенно в вопросах искусства и религии, а мамин кузен общался со странными людьми и увлекался теософией, которые в нашем доме не жаловали. По этой же причине я не могла привести в наш дом Алексиса – узнав его мысли, папа никогда бы не позволил нашему браку состояться. Алексис был человек не от мира сего. Он изучал Парацельса и Раймонда Луллия, а также занимался мистическими опытами, целиком его поглотившими. Алексис и меня заразил своими увлечениями, о которых, конечно, я должна была дома молчать.

Павел Петрович, как всегда искрящийся энергией и весельем, встретил нас так, как будто мы виделись вчера в театре или на вернисаже, как будто в России нет страшной революции, а есть только интересные люди, занятые важными делами, такими, как поэзия, музыка и вообще искусство. Зато Анна Леопольдовна выглядела осунувшейся и больной, а в глазах у нее появилось что-то детское и испуганное.

Они угощали нас в дукхане, что было для нас с мамой непривычно. Полутемное помещение, пахнущее терпким вином и острыми приправами, вмещало немного людей, главным образом местных жителей. Все сидели за простыми деревянными столами без скатертей и всем еще до обеда подавали тарелки с зеленью, сыр, лепешки и глиняные кувшины с вином. Мы тоже начали свой обед с сыра и зелени и выпили вино, оказавшееся приятным. Мама начала было длинный рассказ о наших злоключениях и финансовых заботах, но Павел Петрович умело перевел разговор на местные достопримечательности. Он сказал, что нам непременно нужно посетить серные бани и подняться на гору Мтацминду, возвышающуюся над городом. Потом он заговорил о двух типах людей, одни из которых постоянно сжигают свои старые «я» и трудно осваивают новые, а другие умеют держать в гармонии разные составляющие их личности, от старого не отказываются, нового не чураются, но ото дня ко дню становятся свободнее и раскованней. Первые всеми вокруг и самими собой недовольны, в то время как вторые всему радуются и распространяют вокруг себя устойчивость и покой. Рассуждая так, Павел Петрович явно намекал на моего отца, но имени его ни разу не произнес. Пока он говорил, я пыталась понять, к какому из этих двух типов я принадлежу, и пришла к выводу, что я ни от чего старого не отказываюсь и открыта всему новому, что входит в мою жизнь. Все же о некоторых беспокойных вещах я стараюсь не думать.

Между прочим, Павел Петрович вспомнил о моих занятиях вокалом и сказал, что может мне устроить прослушивание в одном приличном месте, только просил не переусложнять репертуар, а подобрать несколько легких романсов или песен. Я вспомнила, что в нашей гостинице имеется пианино, и сказала, что попытаюсь за неделю что-нибудь подготовить. Потом нам принесли большие сочные вареники с мясом, по-местному – хинкали, острые и вкусные, и курицу в ореховом соусе, называвшуюся сациви. Запили обед простым черным чаем из небольших стеклянных стаканов.

Анна Леопольдовна в ответ на расспросы мамы сказала, что ей этот город не по душе и что ей трудно жить без прислуги и привычных удобств. Еще она сказала, что перечитывает «Войну и мир» и находит в сегодняшней жизни много параллелей с прошлым веком. Ей кажется, что на людей нашло какое-то общее помешательство, и для того, чтобы этой болезнью не заразиться, нужно держаться отдельно ото всех, что она и делает. Впрочем, это ей не всегда удается из-за общительного характера Павла Петровича. Ее лицо, когда она говорила, покрывалось сетью морщин, а глаза заслонялись мутной поволокой, и я подумала, что бедному Павлу Петровичу она не может нравиться. Зато его взгляд теплел, когда он смотрел на меня. Павел Петрович и Анна Леопольдовна проводили нас полдороги домой.

Когда мы расстались, мама взяла меня под руку и сказала, что хочет со мной поговорить. Мы молча дошли до Александровского сада и, войдя в него, сели на одну из скамеек. Мама сморщила лоб, начала говорить и говорила долго и монотонно, так что через какое-то время я перестала ее слушать, потому что знала, что ничего интересного не услышу. Как случилось, спрашивала мама, но спрашивала не меня, а самую себя, потому что она не нуждались в моих ответах, она все уже знала заранее, как получилось, что я стала совсем чужим человеком, что я отделилась от нее и от отца и перестала думать и чувствовать, как они. Это произошло еще дома, в Одессе, и, конечно же, было результатом дурного влияния. Я стала скрытной, и они с папой не могут понять, кто так на меня повлиял и что вообще со мной происходит. Сейчас, когда наши семейные обстоятельства так тяжелы, когда все вокруг сошли с ума и вокруг творится что-то невообразимое, нам нужно крепко держаться друг за друга, нам нужно… Мама говорила двадцать минут. Я разглядывала двух воробьев, клевавших травинки у нас под ногами, и думала о том, когда же, наконец, приедет Алексис и избавит меня от таких разговоров. Выговорившись и как будто выполнив свой долг, мама поднялась со скамейки – и я тоже, мы пошли через дорогу в нашу гостиницу. Она и не хотела получить от меня ответы на свои вопросы, она уже знала все ответы.

Нет, я не бессердечная и не бессовестная Я знаю, сколько любви, забот и трудов взяли на себя мои родители. Но это было в прошлом, и тогда я была для них открыта, а сейчас все совсем другое. Сейчас они меня не видят и не могут увидеть. Дело в том, что они уже сделали дело своей жизни, мама должна была стать пианисткой и не стала ею из-за детей, из-за войны и революции, а папа не стал композитором, а стал директором оперы. Они опустошили себя, и им кажется, что я должна быть открыта для них, чтобы поделиться со мной своей безнадежностью и забрать у меня мои надежды. У меня есть дело, и это наше общее с Алексисом дело, дело преодоления ограничений и переплавки нас в нечто высшее. Эта работа уже началась, это не просто «любовь», как об этом пишут в романах, это больше, чем любовь. Ах, если бы здесь был Алексис, он бы меня мгновенно понял и выразил это лучше, чем я.

24 августа, вечер

Молчаливый молодой человек, упорно провожающий меня своим взглядом, теперь переместился в вестибюль нашей гостиницы. Он стоит возле окна рядом с пальмой в кадке и ждет. Когда мы проходим мимо, он не меняет своего места или позы, но его глаза под густыми сросшимися бровями загораются жутким блеском охотника, увидевшего свою жертву. Странно, но я начинаю чувствовать себя жертвой в когтях у тигра и не знаю, куда мне деться. Странно, что при этом я не испытываю страха.

Два дня были заняты настройкой фортепиано в нашем отеле. Инструмент старый, Bechstein середины прошлого века, но звук у него глубокий и чистый. По просьбе Павла Петровича я готовлю несколько песен для прослушивания. К счастью, нужные ноты я привезла с собой в саквояже, а кое-что я знаю без нот. Сегодня я весь день распевалась, привлекая внимание жильцов нашей гостиницы. Интересно, что это за место, куда Павел Петрович хочет меня отвести для прослушивания. Наверное, местная опера или консерватория.

Вчера папа посетил консерваторию и встречался с коллегами. Ему предложили читать курс истории оперы и, кроме того, включили в какую-то важную комиссию по культуре при Ное Жордания, возглавляющем местную власть. Если все это произойдет, мы сможем уехать из гостиницы и поселиться в собственной квартире. Господи, как я устала жить на перекладных, как хочется иметь свою отдельную комнату! Тома и Кока меня утомляют. Тома познакомилась с соседскими девочками, и они постоянно куда-то ее уводят и о чем-то секретничают. Когда они проходят мимо наших окон, иногда за их спинами я вижу местных парней, которые их эскортируют. Она поздно возвращается с улицы, и на вопросы, где и с кем она была, говорит что-то невнятное. Все это вызывает беспокойство и родителей, и мое тоже. Кока молчит, но от этого его молчания всем нам становится невмоготу.