Текст книги "Мы еще встретимся"

Автор книги: Аркадий Минчковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

3

Всю ночь над станцией Карповка метались языки пламени. Издали это было похоже на гигантский костер. Горел эшелон с боеприпасами, подожженный немецкими зажигалками. Всю ночь, разнося в щепу вагоны, взрывались и со свистом разлетались снаряды.

К утру пожар стих. Бесформенные скелеты железных рам на колесах – все, что осталось от состава, – чернели на фоне сникающих дымов. Под откосом, на дороге, рядом с железнодорожным полотном и далеко в поле валялись гильзы и неразорвавшиеся боевые головки, распоротые огнем цинковые коробки с вывалившимися патронами и куски исковерканных рельсов.

Так встретила прифронтовая полоса Ребрикова и его попутчиков, командиров, которые получили назначение в части, сражавшиеся в районе излучины Дона.

Со станции Карповка им надо было ехать на Калач. Там где-то в лесу находился штаб корпуса. Найти тех, кого было нужно, оказалось трудным делом. Штабы переезжали. Все двигалось на восток, к Волге. Корпусной отдел кадров застали уже на машинах. Какой-то майор, не слезая с полуторки, нагруженной окованными в цинк ящиками, пометил им красным карандашом на предписаниях номер дивизии. Сказал, что ее нужно разыскивать северо-западнее Калача. Назвал деревню, где еще вчера стоял штаб. Больше добиться ничего не смогли.

Одна за другой, наполненные штабным добром, проносились мимо них машины.

– Концов не найдешь. Как в прошлом году, – махнул рукой белесый старший лейтенант – один из назначенных в дивизию командиров. Он тоже возвращался из госпиталя.

Ребриков о прошлогоднем отступлении мог только догадываться, но молчаливо кивнул.

Поезда на Калач не ходили. Попытались добираться на попутных машинах. Но машины шли загруженные сверх всякой возможности и никого не брали.

Навстречу беспорядочному потоку штабных и эвакуационных машин на Калач двигалась дивизия, прибывшая с Дальнего Востока.

Легко можно было догадаться, что это шли новые, не обстрелянные на войне части. Почерневшие от пыли, мокрые от пота, в строгом маршевом порядке повзводно, поротно шагали на запад молодые бойцы. Непривычное было это зрелище на второе лето сражений. Красноармейцы шли в полной выкладке с касками за спинами, со скатками шинелей через плечо, с противогазами, котелками и шанцевым инструментом на боку.

Охрипшие командиры рот, по-парадному восседавшие на конях, то и дело объезжали пеший строй, пересчитывали людей, торопили отстающих.

За батальонами пехоты двигалась полковая артиллерия. Низкорослые монгольские лошади тащили противотанковые пушки на резиновом ходу. За ними шли расчеты: молчаливые, пыльные, измученные долгой дорогой. Всю эту бесконечной сороконожкой растянувшуюся колонну то и дело обгоняли запыленные газики. Иногда они резко тормозили. Сидящий рядом с шофером командир с серым от пыли лицом кричал: «Какой батальон?» – и, получив ответ и отметив что-то на карте, устремлялся дальше вперед.

Вздымая смерчи пыли над грейдером, двигались тяжело осевшие на рессоры грузовики с красными флажками, обозначавшими, что везут они вперед нечто начиненное взрывной силой. На обочинах, не имея возможности выбиться на дорогу, адски гремели гусеничные тракторы. Они тянули тяжелые пушки.

Свежий людской поток, еще не нагревавшаяся в бою артиллерийская техника двигались на фронт, а в обратную сторону, с трудом пробивая себе дорогу, шли машины с ранеными. У тех не было ни касок, ни противогазов.

Кто мог дойти своим ходом, шли пешком. Они брели по два, по три, группами. На небритых лицах была только одна усталость. Те, что были пободрей, поддерживали других. Шли не торопясь, останавливаясь и с любопытством поглядывая на новеньких, которые спешили на их место. На бинтах алели пятна крови.

Командиров остановил раненый паренек в продранной шинели. Осторожно спросил, не найдется ли табачку. Пока он одной рукой, подняв колено, ловко сворачивал козью ножку, подошло еще несколько раненых. Им тоже хотелось курить, но просить они не решались, лишь завистливо поглядывали на счастливого обладателя щепотки табаку.

– Берите, – сказал Ребриков, протягивая кисет. Хоть Володька и не курил, но носил кисет, потому что на войне это было признаком бывалого фронтовика. – Ну, как там?

– Не ахти. Худо, – помотал головой пожилой, давно не бритый боец с правой рукой на перевязи. – Зажал нас.

Рядом стоял рослый красноармеец в добела выгоревшей гимнастерке. Голова его, как чалмой, была обмотана бинтами.

– Давно ранен? – спросил Ребриков.

– Сегодня, с утра.

– Где?

– На том берегу. Километров шесть-семь.

Командиры молча переглянулись. Фронт, выходило, был совсем рядом.

– Значит, держат еще? – продолжал Ребриков.

– Держат, да не все, – опять заговорил небритый дядька. – Тикают бесы. Наш батальон еще где держался… Ну а справа ушли. Вот он и зажал нас.

– Кабы авиации, – сказал боец с белой чалмой, – э-эх бы и дали ему… А то башку не подымешь…

– И-ех и сыпет! – словно с восторгом отметил молодой парнишка, сладко затягиваясь окурком козьей ножки.

– Да еще картечью, собака, – добавил кто-то.

– А на переправе дает жизни! – вступил в разговор высокий здоровенный детина в маскировочной куртке до пояса. – Как скопленье, так и вжаривают. Аж – в кашу…..

– А вы откуда такой? – спросил старший лейтенант, оглядывая детину. Только тут Ребриков заметил, что у того не было никаких признаков ранения.

Боец заметно смутился.

– С девяносто второй, – сказал он. – Отбился я, не знаю, где наши.

– А другие что, чужие? – подмигнул раненый парнишка.

– Куда же теперь? – спросил Ребриков.

– В город на формирование.

– Ближе частей нет? – съехидничал белоголовый.

– Там места всем хватает, – сказал дядька.

Все засмеялись.

– Мне так велели. Что я – сам? – угрюмо оправдывался парень в пятнистой куртке.

Двинулись дальше.

– Драпанул, сволочь, – сказал старший лейтенант вслед беглецу. – Врет он все. До передовой не дошел и гимнастерку, наверное, у бабы на молоко сменял. Паникер, скотина… В начале войны мы таких шлепали.

Никто ему не ответил. Каждый думал о своем.

С шоссе свернули на проселочную дорогу. Так, объясняли местные, было ближе. Путь лежал через небольшую хуторского вида деревню. Здесь, вдали от пыльной фронтовой трассы, все казалось обычным и тихим.

– Квасу или молока бы, – облизнул сухие губы кто-то из командиров. – Да и подкрепиться время. Зайдем, что ли?

Чтобы дело пошло успешней, разделились на группы. Ребриков пошел с белобрысым старшим лейтенантом. Но в первом доме, в который они заглянули, оказалось много военных. Во дворе какие-то ребята, сняв гимнастерки, варили в чугуне картошку. В другом старуха и девчонка с дочерна загорелыми ногами выносили из дома и складывали на траву нехитрый житейский скарб: старый самовар, сундучишко, ватные одеяла. За сараем желто-белый старик, опустившись в неглубокую яму, выкидывал землю.

– Барахло заховывают, чтобы не сгорело, как бой проходить будет, – пояснил старший лейтенант.

– Пойдем спросим. Может, что продадут. Видишь, у них корова, – мотнул головой Ребриков в сторону сарая.

Приблизились к яме.

– Здравствуй, дед, – сказал старший лейтенант.

– Здравствуйте, – не слишком приветливо кивнул старик, не прекращая своего занятия.

– Молока не найдется ли немного?

– У хозяйки спроси.

Подошла женщина. Поодаль, скрестив на животе руки, замерла девчонка. Повторили просьбу.

– Нету у нас молока, – сказала хозяйка. – Утрешнее раненым отдала, а днем еще не даивала.

– Нам за деньги, – сказал Ребриков.

– Куда их, деньги-то. – Хозяйка опустила на землю принесенный из дому узел. – Немец их, что ли, брать станет?

Второй раз за последние дни встречался Ребриков с открытым неверием в силы защитников.

– Пойдем, – потянул он за рукав напарника. – Нечего нам тут…

За деревней в прохладной тени старого дуба поели хлеба с салом, запили водой. Вздремнув с полчаса, двинулись дальше. И опять, разгоряченные нещадным солнцем, шагали они навстречу группам раненых и вдогонку опережающим их машинам, которые таяли в бурых облаках дорожной пыли.

Только в середине следующего дня добились распределения по частям. Предписаний пришлось ждать долго. Все в штабе дивизии куда-то бегали, кого-то искали. Штабные из отдела кадров с зелеными петлицами на гимнастерках, с форменными портупеями через плечо носились с бумагами из избы в избу. У входа в опутанный проводами оперативный отдел, в выгоревшей траве, блаженно храпя, спали связные из передовых частей. Поодаль бродили их оседланные кони.

Ребрикова это удивило. Там, где он воевал, было иначе.

Но в полку настроение его поднялось. Командиром оказался совсем еще молодой майор в новенькой, аккуратно схваченной в поясе гимнастерке. Был он небольшого роста, коренастый, весь в движении. Поминутно оттягивал гимнастерку, ловко собирая ее ровными складками на спине. Он остался доволен тем, что Ребриков уже воевал. Помолчав, сказал:

– Пойдешь, лейтенант, в первый батальон. Там у нас ротного не хватает. Выбыл. Ясно?.. Народ в роте разный. Кое-кого подтянуть требуется. Чижин – моя фамилия, – сказал майор, прощаясь с Ребриковым. – В случае чего, прямо говори: «Чижин приказал», – и все…

Чижин понравился Ребрикову. Ничем он не был похож на его прежнего командира полка, строгого и внешне даже суховатого, но было видно – с таким воевать можно.

У комбата он узнал обстановку. Она не внушала больших надежд. Полк развернулся по фронту за непосредственно сражавшимися впереди частями. Задача была сдержать врага, если он прорвет оборону. Показав исчерченную цветными стрелками и ежиками помятую карту, комбат сказал:

– Примете роту, учтите – левее немцы будто уже на этой стороне. Правда, говорят, сегодня их потеснили. Но черт его знает! – он широко развел руками. – Не точно это.

Роту свою Ребриков застал за политзанятиями.

Сидя на свежеотрытых брустверах, свесив ноги в ход сообщения, бойцы слушали политрука. Сопровождавший Ребрикова батальонный адъютант сообщил на ухо политруку о прибытии нового командира. Политрук сразу поднял роту и доложил лейтенанту о том, что проводит политинформацию.

– Продолжайте, продолжайте, – сказал Ребриков и, поздоровавшись с бойцами, уселся рядом с ними.

Разглядывая людей, Ребриков не без удовольствия отметил про себя, что большинство выглядело не старше тридцати лет.

Политрук носил на петлицах на кубик больше, чем его новый командир. Был он уже немолод, по виду не из кадровых. Говорил неторопливо, обдумывая каждую фразу и не сразу подбирая нужные слова. В речи его давал себя знать мягкий южный акцент. Когда надо было сослаться на авторитет печати, политрук надевал очки и читал выдержки из газеты.

Сперва Ребриков, занятый своими мыслями, плохо слушал беседу. Но когда она закончилась и к политруку стали обращаться с вопросами, он невольно прислушался.

Бойцы спрашивали, что будет с фронтом, если немцы дойдут до Волги, и как будет с нефтью, если хоть временно окажется занятым Баку.

Политрук неторопливо и обстоятельно объяснил, что резервы страны неистощимы, что война будет продолжаться и за Волгой, пока мы не измотаем противника и не перейдем в большое наступление. Объяснял, что промышленность перебазировалась на Урал и дальше, и там ее хватает, так же, как и хлеба в Сибири и других местах, а нефти имеются новые месторождения, и не меньше, чем в Баку.

Внимательно вглядывался Ребриков в лица притихших солдат. Он вспомнил бескрайние голые степи за Волгой, что виднелись с высокого берега Дубовки. Отчетливо встала карта на стене в училищной библиотеке. Карта, на огромном пространстве которой не значилось ни городов, ни железных дорог. Ему вдруг ясно припомнились слова рабочего из маленького домика: «Если прорвется – ему все останется…» И Ребриков подумал о том, что нельзя внушать этим готовым ко всему ребятам, что есть еще куда отступать. Ведь и так здесь, на южном крае линии фронта, они уже восточней Москвы.

Вечером, когда ближе познакомились с политруком и вместе пили чай, Ребриков узнал, что тот из бывших работников райисполкома. Он поделился с политруком своими дневными сомнениями, а тот, кажется, обиделся и поглядел на лейтенанта так, будто хотел сказать: «Молод учить меня».

В эту ночь Ребрикову не спалось. Повертевшись на топчане, он оделся и вышел из землянки. Ночь была удивительно тихая и теплая. Ребриков уселся на холмик, поросший травой, и взглянул на небо. Глубокое, сине-черное, оно было усыпано тысячами звезд. Приглядевшись, едва можно было различить фигуры часовых, медленно шагавших вдоль бруствера. Ночь располагала к раздумьям. События последних месяцев проходили перед Ребриковым. Вот он и опять на фронте… А из Ленинграда так ничего и нет. Да и сам он давно перестал писать туда. Все равно ответа не получал. Что дома – неизвестно, и товарищей поразбросало невесть куда. Разве о них узнаешь… Вот можно было договориться с Ниной, писать бы теперь друг другу. Но с ней все так, в общем, глупо получилось. И вот ведь главное: он никак не мог забыть досадного случая, когда так и не повстречался с ней в госпитале.

Над горизонтом зажигались и таяли немецкие воздушные «люстры». Где-то вдалеке вспыхивали зарницы, а позже до позиции доносились звуки взрывов. Это немцы били по переправам, стремясь отрезать отход попавших в клещи частей.

4

С раннего утра Ребриков взялся за проверку системы обороны. Он залезал в каждый дзот, проверял сектор обстрела из каждой ячейки. Он был дотошен и придирчив, как старый фортификатор.

Дзоты оказались подходящими. Из них открывался широкий обстрел, но наблюдательные пункты ему не нравились. Из них ничего не было видно дальше сотни шагов.

– Здесь только от осколков спасаться, – сказал Ребриков своему ротному заместителю – младшему лейтенанту.

Тот неожиданно энергично закивал головой:

– Точно. Какие же это НП!..

– А что же раньше думали? – удивился Ребриков.

Младший лейтенант промолчал.

– Надо вырыть новые.

– Есть вырыть новые! – отрапортовал младший лейтенант.

Рота Ребрикова была самой правой в районе полковой обороны и смыкалась с другим полком. Оказалось, взаимосвязи с соседями не было. Ребриков сходил к ним, отыскал нужных командиров и договорился о кинжальности огневого обстрела. Когда вернулся, наблюдал, как бойцы учились кидать противотанковые гранаты. Бросали, в общем, неплохо, и он похвалил ребят. Позже проверял наличность боеприпасов. Их, кажется, хватало. Потом добрался до расчета противотанковых ружей, сам с любопытством приглядывался к этому еще плохо знакомому ему оружию. Петеэровцы были неплохие ребята. С ними у командира завязалась беседа.

– А как, товарищ лейтенант, мечтаете, – спрашивал один из них, высокий длинношеий парень по фамилии Гладких, – дадут ему здесь прикурить?

– На кого же надеешься, кто же давать будет?

Парень был явно сбит с толку:

– Как же кто? Наши, войска, значит…

– Так, а мы чье же войско? – улыбнулся Ребриков и продолжал: – От тебя, от нас все и зависит. Будем драться, как сибиряки под Москвой, – узнают они, чего им новый блиц будет стоить, а не будем… – Он немного помолчал и продолжал вопросом: – Как думаете, сколько еще отходить можно?

– Хватит, подрапали. Вон куда занесло, – мрачно сказал боец в застиранной добела гимнастерке, которая к тому же, видно, изрядно села и выше запястья обнажала его большие коричневые руки.

– Я лично с самой границы подрапал, – беспечно расхохотался длинный парень.

– Э-э, нашел чем хвалиться, дура, – покачал головой и слегка сплюнул в сторону большерукий.

– Так я ведь не сам, – обиделся тот. – Я по приказу…

– Все мы по приказу, – вмешался в разговор приземистый боец с выгоревшими густыми бровями, которые придавали несвойственную суровость его округлому лицу. – А отседа куда по приказу? Али в Волгу нырять? Дале одна степь безлюдная.

– Ну, так уж и безлюдная, – передразнил его, в свою очередь, длинный. – А Урал, а Сибирь тебе что?

– Дык если до Сибири-матушки отходить, – опять заговорил тот, что укорял длинного, – назад-то сколько шагать надо. Об этом ты думал, паря? Дальше отходить нам последнее дело…

Прошло еще два дня. Рота глубже зарывалась в землю, бойцы улучшали секторы обстрела и покрепче ладили амбразуры для пулеметов. И каждый вечер на горизонте опять горели переправы, слышались глухие взрывы и отвратительным мертвящим светом светились в небе немецкие «люстры». Ждали часа схватки с врагом. Никто не сомневался, что она близка.

С утра через позиции на восток стали проходить группами бойцы разбитых частей. Иные шли полуодетые. Кое у кого не было и оружия. Не оглядываясь, словно боясь, что их могут задержать, они спешили пройти ротную глубину обороны.

– Эй, куда драпаете, вояки? – издевательски кричали им со всех сторон бойцы.

– Винтовку что́, фрицу подарил?..

– Не в Саратовскую, к бабе подался? Поклон моей передавай.

Отступающие хмурились, не отвечали. Лишь на ходу огрызался иногда кто-нибудь:

– Тебя бы туда, герой…

Совсем еще молодой парнишка, голый по пояс, но в старенькой пилотке со звездой и с автоматом на лоснящемся от загара теле, прыгнул в ход сообщения и спросил, где командир роты. А когда ему показали, куда идти, отправился, не обращая внимания на нелестные оклики в свой адрес.

Перед Ребриковым он, несмотря на свой вид, вытянулся по всем уставным правилам и гаркнул:

– Товарищ командир роты, ефрейтор Клепалкин прибыл в вашу часть. Разрешите остаться и сражаться за Родину. Документы в порядке. Оружие сохранил!

Он козырнул, поднеся руку к своей побелевшей пилотке, и, слазив в карман, положил перед Ребриковым помятые комсомольский билет и красноармейскую книжку. Чернила на них безобразно расплылись, печатей почти нельзя было разглядеть.

– Нырял я, ну а они в кармане… – смущенно объяснил паренек.

– Откуда же ты?

– С разведбата, товарищ командир роты. Последние мы были… Не знаю теперь, где – кто. Все машины там остались. Сыпал он по нам… Еле выплыл.

– Значит, покупались? – сказал Ребриков, с трудом разделяя слипнувшиеся листки книжки.

– Покупались, – всерьез согласился ефрейтор.

– Какого года рожденья?

– Двадцать второго, товарищ командир роты.

Он все так же стоял по стойке «смирно» и, не мигая, смотрел на Ребрикова, – маленький, курносый, с почти такими же белыми, выцветшими волосами, как его пилотка. «Хитрый, – подумал Ребриков, – нарочно называет меня не лейтенантом, а командиром роты, чтобы сделать приятное».

– Фамилия как?

– Клепалкин, Иван Степанов, из деревни Сизово Кульмицкого района Вологодской области. На действительной с сорокового, ефрейтор, автоматчик, – торопясь и потея от напряжения, выложил парнишка и почти слезно добавил: – Примите, товарищ командир роты, не подведу!

– Не подведешь?

– Не подведу! – Всем своим видом парнишка старался подтвердить, что не подведет, и даже стукнул себя кулаком в голую грудь.

Ребриков хотел было посоветоваться с комбатом, спросить у того согласия, но раздумал. Решил – чего доброго, может не позволить, а ефрейтор Клепалкин так понравился ему. Такого и в связные можно взять. Парень боевой… И Володька отважился нарушить формальные строгости. Все-таки передовая, да и лишний автомат.

– Ладно, – сказал он. – Поглядим, какой ты есть. Иди к старшине. Пусть как-нибудь приоденет.

– Есть, товарищ командир роты! – Клепалкин сделал полный оборот и выскочил из блиндажа.

Именно в эту минуту сверху спускался политрук, с которым чуть не столкнулся ефрейтор.

– Кто это такой? – удивился тот.

– Пополнение, – засмеялся Ребриков. – С нами воевать хочет.

– Там отвоевал, значит, – осуждающе кивнул политрук в сторону Дона.

– Отвоевал, а все же автомат сохранил, не как другие. Парень хороший.

– Может, и хороший, – продолжал политрук, снимая через голову набитую сверх меры полевую сумку. – Приняли – ваше дело.

Однако было видно, что он не очень-то одобрял вольности молодого командира.

Вскоре после обеда их обоих вызвали наверх.

Поднявшись, Ребриков узнал в слезающем с коня полкового комиссара, которого видел только в первый день прибытия.

– Здравствуйте, товарищ Ребриков, – сказал он. – Постройте подразделение. Я буду говорить с людьми.

Спешившись, комиссар присел на траву. Видно было, он изрядно устал.

Когда роту построили, комиссар поднялся и, подтянувшись, поздоровался с бойцами.

– Товарищи, – негромко, но так, чтобы слышали все, начал комиссар. – К нам, к каждому бойцу и командиру, обратилось командование. – Он откашлялся и вынул из сумки небольшой лист бумаги. – Слушайте, я прочту…

Заходящее солнце освещало строй. Резкая недвижимая тень от стены выстроившихся бойцов падала на траву.

– «…Нам некуда больше отступать». – Комиссар глотнул воздуху. Видно, не очень-то легко ему давались эти горькие слова. Все наболевшее, все, что так мучило, не давало покоя, о чем открыто и вполголоса говорилось в окопах, было высказано в этих скупых, бьющих в самое сердце словах, которые произносил комиссар.

Ребриков стоял против строя. Он отчетливо видел, как, вслушиваясь, замер большерукий боец, как, не мигая, глядел на комиссара незадачливый парень, тот самый, что собирался воевать в Сибири, как, надежно удерживая автомат, окаменел утренний беглец с Дона, уже успевший кое-как приодеться.

– Ни шагу назад! – твердо произнес комиссар. Это был приказ, которого нельзя, невозможно, немыслимо ослушаться.

Ни шагу назад! Назад больше идти некуда. Отступать дальше – это значит предать тех, кто там, в тылу, еще надеется на их стойкость.

– За Волгой для нас земли нет! – сказал комиссар. – Мы должны победить!

Комиссар окончил, вздохнул и, сняв фуражку, вытер со лба пот. Он был бледен.

– Можно развести людей по местам, – скомандовал он, а затем повернулся и неторопливо направился к своему коню..

Медленно, молча расходились по своим местам бойцы.