Текст книги "Мы еще встретимся"

Автор книги: Аркадий Минчковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

2

Известие о начавшейся войне застало Нелли Ивановну в театре, во время утреннего спектакля.

Расчесав волосы гребнем, она разглаживала перед трельяжем морщинки возле глаз и с грустью думала о том, что уже стареет, когда вошла костюмерша Дарская и почти истерически закричала:

– Слышали, миленькая, война! Война с немцами… Радио. Вот сейчас…

Нелли Ивановна положила на столик тяжелый красный гребень и мгновенно почувствовала какую-то слабость. Она еще ничего не могла сообразить. Мелькнула мысль, что театр, вероятно, закроется, потом тут же вспомнила, что скоро должна выходить на сцену. И почему-то встал перед глазами Киев, через Крещатик идут усталые красные войска. Потом припомнился Латуниц. Прямой, стройный, во френче. Несколько минут Нелли Ивановна сидела неподвижно, глядя на шелковый футляр от духов, затем встала, тряхнула головой, как бы прогнав ненужные мысли, и быстро стала одеваться.

По длинному коридору, устланному мягкой дорожкой, бродили подавленные событиями актеры. Многие из них уже были загримированы и одеты в пестрые костюмы, когда услышали тревожное сообщение. Шла комедия Шекспира. В театре было по-летнему душно, но, казалось, духоты никто не замечал. Густой грим скрывал бледность и волнение на лицах. Говорили друг с другом мало, каждый был погружен в собственные мысли. Кто-то подошел, спросил Нелли Ивановну:

– Слышали?

И она коротко ответила:

– Да. Знаю.

Спектакль начался с незначительным опозданием. Но смех сегодня раздавался реже обычного. Да и в рядах оставалось все больше и больше незанятых мест.

К третьему акту приехал Долинин. Он был преувеличенно серьезен. По-обычному очень тщательно одет в черный, отлично сшитый костюм.

В антракте в актерском фойе вокруг стола, покрытого красным бархатом, собрались все, кто служил в театре. Явились и незанятые в утреннем спектакле.

Долинин отпил воды и обратился к труппе с коротким словом.

Он говорил о том, что настал решающий час для страны, что теперь винтовку возьмут все: инженеры, ученые, актеры, – и враг будет разгромлен. Призывал к спокойствию и самообладанию, хотя сам заметно волновался, заявил, что первым включает себя в число добровольцев, идущих на фронт.

Актеры слушали молча. Справа у дверей толпились музыканты, рабочие сцены, реквизиторы.

Речи были немногословны. В победу верили все. Хромой бутафор Алексеич вдруг рассказал, как гнали «германа» под Ригой в шестнадцатом году, сообщил, что у него три сына в армии.

Любимица публики, пожилая актриса говорила о том, что и женщины не будут в стороне в этой войне.

Последний акт играли торопливей, чем обычно. Два раза опаздывал оркестр, и музыканты виновато улыбались.

После спектакля Нелли Ивановна ехала домой вместе с Долининым. На солнечных улицах было много народа. Оглушительно гремело радио.

Всю дорогу они оба молчали. Молчал и шофер. Наконец Долинин неожиданно сказал:

– Вероятно, машину на днях придется сдать.

Первым желанием Нины в эти дни было как можно скорей увидеть отца, поговорить с ним, решить, как ей быть. Она несколько раз звонила по телефону, который он ей дал, но то отвечали, что полковник занят, то, что его нет и сказать, когда он будет, трудно.

Она звонила из дому, когда там никого не было, или бегала в автомат. Никто не должен был знать о том, что она задумала. И только в конце второй недели она, позвонив однажды утром, услышала его голос.

Он обрадовался ее звонку и сказал, чтобы она пришла через час, объяснив, где он находится.

Нина покинула душную будку автомата и, не заходя домой, направилась по указанному адресу.

Город был заклеен плакатами. Тень Наполеона чернела за спиной жалкой фигурки Гитлера. Женщина-мать призывала к защите Родины. Уже выгоревшие на солнце утренние газеты на стенах пестрели передовыми, требовавшими стойкости и мужества.

Ходить медленно в эти дни становилось трудно. Обычно неторопливые, ленинградцы теперь все спешили. Прежде стоило кому-либо задержать прохожего и спросить у него, как попасть на ту или другую улицу, – и тот немедленно останавливался и до тех пор и с такими подробностями объяснял приезжему, на чем и куда ему следует доехать, что внимание становилось в тягость.

Теперь все изменилось. Носились слухи, что в город проникли шпионы, что они выведывают адреса военных объектов и оборонных заводов. И ленинградцы сделались подчеркнуто бдительными. Теперь ко всякому, кто о чем-либо расспрашивал, относились с подозрительностью и вместо вежливых объяснений отмалчивались, да еще поглядывали, спроста ли человек интересуется, как проехать на Выборгскую набережную.

Порой дело принимало серьезный оборот и ничего не подозревавший иногородний гражданин попадал в весьма неприятное положение.

Вот и сейчас на углу Литейного Нина увидела толпу, которая, окружив дюжего парня, одетого в милицейскую форму, чего-то от него требовательно допытывалась.

Белесый, аккуратно подстриженный милиционер, сняв фуражку, вытирался платком и плохо выговаривал по-русски:

– Мне Палтийски вокзал… Палтийский…

– Гляди, – обратился к Нине какой-то старик в белой косоворотке. – Балтийский вокзал ему. Чего захотел! И причесан не по-нашему. Еще в милиционера нарядился. Свести его куда следует…

В толпе покрикивали:

– Проверить надо!

– Внешность очень подозрительная!

– Главное – не отпускать!

Кто-то пытался урезонить наиболее активных:

– Граждане, но нельзя же так… Только и видим…

Но в толпу уже тащили проходившего мимо майора.

Тот козырнул растерявшемуся задержанному и попросил предъявить документы. Милиционер, видно, и сам был рад увидеть военного. Он торопливо вытащил из гимнастерки какие-то бумаги и протянул майору.

Майор принялся их перечитывать, потом сказал:

– Все в порядке, граждане. Эстонский товарищ. Срочно возвращается по месту службы. Прервал отдых в Сочи.

В толпе облегченно и, кажется, разочарованно вздохнули. Майор вернул документы эстонцу:

– Второй трамвай, – майор поднял два пальца. – И спрашивайте только у кондуктора.

– Но не каварит контуктор… – развел руками задержанный.

Кругом уже добродушно смеялись.

– Действительно, трудный случай, – сказал майор. – И таблички с вагонов сняты. Идемте со мной, покажу, где садиться нужно. – И повел эстонца к трамваю.

Вслед им кричали:

– Обижаться не надо! Время военное, порядка требует…

Нина двинулась дальше, и снова на пути ее выросло препятствие. Улицу пересекала далеко растянувшаяся колонна женщин и девушек. На плечах они несли лопаты. Иные из девушек шли в нарядных косынках и в туфлях на высоких каблуках.

Стоя на углу, Нина долгим взглядом провожала уходивших. И вдруг ей подумалось – до чего же она верно делает, что идет к отцу. Она попросится снайпером, нет, разведчицей… кем угодно. Только не бездействовать сейчас, когда от каждого требуется отдать все, что он может… До чего же наивны и смешны были утверждения матери. Она считала, что Нина должна и теперь подавать в консерваторию. Ведь ее могли принять без экзаменов.

Экзамены! Музыка!.. Разве можно сейчас о них думать?! Нина пожала плечами и убыстрила шаг.

Здание, где размещалась воинская часть, которой командовал Латуниц, находилось в саду. Еще десять дней назад здесь была обыкновенная школа. Теперь в полураскрытых воротах стоял часовой. Нина назвала свою фамилию. Часовой выкликнул кого-то из группы военных, сидящих невдалеке на садовой скамейке.

К Нине подошел молодой лейтенант с красной повязкой на левой руке.

– Идемте, – сказал он, откозырнув.

Вслед за лейтенантом Нина пошла через сад. На скамейках и за вынесенными на траву детскими партами сидели и курили командиры. Иные группами толпились на дорожках, что-то рассказывая друг другу. Видимо, все чего-то ожидали.

Длинным темным коридором лейтенант повел Нину в глубь здания. Затем поднялись по лестнице и, миновав дежурного у телефона, очутились у двери с надписью: «Учительская». Лейтенант приоткрыл ее, спросил: «Разрешите?» – и пропустил вперед Нину. Когда она входила, полковник стоял у окна и курил, глядя в сад. Он сразу же обернулся и, чуть улыбаясь, пошел навстречу дочери. Нине показалось, что он похудел и осунулся с тех пор, как она его видела. Под глазами легла синева.

Латуниц пожал ей руку, как старому приятелю, и усадил в кресло у круглого стола, покрытого синей скатертью, а сам, по обыкновению, принялся ходить по комнате.

– Ну, – спросил он, – что скажешь нового?

– Я пришла… – Нина хотела начать издалека, но вдруг все забыла и, встав с кресла, сказала: – Я пришла, чтобы попроситься с тобой в армию.

– В армию? Ишь ты! Что же ты там будешь делать?

– Что угодно, что велят, – твердо сказала Нина. – Я сейчас не могу сидеть здесь.

– Ну, а мать как же на это смотрит?

– Мама говорит, что я должна заниматься музыкой.

– Ну и правильно, – сказал полковник. – Ты что же думаешь, мы теперь рояли на дрова переломаем, а?

– Нет, я так не думаю, но сейчас… – Она замялась и не знала, что говорить дальше.

В это время в дверь постучали, и полковник громко сказал:

– Да.

Вошел невысокий худощавый военный с зелеными петлицами. В руках он держал объемистую папку. Когда он закрывал за собой дверь, Нина заметила, что в коридоре ждало еще несколько командиров.

– Разрешите, товарищ полковник, срочные, – сказал вошедший.

– Давайте.

Военный открыл папку, и полковник синим карандашом стал быстро подписывать большие листы с напечатанным на машинке текстом. Нина заметила, что, подписываясь, он ставил огромное Л, а дальше все было совершенно непонятно.

– Все? – спросил полковник, ставя последнюю подпись.

– Все, – ответил командир с зелеными петлицами и стал складывать листы.

– Так вот, – сказал полковник, продолжая прерванную мысль и снова прогуливаясь по комнате. – Ни на какую войну тебе идти не следует… Понятно? Надо быть с матерью и заниматься музыкой, а на войне как-нибудь обойдутся и без тебя… Ясно?

– Ясно, – сказала Нина, чувствуя, что у нее не хватает ни сил, ни возможности возражать.

– Ну вот и хорошо. – Он улыбнулся. – Я тебе дам адрес. Напишешь о себе.

– Хорошо, – сказала покорно Нина и взяла листок, на котором он размашисто написал несколько слов.

Полковник протянул ей руку и так, держа ее ладонь, проводил до двери. Нине показалось, что он еще что-то хотел ей сказать, но не мог решиться.

И вдруг будто кто-то сильно толкнул ее, она резко обернулась и молча прижалась к нему. И сразу почувствовала, как сильные руки до боли сжали ее плечи.

Нелли Ивановну и Долинина Нина застала за обедом. Она твердо решила не говорить им о свидании с отцом.

Против обычного, в последние дни Борис Сергеевич был в хорошем настроении. Просматривая газету, он говорил, что наши дела уж не так плохи, немцы продвигаются к Ленинграду узким клином и могут быть отрезаны на фланге нашим флотом.

Когда подали второе, Нелли Ивановна, молчавшая до сих пор, вдруг сказала Нине:

– Наш театр через несколько дней уезжает. Есть решение нас эвакуировать. Ты едешь с нами.

Больше всего Нелли Ивановна боялась, что Нина откажется, не станет даже слушать мать.

Но Нина так, словно это было ей совсем безразлично, спросила:

– Куда?

– Пока еще неизвестно. Борис Сергеевич поедет выбирать город. Но в спокойное место, в глубь страны.

– Но ведь Борис Сергеевич… Вы же хотели пойти добровольцем? – сказала Нина.

В первый раз она назвала его на «вы», и это у нее вырвалось как-то само собой.

– Мне не разрешили, – сказал Долинин, пожав плечами. – Вероятно, там знают, где я больше необходим. – Он отложил газету. – Театр не может быть брошен на произвол судьбы, он слишком дорог стране, – продолжал он с деланным спокойствием.

Нелли Ивановна молчала, поочередно умоляюще глядя то на дочь, то на мужа. Она ждала самого страшного: сейчас Нина скажет, что хочет остаться в Ленинграде, и тогда уже ничто не сможет поколебать ее решения. Дочь с каждым днем становилась все несговорчивей.

Но Нина молчала. Она вспомнила сегодняшний разговор с отцом.

– Хорошо, – кивнула она, – мне все равно.

3

Повесток все не было.

Забрав собранные женами и матерями узелки, уходили соседи, а Ребриков и его друзья все еще бродили по раскаленным солнцем улицам.

Погода словно только и ждала начала войны. С памятного на всю теперь жизнь воскресенья установились удивительные дни. По-южному нещадно палило солнце. Сохла трава в садах, едкая пыль хрустела на зубах и лезла в глаза.

Днем бойцы частей ПВО проносили туго надутые аэростаты. Словно гигантские укрощенные чудовища, медленно плыли они вдоль улиц. По ночам аэростаты поднимали в прозрачное небо таких белых ночей, каких давно не видел город, и они чернели там бесчисленными мелкими черточками.

Изрыт был щелями сквер против Публичной библиотеки. На чердак ее все поднимали и поднимали лебедкой песок. Батарея зенитчиков расположилась на Марсовом поле. Витрины забивали щитами и закладывали мешками с песком. Город ощетинился, стал похож на военный лагерь.

Друзей все не брали на фронт. Они ходили проситься добровольцами, но им отказали, велели ждать повесток.

– Придет время, вызовем, – отвечали им.

Теперь уже все привыкли к резкому звуку сирены, после которой еще никто не прилетал, и перестали бояться налетов. В городе было удивительно спокойно. Работали почти все кинотеатры. В магазинах не было отказа в продуктах.

А между тем немцы шли и шли. Уже был захвачен Псков, угроза нависла над Порховом. Пал Могилев. Где-то далеко у Черного моря одиноко защищалась Одесса.

По утрам в шесть часов Володька просыпался при звуках включенного отцом радио. Владимир Львович в очках, с непричесанной головой, в нижнем белье молча слушал последние известия. И каждое утро диктор ровным низким голосом сообщал: «Наши войска оставили…»

Дальше шли названия городов, незнакомых, но известных с детства по книгам о гражданской войне и первых годах пятилеток. Все глубже и глубже рвался враг.

Владимир Львович выключал приемник и шел досыпать оставшиеся два часа. Но ему не спалось. Он лежал, курил, искоса поглядывая на Елену Андреевну, которая делала вид, что спит, и думал, напряженно думал… Потом Елена Андреевна на миг открывала глаза, и он, поймав этот момент, начинал уже знакомый обоим разговор:

– Леночка, тебе надо уехать, – говорил Владимир Львович.

– Куда? – спрашивала Елена Андреевна.

– Куда хочешь: на Урал, в Пермь, в Среднюю Азию, все равно.

– Ну а ты?

– Я? – Владимир Львович начинал сердиться. – При чем тут я. Я – мужчина, я нужен здесь. Наконец у меня работа. Меня не пустят.

– Ну а я без тебя никуда не поеду, – заявляла с невесть откуда взявшейся твердостью обычно кроткая Елена Андреевна.

Некоторое время молчали. Потом снова начинал Владимир Львович:

– Леночка, но ты же пойми, здесь будет очень трудно, очень. Ты даже не представляешь как.

– Я не боюсь, – невозмутимо отвечала жена. – Я не боялась Юденича, я и Гитлера не испугаюсь.

– Леночка, но это же совсем не то, – умоляюще говорил Владимир Львович. – Иное время, иная война.

– А что же – не то? Думаешь, здесь будут немцы?

– Нет! – решительно заявлял Владимир Львович. – Немцев здесь не будет никогда.

– Ну, а тогда зачем уезжать?

Владимир Львович пожимал плечами и прекращал разговор.

По вечерам он читал книгу «Гитлер против СССР» и поражался тому, до чего верно было предугадано автором начало войны.

Андрей дома уже не жил. Он находился неподалеку, в казармах стрелкового полка, учился на младшего лейтенанта.

Изредка он забегал навестить родных. Загорелый, похудевший, с красными петлицами на гимнастерке, в больших тяжелых сапогах, он рассказывал, что очень много занимается, старался быть веселым, смеялся и шутил.

Прощаясь с Володькой, он говорил:

– Ну, думаю, еще увидимся.

Потом он уходил. В доме наступала гнетущая тишина. На кухне Аннушка молча гремела пустыми кастрюлями и вытирала фартуком слезы.

То, что их до сих пор не брали в армию, удивляло и даже злило Володьку и его друзей.

– Так и война пройдет без нас, – говорил Чернецов.

– Там, понимаешь, вон что, а мы всё тут болтаемся, – гудел Рокотов.

– Как-то уже становится неудобно ходить по улицам, – вслух рассуждал Берман.

Июльским тихим вечером Володька и Берман возвращались домой. Был час, когда оканчивались киносеансы и на Невский, не помещаясь на узких тротуарах, выливалась толпа. Как ни странно, несмотря на начавшуюся войну, народу на проспекте не уменьшалось. Может быть, людей тянуло сюда стремленье быть вместе, тесней ощущать близость друг друга. Было шумно. Как в праздничные дни, гремела музыка в огромных радиорепродукторах, которые теперь не выключали ни на одну минуту.

И вдруг движение застопорилось. На углу Литейного образовалась пробка. Внезапно притихла огромная многоликая толпа. На Невский, в сторону вокзала, сворачивала длинная колонна детей. Впереди шли самые маленькие. Иные из них были еще далеки от школьного возраста. Дети шли сосредоточенно, молчаливо. Колонну словно патрулировали с обеих сторон матери. Они не плакали, но страшно было глядеть на их лица, охваченные предчувствием долгой разлуки. Время от времени какая-нибудь женщина выхватывала из рядов своего малыша, прижимала к себе, крепко целовала, заглядывая в глаза. Позади старших, шагавших с ясно выраженным нежеланием покидать Ленинград, медленно ползли грузовики, доверху нагруженные чемоданами, корзинками и узлами.

Давно ли видели подобные картины в хрониках из жизни осажденного Мадрида? Но как далека была Испания от города на Неве! И вот беда приблизилась и к каменным стенам Ленинграда.

Ребриков взглянул на товарища. Глаза Левы за стеклами очков стали влажными. Он отвернулся и вытер пальцами веки.

Не сказав друг другу ни слова, они расстались.

Уже неподалеку от дома Володька встретил старого приятеля по уличным играм. Они давно не виделись и обрадовались. Виктор, так звали соседа, был одет в военную форму и коротко подстрижен.

– Не взяли еще? – спросил он у Ребрикова.

– Нет, – Володька пожал плечами, как бы желая сказать, что и сам но понимает, почему его до сих пор не берут.

– Возьмут, – уверенно кивнул Виктор. – Скоро ему тут дадут! Ишь, сволочь, хвастал взять Ленинград к пятнадцатому, а сам где?

– Не быть ему тут, – сказал Ребриков.

– Ясно, не быть. Еще что… Чтобы в Ленинграде немец?!

– Никогда им тут не ходить. Просто невозможно это…

Володька посмотрел вдоль улицы и вдруг представил себе, как по ней, четко вышагивая и подымая пыль, с автоматами наперевес, в касках с рожками, страшно, как чума, надвигаются гитлеровцы. Он содрогнулся и вслух сказал:

– Их здесь не будет.

И опять он вспомнил давно услышанное: «Если потребуется, все пойдут», – и подумал: «Пойдут!»

Он приближался к дому по уже совсем опустевшему переулку. У ворот сидели женщины с противогазными сумками через плечо. Ему казалось, что на него смотрят осуждающе: «Почему он еще здесь?»

Двери в квартиру открыла Елена Андреевна.

– Володя, тебе прислали повестку, – сказала она.

4

Не было еще семи часов, когда он вышел из дому.

Июльское солнце холодно блестело на затвердевшем за ночь асфальте. Днем он будет снова раскален, и на тротуарах опять станут отпечатываться вмятины маленьких женских каблучков и тяжелые подошвы военных сапог.

Утро было таким, как бывало всегда в летние дни, когда Володька, договорившись с друзьями, отправлялся за город. По тротуарам спешил народ. С резким требовательным звоном бежали трамваи.

По радио мерно отстучал метроном, потом диктор сообщил, что сейчас будет передан обзор «Правды».

За плечами у Ребрикова был мешок, в который, кроме того, что перечислялось в повестке, мать положила все, что, по ее мнению, было необходимо, даже теплые шерстяные носки.

Он протестовал:

– Мама, ну зачем? До зимы война кончится. А не кончится – выдадут носки.

Но она была неумолима, и пришлось уступить.

Прощанье было недолгим, без слез. Володька сказал:

– Я же еще приду не раз.

Мать, кажется, поверила этому, хотя он не сомневался, что их сегодня же отправят на фронт. Немцы, по слухам, приближались к Луге.

Мобилизационный пункт помещался в большом клубе на площади. Ребриков уже знал это помещение. Здесь когда-то осматривали и брали на учет их, допризывников. По знакомой лестнице он поднялся в помещение фойе. Теперь оно называлось залом ожидания. По фойе ходили люди разного возраста, в штатском. Иные из них пытались читать разложенные на столах газеты, другие томились, ожидая своей судьбы, в клеенчатых креслах. Почти все были незнакомы друг с другом и говорили между собой мало. Очень часто поднимались и уходили курить на лестницу.

Иногда из соседней комнаты, где за обложенными папками столами сидели писаря, выходил военный со списком. Тогда в зале становилось тихо. Приходили все, кто был в других помещениях. Военный выкрикивал номер группы и перечислял фамилии тех, кто в нее был занесен. Услышав свое имя, люди брали вещи, некоторое время нестройно еще толпились у дверей, а затем под командой назначенного старшего покидали мобилизационный пункт.

В комнате, где составляли списки, Ребриков сдал повестку.

Уже немолодой писарь, в военной форме без знаков различия, поднял на него усталые глаза:

– Паспорт…

Володька вынул единственный свой документ и протянул его.

Новенький паспорт был жестоко надорван и тут же полетел в желтую фанерную урну, видно оставшуюся от избирательной кампании. Ребриков вздохнул. Ему стало жаль не так-то давно полученного паспорта.

Писарь взглянул на него, улыбнулся:

– Теперь долго не пригодится.

Нужно было ждать. Убивая время, Ребриков стал рассматривать висевшие по стенам копии со знаменитых картин. Но рассматривать было совершенно нечего. Те же всем надоевшие медведи в «Утро в лесу», те же знакомые «Запорожцы», и опять лес, и опять речки… Вдруг кто-то закрыл ему сзади глаза большими теплыми руками. Володька вырвался. Перед ним стоял улыбаясь Рокотов. Вот это был случай!

– Здоро́во! – сказал Рокотов.

– Ловко. Значит, вместе?

– Выходит. Молчанова вчера вызвали, а сегодня до наших букв дошло.

– Куда его?

– А кто знает… – Рокотов пожал плечами, и тут вдруг они увидели направлявшегося из комнаты учета Чернецова.

– Серега!

Тот обрадовался ребятам так, словно не видел их годы. Все трое сразу повеселели.

– Может, в одну команду попадем?

– Может быть.

Повестки у всех, как выяснилось, были одинаковые – синего цвета.

– Пошли в буфет пиво пить.

– Нету там пива, – вздохнул Рокотов.

– Ну хоть лимонаду выпьем за такое дело.

Но Чернецов идти в буфет отказался, объясняя, что ему куда-то нужно позвонить, и сразу же исчез.

Ждать вызова пришлось долго, и за это время Чернецов частенько куда-то таинственно исчезал и снова появлялся, уверяя, что ходил звонить по телефону.

Объявили, что в зрительном зале будет концерт. Володька и Рокотов пошли в зал.

Пела певица, выступал фельетонист. Потом объявили солиста на гитаре. На сцену вышел лысый актер.

– Я его знаю. Он у нас дома был, – сказал Ребриков.

Но Рокотов ему не очень поверил.

Тогда Володька дождался и, как только маленький гитарист закончил номер, пошел к двери, из которой выходили исполнители:

– Здравствуйте…

Актер поднял на него быстрый и недоуменный взгляд.

– Я Ребриков Володя…

– А-а, Володечка! Милый вы мой, дорогой… Как же… Значит, здесь оформляетесь… Ну что же, дело такое, всех, кажется… – бормотал гитарист, тряся руку Володьке. – Я вот, знаете, по три шефских в день… Ну, передавайте привет вашим.

– Так я их, возможно, больше не увижу, – сказал Ребриков.

– Ах да! – актер спохватился. – Ну так я при случае передам привет от вас.

И, еще раз обняв Володьку, он побежал догонять своих.

Около пяти часов их стали вызывать по одному к капитану, сидящему за столом в отдельной комнате.

– В общевойсковое училище пойдете, – сказал тот Ребрикову. – Устраивает?

Ребриков пожал плечами. Капитан, наверное, шутил. Володька вообще собирался отправиться прямо на фронт, а тут – училище…

– Хорошо. Ждите.

Потом вызвали Рокотова. Он возвратился раскрасневшийся, счастливый:

– В танкисты!

Позже всех из комнаты, где сидел капитан, явился Чернецов.

– В артиллерийское, – сообщил он. – Я сказал, а капитан говорит: «Ладно».

Было очень обидно, что не сговорились раньше и не попали вместе. Но жалеть было поздно. Чернецов тут же снова исчез:

– Я сейчас…

Скоро человек, выкликавший по спискам, крикнул:

– Команды в училище, выходи строиться на улицу!

Забрали сбои пожитки и стали спускаться по лестнице.

На площади сразу выяснилась причина таинственных исчезновений Сергея. Оказывается, все это время его там дожидалась Майя Плят. И теперь, кажется, собиралась идти с ним в училище. Увидев Ребрикова и Рокотова, Майя сильно покраснела, потом сказала:

– Счастливо вам, мальчики.

– И вам счастливо, семейная пара.

Артиллеристы ушли первыми. Высокий, немного сутуловатый Чернецов шел позади команды. Рядом с ним, напрасно стараясь попасть в ногу, семенила Майя.