Текст книги "Великий поток"

Автор книги: Аркадий Ровнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Вы идете туда? – спросила его девушка – голос у нее был доверчивый и детский с легким захлебом – и, не дожидаясь ответа, пошла в направлении, противоположном тому, по которому шел Глеб. – Я вышла погулять в парк, а потом заблудилась. Вас ведь не затруднит вывести меня отсюда?

– Туда? Нет, не затруднит, – отвечал Глеб, пробуя понять неопределенный смысл произнесенного ею слова, и пошел за ней, привлеченный непонятным ему внезапно возникшим магнетизмом. Он все еще не понимал, откуда эта девушка появилась и какая связь между ней и упавшей ласточкой, но ему хотелось слушать ее голос и быть ей полезным. Девушка между тем легко и непринужденно щебетала, при этом выражение ее лица менялось каждую секунду:

– Меня зовут Ласточка. Немного необычное имя, но мне оно идет. Так меня назвали родители, а мне объяснили, что это имя имеет прямое отношение к моей судьбе. Я очень рано вылетала из гнезда и стала летать самостоятельно. Мне восемнадцать лет, но я уже прожила три полные жизни. А вас зовут Глеб, не так ли, и вас тоже интересуют полеты? Особенно полеты над горными пиками. Только не спрашивайте, откуда я это знаю, потому что я не смогу на этот вопрос ответить. Просто я сразу знаю, когда встречаю человека-птицу. Вы летаете во сне? Что-то подсказывает мне, что мы сможем полетать вместе. А у вас бывают такие предчувствия?

Чем больше она говорила своим детским говорком с легким заглатыванием слов, тем больше изумлялся Глеб: Откуда она? Кто она? Ребенок? Женщина? Фея?

– Скажите, кто вы? Откуда вы появились такая? – задал он ей вопрос, в котором было столько неподдельного изумления и восхищения, что Ласточка остановилась и, глядя на его оторопелое лицо, легко и открыто засмеялась.

– Какая? Стремительная, взбалмошная, проницательная? – она оглянулась на скамейку, от которой они успели отойти всего на несколько шагов. – Хорошо, давайте вернемся и, если вам интересно, я вам все расскажу и про то, как и где я росла и как очутилась здесь на вашем пути, и откуда я знаю про полеты. Только вы не будете против, если я закурю?

И вот они сидят на скамейке под вязами, Ласточка мнет в руках пачку сигарет, вынимает одну, роняет зажигалку и быстрым движением белочки поднимает ее. Наконец, она прикуривает, виновато оглядывается на Глеба.

– Ну вот, – начала свой рассказ Ласточка, затягиваясь дымом крепчайших сигарет, закрывая при этом глаза и задерживая перед выдохом дыхание. – Ну вот. Ровно восемнадцать лет тому назад, в такой же сентябрьский день, мои родители нашли на крыльце своего дома под Таганрогом ребенка – девочку, завернутую в цветастую шаль, на тельце которой была снизка зелено-голубых бус. Да-да, та самая, которую я ношу на шее. Только полтора года тому назад я, наконец, узнала, что моей настоящей матерью была цыганка, бросившая меня на пороге чужого дома, – так, по крайней мере, считали мои приемные родители Андрей и Светлана, – потому что за день до этого через наш городок прошел цыганский табор. Чтобы понять, кем я стала за эти годы, вам нужно знать, кем были Андрей и Светлана, но прежде всего вы должны знать моего учителя и благодетеля Дениса Кашкарова. Начну с приемных родителей. В школу с другими детьми я не ходила, всему училась дома. Андрей был лозоходцем. Вы ведь знаете, что это такое? Считается, что лозоходцы могут находить под землей воду, показать, где следует рыть колодец. Кроме того лозоходцы могут искать различные предметы, полезные ископаемые и даже людей, находящихся за сотни и тысячи километров. Андрей научил меня пользоваться рамой, которая делается из ивы, орешника, вяза, клена или сирени. Еще можно делать раму из проволоки, согнутой в виде буквы Г. Такую раму нужно держать в руке за тонкий конец, а второй конец указывает направление. Андрей рассказал мне о гиблых и хороших местах, научил работать на местности, обнаруживать признаки. Он умел делать и многое другое, например, слушать траву, деревья, животных, воду, ветер. Я была восьмилетней девочкой, когда он научил меня отрываться от своего тела и входить в тело летящей птицы. Он обучил меня и другим вещам, я вам потом кое-что покажу.

Глеб смотрел на странную девушку и слушал ее не перебивая, так, как будто не он ее слушал, а все, что с ним происходило, происходило для кого-то третьего, кто-то смотрел на них со стороны и слышал, как дрожал голос Ласточки и как гулко билось его, Глеба, сердце. У него было яркое ощущение, что они вместе с Ласточкой образовали живой пульсирующий кокон из сверкающего воздушного кристалла. Реальность стала видением, а видение – реальностью: снова он видел, как голубая жилка билась у нее на шее, как влажно отблескивали Ласточкины глаза. Ему хотелось, чтобы все это никогда не кончалось, чтобы эта встреча длилась весь вечер, целый день, всегда. Собственно, не имело значения, что она ему говорила, дело было совсем в другом – в том, что говорили ее глаза и как искрилось окружавшее их пространство.

Ласточка вдруг встрепенулась:

– Вам не надоело меня слушать? Вам интересно? Ну, тогда я вам расскажу о маме. Светлана была врачевателем, врачом. И, действительно, врачебное ремесло она знала прекрасно, но дело не в этом. В молодости она жила в Монголии и училась у одного старого лекаря, умевшего видеть в человеке его радужные тела и каналы. И Светлана меня многому в этом смысле научила и под конец начала доверять мне своих самых трудных пациентов. Сначала я лечила больных руками, потом взглядом, потом – присутствием, потом – своим отсутствием, то есть на расстоянии. Возникала связь и отдача, остальное получалось без меня. Светлана говорила: «Помни, ты не лечишь, ты приносишь облегчение», – и я это понимала и ничего себе самой не приписывала. С Андреем и Светланой я прожила 16 лет, а моя новая жизнь началась два года тому назад, когда меня нашел юродивый Денис Кашкаров, или просто Дениска. С ним я бродяжничала полтора года. Он-то и направил меня сюда, в этот парк на встречу с вами. Сказал: «Иди, поговори с Глебом, он тебе скажет, что дальше». Но вы, наверное, хотите расспросить меня подробнее, особенно о юродивом Дениске. И, может быть, захотите с ним встретиться, самому на него посмотреть и его послушать? Но его сейчас нет в Дуракине, а когда появится, я не знаю.

Ласточка продолжала:

– Мне было 16, когда я почувствовала, что старая жизнь закончилась, и, попрощавшись с родителями, поехала в столицу. Почему уехала от родителей, почему приехала в Москву? Не спрашивайте, я не могу это объяснить. Многое в моей жизни происходит именно так – я встаю и иду, а потом понимаю, куда и зачем я пришла. Так было и в тот день. Утром я приехала в Москву, вышла на Садовое кольцо и пошла от Курского вокзала по Земляному валу. Дошла до Покровки, свернула на Старую Басманную и стала кружить по переулкам Гороховский, Денисовский, Аптекарский, Токмаков, Елизаветинский, раз пять обошла все кругом, наконец, вышла к Демидовскому переулку и остановилась возле старых гаражей за пятиэтажным домом. От усталости села на какой-то ящик и закрыла глаза. А когда открыла, увидела: бежит по улице старичок в ушанке и издали машет мне рукой. Подбежал, запыхавшись, и говорит: «Все утро ищу тебя по этим переулкам – вконец забегался, Слава Богу, нашел». «Кто вы? – спросила я его. – И откуда вы меня знаете?» «Я – Дениска-пограничник, – отвечал он. – Я плаваю между видимым и невидимым». «А как вы видите невидимое?». «Нет никакой разницы между видениями и плаванием». «А меня зачем вы искали?» «Ты тоже, – говорит, – пограничница. Мы будем вместе плавать». «И куда же поведет наше плавание?» – спросила я его полушутя-полусерьезно. «Наш путь по пути нам скажет, куда идти». Тогда я решила проверить его и спрашиваю: «А вы знаете, как меня зовут?». А он мне отвечает снова скороговоркой: «Ты птичка касаточка, негромко щебечешь, в скалах гнездышко лепишь, перьями лоток выстилаешь, к дождю низко летаешь». «И тогда я ему доверилась и не обманулась. С того дня вот уже два года как мы с Денисом вместе плаваем. Но он быстрей меня плавает, я не всегда за ним поспеваю. Вот и сейчас он меня обогнал, а я отстала», – призналась Ласточка и улыбнулась.

– Как обогнал? – уточнил Глеб. Он чувствовал, что чем больше она рассказывала о себе и своей жизни, тем больше у него рождалось недоумения. Однако в нем уже созрело решение – привести эту девушку к друзьям в охнебартовский кристалл.

За разговорами – не совсем понятно, как, – они оказались в квартире Глеба.

9

Дома все уже были в сборе, сидели на циновках и пили чай, слушая рассказ человека, сидящего на его, Глеба, месте.

Это был немолодой человек с юношеским лицом и улыбчивыми глазами. Форма черепа у него была необычная: благодаря несколько выдвинутым лбу и подбородку профиль его напоминал по своей форме полумесяц. Впрочем, фас у него был вполне приятный, лицо широкое и глаза ясные. Голос гостя был уверенным и мягким, не давящим слушателей, но ведущим их за собой спокойно и властно. Он как раз заканчивал свой рассказ, когда в комнату вошли Глеб и Ласточка. Видя, что внимание группы поглощено рассказчиком, и не желая разрушать ситуацию, вошедшие опустились на циновку за спинами друзей. Нисколько не удивляясь их появлению и помахав им рукой, Денис Кашкаров (а это был именно он) продолжал:

– И когда я спустился в овраг, небо вдруг закрыли густые облака, туман сгустился, и тропинка стала почти неразличимой. Зябко было очень, но я продолжал идти вперед, следуя указаниям, полученным от «академика». Дошел до дна оврага, перепрыгнул через ручей и в зарослях увидел сторожку с плоской крышей. Дверь держалась на согнутом гвозде. Отогнул гвоздь, заглянул вовнутрь, а там темно. Шагнул внутрь, вот тут и началось! Шум-гром, иллюминация и парад животных! Представьте: огромная ярко освещенная зала, бассейны с прозрачной водой, десятки зверей, а посредине гора, оказавшаяся огромной рептилией с разинутой пастью, откуда валом валил дым и лилась горящая магма. Рыча, взад-вперед вышагивали ягуары, ползали и извивались возле воды гибкие змеи, носились шакалы и лисы всех расцветок, по кругу бегала барсучья и заячья мелочь. Это была Страна Грез, о которой я знал и которую мечтал увидеть. Но где Господин этой страны, мелькнула у меня мысль, где он? Не успел я об этом подумать, как из дальнего угла вышел высокий грузный человек и, по всем признакам, Господин этого зверинца. Не обращая внимания на ягуаров, змей и шакалов, он подошел ко мне, вынул из кармана белоснежный платок и взмахнул им…

И вновь у Глеба возникает беспокойство. Слушая рассказчика, Глеб замечает черту, общую у него с Ласточкой: что бы они ни говорили и ни делали, это делается с такой абсолютной отдачей, с таким искренним упоением, что слушатели только спустя какое-то время обнаруживают свою полную поглощенность этим рассказом. Так и сейчас: заинтересованность друзей рассказом Дениса показалась Глебу нездоровой, то есть связанной не с тем, что он рассказывал, а с тем, что не зависело от рассказа. Рассказчик явно нес крутую околесицу, рассчитанную на затуманенное восприятие. Что же это такое, спрашивает себя Глеб. Кто эта странная девушка и ее наставник? Что они с собой несут? И как стало возможным, что он привел в герметичный круг своих друзей случайную девушку, встреченную им в Городском парке, а его друзья в то же самое время впустили в их пристанище этого странного человека? Этого умом не понять…

Как будто отвечая на его мысль, странный гость прервал свой рассказ и посмотрел на Глеба долгим ласковым взглядом, от которого на душе у него стало тепло и надежно. Глеб вспомнил, что таким же взглядом посмотрела на него при их встрече Ласточка, и услышал слова, продолжающие его несмелую мысль:

– Умом, милое сердце, ничего понять нельзя, и вера тоже ненадежный помощник. Остается сердце, ему и доверяй.

«Что он называет сердцем – орган тонкого различения», – подумал Глеб, однако решил промолчать.

Однако гость как будто только и ждал от него этого вопроса и с такой радостной готовностью повернулся к Глебу, что в его словах нельзя было заподозрить скрытую иронию:

– Правильно, милое сердце, ты абсолютно верно рассуждаешь.

Убедившись, что Глеб клюнул на его одобрение, Денис продолжал:

– А теперь позвольте, я закончу свою историю. Итак, Господин Страны Грез подошел ко мне, вынул из кармана белоснежный платок и взмахнул им. И случилось то, что бывает только в сказках: погас на секунду свет, а когда он снова вспыхнул, звери превратились в чернокожих, одетых в пестрые костюмы. Их было несколько сотен, и все они разговаривали одновременно и при этом отчаянно жестикулировали и переходили с места на место. Пока я изумленно оглядывался, Господин Грез еще раз взмахнул белым платком, и таким же образом двести чернокожих превратились в китайцев, одетых так, как одеваются китайцы.

– А что стало с рептилией, изрыгающей пламя? – очнувшись, уточнил Глеб.

– Рептилию – а это был большой иппотозавр – употребили китайцы. Они отсекли ему голову, затем освежевали его и разрубили мясо на тонкие полоски, которые приготовили вместе с лапшой и бамбуком в сладком соусе. Ласточка, не угостишь ли ты наших друзей китайским блюдом из иппотозавра.

Ласточка вышла в прихожую и вернулась с большим овальным блюдом, на котором возвышалась горка аппетитных и ослепительно пахнущих кусочков мяса в прозрачной лапше и кисло-сладком соусе. Блюдо она поставила перед Денисом, который, положив фарфоровой лопаточкой на блюдце (лопаточка и блюдца также лежали на блюде) небольшую порцию угощения, галантно предложил его Кэт. Остальные охотно присоединились к угощавшимся.

– Скажите, уважаемый Денис, – поинтересовался Тимофей, – нет ли в вашем рукаве пушистого белого кролика?

– И снова, милое сердце, ты угадал, – улыбнулся Денис, откладывая в сторону блюдце с китайским угощением. После этого он встряхнул рукавами своего балахона и…

Глеб открыл глаза и взглянул на дрожащий будильник с большим голосистым колокольчиком. Было без десяти восемь. Глеб оставался без движений, пока не прокрутил в памяти весь сон до мельчайших подробностей. После этого упруго выскочил из спального мешка, в котором по привычке спал и дома.

Холодный душ и получасовая пробежка, после этого стакан молока и полтора часа йоги, потом привычная прогулка по парку вдоль реки – непрерывная медитация на тему: в мире нет ничего постоянного – ничего нельзя удержать – все поток.

В парке из-за праздников и хорошей погоды было многолюдно. Гуляли в основном пожилые пары и одиночки, но были и велосипедисты, и маленькие дети с бабушками и нянями, и молодые мамы с колясками. Аллея вывела Глеба к поляне, за которой над обрывом над речкой Дуркой вытянулись к небу три вяза, а под ними стояла знакомая скамейка. На ней расположилась группа из трех апатичных старух, похожая на советскую скульптуру. Казалось, они заснули на солнышке: ни одна из них и глазом не повела на проходившего мимо них Глеба.

10

Вечером у Глеба снова собрались охнебарты. Сидели на циновках, посылали по кругу поток любви, купались в этом потоке. Дышалось легко и свободно, вернулось охнебартовское чувство радости и полета. Сколько раз они успокаивали так волнения внешней жизни и ума, создавали приют спокойствия и доверия – основу их внутренней силы. Включили свет, приготовились к разговору.

Начал Жора, напомнив свой вчерашний вопрос, обращенный к Тимофею:

– Я спросил вчера: Тимофей, что случилось с Никличем и с Ольгой? Что ты думаешь о рассказах Никлича? Ты считаешь, что это – галлюцинации? Ты ответил: это один из модусов нераздельной реальности. Что ты имел в виду?

Все повернулись к Тимофею и ждали его ответа. Тимофей долго молчал. Казалось, этот парадоксалист и краснобай потерял дар речи. Вдруг он улыбнулся мальчишеской улыбкой заговорщика и спросил:

– Вы знаете, как кричат петухи по-грузински? Кик-ли-ко! А как по-английски? Кока-дудл-ду! А по-испански? Кака-рео! А по-гречески? По-китайски? А как на самом деле, то есть в реальности, они кричат? Что вы думаете о реальности петушиного крика? У кого есть версия? У меня ее нет.

– Ты хочешь сказать…, – начал Кондрат, но не закончил и замолчал.

– Да, что рассказы Никлича, – заключил вместо него Тимофей, – это один из модусов того, что мы считаем реальностью, одно из возможных описаний. В других семантических системах реальность кричит петухом совсем по-другому. Острова небесного архипелага Макам могут быть увидены как разные стоянки на пути альпинистов или же различные состояния… Человек может не выходя из дому вознестись, как апостол Павел, на третье небо или, как Мухаммед, улететь из Мекки на крыло иерусалимского храма. Никлич также мог не выходить из дому и пережить все, что он нам сообщил. И при этом ни на йоту не погрешить против истины.

– А вентотрон, а Гранатовый смерч? – воскликнула Кэт.

– Вентотрон еще предстоит испытать, – веско сказал Глеб, и все испуганно замолчали.

11

В полночь охнебарты – все как один: Глеб, Кондрат, Жора, Кэт, Тимофей – собрались за городом на том самом поле, где несколькими месяцами ранее Глеб встретил Никлича.

Легкий ветерок овевал лица, пахло полынью и ромашкой. Ночь была ясная и безоблачная, высоко в небе сиял яркий лунный серп. Стали в круг, ушли глубоко в себя, при этом каждым нервом, каждой волосинкой на коже ощущая пьянящую силу общего поля.

Предстояло испытать вентотрон – так определил задачу Глеб, – но едва ли это не было конечным испытанием их судьбы. Чего ждали друзья от этой ночи? Какие надежды им грезились, какие тревоги сжимали каждое сердце? Казалось, над всеми довлела страшная неизвестность, никто не понимал, на что они решились. Но они твердо решили дать шанс судьбе, понимая, что это может для каждого значить. Готовы ли они были на любой исход из острого осознания безвыходности? Или не верили, что вообще что-нибудь случится?

Они чувствовали, что произойдет что-то ужасное, не вмещающее в человеческие понятия. Но именно жажда решительного разрыва с монотонной повседневностью, их усталость от бесконечных маленьких усилий и от неверных, еле заметных результатов, их максимализм, наконец. – все это вместе собрало друзей в эту ясную ночь за городом, в чистом поле, где ничего не могло помешать решению их судьбы.

Возможно, Тимофей был прав – только отчаяние могло толкнуть их на этот шаг. Ну а может быть, не только отчаяние? Разве от отчаяния маги и волшебники собирались в полях, на перекрестках дорог, разве не «астральные путешествия» были целью и содержанием их сборищ? Тимофей решил вместе со всеми участвовать в этом безрассудном эксперименте.

Alea jacta est – жребий брошен. Пятеро образовали пентакль и ждали определения своей судьбы. Вентотрон, едва заметной коробочкой с большой круглой кнопкой, неподвижно лежал на траве в центре их круга. Сработает ли он и как? Что значит Гранатовый смерч? Как он действует? Чем закончится эта ночь? Вопросы теснились в голове Глеба.

Глеб нагнулся, чтобы подобрать вентотрон, но он не успел это сделать – за его спиной раздался испуганный голос Ласточки:

– Я успела! Как хорошо, что я успела! Погодите, послушайте, что я вам скажу?

Ласточка начала ходить вокруг них, убеждая, внушая, распевая, пританцовывая, плача. Видно было, что она торопилась, бежала, искала их в поле, боялась опоздать, и теперь от пережитого напряжения не владела собой. Ласточка ходила кругами и все говорила-говорила:

– Вы не должны этого делать! Мой учитель сказал, что вы все должны остаться и отправиться с ним в Гималаи. Там вас ждут. Мы все туда поедем. Мы будем жить в горах, мы будем летать над горами! Юродивый Дениска вас всему научит. Честное слово!

Неожиданно непонятная сила сбила его с ног, и когда он поднялся и огляделся, он увидел, что Ласточки рядом с ними нет. Но не было и вентотрона – трава перед ним была пуста.

Друзья недоуменно оглядывались, не понимая, что произошло. Все смотрели на Глеба в надежде получить объяснения. Но Глеб был слишком подавлен и раздосадован, чтобы быть в состоянии что-то объяснять.

Вентотрон был у них похищен – это Глеб точно знал. Юродивый Денис научил Ласточку, как это сделать, и она выполнила его поручение. Как он сможет объяснить друзьям то, что случилось, – никто, кроме него, ничего не видел и не слышал. Вся ответственность лежала на нем, и он один должен был принимать решение.

Коротко, в нескольких жестких словах, Глеб попросил друзей ждать его на месте, а сам бросился бежать в направлении Дуракина. Четверка друзей недоуменно следила за его торопливым бегом, пока он не исчез из вида.

Глеб вернулся через час – его лоб прорезала глубокая морщина, – в руке он держал вентотрон. И снова они образовали пентакль, вентотрон был в руке у Глеба. И вдруг улыбка осветила его лицо и, размахнувшись, он изо всех сил швырнул вентотрон в небо.

Последовав взглядом за полетом блестящей коробочки, друзья обнаружили, что вокруг них беснуется мощный ветер, что небо покрыто тяжелыми тучами, что среди туч вспыхивают ослепительные молнии, услышали мощные раскаты грома и увидели, что с востока на них движется гигантский смерч, окрашенный в гранат, похожий на огромного змея, вытянувшегося между небом и землей, и что он уже совсем рядом. Друзья взялись за руки.

Злопамятный верблюд, или поминки по одной эпистеме

Вступление. Хочется рассмотреть начала и принципы мутологии, изложенной в «Серо-белой книге», и дать ей отпор по всей линии фронта. И вот почему. Потому что, раскидав тут и там шаловливых аллюзий и закрутив воронки невнятиц, автор создал мозаику из витиеватых туманов, в результате чего его занесло в горделивую классику, чуть ли не в ницшеанство, чего он всегда боялся пуще огня и в чем бы он ни себе, ни нам никогда не признался, ибо нет для него ничего ненавистнее догматизма. А что находится на другом полюсе от догматизма, как не горькая ирония или абсурд?

Признаюсь, автор мне симпатичен. Встречаясь, приветлив, прост, и входим мы без особых усилий в пространство один другого, так что я «у него» как у себя дома, а он «у меня» тем более желанный гость. И Лена его мила и умна, а ведь у меня с женами друзей совсем непросто: большинство из них вызывает у меня страх (за друзей) и острое к ним (друзьям) сочувствие. А тут нормальное муто, без напрягов и хитростей, что великая редкость и благо на земле. И проза его мне симпатична: с языком он не церемонится, пишет черновиком набело без причесываний и приглаживаний, не суетясь и иногда даже видя то, о чем пишет. Перефразируя великого шлифовальщика стекол, скажу: нормальная проза – вещь насколько прекрасная, настолько и редкая.

Итак, рассказ мой пойдет по двум тропам попеременно. Первая тропа – дружеская и пристрастная, ведет она к самому автору, то есть к истоку вышеназванной мутологии, к его мягкой незащищенности и так и не наработанной уклончивости, проявленной скорее в убегании и прятании, нежели в вилянии и заслонках. Вторая тропа – холодная и беспристрастная, направленная на его суетливую и в основе своей такую жалостливую концепцию, что хоть стой хоть падай. Не без радости вижу вдали и сквозь магическую призму, как обе эти тропинки таинственным манером сольются, а что на свете прекраснее соединения, когда ничего не остается за скобками, когда нет никаких скоб, когда вообще ничего нет снаружи, а все внутри, все одно, и к черту все остальное! И чтобы окончательно отпугнуть читателя, у которого уже от одного моего Вступления по спине бегают мурашки, я начну свой рассказ даже не с мутологических идей моего друга, а с отступления под названием:

О вирусах. «Вокруг нас кишмя кишат разноцветные вирусы, и некоторые из них очень милы», – замечает наш наблюдательный мутолог. Вирусы вползают в плоть авторской речи, в ее хрупкие перепонки и хрящики, ввинчиваются в трепетный кончик языка, свисают гроздьями у него под нёбом, прячутся за щеками, в гнилых деснах, в ущельях между зубами. Вытащить их оттуда невозможно, как нельзя отделить власть от коррупции и грех от монаха. Вот несколько милых зверят, гуляющих по широким проспектам и кривоколенным закоулкам прозы нашего друга: «однозначно» (в значении «определенно», «несомненно»); «комфортно» (в смысле «удобно», «уютно» или «приятно»); «да?» и «так?» (в качестве довесок к вопросам); «как бы» (в смысле подобия чего-то чему-то) и «похоже» («кажется», «по-видимому»). «Боже ж ты мой!», – как любит восклицать наш автор, пародируя колоритных бабелевских героинь, а ведь это только ажурные облачка на фоне обложных туч этих словесных паразитов. Видели ли вы, как тучами летит саранча на застывшие от ужаса злаки? Я не видел, но могу вообразить. Вот так и эти «как бы», «похоже», «комфортно» и «однозначно» скоро сожрут нас всех подчистую. Мы «как бы» стали их объектом. «Похоже», им у нас «однозначно» «комфортно». И если даже положить, что автор горстями подсыпает в прозу этих насекомых, чтобы пошутить над ними и над нами (а может быть, и над собой), то чем же объяснить его страсть к провинциальным культяпам, таким, например, как «фотка»? Фотография, видите ли, слишком перегруженное слово, и его надо торопливо обрезать, как иудея из зрелых атеистов при его обращении в веру предков. «Боже ж ты мой!»

Очерк мутологии. Но обратимся к мутологии нашего друга. Форма авторского повествования традиционная: руководство по самообороне и времяпровождениям (?), однако не для людей, а для существ, которым автор явно симпатизирует и которых называет «муто», то есть mute, – неговорящие, немые. Человеческий язык для этих муто слишком прямолинеен и зубодробителен, он «оккупирован людьми и сильно ими истоптан»; и с людьми вообще лучше разговаривать, когда последние выведены из своей привычной машинности и бьются в истерике или вовсе потеряли разум. Своего отдельного языка у бедненьких муто нет, а наш язык для них «как оберточная бумага, на которой напечатаны клеточки и точки, от которых муто дуреют». Люди и муто друг друга никогда не поймут, люди еще и обидятся, решив, что над ними насмехаются, а обижать их негуманно и опасно.

Настоящее место муто в полутора сантиметрах за спиной у людей, имеющих тело (куклу) и отправляющих различные социальные функции (эта кукла временами может быть убрана в шкаф). Для муто же самое главное твердо усвоить, что они не люди. Люди на них наступают, а муто по мягкотелости своей им уступают, позволяют себе в людях без остатка растворяться.

Как же это происходит? Очень просто. Сидит, например, муто у себя дома в сырую слякотную погоду и пьет чай; и нет у него в голове ни одной мысли, кроме той, что ему хорошо и спокойно, а за окном красные листья под проливным дождем и всякая другая благодать. И внутри такая же благодать, рай и благорастворение воздухов! И вдруг – звонок, возвещающий о приходе человека-гостя! Хорошо, если муто умеет легко включать-выключать свою куклу, а то ведь и инфаркт можно схлопотать, особенно если принимать эту куклу за себя самого. Вообще некоторые ситуации чреваты для муто склейкой с обстоятельствами и саморастворением в человеческом мире. Потому-то речь идет о самообороне, т. е. об обороне себя от не-себя (человека).

Человек, по мнению муто, о многих вещах не имеет понятия. Например, он и не подозревает, что его голова – диспетчерский пульт с многочисленными лампочками – ничего не решает, а за ней чуть подальше находится другая невидимая голова, в которой на самом деле принимаются все серьезные решения. А вот муто ничего не стоит взять бумажку, написать на ней нужное слово и, скомкав, зашвырнуть в эту потаенную голову, в результате чего через минуту включится нужная лампочка.

Далее, люди не знают, что ходят внутри надутого матерчатого шара, перебирая его оболочку ногами, и перед их глазами все время мотаются стенки этого шара, а муто это знают, и им ничего не стоит мысленным усилием выходить наружу или возвращаться в этот шар.

Далее, человек постоянно исчезает и становится кем-то еще без всякой памяти о себе прежнем: шофером, садовником, мальчиком, девочкой, старухой, любовником, покупателем; а муто, напротив, никогда не исчезает, оно продолжается, оно «любую свою бредятину помнит», а если забыло, стоит только ему произнести простейшее заклинание вроде ме-е-е-е или му-у-у-у, и оно из любого положения снова возвращается к себе.

Для этого муто наш автор создает необычный регулятор поведения, или кодекс чести, согласно которому муто должен: а) знать все о встречном, едва на него взглянув, б) утром знать, что произойдет вечером, в) уметь вставлять себя в любое состояние, г) никогда не обижать зверушек. Иными словами, муто не должен выказывать своего над людьми превосходства, «хотя, конечно, как не понять грустную печаль муто», глядящего на «группы хлопающих ушей», то есть на человеков. Муто грустят, а люди несчастливы. «Даже полное отсутствие умственных способностей не гарантирует им счастья». Муто может им сочувствовать, но не должно учить их жить (как уже отмечалось, это негуманно и опасно).

Ограниченный с одной стороны человеком, а с другой стороны – «духовной бездной», муто призвано укрепляться в своей мутовости, чаще пускать в ход заклинания вроде ме-е-е-е и му-у-у-у и не терять ощущения мировой гармонии. Таково в общих чертах учение моего приятеля о м-м-муто.

Первая встреча с автором, или Голливуд на Литейном. Теперь разговор пойдет об авторе всех этих занимательных наблюдений, точнее, об обстоятельствах нашей первой встречи. Не помню, когда мы с ним познакомились. Для меня первая встреча обозначилась 92-м или 93-м годом и случилась в одной подпольной питерской галерее. Представьте себе, вы спускаетесь с Литейного в подземелье и входите – нагнувшись, чтобы не расшибить голову, – в сводчатый подвальный отсек. Там при самом ярком освещении ощущение полутьмы. Там можно наступить на мышь или попасть в лужу. Там можно войти в толстую сырую кирпичную стену и пройти ее насквозь, даже не заметив этого. Однако нет, перед вами оказывается прилавок, где разложены всякие произведения ремесел: альбомы, кулоны, шкатулки, колечки – все, что нужно туристам, буде они сюда невзначай заглянут. За прилавком незаметная девочка перебирает товар или читает книжку, все чин чином. Комната слева заставлена холстами в скороспелых рамах и гигантскими рулонами и обвешана всевозможным иным худматериалом. Справа от прилавка тоннель, который можно преодолеть, сложившись вдвое или на корточках, чтобы не сбить себе голову нависающим сводом. И опять темно в глазах буквально и фигурально. Выбравшись из тоннеля, посетитель, отважившийся так далеко зайти, попадает, наконец, в самую галерею. Теперь он может идти вперед по анфиладе комнат с нависающими потолками. На стенах висит что-то невнятное и тусклое, из-за чего не обязательно останавливаться – это искусство для муто, – но и идти вперед особенно незачем: там впереди стена.