Текст книги "Двор. Книга 1"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
– Дегтярь прав, – вставил слово Иосиф Котляр. – Мало знать, какое место занимает человек в доме: надо знать, какое место он занимает по всей Одессе, – от Пересыпи до Товарной.
– Подведем опять итог, – сказал Иона Овсеич. – Актив и жильцы дома за то, чтобы гражданку Орлову переселить в комнату ныне покойного Киселиса и решить этот вопрос до 12 декабря, то есть до выборов.
Дина Варгафтик, хотя никто ее не уполномочил, предложила голосовать. Дегтярь тут же ответил ей, что в данном случае это будет формализм, а формализм – это для формалистов и бюрократов, то есть на руку врагам советской власти.
Пока Иона Овсеич давал свое объяснение, мадам Малая подошла к детям, обняла одного, другого, третьего, сказала что-то на ухо и объявила к сведению всех присутствующих: Ося Граник продекламирует стихотворение Джамбула «Закон».
Ося вышел на середину комнаты, повторил название, фамилию автора – «Закон», стихотворение Джамбула Джабаева, – и громко, задыхаясь, как после долгого бега, закричал:
Много законов я в жизни знал:
От этих законов согнулась спина,
От этих законов слезы текли,
Глубокие складки на лбу залегли!
Потом, читая про законы аллаха, Аблая и кровавого Николая, он немного успокоился и, хотя в конце опять закричал, но это был уже не прежний, когда не хватало дыхания, крик, а просто очень громкая, как на вечере юных пионеров, декламация.
Я славлю великий советский закон —
Закон, по которому радость приходит,
Закон, по которому степь плодородит,
Закон, по которому все мы равны
В созвездии братских республик страны!
Дети зааплодировали первые, но взрослые быстро взяли свое, а Иосиф Котляр кавалерийским голосом стал требовать «бис!» Клава Ивановна закрыла ему ладонью рот и дала слово Аде Лапидису: стихотворение «На майдані, коло церкви, революцiя iде», автор Павло Тычина.
После Ади Лапидиса опять выступил Ося Граник: в этот раз он читал стихи собственного сочинения – про товарища Сталина и про Испанию. В стихах про Испанию говорилось, как бандиты-фашисты убивают детей, стариков и женщин, как они бросают бомбы на мирные города и поля, где крестьяне и батраки собирают по зернышку свой хлеб, чтобы не умереть с голоду. Клава Ивановна все время качала головой, по щекам у нее катились большие слезы, и она забывала вытереть их, хотя держала платок в руках.
Когда Ося кончил, она подошла к нему, поцеловала в лоб, а Иона Овсеич крепко пожал ему руку, спросил, какие у него отметки по русскому языку, арифметике, природоведению, и велел учиться только на пятерки. Ося сделал пионерский салют, повернулся кругом и стал на свое место в строю.
– Ефим, – сказала Клава Ивановна Осиному папе, – откуда у тебя может быть такой сын? Товарищи избиратели, я вас спрашиваю: откуда у него может быть такой сын?
Товарищи избиратели засмеялись, а Граник почесал средним пальцем свою плешь и ответил, пусть поинтересуются у его Сони, она лучше знает. Но если говорить начистоту, так он, Ефим Граник, тоже придумывал в свое время стихи, только время было не то. Дети, которые много раз слышали про то время и видели в кино, стояли молча, а взрослые тяжело вздыхали, как будто до сих пор оно давило им на затылок и грудь.
– Ладно, – поставил точку Иона Овсеич, – что было, то сплыло: одними воспоминаниями долго не проживешь. Товарищи, у кого будут еще вопросы? Если вопросов нет, можно идти по домам, а на следующей неделе проведем контроль, как обстоит с Положением о выборах: все усвоили или надо кое-кого подтолкнуть.
На следующей неделе выяснилось, что контроль придется отложить еще на шестидневку, так как с выполнением плана на фабрике получился прорыв, органы арестовали главного инженера Дробниса, последователя и, кстати, однофамильца известного врага народа, теперь Иона Овсеич должен был сидеть на производстве день и ночь. Что касается переселения Ляли Орловой, то с этим тоже вышла небольшая загвоздка: Сталинский райсовет имел свою кандидатуру на жилплощадь покойного Киселиса и держался за комнату обеими руками.
– Надо было хорошо ударить кулаком по столу, – сказал Иона Овсеич, – тогда они поймут.
Клава Ивановна ответила, что она ударила, кулак у нее болит до сих пор, но без председателя райсовета тут не обойдется.
Дегтярь согласился: без предрика не обойдется, он позвонит ему прямо с фабрики. А Клава Ивановна, со своей стороны, должна пробиться к нему в кабинет и поставить в известность насчет поведения его жилотдела, который занимается произволом и допускает политическую близорукость.
Сделали, как договорились: Клава Ивановна как раз начала разговор про близорукость и произвол жилотдела, когда зазвонил телефон, и предрайсовета сразу, по первому слову, узнал голос Дегтяря.
– Слушай, Иона, – сказал он, – давай без дыма, а то у меня времени в обрез. Тут сидит твой актив и требует комнату для какой-то Ляли Орловой с табачной фабрики. А мой жилотдел волынит. Я хочу знать точно: надо вкрай или можно трошки подождать? Я лично за то, чтобы подождать.
– Он за то, чтобы подождать! – возмутилась Клава Ивановна. – Ему русским языком объясняют, что человеку льется на голову, а он: подождать!
– Дегтярь, – засмеялся в трубку председатель, – она из меня форшмак делает. Слушай, отдай ее мне в аппарат. Эге, секретаршей. Ладно, пусть будет не по-вашему, не по-нашему, я пришлю комиссию. Не, не, полная объективность – никакой подсказки, никакого нажима.
Люди попались очень приличные, и Клава Ивановна, хотя вначале рассердилась на председателя, теперь была даже очень довольна, потому что все получилось на большой государственной ноге. Комиссия в тот же день решила в пользу Ляли Орловой и велела выдать ордер. Ляля, когда вернулась со смены и узнала, сама прибежала к мадам Малой, бросиласп ей на шею и расплакалась.
– Перестань плакать, – сказала Клава Ивановна, – и не надо мне твоих спасибо. Некоторые в нашем дворе сомневаются, что ты уже совсем остепенилась, а я не сомневаюсь. Я тебе верю, как самой себе.
– Господи, – пришла в ужас Ляля, – как им только не стыдно! Клавочка Ивановна, я буду такая хорошая, такая хорошая…
– Перестань, – остановила ее мадам Малая, – держи себя в руках, и пусть никто не показывает на тебя пальцем. А теперь у меня к тебе вопрос: как ты посещаешь кружок политграмоты на фабрике?
– Что значит, как? – Ляля немножко смутилась. – Если есть занятие, я прихожу, если нет занятия, я не прихожу.
Клава Ивановна сказала, что такой ответ ей не нравится: когда у человека ясно в жизни, у него ясно в голове. Кроме того, есть на фабрике занятие или нет, надо приходить на консультацию в форпост, потому что фабрика фабрикой, а дом домом.
– Господи, – Ляля прижала руки к груди, – кто же против! Наоборот, мне самой интересно знать, что говорит Иона Овсеич, что говорит доктор Ланда и Лапидис. Клава Ивановна, это правда, что Лапидиса папа приехал прямо из Греции? А насчет Ани Котляр, что Лапидис имеет к ней чувство, правда или просто выдумали?
– Ты хочешь, чтобы я тебе сразу ответила или немножко подождешь? Во-первых, запомни; в чужую жизнь я не вмешиваюсь. Во-вторых, если тебе так не терпится, зайди сама к Лапидису домой и спроси: «Вы имеете чувство к Ане Котляр или это одна брехня?»
– Ой, – испугалась Ляля, – он же меня просто вы гонит!
– Не волнуйся, – сказала Клава Ивановна, – Лапидис не такой дурак.
– Хи, – застеснялась вдруг Ляля, – все говорят, что у меня ветер в голове, как у девчонки. Клава Ивановна, у меня такое чувство, вроде я ваша дочка, а вы моя родная мама.
– Ой, Орлова, Орлова, – погрозила пальцем мадам Малая, – я тебя вижу насквозь.
Ляля засмеялась, соединила два мизинца, свой и Клавы Ивановны, и громко прошептала:
– В мире, в мире – навсегда, в ссоре, в ссоре – никогда!
За истекшую неделю прорыв на фабрике в значительной мере удалось ликвидировать, и теперь Дегтярь мог провести намеченный контроль среди избирателей. Однако сначала, сказал Иона Овсеич, он хочет доложить избирателям и всем жильцам, что вопрос о предоставлении Идалии Орловой жилплощади решен положительно во всех инстанциях: в данный момент она может получить ключи и ордер в собственные руки.
– Просим товарищ Орлову подойти к столу, – объявил Иона Овсеич, – пусть все будет при свидетелях, а то она еще потеряет ключи и заявит, что не давали.
– Пусть потеряет! – крикнул Ефим Граник. – Комната не беспризорник – найдем и папу, и маму.
Клава Ивановна приказала Ефиму не умничать и помолчать, потому что сегодня не ему справляют именины, и все хотят услышать голос Ляли Орловой.
– Я не умею, – сказала Ляля. – Но пусть вам всем будет так хорошо, как мне. И я вас всех люблю.
Ионе Овсеичу не очень понравилась Лялина речь: никто не ждал от нее, как от Цицерона, но пару слов, когда тебе дают ордер на комнату и ключи, можно было найти. Он подождал еще минуту – может, она все-таки найдет, – но Орлова просто стояла и улыбалась, и Степа предложил кончать с этим: дали человеку комнату – и ладно.
– Хомицкий, – нахмурился Иона Овсеич, – от тебя меньше всего мы могли ожидать. Ты сам три года был на гражданской войне, и за все, что ты сегодня имеешь, в том числе квартиру, не жалел крови и самой жизни, а ей дает из своих рук советская власть и не требует, чтобы она подставляла голову под пули и клинок. Она даже в райсовете не переступила порога своей ногой: как говорится, поднесли на блюдечке.
Степа махнул рукой, а Иона Овсеич обратился к Малой и сказал, что в одном отношении он все-таки прав: мы должны были заранее поработать с человеком, подготовить его к выступлению, а не полагаться на самотек.
– Откуда ты взял, – удивился Степа. – Я не говорил.
– Не надо отнекиваться, – подмигнул Дегтярь, – я по лицу видел, какие мысли у тебя в голове.
Степа ответил, если по лицу, тогда совсем другое дело, и пообещал, что в следующий раз захватит с собой зеркало: ему тоже интересно сравнить, какие мысли у него в голове и какие на лице.
– Овсеич, – хлопнул себя по колену Иосиф Котляр, – Степан не такой дурак, как ты думаешь!
Избиратели засмеялись, Иона Овсеич подождал несколько секунд, поднял палец и громко произнес:
– Пошутили – хватит, а теперь, товарищи избиратели, перейдем от шутки к делу. У меня есть к вам вопрос: почему Верховный Совет СССР будет состоять из двух палат? Для чего это надо? Или, может, наоборот, не надо и достаточно одной палаты?
– Овсеич, – засмеялся Ефим Граник, – что у тебя за манера: сначала перевернуть вопрос с ног на голову, а потом пусть другие перевернут обратно – с головы на ноги.
На такие слова Дегтярь имел полное право обидеться, но он не обиделся, он ответил Гранику строго по существу: политика и государственное устройство – такая сложная штука, что не всегда сразу видно, где голова, где ноги, а где хвост. Недаром в народе говорят: просунуть хвост, где голова не лезет.
– Это правильно, – подтвердил Ефим, – это очень правильно.
– Ну, – вмешалась Клава Ивановна, – тебе ответили на твой вопрос, а теперь ты отвечай: почему две палаты, а не одна?
– Почему две, а не одна? – повторил Ефим. – Я лично бы сделал одну: там сидят рабочие и крестьяне – здесь сидят рабочие и крестьяне, там трудящиеся – здесь трудящиеся. Что они не поделили между собой?
– Так, – Иона Овсеич забарабанил пальцами по столу, – так. Кто еще хочет? Дина Варгафтик хочет.
Дина Варгафтик сказала, что она не хочет и не поднимала руку, но, так как Дегтярь уже назвал ее, она ответит. В СССР живет много разных национальностей, народов и нацменов, особенно в Средней Азии и на Кавказе. С одной стороны, у всех общие интересы, с другой стороны, каждый имеет свой интерес. Значит, палата Союза – это общие интересы для всего СССР, а палата Национальностей – это, где каждый имеет свой интерес.
– Допустим, – прищурил правый глаз Иона Овсеич. – А как же соединить все вместе?
– О, – вскочил Граник, – я же говорил, что две палаты много.
– И все-таки, – опять прищурился Иона Овсеич, – имеются налицо две палаты. Как же быть с ними? Распустим одну, товарищи избиратели?
Товарищи избиратели сказали, что на такой вариант они не согласны: раз правительство и товарищ Сталин назначили две палаты, значит, надо две.
– Ладно, – Иона Овсеич поднял руку ладонью вперед, – не будем гадать. Отвечаю на поставленный вопрос: коль скоро между обеими палатами возникают разногласия, предусмотрены, во-первых, смешанные комиссии, а во-вторых, совместные заседания. Таким образом, хотя теоретически возможно, но на практике полностью исключается, чтобы не могли договориться. Варгафтик, тебе ясно? А тебе, Граник?
Дина сказала, что ей лично было ясно и раньше, а Ефим заявил, что такие вопросы он на ходу не может решать и ему еще надо подумать.
Как образуются избирательные округа, почему в одном случае депутат выдвигается от трехсот тысяч населения, а в другом – от республик и нацобластей, кто главнее, Совнарком или Верховный Совет, и будет получать депутат зарплату или не будет – на все эти вопросы были даны исчерпывающие ответы, в заключение Иона Овсеич прямо сказал, что сегодня он доволен, а главное, была высокая активность, и 12 декабря, когда советский народ пойдет с бюллетенями к избирательным урнам, в нашем дворе никто не подкачает. Правда, по одному пункту у всех осталась досада: товарищ Сталин дал свое согласие баллотироваться по Сталинскому избирательному округу города Москвы, хотя Сталинский избирательный округ Одессы сохранял надежду до самого последнего дня.
Двенадцатого декабря, ровно в шесть часов утра, когда радиостанция имени Коминтерна заиграла «Интернационал», открылись двери форпоста, и Дегтярь с Клавой Ивановной стали по обе стороны, чтобы люди могли свободно пройти к своим кабинам и урне. Кабины были занавешены плотным ситцем, избиратель имел полную возможность вычеркнуть депутата или, наоборот, записать другого, который ему больше нравится, но большинство даже не хотело подходить к кабинам, а прямо с бюллетенями направлялись к урне.
Первый зашел в кабину Степа Хомицкий, за ним, в ту же самую, протиснулся Граник. Иона Овсеич потребовал, чтобы Ефим немедленно вышел: вдвоем категорически запрещается – никто не должен знать, за кого голосует другой.
– Что значит другой! – возмутился Граник. – Это мой самый близкий человек, я от него не скрываю.
– Даже брат, даже родной брат, – сказал Иона Овсеич, – не имеет права: Конституция гарантирует тебе, и мне, и ему, и пятому, и десятому строгую тайну голосования.
– Хорошо, – уступил Граник, – я с ним посоветуюсь, а потом перейду в другую кабину.
Иона Овсеич опять повторил насчет тайны голосования, но в этот раз он не успел закончить: Клава Ивановна зашла в кабину, выгнала оттуда Ефима и потребовала, пусть перейдет рядом и сидит там хоть до двенадцати ночи – в двенадцать участок закрывается. Даже после этого Ефим продолжал упираться, пока Степа сам не намекнул, что хочет остаться один.
Перейдя в кабину рядом, Ефим постучал в перегородку и спросил Степу, он уже или еще думает.
– Избиратель Граник, – напомнил Иона Овсеич, – переговариваться нельзя: только карандашом.
Ефим сидел в своей кабине четверть часа. Слышно было, как скрипит стул, вроде у человека сильная тревога на душе, и Клава Ивановна два раза поинтересовалась через занавеску, хорошо ли он себя чувствует и что ему принести на третье: рицинку или пурген.
Оба раза Граник отвечал, что категорически требует не мешать, и оба раза Дегтярь брал его сторону.
Возле урны Ефим развернул свои бюллетени, тщательно осмотрел, сложил вчетверо и с силой протолкнул в щель. Затем он пожал руку Дегтярю, немного задержал ее и громко спросил:
– Овсеич, если весь двор и вся улица запишут тебя в бюллетень, в газете будет сообщение?
– Обязательно.
– Тогда еще один вопрос: а если за тебя будет один голос?
– Тогда, – Иона Овсеич на секунду призадумался, – об этом будет знать только хозяин бюллетеня, если он, конечно, не болтун и умеет держать язык за зубами.
– Он не болтун, – сказал Граник, – можешь мне поверить.
В малом форпосте райпищеторг поставил на день выборов свой буфет, чтобы избиратели могли сэкономить время и не бегать в магазин. В продаже была чайная колбаса, свежий салат из картофеля и бурака на подсолнечном масле, холодец из свиных ножек и житные пряники. Кроме того, были греческие маслины, полкило в одни руки, и керченская селедка. Селедку отпускали сначала по целому кило, но каждый, когда берет, думает, что он последний, а другому уже не надо, и Клава Ивановна, хотя кой-кому пришлось не по вкусу, приказала давать в одни руки две штуки, не больше. Буфетчица сказала, что от своего начальства такого приказа не имела, но Клава Ивановна показала рукой на избирателей, которые стояли в очереди, и ответила:
– Вот твой главный начальник!
Буфетчица сделала удивленное лицо и спросила, а где у этого начальства печать, чтобы можно было поставить на справке.
– А где у него была печать в семнадцатом году? – спросила Клава Ивановна, и буфетчица сказала, хорошо, хорошо, она не возражает, а люди смеялись и объясняли один другому, что надо разговаривать, как мадам Малая, – тогда всегда и везде будет порядок.
Пока Ефим сидел и думал над своим бюллетенем в кабине, Степа успел сходить в гастроном на Тираспольской площади и вернуться обратно. Из кармана пиджака у него торчали два мерзавчика, один на себя и один на Ефима. Когда опрокинули по стопке, Степа сказал, что надо поднести Дегтярю и Клаве Ивановне, а то люди здесь с ночи и не имели крошки хлеба во рту.
Иона Овсеич отказался наотрез, кому праздник, а Дегтярю еще целый день саночки возить, Клава Ивановна тоже отказалась, но в конце концов согласилась взять один наперсток и пожелала, чтобы наши люди всегда жили не хуже и чтобы наши дети никогда не знали войны.
Степа сказал, что за все сразу пить не полагается, но для мадам Малой они готовы сделать исключение.
– Не надо исключений, – возразила Клава Ивановна, – за наших детей, чтобы они никогда не знали войны, можно повторить отдельно.
Когда повторили, Клава Ивановна вспомнила про патефон и сунула Ефиму ключи от своей квартиры: патефон он сам увидит, а пластинки в фибровом чемодане на этажерке. Чемодан пусть несет осторожно, а то из пластинок могут получиться дребезги.
Ефим сбегал в два счета, но на обратной дороге столкнулся возле форпоста с Ионой Чеперухой, который потребовал, чтобы ему доверили крутить патефон.
– Нет, – категорически сказала Клава Ивановна, – сначала протрезвись – тогда посмотрим.
– Малая, – обиделся Чеперуха, – когда голосовать, так я трезвый, а когда крутить патефон, так я пьяный! Значит, твой патефон – это главнее, чем выборы. Ефим, ты будешь свидетель.
– Босяк, – Клава Ивановна стиснула зубы, – иди до мой и проспись, а то со своими разговорами ты попадешь в другое место.
Патефон поставили на тумбу, где раньше был вазон с фикусом, а пластинки положили на полочку, так что получилось очень удобно. Сначала завели «Кукарачу», потом «Широка страна моя родная», потом «Хорошо, когда работа есть».
– Овсеич, – спросила Клава Ивановна, – как тебе нравится Франческа Гааль?
Франческа Гааль, ответил Иона Овсеич, ему нравится, неплохая артисточка, но сейчас он думает о другом: этот случай с Чеперухой нельзя пропускать мимо внимания. Многие видели и могут сделать неправильные выводы. Какие выводы, возразила Клава Ивановна, просто пьяный человек молол пьяным языком! Дегтярь покачал головой: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
В девять часов райком запросил сводку о ходе голосования на участке. Иона Овсеич округлил до девяноста пяти, недоставало две десятых, в трубке засмеялись и сказали, что с такими темпами Дегтярь имеет шансы выйти на первое место с конца.
– Малая, – сказал Иона Овсеич, – могу тебя поздравить: мы на самом последнем месте.
Возле буфета стало немножко спокойнее: керченскую селедку уже всю продали, а маслин оставалось почти полбочки и не надо было волноваться, что не хватит. Иона Чеперуха попросил кило, продавщица сказала, одним весом нельзя, взвесила два раза по полкило. Клава Ивановна попробовала из кулька пару маслин, Чеперуха предложил еще, но она отказалась: маслины могут подождать, а к нему есть общественное поручение – сию минуту зайти к Лапидису и притащить его сюда. Если же он такой больной, что совсем потерял стыд и совесть, ему принесут урну прямо в кровать, и это будет последняя урна в его жизни. Чеперуха сказал, он согласен, но с одним условием: не надо звать сюда, а сразу принести урну Лапидису в постель.
Иона Овсеич задумался: вообще, не мешает проучить, и Чеперуха правильно предлагает, но порядок есть порядок – урны исключительно для лежачих больных.
Через пять минут Чеперуха вернулся и с порога закричал, нехай его разрежут на мелкие шматки, если он еще раз возьмет на себя общественное поручение. Дело было так: сначала он позвонил, потом еще раз позвонил, но никто не выходил, он ударил рукой в филенку и крикнул, пусть идет голосовать, а то люди даром сидят. Тогда выскочил этот грек, трахнул дверью, и теперь он говорит, что Чеперуха ему выбил стекло.
– Ну, – сплюнул Иона, – так надо было мне общественное поручение! Я тачечник, биндюжник, а они хотят сделать из меня активиста!
Насчет стекла мадам Малая спросила, может, у Ионы, когда он ударил в филенку, рука случайно задела стекло, но Чеперуха поклялся своей тачкой: нехай у нее отвалятся колеса, если он имеет отношение к этому стеклу.
Лапидис влетел в форпост с таким шумом, как будто ему поддал сзади своим хоботом бешеный слон. Клава Ивановна даже испугалась.
– Я знаю, – закричал Лапидис, – это вы науськиваете на меня людей, чтобы они хулиганили и били стекла! Я сейчас же поставлю в известность обком, пусть пришлют комиссию и проверят, как вы соблюдаете Положение о выборах.
– Подожди, – остановила его мадам Малая, – ты же сам себе выбил стекло, когда трахнул дверью на Чеперуху.
– Я сам? – остолбенел Лапидис. – Я сам пришел к себе в гости, не хотел впустить себя в свой дом и выбил, себе в отместку, стекло! Или я сошел с ума и ничего не понимаю, или…
Лапидис захохотал, схватился обеими руками за живот и забегал вокруг Клавы Ивановны. После первого круга она пыталась поймать его за рукав и остановить, но он сделал рывок, и Клава Ивановна сжала пустой кулак.
Дегтярь, который проверял по спискам, как идет голосование, в это время освободился, и, когда Лапидис сделал последний круг, сказал: здесь так весело, как будто мы уже закончили голосование и вышли на первое место в Одессе.
– Открой карман пошире! – ответила Клава Ивановна. – С такими клиентами, как Лапидис, дай бог удержаться на последнем месте.
– А в чем дело? – поинтересовался Дегтярь.
– Овсеич! – удивился Чеперуха. – Ты же сам послал меня до Лапидиса, чтобы я привел его голосовать!
– Во-первых, – сказал Дегтярь, – не путай, тебя послала Малая, а во-вторых, с тех пор можно было уже сто раз проголосовать. И если человек не успел, значит, у него есть уважительная причина.
– У Лапидиса есть уважительная причина, – объяснила мадам Малая. – Он хочет спать, сколько ему хочется.
– В такой день? – покачал головой Иона Овсеич. – В такой день человек не может дождаться, когда пробьет шесть часов. У тебя, Малая, с четырех уже горел свет: я видел, как ты зажгла и ходила туда и обратно по комнате.
– А я, – сказал Лапидис, – не видел: не имею привычки заглядывать в чужие окна.
– Ближе к делу, – попросил Иона Овсеич. – Здесь говорят, что Лапидис еще не голосовал. Это факт или досужая болтовня?
– Какая болтовня! – возмутилась Клава Ивановна. – С ним договориться – надо пуд фасоли скушать.
– Овсеич, – засмеялся своим глупым смехом Лапидис, – только что ты проверял списки и собственными глазами видел: против Лапидиса, Ивана Анемподистовича, 1901 года рождения, нет птички.
– Не в птичке дело, – спокойно ответил Дегтярь. – Дело в человеке.
– Овсеич, – весело подмигнул Лапидис, – человек познается через птичку.
– Что ты имеешь в виду? – Дегтярь заложил большой палец под борт тужурки. – Уточни.
– А я имею в виду то, – наглым тоном заявил Лапидис, – что закон дает мне на голосование время от шести утра до двенадцати ночи, и прошу не подгонять меня.
– А то, что здесь с пяти утра сидят люди и тоже хотят отдохнуть, это тебя не касается? – удивился Дегтярь.
– Нет, – сказал Лапидис, – не касается: организуйте дело так, чтобы люди могли отдохнуть не за мой счет.
– Я понял, – кивнул Дегтярь, – я хорошо тебя понял. Но ты уже здесь, почему тебе не проголосовать?
Лапидис немного задумался, люди вокруг ждали его ответа, а он опять засмеялся своим дурацким смехом и сказал, что из уважения к закону не будет отвечать на вопрос Овсеича, поскольку этот вопрос уже сам по себе – нарушение закона.
– Овсеич, – закричал Чеперуха, – он дает тебе дули с маслом!
Люди захихикали, но Дегтярь пропустил эту реплику мимо ушей и продолжал свой разговор с Лапидисом:
– Значит, Иван Анемподистович, для тебя главное – буква закона, а не дух, то есть живые люди?
– Да, – сказал Лапидис, – закон есть закон, и если каждый будет соваться туда со своим духом, то от закона останется во!
Лапидис сплюнул на пол и растер ногой.
– О! – подхватил Иона Овсеич. – Значит, Чеперуха, и Хомицкий, и Малая, и Дегтярь лезут со своим духом в закон, а гражданин Лапидис стоит на страже и не пускает. Так или не так?
– Овсеич, – Лапидис взял его под руку, – ты хочешь, чтобы я сказал тебе некрасивые слова, а я не хочу.
– Ладно, – вмешалась Клава Ивановна, – иди голосовать и хватит байдыки бить.
Люди вокруг зашумели, видно, уже всем надоело, Лапидис внимательно осмотрелся, опустил голову, наконец до него дошло, но вдруг, когда никто уже не ждал, он демонстративно прошел мимо стола, где выдавали бюллетени, прямо к выходу и хлопнул за собой дверью.
– Ну, – потер ладони Чеперуха, – теперь, Малая, ты сама видишь, кто разбил ему стекло. Надо было морду ему разбить.
– Семья не без урода, – вздохнула Клава Ивановна. – с другой стороны, все на него набросились, а у человека свой гонор. Можно понять.
– Малая, – топнул ногой Иона Овсеич, – люди понимают как надо, а ты сбиваешь с панталыку!
К одиннадцати часам проголосовало девяносто семь и четыре десятых процента. Из райкома ответили: неплохо, но могло быть лучше.
Пришел доктор Ланда. Накануне он предупредил, что у него ночное дежурство, и никто не беспокоился. Дегтярь поздоровался и провел его прямо к столу:
– Можешь не показывать свой паспорт. Это Ланда, Семен Александрович. Я его лично знаю, дайте ему бюллетень.
Перегибая листок на ходу, доктор направился к урне с государственным гербом СССР, на секунду остановился, как будто взял на караул, вставил бюллетень в щель и прихлопнул ладонью.
Иона Овсеич пожал ему руку и спросил, как прошло дежурство. Дай бог всегда не хуже, ответил доктор, чувствуется какой-то особый подъем и сознательность.
– В целом да, – подтвердил Иона Овсеич, – но не исключены отдельные эксцессы.
Доктор развел руками: лично он не встречал исключений.
Десять минут назад, сказал Иона Овсеич, сюда заходил Лапидис и отказался голосовать. Нельзя утверждать на все сто процентов, но впечатление такое, как будто заранее намеченная демонстрация. Конечно, он имеет время до двенадцати ночи, это его право, но люди сами хорошо видят, где кончается право, а где начинается саботаж.
– Не может быть! – воскликнул доктор, – не могу поверить!
Дегтярь горько скривил губы: трудно поверить, но факт есть факт, и будем прямо смотреть в глаза.
Доктор Ланда, вместо того, чтобы после ночного дежурства и голосования идти сразу домой, поднялся сначала к Лапидису. Тот сидел со своим Адей и стрелял шариками на пионерском биллиарде. Счет был в пользу младшего Лапидиса, и старший объяснил, что гражданская честь не позволяет ему оставить игру, пока он не возьмет верх или хотя бы не добьется ничейного результата. Доктор сказал, что такая ситуация может держаться сколь угодно долго, а другие мероприятия строго ограничены во времени. Лапидис на это возразил, что сколь угодно долго – это еще не вечность, и удача, раньше или позже, должна переметнуться на его сторону.
Доктор Ланда только пожал плечами и попросил Адю, чтобы он, если по-настоящему любит своего папу, побыстрее проиграл ему. Адя ответил, что его проигрыш – это папин выигрыш, а папа выиграть не может: как же он, Адя, может проиграть? Доктор Ланда очень удивился и сказал Лапидису, что у него не сын, а прямо Одиссей, но античные времена давно миновали, сейчас совсем другое время, и не следует забывать. Спасибо за урок, поблагодарил Лапидис, до отказа сжал пружину и выстрелил. Шарик бестолково заметался по доске, ударяясь о гвоздики, и попал в «огонь».
– Огонь! – обрадовался Адя, потому что все папины очки сгорели.
– Адя, – вздохнул доктор Ланда, – у тебя очень хороший папа. Мне было бы стыдно все время обыгрывать такого хорошего папу.
– А пусть не проигрывает! – закричал Адя и тоже попал в «огонь».
– Ага! – обрадовался доктор Ланда, но Адя заявил, что этот выстрел не считается – у него стояли над головой и нарочно отвлекали. Да, согласился папа, этот выстрел не считается: надо перебить.
Второй выстрел принес Лапидису-младшему сто очков, доктор Ланда махнул рукой и на прощание пожелал обоим победы. «Такого не бывает!» – крикнул Адя, доктор обернулся и сказал, пусть он объяснит это своему папе. Лапидис засмеялся и сам вспомнил, что устами младенца глаголет истина, но весь вопрос в том, младенец или не младенец его сын, который уже полгода как пионер.
В восемь часов вечера Лапидис пришел на участок, взял бюллетень, сложил вдвое, потом еще раз вдвое и опустил в урну.
Иона Овсеич удивился;
– Куда торопиться? До двенадцати у тебя еще хороших четыре часа.
Так получилось, объяснил в свое оправдание Лапидис: с пяти до семи они с сыном были на Слободке у мамы, там сегодня посетительский день, потом полчаса ждали пятнадцатого трамвая и почти полчаса ехали, а вместе выходит как раз восемь.
В полночь, когда куранты на Спасской башне пробили двенадцать раз и радио сыграло «Интернационал», Иона Овсеич закрыл двери. Фактически можно было закрыть уже в восемь, потому что Лапидис голосовал последний, но Положение о выборах строго указывало время – от шести до двадцати четырех часов, и никакой своей калужской или казанской законности здесь быть не могло.
Через неделю газеты напечатали полные итоги выборов: призыв Центрального Комитета ВКП/6/ ко всем коммунистам и сочувствующим голосовать за беспартийных кандидатов с таким же единодушием, с каким они должны голосовать за кандидатов-коммунистов, и ко всем беспартийным голосовать за коммунистов с таким же единодушием, с каким они будут голосовать за беспартийных кандидатов, получил беспримерный в истории отклик среди народа. В выборах приняло участие более девяноста одного миллиона избирателей, то есть девяносто шесть и восемь десятых процента. Из них за блок коммунистов и беспартийных голосовало восемьдесят девять миллионов восемьсот сорок четыре тысячи человек.
