Текст книги "Мы еще встретимся"

Автор книги: Аркадий Минчковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Мы еще встретимся

МЫ ЕЩЕ ВСТРЕТИМСЯ
Повесть

Светлой памяти моей матери

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Володька Ребриков появился в десятом «Б» в сентябре. Он так и сказал, представляясь и пожимая руки десятиклассникам: «Володька Ребриков».

О причинах перехода его в новую школу ходили различные слухи. Одни говорили, что Ребриков нагрубил директору и был за это исключен. Другие слышали, что он избил двух «звонков» (так в школе называли доносчиков) и вынужден был уйти. Третьи – это, конечно, девчонки – уверяли, что причиной всему – неудачная любовь. Любовь эта будто бы вконец извела Ребрикова и заставила убраться подальше. Но, разумеется, все это были только предположения, толком никто ничего не знал.

Володьку приняли настороженно. Когда он появился в кабинете химии и, усевшись за последний стол, вынул из кармана единственную по всем предметам тетрадь, все внимание было обращено на новичка. Но Володька и виду не подал, что заметил интерес, вызванный своей личностью, и смотрел на доску так, словно всю жизнь только и мечтал постичь тайны химических формул.

А потом все пошло неплохо. После первого урока, когда раздался наконец-то звонок, Ребриков, выйдя из класса, спросил в дверях маленького Якшина:

– Где?

– Что где? – не понял Якшин.

– Где курилка? – спокойно спросил Володька.

– А-а-а… – Но Якшин не успел ответить.

Наблюдавшие эту сцену ребята дружно закричали:

– Кубрик… пошли… – И компания, предводительствуемая длинным парнем по фамилии Чернецов, привычно направилась в глубь коридора.

«Кубрик» находился возле уборной. Это была высокая длинная комната с одинокой скамейкой у стены, с узким, выходящим на улицу окном, через которое многие из курильщиков десятую осень наблюдали пожелтевшие тополя набережной и изгиб зеленой Фонтанки.

Курили почти все десятиклассники. Не курил лишь тот, кто курить, вероятно, уже никогда не будет. Но тайна курения соблюдалась строго, и стоило только поблизости от кубрика появиться кому-нибудь из учителей, как раздавался короткий свист и все, кто тут находился, мгновенно прятали папироски. Когда опасность проходила, снова раздавался сигнал свистом и дымящиеся папиросы мгновенно водворялись в зубах участников тайного сборища.

Здесь бывали все. Даже те, кто никогда не курил, считали обязательным посещение «кубрика».

По прибытии в «кубрик» Володька вынул из кармана пачку «Казбека», сказал: «Прошу», – и компания с удовольствием затянулась хорошими папиросами. «Казбек» был хитростью. На самом деле Ребриков не курил. Но прослыть в новой школе паинькой – благодарю покорно!

Приятное сближение продолжалось все пять перемен. Лишь раздался звонок, возвещавший окончание урока, курильщики вскакивали с мест и, переговариваясь, направлялись в свой заветный уголок, где, закурив, продолжали прерванную беседу.

За пять перемен выяснено было многое.

Ребриков, в общем, понравился завсегдатаям «кубрика». Он сообщил, что перешел в эту школу из-за того, что в старой слишком много «типов», – так и осталось неизвестным, кого он подразумевал. Ярый болельщик футбола Рокотов выяснил, что Ребриков знает всех вратарей и левых инсайтов и далее – если не врет – знаком с самим Сеничкиным. Новичок заявил, что ненавидит математику, а физику с трудом терпит, ввязался в спор со «злым техником» Молчановым о преимуществе мотоциклов «Харлей» перед «Индианой», показал знатокам новейшие приемы джи́у-джи́тсу, будто бы применяемые с недавнего времени японской полицией. Обещал достать страждущим билеты на бокс (он имел знакомство с боксерами), а Леве Берману, заговорившему о поэзии, наизусть прочел строк сто из «Облака в штанах», и тот, улыбаясь, глядел на него сквозь очки уже влюбленными глазами.

Зашла речь о войне, и Володька сказал, что знаком с летчиками, которые были в Испании, и может рассказать такие вещи… Словом, черт возьми, он все мог.

После занятий ребята, освещаемые холодными лучами осеннего солнца, вышли на набережную. Володька, уже как старый друг, попрощался с заядлыми курильщиками, вскочил в еще не закрывшиеся двери троллейбуса и крикнул:

– До завтра!

И тогда долговязый Чернецов, глядя вслед убегавшему голубому вагону, уверенно произнес:

– Хороший парень!

И десятиклассники единодушно согласились:

– Свой!

2

С некоторых пор в жизни Володьки Ребрикова начались осложнения.

Произошло это почти год назад. Дело в том, что Володька достиг того неизбежного в жизни каждого юноши момента, когда бывают нужны деньги. Это случается в период, когда становятся необходимостью полосатое кашне и шерстяные галстуки, появляется потребность в хороших, именно хороших (нельзя же курить всякую дрянь) папиросах. Кроме того, нужно ходить в кино на каждую новую картину, и, разумеется, не одному, и, конечно, не на дневные сеансы. Или в театр, – ну а там нельзя же, в самом деле, сидеть четыре часа рядом с девушкой, не предложив ей апельсинов, конфет или чего-нибудь в этом роде. Потом иногда назревает желание сходить в кафе с приятелями или покататься в такси по городу. Наконец, деньги требуются на приобретение различных карманных фонариков, автоматических перьев и прочих необходимых вещей.

Словом, деньги Володьке нужны были, как говорится, до зарезу.

Прежде все было просто. Стоило Володьке захотеть пойти на утренник в цирк или покататься на американских горах, как он отправлялся к матери и, в двух словах объяснив положение, немедленно (отказы были редким исключением) получал нужную сумму.

При серьезных мероприятиях, как-то: приобретение восьмипредметного перочинного ножика или собрания сочинений Луи Буссенара, требующих более мощных «капиталовложений», Володька отправлялся к отцу.

Обыкновенно он выбирал тот момент, когда Владимир Львович, пообедав, лежал на диване у себя в комнате и читал газету. В такие минуты он был наиболее сговорчив. Эта деликатная операция происходила примерно так: почти бесшумно приблизясь к дивану, на котором отдыхал отец, Володька некоторое время стоял молча, а потом осторожно начинал:

– Папа!

– Что случилось? В чем дело? – спрашивал Владимир Львович.

– Мне нужны лыжи «Телемарк».

– Новости. Зачем это? – Владимир Львович продолжал увлеченно читать газету.

– Чтобы кататься. У всех есть, – твердо продолжал Володька.

– Именно «Телемарк»?

– Именно «Телемарк».

– Так-таки у всех?

– У всех.

– Ну и что же? – Отец опускал газету, смотрел на Володьку сквозь очки так удивленно, словно впервые видел перед собой этого подростка.

– Они стоят сорок рублей, – шел ва-банк Володька.

– Это слишком дорого. – Владимир Львович снова брался за газету.

– Но, папа…

Наступала пауза, казавшаяся Володьке губительной. Некоторое время оба молчали, затем вдруг из-за газеты раздавался решительный голос отца:

– Двадцать… и две недели ко мне ни с чем не приставать.

– Хорошо, – соглашался Володька, зная, что настойчивость может привести его к потере и этих двадцати рублей.

Тогда отец откидывал в сторону газету, протягивал руку к пиджаку, висевшему тут же на стуле. Вынув старый бумажник, он вытягивал оттуда хрустящие десятки и, с преувеличенно тяжелым вздохом отдав их сыну, обязательно прибавлял:

– Потом, ты в школе ничего не делаешь…

– Делаю, – говорил твердо Володька и исчезал. Он прекрасно знал, что отец и понятия не имеет, делает ли он что-нибудь в школе.

Владимир Львович не был скуп. Предлагая Володьке неизменную половину, он считал, что этим дает почувствовать сыну суровость родителя, приучает к сдержанности и скромности в желаниях.

Но Володька, хорошо зная манеру отца, запрашивал всегда вдвое, и все шло отлично.

В крайнем случае, если тут постигала неудача, можно было выпросить небольшую сумму у старшего брата Андрея. Деньги у того порой водились.

В общем, раньше все было просто, а теперь значительно усложнялось. В самом деле, нельзя же было просить у матери на кино пятнадцать рублей, как нельзя требовать у отца полсотни на посещение с приятелями «поплавка» в ЦПКиО.

И Володька начал изыскивать средства. Сперва он принялся за библиотеку Владимира Львовича, которая, по убеждению Володьки, была излишне велика. А на Литейном охотно покупали старые и, как считал Володька, никому не нужные книги. Но вскоре отец заметил исчезновение некоторых книг, устроил скандал ни в чем не повинному брату Андрею, сделал к шкафам ключи, и это занятие пришлось оставить.

Каких только средств не испробовал Ребриков со своими друзьями! Они пытались монтерничать, работать фоторепортерами, писать плакаты, наконец организовывать джаз. Но все это не давало желаемых результатов.

И тут на помощь пришел такой случай.

Малыши любили кино. В школу по четвергам приезжала передвижка. Ребриков и восьмиклассник Шульгинов, как члены культкомиссии, были организаторами киносеансов. Они сами ездили выбирать картины, сами ставили контроль у дверей, сами наводили порядки. Главным контролером у них был второгодник Долгий.

Долгий предложил Шульгину и Володьке комбинацию.

В зал полагалось впускать двести человек, но желающих было гораздо больше, и Долгий посоветовал продавать пятьдесят лишних мест на каждый сеанс. Всю технику этого дела он брал на себя. Шульгинова Долгий уговорил сразу же, но Володька протестовал и долго не соглашался. Тогда они оба, и в особенности Долгий, стали смеяться над его «чистоплюйством». Долгий говорил, что это просто идиотство – отказываться от денег, наконец обвинил его в слюнтяйстве, мягкотелости, донкихотстве и еще во многом… И черт дернул Ребрикова согласиться.

Сперва все шло хорошо, и нетребовательные малыши до предела заполняли тесный физкультурный зал, где происходили сеансы.

Долгий орудовал вовсю. Володька чувствовал себя отлично. Как-то на катке он познакомился с Лялей Касиловой, потом пошел с ней в театр. Однажды днем они побывали в ресторане гостиницы «Астория» на «файв-о-клоке», как Ляля называла устраивавшиеся там днем по воскресеньям танцы под джаз.

Она училась в балетной школе и иногда выступала в кордебалете Малого оперного театра. В такие вечера Володька, гордый своим знакомством, ждал ее у дверей артистического входа. Если шел дождь, он брал такси и отвозил Лялю домой, хотя жила она в трех кварталах от театра.

И вдруг все рухнуло. Кто-то догадался о махинациях с киносеансами, и дело приняло дурной оборот. В общем, их предприятие лопнуло и грозило тяжелыми последствиями. Шульгинов сразу испугался и сказал Ребрикову, что если об этом узнает его отец – он выгонит Шульгинова из дому. Володька считал, что отвечать нужно всем, но ему стал противен струсивший товарищ, и он сказал директору школы, что Шульгинов здесь ни при чем и во всем виноват он, Ребриков. Ему поверили слабо, но родителей Шульгинова не вызывали.

Для Ребрикова история с киносеансами не прошла даром.

Между прочим, об этом откуда-то немедленно узнала Ляля Касилова. Она позвонила по телефону и сказала Володьке, что не хочет с ним больше встречаться. Ребриков плюнул и сказал: «Черт с ней!..» – хотя сделалось очень обидно.

Но самым неприятным во всем было вмешательство Елены Андреевны.

Володька любил мать. Вероятно, он любил ее больше, чем отца, хотя вслух никогда не высказывал своей привязанности. Ему вообще не нравилось, когда люди распространялись о таких вещах, как дружба, любовь, верность. Это, казалось ему, должно быть запрятано где-то глубоко в душе человека. Такую любовь, молчаливую и глубокую, он с раннего детства чувствовал со стороны матери. Елена Андреевна ничем никогда не проявляла особого пристрастия ни к одному из своих сыновей. Больше того, она никогда не восхищалась вслух своими детьми, не выделяла их из окружающих, как это делали многие матери, не предъявляла к ним особых требований, не считала их необыкновенными и, когда ей хвалили способности кого-нибудь из мальчиков, смущалась.

И все же Володька видел, вернее – чувствовал эту постоянную трогательную заботу матери, от которой в душе становилось тепло и спокойно. Это было еще тогда, когда, совсем маленьким, просыпаясь по ночам в страхе перед безмолвием и темнотой ночи, он забирался в ее постель и мгновенно засыпал. Это чувствовалось в то время, когда он мальчиком приносил из школы плохие отметки по поведению и Елена Андреевна только укоризненно смотрела на него и мало говорила с ним в те дни. Но эти безмолвные взгляды матери были во стократ тяжелее и неприятнее громких возгласов и угроз отца, потому что за молчанием Володька угадывал и любовь и глубокую обиду, и ему становилось не по себе.

Он бы никогда не решился рассказать матери о своем увлечении Лялей, хотя отлично знал: скажи Володька ей, она поймет, поймет все так, как понимали его друзья, а может быть, и лучше их.

И вот теперь, попав в неприятную историю, Володька, порядком поразмыслив, решил во всем открыться матери; он знал, как ей будет тяжело, как он огорчит ее, но все же не мог поступить иначе.

Так оно и случилось. Елена Андреевна долго плакала и говорила, что она никогда не думала, что ее сын может вырасти нечестным человеком. Володька готов был стерпеть все, но только не слезы. Нелегко ему пришлось в те дни.

К счастью, все удалось скрыть от отца. Потом дело уладилось. Он обещал матери и директору больше никогда не участвовать в подобных историях. Но из школы пришлось уйти.

Самым унизительным было делать вид, будто каждое утро собираешься в школу, чтобы не вызвать подозрений отца.

Иногда Володька шел гулять. Он бродил по Невскому, не обращая внимания на дожди, которые обильно шли в ту весну. Иногда заходил в кино, но даже удивительно веселые картины его любимца Чарли Чаплина не радовали в те дни. В одну из таких прогулок по Невскому возле Садовой он встретил Лялю. Она шла под руку с каким-то длинным парнем, очень аккуратным на вид и, наверное, тоже из балета. Володька надвинул кепку и хотел пройти мимо, но Ляля увидела его, бросила спутника и подошла. Пришлось остановиться. Ляля говорила о том, что очень жалеет о случившемся и теперь верит, что он ни в чем не виноват.

– Нет, виноват, – зло сказал Володька. – Еще что?

Ляля, видно, хотела сказать многое, но, смущенная его резкостью, раздумала и, вынув маленький кружевной платочек, начала вдруг плакать и вытирать им слезы.

Моросил мелкий дождь. В широкой полосе асфальта отражались сверкавшие машины. Через плечо Ляли он видел ее спутника, который нетерпеливо прохаживался около Публичной библиотеки, держа желтый чемоданчик, тот самый, что так часто носил и Володька. Ресницы Ляли были накрашены, от дождя и слез у нее под глазами появилась чернота.

– Ну, ладно, мне некогда, – резко сказал Володька и, пренебрегая правилами уличного движения, пересек проспект…

Наконец экзамены за девятый класс были сданы. Настроение переменилось.

Летом Володька задумался: кем же в конце концов быть?.. В течение последних лет он собирался поочередно то стать капитаном дальнего плавания, то актером, то архитектором, то конструктором самолетов. Так и дожил до семнадцати лет, ничего не решив и ни на чем твердо не остановившись.

Но однажды, лежа на песке у Петропавловской крепости и глядя на бледное ленинградское небо, он вдруг подумал о том, что неплохо бы ему стать, например, кинорежиссером. Тогда можно будет строить фантастические города, самому писать сценарии, музыку и сниматься. А больше всего нравилось Володьке, что он сможет управлять громадным людским механизмом, быть тем, по чьей воле все делается.

И, зажмурясь, он довольно-таки отчетливо представлял себя на автомобиле с рупором в руках среди тысячи людей, отдающим приказания на съемках натуры.

С этими нетвердыми мечтами и планами и пришел он в новую школу.

3

С Латуницем Нелли Ивановна познакомилась в Киеве.

Шел двадцать второй год. Не раз переходивший из рук в руки город наконец обрел покой. Твердо установилась Советская власть. Потом начался нэп. На старом Крещатике открылись частные магазины, и твердые, хрустящие червонцы появились взамен бумажных миллиардов. В городе шныряли люди, торгующие из-под полы контрабандными духами и помадой.

Неля, так звали ее подруги, поступила в частную театральную студию. Больше всего на свете ей хотелось стать актрисой. У нее был голос и слух. Она неплохо пела, но находили, что драматические способности Нелли Стронской превышают музыкальные.

Друзья пророчили ей успех и славу.

Впервые она увидела Латуница на вечере у подруги. Высокий, с черными волосами и такими же темными глазами, во френче с огромными карманами, в широких галифе и сапогах по колено, военный – новый знакомый – показался ей величественным и красивым.

Латуниц был молод. Только что он вернулся из Средней Азии, где служил в кавалерийском полку. В Киеве жила его мать, – он не видел ее всю войну и теперь приехал навестить.

В тот вечер Латуниц был не очень-то разговорчив, а потом вдруг попросил у Нелли разрешения проводить ее до дому, и она согласилась.

С этого все началось. С тех пор он часами ждал ее у дверей студии в маленьком кривом переулке. Она выходила, и они долго гуляли по Владимирской горке, шли к Днепру, смотрели на его удивительные красные берега в часы заката.

Редкий пароходик бороздил в те дни днепровскую гладь. Кругом все дышало величавым покоем.

Им некуда было спешить: Латуниц остановился в маленькой комнате матери, Неля жила в семье своего многодетного отца – переплетчика.

Они без устали бродили по улицам старого города. Было сухо. Воздух в конце лета был наполнен запахами яблок. По вечерам расточали дурманящий аромат цветущие табаки.

В один из таких вечеров Латуниц неумело и неожиданно сделал предложение, и Нелли так же неожиданно приняла его.

Она любила Латуница и побаивалась его. Он покорял ее своей физической силой, уменьем быть сдержанным, твердой волей. Прежде Нелли не приходилось встречать таких людей. Однако порой ее пугала замкнутость мужа, привычка подолгу молчать, о чем-то раздумывая.

Через год у них родилась дочь. Ее назвали Ниной. На время Нелли Ивановна оставила мечты о театре. Латуниц любил дочь своей особой любовью. Он мог часами стоять у коляски и молча смотреть на ребенка. А потом надевал шинель, уходил и возвращался с какой-нибудь совсем не подходящей по возрасту дочки игрушкой.

Этими игрушками, ожидавшими своего времени, была уже забита и без того их очень маленькая комната в военном общежитии.

Когда Нине исполнился год, Латуниц получил повышение. Из Киева его перевели в Петроград. Нелли Ивановна этому очень обрадовалась. Она снова горела желанием пойти на сцену и надеялась, что в Петрограде, где так много театров, ей это легко удастся.

Они поселились в большом доме, вблизи Манежной площади.

Но в театр поступить не пришлось. Шел двадцать четвертый год: безработные актеры обивали пороги посредрабиса. И Нелли Ивановна стала скучать. Латуниц же не умел развлекать жену. С утра и до позднего вечера пропадал он на службе. В свободное время занимался и читал совершенно непонятные Нелли Ивановне книги.

Украдкой она плакала и жалела о лучших годах проходящей молодости. Потом Латуница послали в академию, он уехал в Москву, надеясь сразу же выписать туда семью. У Нелли Ивановны снова появились какие-то надежды. Но квартиры в Москве не нашлось. Латуниц написал жене, что придется пока повременить.

Нина росла. В три года она стала забавной белокурой девочкой, веселой и смышленой. Нелли Ивановна завязывала ей огромный бант на голове и называла ее Зайкой. С Зайкой ходила она гулять в Михайловский сад. Там Нина бегала по дорожкам, возилась в песке, а Нелли Ивановна сидела на скамейке, читала книжку и с удовольствием украдкой наблюдала, как останавливались и улыбались прохожие, глядя на ее дочь.

Там, в Михайловском саду, она и познакомилась с Долининым. Была весна, на улице продавали цветы. И Долинин каждый день являлся с букетами ландышей или пионов. Нелли Ивановна краснела и принимала их. И каждый вечер Нелли Ивановна клялась себе не ходить больше в сад. Но утром обязательно шла, и Долинин уже ждал ее на скамейке. А Нина, – она сразу полюбила Долинина, – завидев его, бежала навстречу и, сидя у него на коленях, играла золотой цепочкой часов. Долинин смеялся и целовал ее в щеки.

Латуниц иногда приезжал из Москвы. Рослый, в длинной шинели, со шпалой на красных петлицах, он шумно входил в комнату, крепко обнимал жену, высоко поднимал дочку, прижимал ее к шершавому сукну. А затем так же неожиданно уезжал, говоря на прощание: «Напишу…»

Вскоре Нелли Ивановна побывала на спектакле в театре, где служил входящий в славу актер Долинин. Он играл главную роль. Выходил в финале во фраке. И ему долго все аплодировали. Нелли Ивановна сидела в ложе возле сцены, Долинин, кажется, улыбался только ей, и Нелли Ивановна смущалась. А потом он вышел из артистического подъезда, строгий, в сером пальто и черной шляпе, предложил Нелли Ивановне пойти в ресторан.

Он уверовал в ее талант. И обещал сделать из нее актрису. Она проплакала остаток ночи, а утром послала мужу письмо. Она написала, что больше так не может жить, что любит другого и выходит за него замуж. Умоляла простить ее, просила не присылать денег.

Латуниц ответил кратко: она может поступать, как хочет, но деньги дочери он будет посылать.

Нина росла. Восьми лет она стала тоненькой русой девочкой с легкими движениями, и ее отдали в балетную школу. Нелли Ивановна давно играла в театре, пользовалась успехом, была счастлива. Долинин любил ее, обожал ее дочку. Сначала он упросил жену, чтобы Нина носила двойную фамилию, а потом, в школе, Нина стала просто Долининой.

От Латуница аккуратно приходили деньги. Штампы на переводах были разные: сперва Москва, затем Иркутск и Хабаровск, а потом попросту номер военной части без города. Нелли Ивановне сначала было неловко получать деньги, но потом она привыкла к этому как к чему-то неизбежному.

Когда Нине исполнилось тринадцать лет, она вытянулась и подурнела. Волосы ее стали совсем темными. В характере появились резкость и упрямство. Она перестала посещать балетную школу, зато очень увлекалась музыкой, делала в ней большие успехи, и Нелли Ивановна успокоилась.

Нелли Ивановна – по сцене Стронская – за эти годы стала известной актрисой. Ее фотографии продавались в газетных киосках. Долинину по утрам подавали машину, он уезжал в театр, которым теперь стал руководить, и все шло отлично.

Нине было шестнадцать лет, когда началась финская война. Город погрузился в темноту. Лишь слабые синие лампочки освещали номера домов.

Стояли трескучие морозы. Спектакли шли при полупустом зале, Нелли Ивановна играла редко, больше сидела дома. Злилась на морозы, на войну, на Долинина, который часто уезжал в Москву.

Как-то раз Нелли Ивановна шла по Литейному. Мимо проехала легковая машина с радиомачтой, выкрашенная в белый цвет. Рядом с шофером сидел рослый военный в полушубке, перетянутом ремнем. Машина резко свернула к цирку, и Нелли Ивановна увидела внимательный и, как ей показалось, долгий, испытующий взгляд темных глаз.

Латуница она узнала сразу. В это мгновение он показался ей таким, каким был двенадцать лет назад. И сердце Нелли Ивановны впервые за долгие годы беспокойно защемило.