Текст книги "Двор. Книга 1"

Автор книги: Аркадий Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Хорошо, откликнулась первая Оля Чеперуха, наши вожди лучше нас понимают, что надо делать. Хотя ее Иона чуть не потерял из-за Финляндии ногу, она согласна: раз правительство подписало такой договор, значит, надо такой. Но почему в Финляндии, когда мы могли из них сделать полный форшмак, власть осталась в руках у помещиков и капиталистов?

– Законный вопрос, – согласился Иона Овсеич. – Итак, по первому пункту все ясно: как поется в песне, чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. Что же касается экспорта революции, а на языке исторического материализма именно так звучит твой вопрос, товарищ Чеперуха, отвечу тебе: как ребенок не может перепрыгнуть сразу из первого класса в десятый, тем более институт, так рабочий класс и трудовое крестьянство данной страны должны сначала созреть. Другое дело, если они созрели: тут им можно помочь, тут мы должны им помочь.

– Значит, – Оля сделала брезгливое лицо, – рабочие и крестьяне Финляндии еще отсталые и темные, что не понимают, где для них плохо, а где – хорошо.

Учитывая разгром белофинских войск и успехи Красной Армии, которые пролетариат Финляндии мог бы использовать, но не использовал, подобный вывод, сказал Иона Овсеич, в целом имеет право на жизнь.

После занятия Дегтярь всех отпустил домой, а Олю Чеперуху просил задержаться. Первая мысль у нее была, что с мужем опять случилось несчастье, она схватилась рукой за сердце, но в данном случае страх был напрасный: речь шла, действительно, о Ионе, но как раз с хорошей стороны. Дегтярь вспомнил случай в декабре тридцать седьмого года, когда Чеперуха пришел звать Лапидиса на выборы, а тот встретил его так, что Иона, до глубины души возмущенный этим наглым поведением, в ответ высадил стекло.

– Мой Иона такой сильный, – засмеялась Оля, – что стоило ему захотеть, он мог бы снять двери вместе с рамой.

Дегтярь сказал, это неудивительно, человек всю жизнь занимался тяжелым физическим трудом, но сейчас у него другой разговор: Иона, как всякий заботливый и преданный муж, конечно, делился откровенно со своей женой.

– Еще как делился! – подхватила Оля, – У него есть свои недостатки, у всех есть недостатки, но за двадцать лет не было случая, чтобы мы друг от друга прятались или что-нибудь скрывали. Часто, я не говорю, каждый день, но часто, дай бог мне столько рублей, мы жили как два голубя.

Да, подтвердил Иона Овсеич, это знает весь двор, и можно представить себе, как Иона Аврумович кипел в тот день, когда ходил к Лапидису с поручением от избирательной комиссии.

– Кипел, – воскликнула Оля, – не то слово! Лапидис послал его к чертовой матери, чтобы не лез в чужие дела, а Иона ему отрезал на месте: «Что вы так буяните: можно подозревать, здесь печатают фальшивые деньги!»

– Молодец! – похвалил Дегтярь. – Ну, дальше?

– «Не твое собачье дело, что здесь печатают!» – заорал на него Лапидис. А Иона хорошо ему ответил, правда не по-печатному, Лапидис аж весь затрусился.

– Подожди, – перебил Иона Овсеич. – Значит, он так и сказал ему: «Не твое собачье дело, что здесь печатают!»

– Только это? – скривилась Оля. – Лапидис, этот чистюля, этот интеллигент, два высших образования, заматерил его, как последний биндюжник со Староконного базара!

Оля хотела рассказать, как ее Чеперуха чуть не прибил Лапидиса на месте за эту матерщину, его счастье, что обошлось разбитым стеклом, но Дегтярь уже надевал пальто: лицо и глаза у него сделались усталые, вроде человек целые сутки не спал и мучался от боли.

Через два дня на третий Олю вызвали в областное управление НКВД – большой серый дом с красными окнами напротив ворот центрального парка культуры и отдыха имени Шевченко. Там тоже спрашивали про Лапидиса, Оля повторила, что знала, и от себя добавила: лично она и ее муж, он сейчас в Красной Армии и чуть не потерял ногу на войне с Финляндией, всегда, сколько живут в этом доме, не любили Лапидиса. Начальник, который разговаривал с Олей, вспомнил про товарищеский суд во дворе, когда Лапидис целиком поддержал Иону Чеперуху и был категорически против выселения.

– А кто имел пользу! – вскинулась Оля. – Во дворе все знали: если вы говорите «белое», Лапидис обязательно скажет «черное». Такой человек.

На следующей неделе по дому прошел слух, что в областное управление НКВД вызывали мадам Малую, Иосифа Котляра, Тосю Хомицкую, тетю Настю, доктора Ланду и Дину Варгафтик, но точно знали про одну Олю Чеперуху, которая сама всем рассказывала, какой молодой и симпатичный мужчина вел с ней разговор. Тося даже пригрозила: если Оля не закроет свой рот, придется написать Ионе прямо в госпиталь, чтобы быстрее бросал свои костыли.

– Тосенька, – жмурилась Оля, – дайте я обниму вас и крепко поцелую, мы же только две – красноармейки.

Тридцать первого марта Верховный Совет, за подписью товарища Калинина, постановил образовать в составе СССР новую, двенадцатую по счету, союзную республику – Карело-Финскую. Население там было не очень густое, меньше четверти Ленинграда, но по территории республика могла свободно равняться с такими высокоразвитыми европейскими странами, как Бельгия, Голландия, Дания и Швейцария, вместе взятыми. Согласно статистическим данным, сообщил Иона Овсеич, карелы составляют свыше двадцати трех процентов всего населения, что же касается финнов, то ЦСУ получило дополнительные материалы и еще не закончило обработку. Возможно, понадобятся уточнения, ибо в условиях Крайнего Севера, где полгода день, а полгода ночь, перепись населения – дело трудоемкое и непростое.

В связи с присоединением новых районов к СССР у Ефима Граника возник вопрос: может ли он поменять свою квартиру в Одессе на жилплощадь в Выборге?

– Откуда у тебя такие настроения? – удивился Дегтярь. Ефим сказал, что это не настроение, а просто вопрос, но Иона Овсеич ответил ему: вопросы не с неба падают, они возникают у человека в голове от мыслей, которые там роятся. У него лично есть подозрение, что Ефим опять бросил работу и подыскивает место, где можно было бы кустарничать у себя дома.

Насчет работы Ефим подтвердил, что действительно временно оставил, но кустарничать не намерен. Конечно, какой-то небольшой срок придется, чтобы иметь копейку на хлеб: он же не вор и не фальшивомонетчик, который печатает деньги.

– Короче, – перебил Иона Овсеич, – ты опять берешь патент?

– Патент! – воскликнул Ефим. – Как я могу взять патент, если финотдел требует сначала справку про инвалидность и состояние здоровья?

– Ефим, – тихо сказал Иона Овсеич, – я тебе не враг, но ты сам лезешь на неприятности. Совнарком СССР вместе с ВЦСПС осудили порочную практику летунов, а ты, кроме того, еще хочешь гнаться за длинным рублем. Советская власть имеет большое терпение, но всему приходит конец. Ты меня понял?

– Я тебя понял, Овсеич. Но почему государство должно пострадать, если неделю, месяц, два я поработаю у себя дома?

– Когда человек работает дома, – ответил Дегтярь, – он работает дома, а не на производстве. Производство – это завод, фабрика, совхоз, колхоз. Давай на минуточку представим себе наш СССР без заводов, без фабрик, без колхозов и совхозов.

– Не, – поднял руки Граник, – такое нельзя себе представить.

– Нельзя? – удивился Дегтярь. – А ты же пытаешься взять нас за горло: не хочу работать на производстве – хочу дома! В общем, как та старуха, которая захотела быть царицей и получила обратно свое дырявое корыто.

Ефим сказал, что в данном случае сравнение не удачное: лично он за все золото мира не согласился бы стать царем. А насчет работы он обещает зайти завтра в малярный цех фабрики «Труд-побут».

– «Труд-побут»? – повторил Дегтярь. – По-моему, это артель, а не государственная фабрика. Ефим Граник, из тебя надо каленым железом вытравлять хозяйчика.

Вечером Дегтярь имел в виду зайти к мадам Малой, чтобы она взяла под свой личный контроль Граника, но Полина Исаевна чувствовала себя неважно, пришлось бегать в аптеку за кислородом, потом кипятить воду для грелки, потом варить манку с молоком, чтобы дать больной на ужин. Среди ночи надо было опять наполнить грелки, Полина Исаевна тихонько стонала, хотела встать сама, но Иона Овсеич не разрешил: когда он дома, она не должна утомлять себя по мелочам. А вообще, надо держать себя в руках: весна есть весна, всем туберкулезникам делается хуже, не только ей одной.

Под утро у Полины Исаевны началась аритмия в сердце, Иона Овсеич предложил вызвать скорую помощь, но она категорически отказалась и бросила упрек: если ему так надоели ее болячки, что он хочет навсегда засадить ее в больницу, лучше пусть откровенно скажет, и сию минуту, как ей ни плохо, она подымется и уйдет, и пусть устраивает свою жизнь с другой – молодой и здоровой.

– Поля, – сказал он тихо, – оставь свои провокации. Никто не посылает тебя в больницу; кроме того, больница – это хорошие доктора, забота, надлежащий уход, и не надо строить пугала. За границей люди платят бешеные деньги, чтобы попасть в больницу, бедному человеку вообще недоступно, а здесь ты даешь себе волю капризничать, как старая барыня.

Полина Исаевна заплакала, он вытер ей глаза краем простыни, она немножко успокоилась и велела ему идти на работу, а то опоздает, не дай бог, и люди будут показывать пальцем.

Днем у Полины Исаевны был сердечный припадок, Клава Ивановна вызвала карету. Доктор внимательно осмотрел больную, сделал укол камфары и пообещал еще сорок лет жизни, если хорошо питаться, блюсти режим и не принимать близко к сердцу всякие пустяки. А лучше всего, конечно, туббольница на улице Белинского: за окном – море, сад, каштаны, дуб, акация, птички щебечут, петухи кричат, словом, рай.

Больная сказала, она не хочет в рай, она хочет, как все люди: у себя дома.

Прямо с фабрики Дегтярь зашел к мадам Малой. Она сообщила, что приезжала скорая помощь, оказалось, он уже знает, звонил домой, Полина чувствует себя значительно лучше, и нет оснований для особой тревоги. А теперь главное, насчет Граника: он опять бросил работу и надеется, авось, не заметят, пройдут мимо. Надо установить строгий контроль и каждый день теребить, иначе он пойдет по наклонной и трудно предвидеть, какие могут быть последствия. Точнее, вполне можно предвидеть, что последствия будут самые плачевные.

Клава Ивановна сказала, с Граником дело ясное, будем теребить. А как быть с Орловой? Есть данные, что к ней опять ходят клиенты.

– Малая, – погрозил пальцем Иона Овсеич, – за свои слова надо отвечать. Откуда у тебя данные?

– От Дины Варгафтик: она уже несколько раз видела из своего окна.

– Кто еще может подтвердить?

– Настя. Если надо будет, Тося Хомицкая тоже скажет пару слов.

– А откуда они взяли, что это клиенты? Женщина, в таком возрасте, как Орлова, может пригласить к себе домой мужчину, это еще не преступление.

– Дегтярь, – Клава Ивановна крепко сжала губы, – ты хочешь знать в подробностях, что видела из своего окна Дина Варгафтик?

Иона Овсеич сощурил глаза остались узкие щелки, на висках вздулись синюшные вены, и вдруг хлопнул ладонью:

– Значит, рыба уже давно воняет, а мы только сегодня учуяли запах!

– Тебе не угодишь, – вздохнула Клава Ивановна, – то мы чересчур торопимся, то, наоборот, мы головотяпы и ротозеи.

Иона Овсеич задумался, вены на висках набрякли еще сильнее, по краям сделались зеленые, с желтизной, голова поникла, пальцы машинально скребли скатерть, наконец он очнулся, с силой ткнул себя пальцем в сердце и сказал:

– Малая, у меня за всех вас болит здесь. Но это не значит, что Дегтярю можно безнаказанно плевать в душу. Зайди сама к Дине Варгафтик, посиди с ней возле окна и соберите материал, как следует, чтобы можно было трахнуть раз и навсегда.

Дома Иона Овсеич застал мирную картину. Полина Исаевна стояла возле печки с Аней Котляр, говорили про Зою, жену Лапидиса, и удивлялись, что Адя продолжает заниматься музыкой, а мама находит откуда-то средства платить учителю. Не меньше удивления вызывало и другое: Зоя, которая последние годы почти не работала и больше времени проводила в больнице, чем дома, теперь имеет силы целый день сидеть в конторе над чертежами и брать еще сверхурочную работу на вечер.

Иона Овсеич пошутил: дать его Полине такой режим – она тоже выздоровеет, как Зоя Лапидис.

Полина Исаевна рассердилась: дурацкие шутки, так можно накликать на собственную голову. Аня сказала, что не верит в наговоры, но, лучше, выбрать другую мишень, чтобы на душе было веселее. Потом она засмеялась, как будто вспомнила что-то забавное, зажала обеими ладонями рот, и Полина Исаевна, на правах больной, потребовала, чтобы ее не волновали и не мучили загадками. Какие загадки, махнула рукой Аня, просто она слышала краем уха, что к Ляле Орловой опять ходят клиенты.

– Аня, – пожурил Иона Овсеич, – я бы на вашем месте не повторял. Если вы уверены, другое дело, но просто повторять чужие сплетни – это нехорошо. И неблагородно.

Засиделись до одиннадцати. Пили чай с вишневым вареньем, которое давало такой красивый цвет, что не надо было заварки, и макали в стакан бисквиты «Мария». Аня все время заставляла себя сдерживаться, но бисквиты сами таяли во рту, и она замечала, когда было уже поздно. Иона Овсеич несколько раз повторил в шутку, что женщина с таким здоровым аппетитом должна сама хорошо зарабатывать, иначе супругу придется стоять три смены. Полина Исаевна дважды делала мужу замечание, стоять или лежать, это не его забота, и не надо мешаться в чужие семейные дела, но Аня соглашалась с Ионой Овсеичем и мечтала вслух насчет своей будущей работы. Больше всего ей нравится медсестрой или телефонисткой, а у нее только семь классов, и то не полностью. Кроме того, от математики в голове осталась одна таблица умножения, а икс плюс игрек она забыла, как будто учила тыщу лет назад. Если всего тысячу, сказала Полина Исаевна, это не беда: она берется подготовить ее, чтобы в сентябре Аня сдавала на курсы медсестер.

– Полина Исаевна, – покраснела Аня, – или вы шутите, или…

Нет, перебила Полина Исаевна, она не шутит, наоборот, у нее прямой интерес, чтобы Аня стала медработником: надо будет укол, банки, склянки, клизму, пиявки – всегда рядом свой человек.

– Да, – поддержал Иона Овсеич, – есть над чем подумать.

Пришел Иосиф и едва успел ступить на порог, сразу заявил претензии, что в этом доме его жену готовы оставить на всю ночь до утра, а она рада стараться.

– А ты думаешь, – сказал Иона Овсеич, – что ты единственный и незаменимый.

– Ну, – зашумел Иосиф, – как вам нравится этот старый супник! Дегтярь, я тебе завидую: у тебя плешь больше, чем у Котляра вся голова, но ты у нас известный специалист по дворовым бабам: умеешь влезать в душу.

Аня сильно покраснела, а Полина Исаевна стала подзуживать мужа, чтобы рассказал про тринадцатый подвиг знаменитого древнегреческого героя Геракла.

Иона Овсеич удивился: откуда тринадцатый? Известно только двенадцать. Двенадцать, сказала Полина Исаевна, знает каждый пятиклассник, а есть еще тринадцатый. Однажды Геракл провел ночь с молодой красивой женщиной, по имени Пенелопа. Сначала ей понравилось, что он такой сильный и совсем не устает, но в конце концов она сама так устала, что больше уже не могла. На другой день, когда она рассказала людям, что было тридцать два раза, никто сперва не поверил, но потом догадались: столько мог лишь сам Зевс или его сын Геракл.

Иосиф от смеха чуть не упал со стула и категорически требовал, чтобы Полина Исаевна повторила, сколько раз, Аня дергала мужа за рукав и говорила, что готова провалиться сквозь землю, так ей стыдно перед людьми.

– Ничего страшного, – успокаивал ее Дегтярь, – шутка есть шутка: можно позволить себе немножко лишнего.

– Ничего себе немножко! – захлебывался Иосиф. – Как Геракл или его папа Зевс!

Перед уходом опять вспомнили Лялю Орлову, и Котляр сказал, что в наше время ей нелегко будет найти такого второго Геракла, но в этот раз шутка не имела успеха.

Иона Овсеич проводил гостей до лестницы, пожелал спокойной ночи и просил Аню хорошо подумать насчет предложения Полины Исаевны. Аня, уже спустились на второй этаж, крикнула, что муж будет против, а Иона Овсеич нарочно громко, как будто с угрозой, ответил: пусть попробует!

Накануне выходного, перед занятием, Клава Ивановна и Дина Варгафтик ждали Дегтяря возле форпоста. За три дня, когда они со всей добросовестностью вели контроль, не осталось и тени сомнения насчет Ляли Орловой. Больше того, позавчера один тип, еще было совсем светло, спросил Зюнчика, где здесь живет Орлова. Зюнчик ответил: «А для чего вам Орлова?» Тот сначала назвал его сопляком, потом объяснил, что Орлова – прачка, которой он отдает стирать белье. Такая же история повторилась вчера: во дворе стояли Колька, Оська и Адя Лапидис. Оська и Адя ответили, что Орлова не прачка, а Колька, который понимает уже больше, чем его директор школы, подвел типа прямо к Лялиным дверям.

Иона Овсеич слушал молча, с закрытыми глазами, большой палец теребил пуговицы; Клава Ивановна потребовала, чтобы он открыл, наконец, глаза и произнес слово.

– Какое слово ты хочешь от меня услышать, Малая? Сказать, что мы все шляпы и ротозеи, – ничего не сказать.

– Надо было предвидеть, – вмешалась Дина, – когда давали комнату с отдельным ходом и краном. Я говорила, что так будет.

– Варгафтик, – нахмурился Иона Овсеич, – ты глубоко заблуждаешься. Мы обязаны с каждым днем улучшать жизнь людей, но никто не давал нам права почивать на лаврах, а свою бдительность забрасывать в чулан.

– Овсеич, – замахала своими короткими ручками Дина, – я не философ, как ты, и опять повторяю: когда человеку создают все условия, он уже не прячет свои настоящие привычки. Ляля Орлова – первый пример.

– Хорошо, – сказала Клава Ивановна, – давайте рвать на себе волосы и кричать караул.

– Малая права, – Иона Овсеич взял со стола «Краткий курс» и заложил под мышку. – Надо принимать конкретные меры, и хватит играть в жмурки.

Сегодняшнее занятие целиком посвятили теме: «Бунд и оппортунистическая линия бундовцев». Люди хорошо подготовились, Ляля Орлова брала слово три раза: по вопросу об уходе бундовцев со II съезда, о союзе меньшевиков с бундовцами и «экономистами», и о Плеханове, как его тянул к меньшевикам груз прежних оппортунистических ошибок.

Иона Овсеич похвалил всех, но особо выделил Лялю Орлову, которая, кроме основной литературы, работала по дополнительному списку. Единственное, что надо было подчеркнуть со всей ясностью, а она не подчеркнула, – как из примиренца к оппортунистам-меньшевикам Плеханов сам вскоре стал патентованным меком, то есть меньшевиком, и окончательно скатился в болото.

– Отсюда, – Иона Овсеич поднял перед собой палец, – следует еще один важнейший вывод: каждого человека, без исключения, упорно тянет вниз груз его прежних ошибок, и надо смотреть в оба, чтобы не угодить двумя ногами в болото. Как легче предупредить пожар в лесу, чем потушить, так проще обойти трясину, чем выбраться из нее, когда увяз уже по самое горло.

Пока Иона Овсеич делал свое дополнение и смотрел Орловой прямо в глаза, а та важно поддакивала, Аня Котляр оглядывалась по сторонам и хмыкала в кулак. Тося Хомицкая уперлась ей локтем в бок и нажимала, как будто Аня позволяла себе что-то непристойное.

Сразу после занятия Клава Ивановна поставила Лялю в известность, что они с Дегтярем хотят к ней в гости. Ляля сделалась красная, как бурак, и сказала: сегодня ни за какие деньги – в комнате ужас, какой бедлам!

– Как тебе не стыдно, – перебила Клава Ивановна, – мы что, посторонние! Слава богу, свои, не первый день.

Когда зашли в комнату, Клава Ивановна удивилась, какой здесь порядок и все блестит, только халат и грация, брошенные на спинку кресла, немножко портили впечатление. Но, с другой стороны, сказала Дина Варгафтик, по этим вещам можно судить, какая чистоплотная женщина и аккуратистка хозяйка дома.

– Ляля, – сделала пальцем мадам Малая, – я начинаю думать, ты большая гордячка: на такую комнату говорить, что здесь бедлам!

– Ах, Клава Ивановна, – запротестовала Ляля, – посмотрите на этот паркет: он черный, как земля, надо полгода скрести.

– Ладно, – махнула рукой мадам Малая, – давай ставь на стол чай, пирог, вишневку: гости хотят культурно отдохнуть.

Иона Овсеич сел в кресло: пару раз покачался из стороны в сторону и похвалил пружины, так было мягко со всех сторон. Дина устроилась на диване и тоже похвалила пружины, от которых даже не слышно скрипа.

– Товарищи, – сказала Орлова, – я очень извиняюсь, но мне надо уходить.

– Перестань, – возмутилась Клава Ивановна, – а то гости будут подозревать, что ты перебралась откуда-то с Молдаванки или Бугаевки. Где твой примус?

Примус стоял в тамбуре, между внутренней и наружной дверью, над ним была прибита полочка для соли, перца, чая и лаврового листа. Клава Ивановна взяла примус, сама разожгла, и через минуту он загудел, как ацетиленовая горелка у хорошего мастера.

– Сразу видно, – сказал Иона Овсеич, – что примус имеет настоящий уход.

Ляля объяснила, что головка почти новая, она достала у знакомого примусника, и напрасно ее хвалят. Иона Овсеич ответил, что самокритика – это хорошо, но скромность тоже должна знать свою меру.

Клава Ивановна поставила на стол чайник и сделал Ляле замечание насчет перца, лаврового листа и коробочки с чаем; надо держать их в другом месте – от примуса, когда он гаснет, идет сильный чад.

Нарезая пирог, Ляля оглянулась на дверь и опять повторила, что обещала быть в одном месте, люди из-за нее даром будут терять время. Клава Ивановна двумя руками взяла ее за талию, усадила на диван и велела забыть все на свете, кроме своих гостей.

Зашел разговор, кто как проводит время вечером, после работы.

– Я полагаю, – сказал Иона Овсеич, – дадим первое слово хозяйке дома.

Ляля, вместо того, чтобы сразу приступить, вдруг встала, подошла к двери, открыла, как будто хотела проверить или выйти, Клава Ивановна уже поднялась за ней, но звякнул английский замок, Ляля взяла на предохранитель и вернулась на место.

Дина Варгафтик засмеялась: можно подумать, Орлова ждет Соловья-разбойника или Соньку Золотую Ручку. Нет, объяснила Ляля, она никого не ждет, просто у человека, когда он живет один, есть привычка проверять двери перед тем, как ложиться.

– Подожди, – напомнила Клава Ивановна, – тебе еще не время ложиться: в доме гости.

– Да, – покраснела Ляля, – но обычно, если дома нет другой работы, в это время я ложусь спать.

– Ляля, – удивилась Дина Варгафтик, – но я своими глазами сама видела, как у тебя часто горит свет после двенадцати.

– Это ее личное дело, – заступился Иона Овсеич, – когда она выключает свет. Есть люди, которые боятся спать в темноте.

Да, призналась Ляля, она еще с детства боится темноты, ее покойная мама тоже боялась.

– Я не знаю, чего тебе бояться, – пожала плечами Дина, – ты же не каждый вечер сидишь одна.

У Ляли задрожала рука, дзенькнула ложечка в стакане, и в это время снаружи вставили ключ в замок. Слышно было, как пробуют повернуть ключ, но предохранитель не давал, тогда постучали два раза по два. Ляля хотела встать, ноги сделались совсем ватные, Клава Ивановна велела ей оставаться на месте, и сама пошла открывать дверь.

Человек, когда увидел перед собой Клаву Ивановну, машинально заглянул в комнату и сразу извинился: он ошибся этажом. Ляля сидела белая как полотно, ни разу не обернулась, а мадам Малая приглашала человека в комнату, потому что неудобно объясняться через порог. Человек вежливо отказывался, она взяла его за рукав и сделала Орловой выговор, что та нехорошо принимает гостя: здесь не детский сад и не надо играть в кошки-мышки. Человек пытался вырвать руку, но Клава Ивановна держала крепко и шелковым голосом спрашивала, как жена, как дети, наверно, ждут папочку, а папочке, старому кобелю, захотелось пощипать травку.

– Прекратите! – закричал человек. – Я вызову милицию!

– Он вызовет милицию! – засмеялась Дина Варгафтик. – Это мы вызовем милицию.

– Гражданин! – Иона Овсеич быстро, по-военному, подошел к двери. – Не надо лишних слов: вам предлагают зайти – зайдите.

Человек улыбнулся, покачал головой, вроде получается глупое недоразумение, и вошел.

– Ваша фамилия? Место работы?

Человек опять улыбнулся, как будто может отвечать или не отвечать по собственному желанию, и Дегтярь громко, чтобы все слышали, объяснил:

– Мы не просим – мы требуем!

Человек внимательно посмотрел, задумался, и вдруг, хотя никто не ждал, такой он был приличный на вид, выразился последними словами. Клава Ивановна механически отпустила руку, он крикнул Ляле грубость, как будто уличной женщине, повернулся спиной к людям и хлопнул дверью. Дина выскочила вслед и с лестничной площадки позвала:

– Супняра, вернись: бардак открыт!

– Ну, Орлова, – сказала Клава Ивановна, – теперь ты не будешь отрицать!

Ляля держалась обеими руками за голову, икала и вздрагивала, Клава Ивановна поднесла ей стакан с водой, она протянула руку, как будто хочет взять, и ударила кулаком по стакану снизу. Вода плеснула мадам Малой прямо в лицо, Ляля захохотала, как ненормальная, и крикнула, пусть все убираются к чертовой матери из ее квартиры. Иона Овсеич спокойно и очень вежливо ответил: как двор выхлопотал для нее эту комнату, так может забрать назад. Ляля скомкала угол скатерти, потянула на себя, чашки с блюдцами упали на пол, три или четыре разбились, еще раз послала всех к чертовой матери и выскочила на лестницу. Клава Ивановна испугалась, что она бросится через перила, вниз головой, и хотела побежать вслед, но Иона Овсеич успел остановить ее: эта проститутка слишком любит себя, чтобы от стыда бросаться вниз головой!

Он был прав: Ляля просто убежала на улицу, и следовало ожидать, что она вернется через час-два, когда пройдет охота строить истерику.

В этот вечер Ляля не пришла ночевать домой. Радио уже сыграло «Интернационал», и Москва закончила передачи, Клава Ивановна с Диной оставили свое наблюдательное место возле окна. Один раз, еще до двенадцати, наведался Дегтярь и предупредил, что нет никакого резона ждать: раньше или позже человек сам вернется домой – не волк, в лес не убежит. Клава Ивановна тоже хорошо понимала, но на душе у нее была такая тяжесть, что она готова была мчаться на край света, только бы увидеть в живых эту Орлову и всыпать, как полагается, за грязные фокусы и нервотрепку, которые она устроила людям.

Утром, когда радио опять сыграло «Интернационал» и Москва объявила, что начинает свои передачи, мадам Малая прополоскала рот водой, после ночи всегда чувствовалась на языке сильная горечь, набросила халат и побежала через двор, шлепая галошами, как резиновой мухобойкой, по гранитным плитам. Сперва она прислонилась к двери, прислушиваясь, нет ли звуков, и дала себе слово, что уйдет немедленно, чуть появится первый шорох: значит, Ляля дома и можно потерпеть.

Прошло уже, наверное, четверть часа, каждый раз Клава Ивановна назначала себе дополнительную минуту, но звуков от живого человека, когда он двигается по комнате или просто поворачивается на диване, не было. Тогда она постучала кулаком, тихо, чтобы человек со сна не испугался. Никто не отвечал, Клава Ивановна ударила сильнее, подождала и простучала пальцами два раза по два, вроде опять пришел вчерашний хахаль. В комнате зашуршало, как будто переворачивали страницы книги, у Клавы Ивановна от радости захватило дыхание и поднялся в ушах звон. Она забыла, что дала себе слово уйти молча, и сказала Ляле, пусть лучше откроет, иначе будут большие неприятности. Никто не отвечал, а шуршание, хотя Клава Ивановна ждала, что прекратится, наоборот, усилилось, по двери царапнули чем-то острым и сиротливо, по-утреннему, мяукнула кошка.

– Бедная, – прошептала Клава Ивановна, – сидишь одна, а хозяйка бросила тебя и убежала. Глупая, злая хозяйка.

Кошка опять мяукнула, Клава Ивановна не ответила ей, только покачала головой и зашлепала по железным ступенькам вниз. В парадном, где когда-то жил сам Котляревский, была хорошая, из настоящего мрамора, лестница, а здесь и в других местах – железная, со ржавыми перилами. Сволочи, выругалась вслух Клава Ивановна, кровопийцы, для рабочего человека они всегда делали лишь бы похуже.

Возле дворницкой горел свет. Клава Ивановна открыла форточку и крикнула:

– Настя, подойди сюда. Скажи мне точно, с которого часа ты была сегодня на улице и когда ушла на работу Орлова.

Тетя Настя поклялась богом, что с половины пятого была на улице, подметала и поливала, шланг насквозь дырявый, бьет фонтаном во все стороны, а новый каждый раз обещают то на Первое мая, то на Октябрьские. Хорошо, сказала Клава Ивановна, насчет шланга она поговорит, а сейчас хочет знать, когда Ляля Орлова ушла на работу. Тетя Настя ответила, что сегодня Орлову не видела, а вчера видела, как та бежала через весь двор на улицу.

– А на улице куда?

Тетя Настя не могла сказать, куда, ворота железные, за ними не видать, Клава Ивановна сердито спросила: «А для чего нам дворники? Чтобы гавы ловить?» – велела немедленно выйти на улицу и весь день следить в оба. Тетя Настя обиделась: с вечера надо было предупредить, а теперь получается, як тревога, так до бога.

– Не умничай, – одернула Клава Ивановна, но внутри хорошо понимала, что дворничка в данном случае права и надо было заранее предусмотреть.

Днем, хотя Иона Овсеич категорически запретил всякую панику и шумиху, Клава Ивановна позвонила на фабрику и попросила к телефону Лялю Орлову: приехала тетя из Херсона. Тетя или дядя, ответили в трубку, это все равно: Орлова не вышла на смену.

В одиннадцать вечера тетя Настя взяла ворота за замок. Жильцы, которые приходили позже – из театра, кино или просто с гулянья, – возмущались, потому что раньше двенадцати закрывать не положено, и обещали жаловаться лично товарищу Дегтярю. Сначала тетя Настя спорила и доказывала каждому, нехай занимается своим делом и не сует нос, куда не надо, а потом, сама, наперед, предлагала жаловаться Дегтярю, и людям оставалось только молчать.

Ефим Граник пришел около двенадцати и среди ночи затеял с Настей дурацкие объяснения через ворота. В руках он держал большую, с полведра, банку, тетя Настя сразу догадалась, что это краска, а Ефим, хотя никто его не спрашивал, стал оправдываться, что несет домой немножко очищенного бензина, и тут же перевел разговор на ворота: надо повесить замок с цепью, чтобы можно было достать снаружи, и каждой семье выдать ключ.

Тетя Настя ответила Ефиму, что он сильно хитрый: дай каждому ключ, а как что-нибудь случится, будут кивать один на другого. И то сказать, порядочному человеку нема чего шататься, а кому мало дня, за таким надо и ночью присматривать.

В ответ на эти слова Ефим вдруг разошелся и закричал, нечего бросать свои гнусные намеки, Граник до мозга костей советский человек и будет жаловаться в горсовет, обком партии и выше. Тетя Настя сказала, пусть жалуется, куда угодно, а если он такой нахальный, нехай остается на улице до утра и завтра товарищ Дегтярь будет знать весь разговор.