Текст книги "Двор. Книга 1"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
– Дворничка, – совсем потерял контроль над собой Ефим, – открой ворота или я утоплю тебя в этой банке, и ты сделаешься вся золотая, как статуя!
От бензина, ехидно засмеялась тетя Настя, она не сделается золотая, как статуя, а посмотрим, какой сделается завтра Граник за свою банку перед товарищем Дегтярем!
– Ладно, – взял, наконец, себя в руки Ефим, – прекратим дебаты и поставим вопрос где надо, кто дал дворнику право оскорблять даром старейших жильцов дома.
– Неси быстрей свой бензин, – крикнула вдогонку тетя Настя, – а то выдохнется!
В парадном Ефим на секунду задержался и шепотом, чтобы не разбудить людей, ответил:
– Стерва! Потанцуешь у меня фокстрот на коленях! Позже всех пришел доктор Ланда, положил тете Насте в карман сорок копеек и объяснил, что сегодня было трудное дежурство. Тетя Настя пощупала монетки в кармане и вздохнула: нехай ее режут на части, а врачом она бы не согласилась.
Доктор Ланда сказал, он хорошо понимает, тем более, что у них в работе много общего: ни дня, ни ночи, вечная тревога, и люди, каждый со своими претензиями.
Насчет претензий тетя Настя привела последний пример с Граником, как он по ночам золотую краску домой тащит и орет на всю Одессу, чтобы не запирали ворота.
Да, подтвердил доктор Ланда, Граник – человек со странностями, пожелал тете Насте спокойной ночи и сам горько усмехнулся: откуда при ее работе покой!
В окно заглядывал молодой месяц, тетя Настя долго не могла заснуть, вспомнила по очереди Лялю Орлову, как та бежала через двор, Ефима Граника с его очищенным бензином, доктора Ланду, у которого круглые сутки дежурство: можно подумать, кроме него, докторов в Одессе нет.
Раньше давал рубль, потом на полтинник съехал, теперь – четыре гривенника. Недаром люди говорят, жид за копейку держится.
На другой день во дворе все знали, что Ляля Орлова не ночевала дома и не вышла на смену. Иона Овсеич был возмущен до глубины души и требовал, чтобы Клава Ивановна дала ему убедительное объяснение, как получилась такая широкая огласка. Клава Ивановна пожимала плечами и на пальцах вела счет: она знала, сам Дегтярь, Дина Варгафтик, дворничка, а больше никто.
– Чудо! – громко смеялся Дегтярь, как будто ему очень весело. – Но здесь не церковь, чудес не бывает, и кто болтает, пусть пеняет на себя!
Клава Ивановна, как ни добивалась у Дины Варгафтик и тети Насти правды, получала на все вопросы категорическое «нет».
– Значит, – опять набросился Дегтярь, – чудес не бывает, но иногда случается. Так?
Клава Ивановна целый день терпела эти упреки, потом не выдержала и сказала Дегтярю: шила в мешке не утаишь, а если он хочет, чтобы сохранялась тайна, должны знать только они вдвоем.
– Нет, – закипел Иона Овсеич, – тогда будет ясно, что болтает сама Малая! Я запретил звонить на фабрику, а ты нарушила, я говорил, нельзя показывать страх и лишние опасения, а ты стояла у Орловой возле дверей и прислушивалась. Малая, я тебе по-товарищески советую: брось эту партизанщину!
Что Иона Овсеич знает о телефонном разговоре с фабрикой, Клава Ивановна не удивилась – наверно, сам звонил и ему сказали про тетю из Херсона, – но насчет дверей была просто загадка: допустим, Настя могла видеть, как она выходила из парадного, но возле дверей, когда она стояла и прислушивалась, не было ни живой души. С другой стороны, видели не видели, а факт есть факт: Дегтярь все знал и молчал, пока не пришлось к слову.
Вечером Оля Чеперуха принесла страшную новость: за Щепным рядом, возле трамвайного депо, на дереве повесилась женщина – лет тридцать пять, прилично одета. Говорят, красавица.
Лялю Орлову никто не считал красавицей, но, если трагический случай, человеку всегда добавляют хорошее, а возраст и одежда совпадали полностью.
У Клавы Ивановны, когда она услышала, оборвалось сердце. Дегтярь, хотя делал вид, что в данном случае целиком исключает совпадение, учитывая район и Лялин характер, согласился на одну экстренную меру: пусть Малая сходит в морг и посмотрит. Если спросят фамилию, имя, адрес, назваться Абрамович или Ивановой, на месте будет виднее. Адрес любой.
– А Орлову как?
– А Орлову, – разозлился Иона Овсеич, – назовешь Жопасрученко Хая Срулевна!
В морге дежурил старичок. Он вежливо спросил имя, фамилию, возраст. Клава Ивановна, хотя готовилась заранее, немого растерялась, тогда старичок предложил ознакомиться с покойниками визуально. Клава Ивановна вздохнула с облегчением и невольно засмеялась: только сейчас она сообразила, что вопрос насчет имени и фамилии имел в виду не ее. Старичок молчал, и Клава Ивановна сама рассказала про свою ошибку. Нет, объяснил старичок, они интересуются только своими клиентами, то есть теми, которых привозят, а кто сам приходит – тот не клиент. Напоследок он посоветовал заглянуть в морги городских больниц. На Клаву Ивановну, хотя минуту назад у нее уже отлегло от сердца, опять напал ужас, она думала, покойников с улицы привозят прямо сюда. Да, подтвердил старичок, покойников – прямо сюда, но случается, человек еще дышит, есть небольшой шанс – тогда в больницу, а всякая приличная больница имеет свой морг.
Клава Ивановна заторопилась, но старичок дал совет отложить до утра: когда несчастье, какой смысл спешить. Тем более, мадам ищет не дочь, не сестру, не золовку.
– Откуда вы узнали? – поразилась Клава Ивановна.
– Откуда я узнал? Посидите на моем месте с девятьсот пятого года – вы тоже будете узнавать.
– Интересно, – сказала Клава Ивановна, – а кто же она мне, по-вашему?
Старичок ответил, он не знает, кто, но мадам имеет крупные неприятности и может иметь еще больше. Когда не боятся неприятностей, не ищут.
Нет, возмутилась Клава Ивановна, как раз сейчас он не угадал: у нее сердце рвется на куски от жалости, и она готова отдать полжизни – только бы не было несчастья.
– Полжизни, – пожал плечами старичок. – Вчера приходил мужчина – он соглашался отдать всю жизнь. И весь мир в придачу. По внешнему виду, можно определить, партеец.
– Ну? – у Клавы Ивановны пересохло в горле. – Пожилой? Молодой?
Старичок снова пожал плечами: мадам сама понимает, здесь не аукцион, последний голодранец может предложить миллиард и не прогорит. Партеец был пожилой, он искал мужчину. Но люди иногда притворяются: говорят, ищут мужчину, а на самом деле – женщину. И наоборот. Но, опять-таки, не следует отчаиваться – еще не все потеряно.
Нет, вдруг заплакала Клава Ивановна, не надо ее утешать: что стоят наши слезы и переживания, когда речь идет о человеческой жизни!
Дегтярь целиком поддержал мнение служителя из морга: утро вечера мудренее. Кроме того, он не претендует быть пророком, но дает сто против одного, что вообще не надо искать.
– Овсеич, – Клава Ивановна вытерла платочком глаза, – у тебя крепкие нервы, ты можешь спокойно спать, когда над головой стреляют пушки.
Дегтярь сказал, что не может спать спокойно, когда над головой стреляют пушки, но люди часто делают из мухи слона: предметы надо держать на расстоянии, а не подносить чересчур близко к глазам.
Утром, Клава Ивановна только что с трудом поднялась, такую провела ночь, женщина из горклинбольницы, бывшей еврейской, принесла записку: доктор просит зайти в течение дня, когда будет удобно. У Клавы Ивановны закружилась голова и подкосились ноги. Женщина сказала, что мадам Малая побледнела, как мертвец, и пусть возьмет себя в руки, а то от волнений с горя и радости бывает один конец.
– Ципун вам на язык, – ответила Клава Ивановна.
– О, – засмеялась женщина, – за мое жито еще и меня побито!
– Подождите, – Клава Ивановна взяла свое портмоне, достала рубль и протянула. – Нате.
Женщина сначала отнекивалась, поскольку мадам Малая, как она догадывается, не жена Рокфеллера, но в конце концов уступила: когда чересчур отказываешься, люди могут подумать, что от гордости.
В больнице, учитывая непосетительное время, надо было оформить пропуск, и Клава Ивановна, хотя ее задержали на полчаса, не больше, доказывала, что с такими бюрократами и формалистами следует объясняться только через наркомздрав.
Доктор сидел в ординаторской и заполнял истории болезней. Клава Ивановна постучала, зашла, он продолжал свое дело, как будто не слышал, не видел, и у нее вдруг нехорошо екнуло сердце. Она стояла возле дверей, сама себе удивляясь, откуда этот страх перед простым человеком, но, пока доктор не обратил внимания, терпеливо ждала. Первые секунды он смотрел молча, потом сразу, без вступления, сообщил, что уже все в порядке и опасность позади, но остается психическая травма.
Клава Ивановна покрутила пальцем возле виска и спросила:
– Это?
Доктор ответил, что этого, слава Богу, нет, но женщина, когда режет себе вены, чтобы наказать мужчину, долгое время хорошо помнит. Клава Ивановна прикусила губу, невольно вырвался стон, и сказала доктору, что Лялю сто раз предупреждали, а она все равно делала по-своему и доигралась. Увы, вздохнул доктор, надо сделать, чтобы убедиться, что делать не надо было. Нет, сказала Клава Ивановна, если тебя останавливают, не обязательно пробовать самому – можно поверить людям. Но каждый хочет по-своему – отсюда результат. Да, поддержал доктор, человека надо усовершенствовать, чтобы каждый не хотел по-своему, – тогда все станет на свое место.
Палата была просторная – человек на двадцать. Возле каждой кровати стоял табурет, для тяжелых больных – рядом утка, некоторые с мочой, видимо, не успели вынести, на подоконнике и за окном – кастрюльки, всякие баночки-скляночки с пищей, женские трико и лифчики.
Ляля, когда увидела Клаву Ивановну, спряталась под простыню.
– Открой лицо, – приказала Клава Ивановна, – и посмотри мне в глаза.
Ляля не отвечала, наоборот, еще плотнее натянула простыню. Больные сделали мадам Малой знак, чтобы она не сильно настаивала, а поговорила о чем-нибудь постороннем.
– Ляля, – сказала Клава Ивановна, – с фабрики интересуются, когда Орлова выйдет на смену, и передают тебе привет. Иона Овсеич тоже передал привет, велел не распускать свои нервы и крепко держать себя в руках. Когда человек верит, что будет хорошо, можно считать на девяносто процентов, что уже хорошо.
Клава Ивановна осторожно отвела угол простыни, Ляля больше не пряталась, и теперь можно было спокойно поговорить.
– Орлова, – мадам Малая наклонилась к самому уху, – здесь не место обсуждать, но я бы никогда не поверила, что ты такая идиотка!
Ляля призналась, что она сама не поверила бы, но, когда зашли сразу трое, а потом еще позвонил тот, в голове у нее как будто перемешались мозги.
– Из-за тебя я ни на секунду не сомкнула глаз, – сказала Клава Ивановна. – А вчера заходила в морг.
– Ну, – засмеялась Ляля, – и нашли меня там?
– Дурацкие шутки, – скривилась Клава Ивановна. – Еще один такой случай – сами ищите там Малую. Дегтярь сто раз прав: чем больше отдаешь вам, тем меньше благодарности. Каждый строит из себя Пурица, все сделались такие гордецы, громкого слова сказать нельзя.
Ляля положила руку поверх простыни, сквозь бинты просочилась кровь, мадам Малая тяжело вздохнула: теперь ей надо хорошо питаться, побольше морковки – от морковки быстрее восстанавливается кровь. Если будет необходимость, Дегтярь найдет способ помочь через домком. Больная обиделась – мерси гран, она не нищая! – повернулась на правый бок, спиной к мадам Малой, и попросила на минуточку выйти: ей надо по одному делу.
– Когда не к месту, – рассердилась Клава Ивановна, – ты вдруг делаешься застенчивая. Лежи, я сама принесу тебе подсов.
Больная, Лялина соседка, предупредила мадам Малую, чтобы захватила в туалете поллитровую баночку: Ляля должна сдать на сахар.
– Почему на сахар? – встревожилась Клава Ивановна. – У нее нашли диабет?
Ляля сама объяснила, что в крови обнаружили сахар, а теперь доктор хочет проверить диурез.
– О, – развела руками Клава Ивановна, – не было бы счастья, так несчастье помогло!
Пока Ляля делала свое дело, Клава Ивановна вспомнила старика Киселиса, как он просился пожить хотя бы еще год, полгода, чтобы голосовать вместе со всеми на выборах и объяснить людям, которые не умеют ценить светлые дни.
– Ой, Ляля, – Клава Ивановна покачала головой, – когда приняли решение переписать на тебя ордер Киселиса, разве кто-нибудь мог подозревать!
– Мамочка Малая, – Ляля часто-часто замигала, – честное октябренское, я буду хорошая.
До самого ухода Клавы Ивановны у Ляли было хорошее настроение, а на прощание вдруг испортилось, и она сказала, что никогда не вернется во двор, так ее опозорили.
– Орлова, – ласково обратилась мадам Малая, – когда тебе идут навстречу, не надо требовать еще – радуйся, сколько дают. У людей есть терпение, но терпение может лопнуть.
Из больницы мадам Малая поехала прямо на фабрику к Дегтярю. Иона Овсеич сидел у себя в партбюро и обсуждал производственный вопрос с другими членами партии: до конца месяца оставалась одна декада, а план выполнили на сорок процентов, целиком по вине поставщиков – резинового и кожевенного заводов, – которые продолжали тормозить отправку сырья.
Клава Ивановна открыла дверь и остановилась у порога. Иона Овсеич посмотрел на нее чужими глазами и сказал:
– Гражданка, просим закрыть дверь.
Мадам Малая сделала шаг вперед, чтобы ее хорошо было видно и не принимали за постороннюю, но Дегтярь повторил еще громче:
– Гражданка, закройте дверь!
Минут через пять в коридор вышел человек, предложил мадам Малой посидеть на скамье, дал свежую газету, вынул из нагрудного кармана пачку «Авто» и закурил.
– Подождите, – обратилась Клава Ивановна, – я вас где-то видела.
Человек улыбнулся и напомнил, что они встречались в Сталинском райкоме. Да, сказала Клава Ивановна, теперь она тоже узнает, товарищ из райкома докурил свою папиросу, попросил извинения и вернулся в кабинет, где обсуждали производственный вопрос.
Клава Ивановна сидела на скамье час или больше, прочитала в газете все интересные места и уже начала дремать, когда в кабинете поднялся шум и открылась дверь. Дегтярь появился последний, люди уже разошлись, и Клава Ивановна громко, на весь коридор, удивилась, что товарищ из Сталинского райкома, который видел ее один раз в жизни, сразу узнал, а человек, с которым она двадцать лет живет в одном доме, делает перед другими вид, что Малая – это какая-то посторонняя и должна закрыть дверь с той стороны.
Иона Овсеич внимательно выслушал, пригласил в кабинет и здесь ответил со всей прямотой, что пора бросить свои провинциальные штуки с Молдаванки, где переговариваются через мостовую на «ты», а надо ясно понять, что можно, где можно и когда можно. Жизнь не стоит на одном месте, жизнь идет вперед.
Клава Ивановна опять привела пример с товарищем из райкома, но Иона Овсеич категорически отклонил: у себя в райкоме он тоже не будет держать дверь нараспашку. Нет, цеплялась за свое Клава Ивановна, какой бы ни был важный начальник, с людьми он должен быть всегда простой и доступный. Как Ленин. Как Сталин.
– Малая, – рассердился Иона Овсеич, – возьми товарища Сталина, доклад на пленуме ЦК в марте тридцать седьмого года, и там ты найдешь полный ответ на свои вопросы: в нашей партии есть свой генералитет, свое партийное офицерство и свое партийное унтер-офицерство. Это, конечно, не в старом смысле, как было до революции, но каждый должен знать свое место, и давай не будем пороть отсебятину. Короче, зачем ты пришла?
– Я пришла, чтобы ты зря не волновался: нашлась Орлова.
– Ясно, – перебил Иона Овсеич, – получилось, как предвидел Дегтярь: эта бикса лежит в больнице, ей делают клизму от люминала, а старая дура Малая бегает по моргам.
– Она порезала себе вены, – сказала Клава Ивановна. – Это счастливый случай, что она осталась живая.
– Не будем гадать, – сказал Иона Овсеич. – Когда человек в самом деле хочет, промаха не будет.
– Она клянется, что больше не повторится, – Клава Ивановна покачала головой. – Это был первый и последний раз.
– Поживем – увидим, – сказал товарищ Дегтярь. – Когда она собирается домой?
– Она говорит, что во двор не вернется, так ее опозорили.
– О! – усмехнулся Иона Овсеич. – Начинается шантаж и вымогательство. Пусть не рассчитывает: просить прощения и становиться на колени не будем. Наоборот, дадим этому должную оценку.
– А психическая травма? – нахмурилась Клава Ивановна. – Хирург говорит, у нее сильная психическая травма.
– Дело хирурга, – сказал Иона Овсеич, – зашивать вены, а здесь мы сами – доктора. Клава Ивановна громко вздохнула:
– Овсеич, я прошу тебя: пусть наш Ланда зайдет к Ляле в больницу, ей будет приятно.
– Малая, – повысил голос Иона Овсеич, – не разводи мне богадельню! Люди всегда готовы спекулировать на своей беде, тем более мнимой.
Пророчество Дегтяря сбылось буквально на следующий день, когда Ляля прямо и открыто потребовала, чтобы ей дали жилплощадь в другом доме.
– Подожди, – остановила ее Клава Ивановна, – вчера ты сама обещала, что это был последний раз, а теперь я начинаю думать, что здесь просто хитрость: тебе нужен новый адрес, чтобы ты могла жить по-старому. Ляля, говорю тебе по-хорошему: терпение может лопнуть.
Орлова лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок, вроде мадам Малая не к ней обращалась, потом повторила свои слова и еще добавила угрозу, что в другой раз промаха не будет.
Дегтярь, когда узнал про эти разговоры, не на шутку рассердился, потребовал подготовить материалы, чтобы предать Орлову суду за проституцию. Малая заартачилась, хотя в глубине души понимала, что правда за ним, и просила еще хоть неделю, хоть полнедели.
– Потатчица! – кричал Иона Овсеич, на висках вздулись вены, толстые, как синие жгуты. – Малая, ты типичная потатчица, говорю тебе: ты плохо кончишь!
Следующий визит в больницу Клава Ивановна сделала через три дня. Ляля встретила ее, как родную мать, и с места в карьер стала ругать себя последними словами, как будто подслушала весь разговор с Дегтярем. Мадам Малая велела ей привести себя в норму, в ответ она потерлась щекой, словно глупый котенок, и замурлыкала:
– Мамочка Клавочка, я просто неблагодарная девчонка, меня надо отстегать ремешком. А завтра доктор меня выпишет, и я вернусь домой.
– Ой, Ляля, – покачала головой мадам Малая, – человек должен знать золотую середину, а у тебя вечно крайности.
Ляля приказала Клаве Ивановне наклониться, крепко поцеловала ее и запела, прикрывая рот ладонями:
Я не папина,
Я не мамина —
Я на улице росла,
Меня курочка снесла.
После больницы Ляля имела еще два дня по бюллетеню и сидела дома. Приходили Аня Котляр, Дина Варгафтик, Тося Хомицкая, говорили про весну, какая в этом году теплая, можно гулять без пальто, и все завидовали Ляле, что она живет одна и полная хозяйка себе.
Два раза наведывалась тетя Настя и тоже завидовала: у людей одна смена в сутки, а у дворника – три, вставай серед ночи до ворот и открывай, кому надо не надо. А не понравится – бегут сразу до Дегтяря, хучь евреи, хучь наши, крещеные, потом отчитывайся.
Ляля подарила тете Насте чайник и платок на голову. Крышка от чайника потерялась, но можно было накрывать блюдцем. У тети Насти подходящего блюдца не было, и Ляля отдала свое.
– Ты молодая, – сказала тетя Настя на прощанье, – тебе дома нема чего сидеть. Когда звонить будешь, дерни два раза, первый – громче, второй – тише.
Накануне выходного Иона Овсеич тоже собрался в гости к Ляле и предупредил Малую, чтобы идти вместе, но разговор, который он запланировал себе с Граником, сильно затянулся. Сначала они сидели в комнате у Дегтяря, потом пришла Полина Исаевна и велела перебраться к Ефиму: она должна готовить математику с Аней Котляр.
– Дети, – скомандовал Ефим, – идите немножко погулять с мамой в садик.
Соня сказала, что Ося еще не сделал уроки, а с Хилькой она выйдет.
– Ладно, – разрешил Иона Овсеич, – пусть Ося остается и пересядет к окну.
Соня пожала плечами: она не против, но возле окна ребенку неудобно, колени будут упираться в стенку.
Ничего, сказал Иона Овсеич, пусть привыкает к неудобствам, неженки нам не нужны.
– Я думала, – держалась за свое Соня, – вы могли бы вдвоем посидеть возле окна.
– А я думаю, – закипел Ефим, – мы можем посидеть с гостем за столом, а мой сын – возле окна, боком! Максим Горький экономил деньги на огарок и ночью, тайком от хозяина, читал под столом, чтобы не видели. И ничего, стал Максим Горький!
Ося перенес свои тетради, книги и чернильницу на подоконник, лампа, сорок свечей, хотя она висела на середине потолка, давала хороший свет и не приходилось напрягать зрение. Иона Овсеич сам проверил и предложил Соне повторить контроль.
– Товарищ Дегтярь, – сказала от всего сердца Соня, – мы вам верим больше, чем себе.
Ося, без всякого напоминания со стороны, подтвердил, что света вполне достаточно, у них в классе, на второй смене, гораздо темнее, и все равно хорошо видно.
Соня с дочкой ушли, некоторое время сидели молча, наслаждаясь тишиной, слышно было, как скрипит Осино перо номер восемьдесят шесть.
– Ефим, – сказал Иона Овсеич, – можешь гордиться: у твоего сына важное качество – быстро включается внимание.
Граник улыбнулся, прищурил глаза и погладил себя вдоль подбородка. Потом он вдруг вспомнил, что гость сидит без угощения, и побежал в переднюю ставить кастрюлю с водой на грец; вообще, на примусе гораздо быстрее и нет копоти, зато грец совсем не дает шума.
– Неплохо живешь, – похвалил Иона Овсеич, – у тебя и примус, и грец, надо еще электроплитку – и будет полный комплект.
Ефим поставил на стол глубокую тарелку с галетами, кусковой сахар, две розетки для повидла, но розетки оказались лишние: вечная история, как раз сегодня Соня забыла купить повидло.
– Зачем повидло? – развел руками Дегтярь. – Есть чай, есть галеты, есть кусковой сахар. Требуются только щипцы.
Щипцы, сказал Ефим, пусть употребляет доктор Ланда, а он привык ножом. Иона Овсеич ответил, что ножом небезопасно – можно порезаться. Лошадь на четырех ногах, и то спотыкается, возразил Ефим, а он, и его отец, и дедушка, который знал Тору и Талмуд почти наизусть, такой умный был еврей, всю жизнь раскалывали ножом – и ни разу не порезались.
Ефим ударил, кусок раскололся пополам, потом он ударил еще два раза, и половинки тоже раскололись почти на равные части.
– Ворошиловский стрелок! – от души похвалил Иона Овсеич. – Прямо в яблочко. У тебя хороший глазомер.
Настоящему мастеру, сказал Ефим, не нужен глазомер: рука сама знает, как надо делать.
Ося забыл про свои уроки и стал прислушиваться к разговору старших. Иона Овсеич заметил и велел показать тетрадь.
Ося принес тетрадь. Оказалось, он уже кончает арифметику и сейчас будет рисовать по ботанике. Иона Овсеич похвалил его, погладил по голове, напомнил немецкую поговорку – Morgen! Morgen! Nur nicht heute! sagen alle faulen Leute! – перевел на русский: Завтра, завтра! Не сегодня! так лентяи говорят, – спросил, по каким дням занимается кружок юного автора во дворце пионеров, и строго предупредил, чтобы Ося не соблазнялся легкими скороспелками, а имел всегда перед собой пример Пушкина, Лермонтова, Некрасова.
– Овсеич, – запротестовал Ефим, – ты делаешь такие сравнения, что у мальчика закружится голова.
– Нет, – ответил Иона Овсеич, – приятное слово кружит голову только дуракам, а умные люди понимают, как надо. Ося, садись на место и продолжай, а теперь, Ефим, у меня вопрос к тебе: сколько табличек можно написать, имея полведра бронзовой краски? Я не говорю больше, возьмем полведра.
Вопрос застиг Ефима врасплох, в ушах от прилива крови поднялся звон, как будто нажали пальцем кнопку электрического звонка и забыли отнять. Иона Овсеич терпеливо ждал, время уходило зря, и он выразил опасение, что Граник оглох.
Нет, откликнулся, наконец, Ефим, он не оглох, он хочет посчитать в уме, чтобы дать точный ответ. Но дать точный ответ нельзя, потому что у каждого мастера своя норма. Это, как аппетит: один скушает на завтрак буханку хлеба, фунт масла, и ему мало, другой – полбублика, стакан чаю, и ему много.
– Перестань молоть чепуху, – сказал Иона Овсеич, – и отвечай на вопрос. Допустим, разговор идет про Ефима Граника, которого мы оба хорошо знаем.
Ефим подумал и объяснил, что здесь тоже нельзя дать точный ответ. Возьмем опять пример с завтраком: один раз у вас есть аппетит – вы кушаете на завтрак буханку хлеба и фунт масла, другой раз у вас нет аппетита, плохое настроение или начинается грипп, – вы кушаете полбублика и стакан чаю.
– Так, – Иона Овсеич забарабанил пальцами по столу, – я вижу, ты хочешь быть в одно время и Ванька-дурачок, и Гершеле Острополер.
– Па-прашу, – повысил голос Ефим, – не оскорблять хозяина дома и отца семейства!
Иона Овсеич пропустил эти слова мимо ушей и сказал, что впредь не позволит обманывать государство и советскую власть: пусть финотдел считает Гранику налоги по самой высокой ставке.
– Товарищ Дегтярь, – всполошился хозяин дома, – но вы же сами видите, что Граники не заливаются пивом и ситро, а пьют простую воду из крана. Детям надо туфли, надо пальто, тетради, портфель, хотя бы один на двоих. Я же не ворую – я зарабатываю своими руками черствый кусок хлеба.
– Перестань! – приказал Иона Овсеич. – Ты клянчишь, как нищий, а рядом сидит твой сын и смотрит на тебя своими глазами. Когда человек среди ночи тащит домой бидон золотой краски, это преступление перед советской властью и всем народом, и мы не будем оставаться простыми свидетелями. А теперь делай выводы.
Проходя через переднюю, Дегтярь крикнул, что можно погасить грец: чай уже закипел. Ефим сидел за столом неподвижно, держась двумя руками за голову. Ося повторил, что чай готов, тут папа вдруг вскочил, схватил свой стул, занес над собой и ударил спинкой о пол. Отлетели сиденье и обруч, после второго удара сломались обе передние ножки и верхняя половина спинки.
– Я его убью! – закричал Ефим. – Пусть не заходит в мой дом: я его убью, как собаку!
– Папа, папочка! – Ося весь дрожал и задыхался.
– Сын мой! – закричал страшным голосом Ефим. – Ты еще не знаешь меня! Я из него сделаю такое, что он мокрого места от себя не найдет!
Ося плакал и просил папу, чтобы он не убивал Иону Овсеича, а то придет милиция и арестует, они останутся без папы.
– Не проси! – заревел Ефим. – Я должен убить его, иначе потеряю уважение собственного сына.
Ося поклялся, что будет уважать своего папу еще сильнее, – только пусть не убивает.
– Трус! – захохотал Ефим. – Жалкий трус!
Ося опустил голову. Средним пальцем, на который он всегда берет из тюбика краску, когда надо хорошо рассмотреть, Ефим вытер глаза возле переносицы и сказал сыну, пусть сядет к столу: чай совсем остыл.
Через три дня, в понедельник вечером, Граник надел свой костюм, который ему дали в премию за форпост, сказал сыну, пусть погладит пионерский галстук, а то висит, как у индюка, и вдвоем пошли к Дегтярю. Иона Овсеич встретил гостей у порога, в первый миг невольно прищурился, Ефим и Ося вежливо поздоровались, тогда хозяин поднял вверх обе руки, поклонился по русскому обычаю и торжественно произнес:
– Исполать тебе, детинушка – крестьянский сын! Али с добрыми вестями на гостинец завернул?
Ося засмеялся и вспомнил, что они в школе учили народные былины про Добрыню Никитича, там были похожие слова.
– Верно, Иосиф, сын Ефимов, – похвалил Иона Овсеич, – науки сокращают нам опыт быстротекущей жизни. Кто это сказал?
Ося сразу честно сказал, что не знает, а папа наморщил лоб и просил у Бога памяти.
– Не проси, – усмехнулся Дегтярь, – Бог дает лишь тому, кто сам может взять. А Пушкина, уважаемый Ефим Лазаревич, надо перечитывать. Не повредит.
Иона Овсеич убрал с кушетки платье, которое второпях бросила Полина Исаевна, и сели втроем.
– Товарищ Дегтярь, – обратился Ефим. – Разреши доложить тебе, что, начиная с сегодняшнего дня, Граник, Ефим Лазаревич, принят в качестве мастера малярного цеха на завод имени Октябрьской революции, бывший Гена. Какие по этому вопросу имеются претензии?
По этому вопросу, ответил Иона Овсеич, имеется одна претензия – к Дегтярю: как он не догадался сразу поставить на стол бутылку вина!
Когда пришла Полина Исаевна, допивали бутылку ноль пять и закусывали солеными бубликами.
– Что такое! – возмутилась хозяйка, – В доме нет масла, нет белого хлеба, нет селедки?
Ефим возразил, что масло, селедка и белый хлеб есть не только в этом доме, а соленые бублики – особый деликатес.
– Он прав, – поддержал Иона Овсеич. – Помню, как сейчас, на Греческой, угол Ришельевской до революции продавались соленые баранки. Они тоже были неплохие на вкус. В Одессе всегда любили с аппетитом покушать.
Потом Иона Овсеич вспомнил, что на Пересыпи, недалеко от завода Гена, где он начинал свою подпольную деятельность, был небольшой базарчик – там стояли подводы с раками, их привозили со станции Заплазы. Он лично затрудняется объяснить, в чем дело, но с тех пор он не видел таких раков. Те, что привозят с Днестровских плавен под Беляевкой, – это, если сравнить, синие цыплята рядом с курицей.
Папа сделал Осе знак рукой, что пора уходить, но Осе сильно хотелось узнать, как Иона Овсеич боролся против царизма и как жандармы били его за это нагайками. Иона Овсеич поинтересовался в ответ, какую отметку Ося имеет по истории, и взял пример из девятьсот пятого года, когда мальчики в Осином возрасте уже сами делали историю. В средних числах июня броненосец «Князь Потемкин-Таврический» бросил якорь на рейде и поднял красный флаг. Тогда боевые корабли поднимали красный флаг в знак того, что будут стрелять, но в данном случае это можно было расценивать как сигнал революционного восстания. Пересыпские мальчики устраивали баррикады и выходили вместе со своими отцами и старшими братьями, а потом самодержавие устроило над ними суд, и сто сорок детей в возрасте от одиннадцати до четырнадцати лет привлекли по делу.
Ося сам догадался, что это было после расстрела на Потемкинской лестнице, который показывали в кино. Иона Овсеич сказал, правильно, но добавил, что именно на лестнице расстрела не было, это придумал режиссер Сергей Эйзенштейн в своей картине «Броненосец Потемкин», а расстреливали у Канавы и, особенно, возле Пересыпского моста. Погибло очень много людей, главным образом, из числа люмпен-пролетариев, которые были малосознательны и неорганизованны: они разбивали пакгаузы, выкатывали оттуда бочки с вином, выламывали днища и окунались прямо с головой. Десятки и сотни, пьяные до полной потери сознания, утонули в этих бочках, а казаки и жандармы не только не старались помочь им, а, наоборот, стреляли в спину. Это было самое убедительное доказательство, как царь и буржуазия заинтересованы спаивать народ, чтобы легче было расправиться. Повсюду полыхало море огня, в те дни сгорела знаменитая эстакада, которая тянулась через весь порт.
