Текст книги "Двор. Книга 1"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
– И пусть на меня падет позор! – сказала Клава Ивановна.
– И пусть на меня падет позор! – повторил Оська.
– Вольно! – скомандовала Клава Ивановна. – Все слышали клятву, и кто нарушит, пускай пеняет на себя. А теперь я передаю доски на вашу личную ответственность. Если кому-то не нравится, выйди и скажи сразу, чтобы все видели и слышали.
Никто не вышел, Клава Ивановна объявила, что предложение принято и с этой минуты все трое несут полную ответственность за доски, а также за весь остальной стройматериал.
Что представляет собой остальной стройматериал, Клава Ивановна не расшифровала, но на следующий день во двор завезли две подводы песка, площадку извести и четыре мешка цемента с черными нерусскими буквами, под которыми были огромные цифры, тоже на заграничном языке, хотя Зюнчик утверждал, что цифры во всем мире одинаковые. Насчет цифр Колька и Ося согласились, но не полностью, так как, кроме наших цифр, есть еще римские, но наши в тысячу раз лучше.
– Наши цифры, – сказал Зюнчик, – называются арабские, а в Италии пишут римскими. Столица Италии – Рим.
– Да, – подвердил Колька, – столица Италии – Рим.
– А столица Америки, – сказал Оська, – Нью-Йорк. Нью-Йорк – самый большой город в мире.
Зюнчик сплюнул на камни, точь-в-точь как его папа, и растер ногой: ничего, скоро Москва догонит. А когда везде победят рабочие и станет советская власть, Москва будет столицей всей Земли.
– Земля, когда это название, – сказал Колька, – надо писать с большой буквы.
– Название чего? – спросил Оська.
– Дурак, – засмеялись Зюнчик и Колька, – Земля название земли, а Одесса название Одессы. Понял?
– А почему Одесса всегда с большой, а земля не всегда?
Зюнчик и Колька опять засмеялись, сказали Оське, сразу видно грамотного, и объяснили: названия морей, рек, озер и городов надо писать с большой буквы, а Одесса – это же город. Или не город?
Оська подтвердил, что Одесса – город, а названия городов пишутся с прописной буквы, но тут же вспомнил про солнце, которое в миллион раз больше Земли и, кроме того, одно на небе, а пишется с маленькой буквы. Солнце не одно, сказал Колька, сколько на небе звезд, столько солнц. Каждая звезда – солнце. А вообще, никакого неба на свете нет.
– Да, – сказал Оська, – неба нет, небо – это просто воздух. А солнце социализма мы писали с маленькой буквы. А надо с большой: солнце социализма одно – только в СССР.
В этот раз Колька и Зюнчик согласились: если по правилу, надо писать, конечно, с большой.
Вечером, когда солнце спряталось за колокольней Успенской церкви, Аня Котляр выскочила на минуту с ведром, чтобы набрать песка. Зюнчик, Колька и Ося взялись за руки, стали поперек дороги и предупредили, что они лично отвечают за песок и все стройматериалы.
– Сопляки, – возмутилась Аня Котляр, – человеку надо ведерко песка, так я буду их спрашивать. Сопляки!
– Мадам Малая! – закричал Зюнчик. – Она ворует песок!
Оська помчался на второй этаж и стал барабанить в дверь Клавы Ивановны, как на пожар.
Клава Ивановна выбежала с фартуком через плечо, в калошах на босую ногу, проклятая подагра замучила так, что она была бы рада босиком ходить, и схватила Оську за плечи:
– Что такое? Что ты орешь, как недорезанный петух?
– Она ворует песок! Мы не даем, а она все равно ворует!
– Кто она? – затрясла кулаками мадам Малая и как была, с фартуком и в калошах, бегом спустилась вниз.
Аня Котляр стояла уже возле своего парадного, но войти не могла: впереди, заслоняя дверь, прыгал из стороны в сторону Зюнчик, а сзади, когда положение делалось угрожающим, хватался за ведро Колька.
– Байстрюки! – кричала не своим голосом Аня. – Махновцы!
– Подождите, – приказала мадам Малая. – Я хочу знать, что происходит.
Аня Котляр стала объяснять, что она выскочила на секунду с ведерком набрать немного песка, а эти три здоровых буца, которым уже давно пора жениться, набросились на нее, как будто она выдирает у них изо рта кусок хлеба.
– Хорошо, – сказала мадам Малая. – А они предупредили тебя, что песок нельзя трогать?
– Какой песок! – удивилась Котляр. – Здесь на один раз для грудного ребенка.
– Ты нам зубы не заговаривай, – сказала мадам Малая, – Отвечай прямо: тебя предупредили, что песок нельзя трогать?
– Это называется предупредили! – вдруг закипела Аня. – Три бандита нападают на женщину и начинают рвать от нее куски – хорошее предупреждение! У нас в Николаеве…
– Если тебе не нравится Одесса, – осадила мадам Малая, – возвращайся в свой Николаев.
– Не указывайте мне, где жить! – закричала Аня. – Я буду жить, где захочу.
– А я тебе повторяю: возвращайся в свой Николаев и можете там опять делать резиновые макинтоши.
– Какие резиновые макинтоши? – побледнела Аня.
– Для мужчин, – сказала Клава Ивановна, – ты хорошо знаешь. Не будем говорить при детях. Надо еще уточнить, где вы доставали каучук, чтобы делать эту гадость.
– Мой муж – красный партизан, у него нет полноги, – заплакала Аня. – Как вам не стыдно!
– Правильно, – подтвердила мадам Малая. – Твой муж был партизан. Но нам не нужны партизаны, которые за советскую власть кустарей, чтобы делать всякие гадости из резины и обеспечивать нэпманов вместе с ихними шлюхами. Дети, вам здесь не надо стоять. Отойдите.
Мальчики отошли на десять шагов и остановились: у Оськи развязались шнурки.
Аня вытирала рукавом слезы и повторяла про себя: какой срам, какой срам! Мадам Малая смотрела молча, потом вдруг спросила, сколько ей надо песка, велела принести нормальное ведро, насыпать до края, а если будет мало, прийти еще раз.
– Спасибо, – качала головой Аня, – большое спасибо, мадам Малая: мне столько не надо – только под окном замазать, после дождя отвалился кусок камня.
Клава Ивановна сказала, она знает это окно, которое выходит на Троицкую, там соленый ракушечник, он впитывает в себя воду, как вата. Так будет до лета, пока не наступит жара, а в октябре опять промокнет. Но это не горе: дай бог, чтобы другого горя у нас не было. Да, вздохнула Аня, это не горе, и вообще, зачем спорить, зачем ссориться, надо делать все по-хорошему – самому здоровее и других не будешь дергать за нервы.
– Ну, – горько улыбнулась Клава Ивановна, – тебе нужно было это самоуправство? Ты не могла зайти и попросить как следует?
– Я не подумала, что надо спрашивать: это же песок, не хлеб, – Аня прикусила палец зубами. – А мальчики пусть не злятся на меня: дети не должны иметь злобы, у детей должно быть легкое сердце.
– У тебя два сына, – сказала мадам Малая. – Почему ты оставила их в Николаеве, почему ты сразу не взяла их в Одессу? По-моему, один сын у Иосифа от первой жены, твоей старшей сестры, которая умерла.
Аня сильно покраснела, сказала, среди евреев раньше был такой обычай, вдовый шурин женится на младшей сестре своей покойной жены, а насчет мальчиков сообщила: они занимаются в техникуме, надо им устроить перевод, а пока пусть поживут у бабушки.
– Слушай, – Клава Ивановна ласково толкнула ладонью в грудь, – ты такая красивая, такая молодая – зачем тебе нужен был этот старый хрен! Он же в два раза старше тебя.
Аня опять покраснела, оглянулась по сторонам и вдруг начала смеяться, но сделала при этом страшные глаза:
– Не дай бог Иосиф услышит – он зарежет меня на месте! Он всем говорит, что между нами всего пятнадцать лет разницы.
– Не, – возразила мадам Малая, – он не такой дурак, чтобы резать красотку, которая в полном соку.
Аня смутилась, закрыла лицо руками, как будто услышала что-то неприличное, мадам Малая погрозила ей: пусть понимает слова, как надо, без заднего смысла. А вообще, когда был еще жив покойный Борис Давидович, особенно раньше, в молодые годы, у них тоже бывало, наработаются за ночь так, что днем ноги не держат.
– Ой, – совсем застеснялась Аня, – я вас прошу!
– Меня нечего просить, – поддала плечом мадам Малая, – пусть лучше твой Иосиф тебя просит, и не будь дура: пусть сначала хорошо попросит, а то мы всегда чересчур уступчивые.
– Да, – сказала Аня, – я сама себя часто ругаю за это, а вы думаете, он хоть немножко ценит? Один раз, когда было не по его, он разошелся, как дикий зверь, сорвал со стены шашку и закричал: я тебя порубаю на мелкие куски!
Мадам Малая вздохнула:
– Не обижайся на него: эти партизанские штуки, потому что он сильно любит тебя.
Аня пожала плечами: какие обиды, жизнь есть жизнь.
– Да, – спохватилась мадам Малая, – для форпоста нужно будет два кило гвоздей. Передай своему Иосифу, чтобы приготовил. И напомни, что завтра собрание. Можешь идти.
Объявление насчет собрания висело уже третий день. По указанию Ионы Овсеича, каждый, кто прочитал, должен был расписаться, рядом висела тетрадь с фамилиями. По состоянию на сегодня получалась, однако, картина, вроде ряд жильцов двое суток не выходил из квартиры.
– Котляр, – крикнула вдогонку мадам Малая, – вернись на минуточку. Я тебе сейчас дам список, куда надо будет зайти, и поговори с ними так, чтобы вторично не пришлось.
Аня сказала, она рада выполнить поручение, но если можно, она просит отложить на утро: они ждут гостей, надо убрать, приготовить.
– Нет, – категорически отказала мадам Малая, – ты пойдешь сегодня, сейчас, а гости могут подождать или придут в другой раз, от них не отвалится.
Несмотря на принятые меры, стопроцентную явку обеспечить не удалось. Правда, от каждой семьи присутствовал, по меньшей мере, один член, но это не меняло главного: отдельные жильцы наглядно продемонстрировали, что строительство форпоста считают частным делом Дегтяря и Малой.
– Товарищи, – сказал Иона Овсеич, – я думаю, что выражу общее мнение всех жильцов дома, если предложу, чтобы каждый, кто не явился сегодня на собрание, отработал на строительстве форпоста добавочный день. Кто за?
Люди уже начинали поднимать руки, но Степа Хомицкий прервал и внес поправку: насчет добавочного дня он согласен, только надо разделять, у кого была уважительная причина, у кого нет, а то получается обезличка.
– Когда человек, – Дегтярь заложил четыре пальца под борт тужурки, – не может по уважительной причине, он обязан поставить в известность заранее. Однако, если большинство за, возражений не будет.
Поправку приняли без специального голосования. По одобрительному гулу было видно, что большинство за Хомицкого.
– Товарищи, – сказал Иона Овсеич, – есть такое мнение: кто не занят на производстве, пусть выходят с утра, а кто занят – вечером, после работы. Какое будет еще мнение по данному вопросу?
Доктор Ланда, который получил слово первый, отметил, что предложение товарища Дегтяря построено с учетом специфики жильцов дома и фактора времени, однако хотелось бы сделать одно уточнение: кроме первой и второй, существует еще третья смена, многие работают по скользящему графику, – как быть с ними?
– Товарищи, – обратился Дегтярь, – позвольте внести ясность: доктор Ланда сделал не уточнение, а запрос. Тем не менее, он уместный, и надо рассмотреть со всей серьезностью.
– Я не вижу, – сказала мадам Малая, – никакой проблемы: если человек работает на третьей смене, ночью, он имеет целый день свободный, и пусть сам выбирает, когда ему удобней – днем или вечером. А если человек работает на второй смене, значит, после обеда и вечером он на производстве, а для форпоста остается только утро – другого времени нет.
Доктор Ланда наклонился к Ионе Овсеичу, сказал несколько слов на ухо, кивая в сторону Малой, Иона Овсеич забарабанил пальцами по столу, закрыл глаза и так, с закрытыми глазами, встал:
– Товарищ Малая предлагает чересчур тесные рамки для работающих на второй и третьей сменах. Получается небрежное отношение к людям. В связи с этим есть такое мнение: создать для представителей указанных категорий условия на строительстве в выходной день и, одновременно, в порядке особого исключения, предоставить членам их семей право отработать за них установленное время. Прошу тщательно взвесить данное предложение, чтобы потом не пришлось решать в дисциплинарном порядке.
Заскрипели стулья, послышался гул, многие были явно недовольны, ибо вместо одного варианта, когда все было просто и ясно, теперь, из-за тех, кто на второй и третьей сменах, приходилось ломать себе голову и выбирать, чтобы каждому угодить.
– Товарищ Лапидис, – обратился Дегтярь, – по-моему, вы хотели сказать несколько слов как спец.
Лапидис пожал плечами и заявил, что ничего определенного сказать сейчас не может, поскольку неясно, какой фронт работ можно будет обеспечить. Другими словами, смогут ли все получить на строительстве конкретное задание.
– Товарищ Лапидис, – Дегтярь вынул руку из-под тужурки, рассек ребром воздух, – вы рассуждаете неправильно: будет каждый иметь в данный момент конкретное задание или не будет – вопрос второстепенный. Главное, чтобы человек находился здесь, рядом со всеми. Во всяком деле имеются две стороны: экономическая, то есть хозяйственная, и воспитательная – вторая по счету, но отнюдь не по важности. Вы меня поняли, инженер Лапидис?
Лапидис не ответил прямо, понял или не понял, а повторил свой довод насчет фронта работ, ибо его, как спеца, интересует в первую очередь именно это – фронт работ. А поскольку объект на сегодняшний день имеет пол-лопаты и четверть кельмы на человека плюс квалификация дворовых строителей – нуль в десятой степени, он не видит оснований дискутировать по предложенному вопросу.
– Я вас хорошо понял, инженер Лапидис. Если вы меня поняли, как я вас, – улыбнулся товарищ Дегтярь, – считайте, мы понимаем друг друга без переводчика. Однако мы позволим себе продолжить эти бесплодные дискуссии, ибо с нашей точки зрения они отнюдь не бесплодные, а совсем наоборот. Как говорится: та кукушка, да не та избушка.
– Ай, Дегтярь! – крикнул Иона Чеперуха. – Говори еще!
Иона Овсеич поднял правую руку, большим пальцем в сторону Лапидиса:
– Наш уважаемый спец упрекнул нас: дескать, нуль без палочки, а суетесь туда же, в ученые. Под предлогом заботы о деле, нам хотят навязать говорильню на тему, могут ли советские люди, в данном случае наш двор, своими силами реализовать поставленные задачи, или не могут. А нам говорильня не нужна, здесь не английский парламент, и мы отвечаем: держите, высокочтимый спец, свое мнение подальше, при себе, а то как бы не вышло конфуза. История знает немало примеров.
При чем здесь история, бросил реплику Лапидис, речь идет о специфических вопросах строительства.
– Инженер Лапидис, – Иона Овсеич прищурил правый глаз, корпус наклонился немного вперед, – история всегда при чем!
– Браво! – захлопал Граник и выскочил в проход. – Браво!
Другие тоже захлопали, а Лапидис только пожал плечами, как будто удивлялся, что все за товарища Дегтяря, а он со своим ученым мнением сидит один.
Предложения Малой и Дегтяря голосовали в соответствии с очередностью поступления. Некоторые пытались голосовать дважды – и за то, и за другое, – пришлось повторить процедуру. Товарищ Дегтярь получил подавляющее большинство, можно было не делать подсчета.
На следующее утро из прачечной вынесли два десятиведерных котла. Про эти котлы Степа Хомицкий сказал, что они простояли пятьдесят лет и могут еще три раза столько. Да, подтвердил Ефим, вещи переживают людей, а техника шагает семимильными шагами и каждый день придумывают что-нибудь новое, скоро от вещей негде будет повернуться. Но, с другой стороны, сегодня уже нет таких мастеров, как в старое время: раньше человек всю жизнь до самой смерти мог оставаться подмастерьем, а сейчас всякие курсы-шмурсы, раз-два – и получай диплом, прямо из духовки. Вообще, скоро все будут иметь высшее образование. А работать кому? Работать некому: все будут чесать языками.
Степа засмеялся и сказал: если так, у Ефима, можно считать, уже три диплома. Нет, возразил Ефим, у него лично нуль целых, хрен десятых, но по своей части он заткнет любого спеца с его дипломом. А его и затыкать не надо, сказал Степан, ты не мешай ему – он сам заткнется.
– Как Лапидис! – подхватил Ефим. – Они думают, все можно написать в книжке. А было время, не умели писать, не умели читать, а делали так, что ученые до сих пор ломают себе голову.
– И еще сто лет будут ломать, – сказал Степан.
– Сто?! – засмеялся Граник. – Еще двести, еще тысячу лет! И все равно не догадаются. Вчера я зашел в исторический музей, возле бульвара Фельдмана. Там лежит фараон. Лицо, как у старика Киселиса, немножко темнее. Сколько, ты думаешь, ему лет?
Степа сказал, что не знает точно, а гадать не хочет.
– Ну, все-таки, – настаивал Ефим, – не надо точно, приблизительно.
Степа повторил, что гадать не хочет, но цифру назвал: пятьсот лет.
– Пятьсот! – захохотал Ефим, – А тысячу пятьсот не хочешь! А две тысячи пятьсот! А пять тысяч!
Степа признал свою ошибку, однако поинтересовался, сколько же в точности лежит фараон, у которого лицо, как у старика Киселиса.
– Две тысячи сто тридцать лет! – Граник поднял палец. – Иисус, если бы он был на самом деле, мог бы иметь его прадедушкой. А где теперь твой Иисус Христос? Кто-нибудь видел его кости, его ботинки, его штаны? А фараона я вчера видел собственными глазами и сегодня могу пойти опять. Он лежал пятьсот лет, он лежал тысячу, полторы тысячи, две тысячи – и ему ничего. Он лежит две тысячи сто тридцать лет – все равно ничего, а ученые ломают себе голову, как он не гниет, и хоть бы на миллиметр подошли ближе! Две тысячи лет не знали, сказал Степа, а завтра возьмут и узнают.
– Наивный человек! – совсем разошелся Ефим. – Две тысячи лет не могли догадаться, а тут в один день! А для нас этот секрет, как хлеб, как воздух: надо бальзамировать вождей, чтобы наши правнуки тоже могли видеть своими глазами. Вот как раз мадам Малая пришла.
– Нет, – сказала Клава Ивановна, – я пришла не как раз, я уже полчаса здесь торчу: когда вы пожалеете свои языки и дадите работу рукам! Тачки во дворе стоят порожние, а Граник и Хомицкий ведут басни про фараонов.
– Фараонов? – удивился Ефим. – Каких фараонов? Мы говорим про теперешнюю науку, что она не умеет бальзамировать вождей, а пять тысяч лет назад умели.
– Что значит не умеет! – возмутилась мадам Малая. – А Ленин! Он лежит в Мавзолее как живой. Я ходила пять раз – и никакой разницы.
– А Дзержинский, а Фрунзе, а Киров, а Куйбышев! – Ефим загнул четыре пальца. – А Максим Горький! Я хочу посмотреть на Максима Горького.
– Ты делаешься или ты в самом деле? – поразилась мадам Малая. – По-твоему получается, все люди одинаковые и всем надо строить мавзолеи.
– Нет, – сказал Граник, – мавзолей должен быть один. Но саркофаги, чтобы крышка была из стекла и видно было, кто лежит, надо. Я хочу видеть Кирова – я смотрю Кирова, я хочу видеть Максима Горького – я смотрю Максима Горького.
– Ты хочешь видеть Кирова, – переспросила мадам Малая, – ты хочешь видеть Максима Горького – кто тебе не дает? Иди в кино Фрунзе, там ты не только увидишь – ты услышишь, как они говорят, как смеются, как встречаются с народом. Ты забудешь вообще, что их уже нет среди нас. А теперь сам скажи: это может сравниться с саркофагом, пусть он даже весь из стекла будет?
– Малая права, – сказал Хомицкий. – Кино лучше саркофага.
– Кино лучше саркофага! – Ефим схватился за голову. – Кино – это просто картинка, а саркофаг – это прямо из жизни: хочешь – смотри, хочешь потрогать руками – трогай.
– Ефим, – поймала на слове мадам Малая, – ты же говорил, что хочешь смотреть через стекло, а теперь тебе мало, теперь ты хочешь потрогать.
– О! – воскликнул Ефим. – Так что лучше: кино или саркофаг?
– Хорошо, – уступила мадам Малая, – если тебе так нравится саркофаг, придет время, двор выхлопочет персонально для тебя, а надпись можешь сделать сегодня: здесь лежит Ефим Граник, первый бузотер на всю Одессу.
Не, сказал Ефим, он не может сделать себе надпись: он не знает иероглифов. Ничего, ответила мадам Малая, пусть напишет по-русски: авось, поймут.
Степан засмеялся, Ефим пытался найти меткое слово, но, как назло, все улетучились. Мадам Малая сказала, можно не спешить, в саркофаге даже фараоны имеют свободную минуту.
– Фараоны, – тут же подхватил Ефим, – да, а рабочий человек – нет!
Мадам Малая честно признала: теперь они квиты, – но насчет компании Граник—Хомицкий прямо объявила, что ее надо немедленно ликвидировать, иначе везде пустит свою инфекцию.
Степа остался в прачечной, в помощь ему дали Аню Котляр, а Ефима перевели на вывозку строймусора, поскольку у тачечника Чеперухи сегодня была полусмена, которая начиналась до обеда.
– Малая, будь здорова и не кашляй! – крикнул Чеперуха из подъезда, Клава Ивановна пожелала ему того же и напомнила, чтобы не очень задерживался: чем раньше придет, тем раньше доработает свое с вечерней сменой.
Дина Варгафтик сказала, вечерняя смена у Чеперухи будет, когда на ладони вырастут волосы или прямо во двор переведут Привоз с его винными рядами.
– Многоуважаемая, – обратился Граник, – человек должен быть отзывчивым. Если Чеперухе нравится после работы зайти на Привоз и посмотреть, какого цвета сегодня стакан вина, кому от этого плохо? А человек получает удовольствие. Можете – составьте ему компанию, а бросать кизяком – это некрасиво.
– Он меня посылает пить с этим шикером! – взвинтилась Дина. – Иди сам пей с ним, и пусть твоя жена снимает с тебя подштанники, а ты дыши ей в лицо своей блевотиной!
Ефим уже приподнял тачку и собирался отъехать, но слова Дины Варгафтик взяли его за живое, он опустил тачку и обратился к людям с вопросом, слышали они или не слышали, что сказала эта женщина. Люди слышали и подтвердили вслух, но мадам Малая приказала, чтобы Ефим немедленно закрыл свой рот, иначе она будет рассматривать его действия как сознательный саботаж. Хорошо, сказал Ефим, он будет молчать, но одновременно он требует товарищеского суда за оскорбление личности: два года назад ему сделали резекцию желудка, доктор велел пить воду, как птичка, а эта женщина говорит, пусть жена снимает ему штаны и дышит его перегаром.
– Сексота! – Ефим задрал рубаху. – Смотри, какой шрам на животе!
– Граник, – совсем потеряла терпение мадам Малая, – спрячь свой живот и давай работай, иначе получишь такую норму, что бандюгам на Беломор-канале не снилось!
Хорошо, ответил Ефим, он уступает из личного уважения к мадам Малой, однако насчет товарищеского суда подает письменное заявление и требует считать с этого момента.
Даже на час раньше, сказала Клава Ивановна. Ефим заявил, милостыня ему не нужна, он пойдет узнать точное время, повернулся, чтобы идти, мадам Малая тут же схватила за шиворот и закричала:
– Паршивый лодырь, пусть меня сошлют на Соловки, но я буду не я, если не прикончу тебя!
Ефим пришел в ужас: на Соловках одни кулаки, воры и проститутки, хорошая компания для нашей мадам Малой! – Клава Ивановна размахнулась, чтобы дать по губам, но тут из прачечной выскочила Аня Котляр, вслед за ней Степа Хомицкий, оба мокрые с ног до головы. Степан закричал, что перекрыл воду, а какая-то сволочь полезла в люк и открыла главный вентиль.
Люк находился в черном дворе. Степа, мадам Малая и Ефим побежали втроем, Котляр осталась на месте отжимать платье. Женщины помогали ей и не переставали удивляться, какой сильный напор, когда не надо, а потом, как будто уговорились, начали хором смеяться. Аня сказала, теперь ей тоже смешно, но в тот момент ей казалось, начался всемирный потоп.
– Слава богу, – воскликнула Дина, – ты была не одна: рядом был Степан. А Иосиф спокойно себе работает и даже не подозревает, что жена из последних сил барахтается с соседом.
Аня покраснела, женщины хохотали до слез, щипая себя под мышками, чтобы остановиться, но в это время пришла Оля Чсперуха, с ходу заявила, что она тоже хочет смеяться, – и все повторилось сначала. На Олю напала икотка, она просила, чтобы ее крепко держали, а то произойдет несчастье, несчастье действительно произошло, женщины закричали «фу!» и еще сильнее стали смеяться.
Этот дурацкий смех мадам Малая услышала в черном дворе и закричала, что с такими людьми без участкового разговаривать нельзя, но она обойдется как-нибудь без участкового. А потом, увидя Олю Чеперуху, она возмутилась до последней степени, потому что не кто иной, как Зюнчик, Олин сын, подбил Кольку залезть в люк и открыть вентиль.
Степа застал обоих, своего Кольку и Зюнчика, в люке. Первое желание у него было задраить люк, и пусть посидят там до утра. Клава Ивановна сказала, так дети могут сделаться заиками на всю жизнь, и приказала выпустить. Степа схватил одного и другого за шиворот, стукнул лбами и велел вылазить. Зюнчик выполнил приказание в одну секунду, а Колька заплакал и объявил, что вообще не выйдет и будет сидеть, пока не умрет с голода. Мадам Малая набросилась на Зюнчика и потребовала, чтобы он честно признал себя зачинщиком, иначе от Кольки останется одно мокрое место.
Да, подтвердил Зюнчик, он первый туда залез, а Колька стоял наверху и не хотел. Потом Зюнчик повторил эти слова в присутствии своей мамы, она схватила его за чуб и стала водить с одного боку на другой, но после пятого-шестого захода он вдруг присел, сделал прыжок в сторону, и Оле оставалось только кричать вдогонку, пусть вернется по доброй воле, а то папа придет, будет хуже. Клава Ивановна тоже предупредила, пусть лучше вернется, но Зюнчик по личному опыту знал: будет потом хуже или нет, наперед можно только гадать – главное, чтобы сейчас не было хуже. В час дня Клава Ивановна вспомнила, что Зюнчику пора в школу, а портфель с тетрадями дома.
– Ой, – схватилась Оля и побежала домой.
– Подожди, – остановила Клава Ивановна. – Он боится и в квартиру не зайдет. Положи портфель возле дверей, а сама уйди, только не хитри и не прячься: у детей собачий нюх.
Оля заплакала: ей так трудно с ним, он самолюбивый мальчик, с ним надо всегда по-хорошему, а разве можно всегда по-хорошему, если каждый день какие-нибудь пакости.
– Перестань плакать, – приказала Клава Ивановна. – У него не должно быть мыслей, что ты чересчур переживаешь, а то он совсем сядет на голову.
Да, кивнула Оля, да, когда Зюнчик видит, как она переживает, он сначала немного жалеет ее, обещает быть хорошим, а через полчаса у него все вылетает из головы, и он опять как будто с цепи сорвался.
– И хорошо, – сказала мадам Малая. – Дети не должны долго держать горе в своем сердце – еще успеют.
После обеда инженер Лапидис вырвался на минуточку с работы и прибежал посмотреть, как идут дела. В прачечной Хомицкий с Аней Котляр разбирали плиту, пыль стояла столбом, Лапидис дал совет побрызгать кирпичную кладку, открыть полностью дымоход, чтобы тяга была сильнее, и растворить настежь окна.
– Какой вы умный! – сказала Аня. – У себя в конторе вы боитесь простудить сквозняком свои толстые жени, а здесь здоровье людей вас не волнует: пусть хватают себе ишиас и воспаление легких.
– Товарищ Котляр, – засмеялся Лапидис, – во-первых, у нас жени не толще, чем у вас, во-вторых, мы не сидим в конторе, а в-третьих, мое дело дать совет, а ваше дело – не воспользоваться.
– Ну, – скривилась Аня, – вы человек с образованием, вы всегда можете переговорить любого.
– Степан, – обратился Лапидис, – я молчу, скажи ты. Хомицкий ответил, здесь говорить нема чего, женщина есть женщина, а насчет Лапидиса добавил: дай бог все бы такие были, можно жить и с образованными.
– Хорошо, – пошла на уступку Аня, – наверно, я ошиблась: он особенный оригинал, не как другие.
– Спасибо, – поклонился Лапидис. – Когда аттестует женщина с такими глазами, можно только пожалеть, что у нее нет своей гербовой печати.
– Ой, не выдумывайте, – вспыхнула Аня, – все говорят, у меня противные зеленые глаза, как у дикой кошки.
Кстати, вспомнил Лапидис, у Бальзака есть роман «Дом кошки, играющей в мяч».
– В мяч? – удивилась Аня. – Почему в мяч?
Степан замесил ведро цемента и запел: эх, яблочко, куда ты котишься, попадешь под меня – не воротишься!
Фи, скривилась Аня, какая вульгарная песня. Лапидис поддержал и предложил зайти за Бальзаком.
– А чего мне к вам ходить! – опять вспыхнула Аня. – Надо будет – я сама найду дорогу в библиотеку. Если очень хотите, можете записать название на бумажке.
Лапидис вырвал листок из блокнота, записал название и передал Ане. Клава Ивановна увидела в окно, что Степа один работает, а Котляр и Лапидис в это время обмениваются записками, распахнула обе створки, протянула руку и потребовала, чтобы бумажку немедленно положили ей прямо на ладонь.
– Клава Ивановна, – Аня машинально засунула бумажку под лифчик, – мы же просто шутим.
– Я знаю, что вы просто шутите, – сказала мадам Малая, – и прошу по-доброму: дай мне записку.
– Не отдавайте, – вмешался Лапидис. – Тайна переписки в СССР охраняется законом.
– Ладно, – мадам Малая посмотрела нехорошими глазами на Аню, на Лапидиса, – можете оставить свои секреты себе, но кто думает, у Малой в голове уже склероз, сильно ошибается.
– Боже мой! – Аня вынула записку из-под лифчика. – Нате вам и читайте себе на здоровье.
– Нет, – категорически отказалась мадам Малая. – Мне чужие записки не нужны. Забери обратно и спрячь, где раньше – под цицкой.
– Клава Ивановна, – Лапидис почесал кончик носа, – вы большой психолог. Перестаньте волновать женщину.
Когда нет из-за чего, сказала Клава Ивановна, человек не волнуется, а волнуется, значит, есть из-за чего.
Аня вытерла фартуком глаза и потребовала, чтобы Лапидиса прогнали, а то своими разговорами лишь отвлекает и не дает работать.
– Ату его, ату его! – весело закричал Лапидис, потом вдруг сделался серьезный и сказал, что именно за это – за прямоту и принципиальность – уважает нашего советского человека.
– Лапидис, – притопнула ногой мадам Малая, – укороти немного свой язык!
– Ах, злые языки страшнее пистолета! – Лапидис стал в позу, как будто он артист театра русской драмы имени Иванова.
Аня подошла к окну, положила записку так, чтобы Клава Ивановна могла прочитать, но Лапидис тут же схватил и сунул в карман. Потом он сделал рукой общее адъе, прошел рядом с мадам Малой, вынул записку и аккуратно разорвал на шестнадцать кусочков, ведя счет вслух.
– Ты хорошо считаешь, – похвалила Клава Ивановна, – Но мы тоже умеем.
– Школа! – ни к селу ни к городу брякнул Лапидис. Мадам Малая погрозила пальцем.
– Лапидис, я тебя предупреждаю: ты доиграешься.
Поздно вечером пришел Иона Овсеич, у них на фабрике было открытое партсобрание, люди единодушно осудили и потребовали, чтобы НКВД принял самые суровые меры в отношении начплана Резника и главного технолога Хаиса, которые долгое время умышленно и сознательно сводили на нет все усилия коллектива по росту производства.
За целый день не выдалось ни одной свободной минуты, некогда было даже перекусить, однако, не заходя домой, Дегтярь первым делом просил показать, насколько продвинулась за сегодня стройка форпоста. В прачечной справился насчет котлов, соблюдали ли технику безопасности, когда демонтировали, поднял с земли два кирпича, ударил один о другой, отвалились куски глины, и сказал, по всей стране, от края до края, идет невиданное в мире гигантское строительство, и кирпич у нас на вес золота.
