Текст книги "Двор. Книга 1"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
«„Двор“ – высшее достижение выдающегося русского писателя, одно из самых фундаментальных произведений современной литературы».
Айзек Башевис Зингер
«В замечательной мере А.Львов сочетает в себе способность сострадательного проникновения в душу человека, сардонический анализ и могучее воображение».
Джоэль Кармайкл
«Аркадий Львов – явление уникальное… Почему-то о нем меньше пишут, чем о других писателях его судьбы и поколения, но, по-моему, он самый могущественный.
„Двор“ – особое тому подтверждение».
Нина Берберова
«Что такое большое солнце Одессы?
Это ее литература. Отныне Вы для меня один из лучей этого светила».
Леонид Утесов
Аркадий Львов
ДВОР
КНИГА ПЕРВАЯ
I
Вечером, после работы, люди зажгли факелы, и каждый со своим учреждением шел на проспект лейтенанта Шмидта. Здесь они собирались в колонны, а потом, уже колоннами, двигались от улицы Розы Люксембург, бывшей Полицейской, в сторону площади Коммуны.
Колонны отделялись одна от другой интервалами, во главе каждой колонны было три человека – от партийной организации, от профсоюза и дирекции.
Иона Дегтярь был во главе колонны, и двое, которые шли рядом, чуть, на полшага, отставали: они были от профсоюза и дирекции. Когда колонна проходила мимо дома, где жил товарищ Дегтярь, люди у ворот радостно улыбались и толкали друг друга под локти, чтобы каждый хорошо увидел своего соседа, который самый первый в колонне, а в колонне, наверно, тысяча человек. Ефим Граник, маляр, про которого все говорили, что он в сто раз лучше и способнее любого художника, сложил ладони рупором и закричал на всю улицу:
– Ионе Овсеичу наш пламенный люмпен-пролетарский привет!
Дегтярь продолжал смотреть прямо перед собой, Граник опять сложил ладони рупором, потому что это было выше его сил – оставаться незамеченным, – но второй раз ему не дали крикнуть, и Степа Хомицкий, водопроводчик из домоуправления, объяснил вслух, какую ошибку сделал Граник: люмпен-пролетарий – это безработный, который и не ищет работу, а только хочет даром кушать и пить, а пролетарий – это рабочий человек, даже если он безработный.
– А может, я как раз хочу кушать и пить, а работать не хочу! – возразил Ефим Граник.
Все, кто был у ворот, засмеялись, потому что Фима Граник такой человек, который на самого себя может сделать поклеп, только бы не показаться дурачком и необразованным.
Колонны с факелами и портретами вождей, обрамленными красной хлопчаткой, медленно двигались вдоль Александровских садиков. Распорядители, ответственные за порядок, остуженными декабрьскими голосами подбадривали людей и взывали к их сознательности, потому что сзади были еще тысячи и тысячи других, которые тоже хотели идти, а не топтаться на одном месте.
Ефим Граник неожиданно побежал вперед и опять закричал:
– Ионе Овсеичу наш пламенный люмпен-пролетарский! Да здравствует Конституция!
В этот раз многие из колонны поддержали его громким ура, а потом, когда Дегтярь поднял руку вверх и воскликнул: «Да здравствует Советская Социалистическая Конституция!» – вся колонна еще громче закричала «ур-ра!»
Мадам Малая, уполномоченная Осоавиахима по дому, сказала, что Фима таки добился своего, и объяснила причины его успеха:
– Все сейчас имеют на душе то, что он имеет.
Когда Граник вернулся к воротам, каждый хотел ему лично сказать теплое слово, чтобы это слово он заметил и ответил, как люди из колонны ответили на его слова.
– Фима, – вышла вперед всех мадам Малая, – из тебя может получиться неплохой оратор.
Ефим улыбнулся, как человек, который умеет понимать преувеличение, и решительно заявил, что оратор из него получиться не может: во-первых, он недостаточно подкованный, а во-вторых, у него не хватает усидчивости, чтобы прочитать все, что написали наши вожди.
– Это он правильно сказал, – подтвердила мадам Малая и добавила, что, кроме усидчивости, нужны еще крепкие мозги и золотая голова.
На эти слова Степа Хомицкий заметил, что у Граника золотые руки и не обязательно каждому иметь золотую голову: мозги в плуг не запряжешь, сортиры не почистишь, для этого руки надо приложить.
Все, кто стоял у ворот, в том числе мадам Малая, засмеялись, а Ефим Граник крепко, по-рабочему, пожал руку Степе и каждого попросил персонально, чтобы Степе в рот палец не клали.
Колонны шли уже около часа, люди вслух восторгались, какая она большая, наша Одесса, и как много в ней населения. Степан сказал, что раньше, до революции, она была на третьем месте, после Петербурга и Москвы, а теперь на пятом – после Киева и Харькова.
Что же ты хочешь, – возразила мадам Малая, – чтобы и столице было меньше жильцов, чем у нас.
Степа сказал, напрасно мадам Малая волнуется, его вполне устраивает теперешнее состояние, а насчет жителей он привел цифры просто так.
– Но Харьков не столица, – вставил свое слово Граник. – Киев, да, столица, но при чем здесь Харьков?
– Что значит при чем? – удивилась Малая. – Еще два года назад столица была в Харькове, и товарищ Петровский сидел в Харькове, а он спрашивает, при чем здесь Харьков!
– Два года назад! – парировал Ефим. – А еще раньше в России был царь, а в Германии был кайзер, а в Австро-Венгрии был Франц-Иосиф – так что из этого!
Степа Хомицкий махнул рукой, а мадам Малая сказала, что у Фимочки в голове целый бардак и пусть Степа там немного почистит. На другого человека можно было бы обидеться за такие слова, но на мадам Малую никто во дворе не обижался, потому что она родилась в этом доме, кроме того, у нее был сын, который кончал в Москве на авиационного инженера, а до этого был летчиком и каждый год приезжал в отпуск к своей маме.
– Мадам Малая, – Граник прищурил глаз, как будто прицеливался из винтовки, – если у меня в голове то, что вы сказали, так Степу туда пускать не надо, потому что своим инструментом он сделает еще хуже.
Намеки на Степин инструмент всегда вызывали смех, но в этот раз получилось до того метко, что все хохотали, как будто друг у друга шарили под мышками, и ни один не хотел остановиться первый.
Колонны продолжали двигаться, никто не мог сказать, когда пройдет последняя, и хотя у людей, которые стояли у ворот, был дома непочатый край работы, они оставались здесь и смотрели, чтобы потом не надо было спрашивать у других и досадовать на себя за собственную глупость. Мадам Малая очень правильно объяснила, что не каждый день принимают новую Конституцию, тем более Конституцию, которую сам лично написал и подписал товарищ Сталин. Она ничего не говорила про Восьмой Чрезвычайный съезд Советов и про доклад товарища Сталина, но говорить об этом не надо было, говорить об этом было все равно, что сообщить пассажиру, который взял билет и сел на пароход: «Товарищ, вы купили билет и сели на пароход».
Про Восьмой Чрезвычайный съезд Советов, доклад товарища Сталина и новую Конституцию, по которой каждый, кто достиг восемнадцати лет, получал право голоса, знали все, и дети во дворе кричали мадам Орловой и старику Киселису: «Лишенцы, получайте обратно право голоса!» Мадам Орлова, очень толстая, застенчивая женщина, говорила детям ласковые слова и благодарила их, а старик Киселис замахивался палкой и называл детей сволочью и байстрюками. Многие держались того мнения, что напрасно таким, как старик Киселис, который при царе Николае держал свою лавку, дали право голоса: все равно он не исправится до самой могилы. Но другие, наоборот, именно потому, что он уже очень старый, а советская власть делается все сильнее и сильнее, полностью одобряли статью новой Конституции насчет всеобщего избирательного права. Степа Хомицкий добавлял еще, что, в конце концов, старик Киселис не выбирал себе папу и маму, так зачем шпынять его до гроба происхождением. Этот Степин довод мог бы вызвать только смех – про человека, который уже одной ногой в гробу, странно слышать, что во всем виноваты его папа и мама, – но, с другой стороны, это было совсем не так смешно.
– Степа, – удивлялась мадам Малая, – ты прошел с Котовским всю гражданскую войну, так неужели ты забыл, что белые не спрашивали, кто были твои папа и мама.
На это Степа возражал, что как раз беляки очень интересовались соцпроисхождением, а мадам Малая тут же ловила его и еще больше удивлялась:
– Интересовались, да, но для чего? Я тебе скажу, для чего: чтобы поставить к стенке, а не для того, чтобы дать тебе право голоса, потому что ты не выбирал себе папу и маму!
На эти слова Степа возразить уже не мог, и тогда он ссылался на теперешнее положение советской власти, которая победила на одной шестой части земного шара и не должна бояться своих врагов, как раньше, в гражданскую войну.
– Правильно, – соглашалась мадам Малая, – теперь мы можем не бояться, но, скажи мне, кто гладит по голове, когда надо дать по жопе!
Степа подтверждал, верно, нет смысла гладить по голове, когда надо дать по жопе, но все-таки не мог полностью согласиться с мадам Малой и, вместе с тем, возразить по-настоящему тоже не мог.
Было уже совсем темно, но факелы, хотя они очень чадили, давали много света, и лозунги, которые держали высоко над колоннами, можно было свободно прочитать. Правда, их можно было и не читать, потому что колонны через каждые две-три минуты, сначала одним голосом, потом сразу сотнями, выкрикивали эти лозунги и обязательно заканчивали их могучим ура. Больше всего лозунгов было про Конституцию и вождей, а когда несли карикатуру на генерала Франко, Гитлера или Муссолини, кричали: «Да здравствует республиканская Испания! Смерть фашистским мятежникам! Долой мировой империализм! Долой буржуазию!»
– Слышишь, – сказала мадам Малая Степе. – Долой буржуазию! Это про твоего Киселиса.
Степа молчал, но по лицу было видно, что ему не нравится знак равенства, который мадам Малая ставит между мировой буржуазией и стариком Киселисом.
– Клава Ивановна, – неожиданно вмешался Граник, – конечно, за политграмоту поставить мне отлично – это чересчур, но насчет старика Киселиса я на все сто процентов поддерживаю Степу. Да, Киселис до революции был паразит и пил из народа кровь, никто не спорит, но то, что он не мог бы поднять на живого человека ружье и выстрелить, – за это я ручаюсь головой.
– Он ручается головой! – возмутилась мадам Малая. – Но все же знают, что у тебя руки золотые, а голова у тебя не из чистого золота.
Люди рассмеялись, Ефим вместе с ними и чистосердечно признал, что по части политики коммерсант из него плохой, не то что Дегтярь.
– Ефим, – нахмурилась мадам Малая, – надо помнить, где шутка, а где всерьез. Я вижу, у тебя не только с головой, у тебя с зубами тоже неважно.
Ефим удивился: с зубами?
– С зубами, – подтвердил Степан. – Нема где языку держаться.
– О! – сделала пальцем мадам Малая.
Одни засмеялись, другие молчали, Ефим, чтобы выйти из щекотливого положения, дал честное благородное слово каждый день чистить зубы и содержать их в полной боевой готовности.
– Вот это другой разговор, – одобрила мадам Малая. – И я прошу тебя: не заставляй меня каждый день скакать за тобой на третий этаж, когда надо идти в красный уголок. Дегтярь уже два раза спрашивал, почему тебя не видно на занятии.
– Вы же знаете, – пожал плечами Ефим. – Я ищу работу.
– Это не довод, – ответила мадам Малая. – Во-первых, вечером все конторы закрыты, во-вторых, пока ты не на производстве, заходить в красный уголок надо без напоминания. На фельдъегеря нам средства не отпущены. А то, что тебе не очень удобно сидеть среди домохозяек и стариков, это твое личное дело: не надо летать с одной работы на другую.
В общем, мадам Малая рассуждала справедливо: насчет Граника все знали, что он известный летун и на одной работе, хорошо, если полгода держится. Но, с другой стороны, никакого злого умысла в этом не было – просто у человека такой характер, что он не может долго на одном месте сидеть.
Когда прошла последняя колонна с факелами и на проспекте лейтенанта Шмидта остались случайные прохожие, мадам Малая велела Ефиму зайти с ней в красный уголок и написать объявление про завтрашнее собрание всех жильцов, и работающих, и неработающих, клуб пекарей дал свое помещение: собрание будет совместно с общественностью. Пусть дети тоже придут.
Граник сказал, он напишет объявление дома – там у него бумага, краски, кисти, и, вообще, он привык работать дома, – но мадам Малая категорически заявила: нет, пусть лучше будет на плохой бумаге и чернилами, а не красками, по объявление нужно повесить уже сейчас, чтобы никто потом не говорил, будто слишком поздно повесили и не успел прочитать.
В этот раз Граник согласился, что Клава Ивановна правильно смотрит на дело, но тут же выдвинул новую причину – насчет своей профессиональной чести, которая не позволяет ему написать такое важное объявление как-нибудь, тяп-ляп.
– Хорошо, – пошла на уступку Клава Ивановна, – ты будешь писать дома, но мы зайдем вместе, и я буду стоять у тебя над головой, пока ты не закончишь.
Граник задумался, подыскивая новые причины, но найти не удалось, и в конце концов вынужден был согласиться: ладно, пусть мадам Малая стоит над головой, сколько захочется.
Со своей Соней и двумя детьми, Оськой и Хилькой, Ефим занимал огромную, чуть не двадцать метров, комнату. Кроме того, была еще передняя, тоже не меньше пяти метров. Передняя вполне могла служить кухней, но маляр есть маляр, и все углы были так заставлены ведрами и банками, что нормальному человеку пройти негде было, а про кухню вообще не могло быть речи.
В комнате, где помимо кровати, стояли еще топчан, четыре стула и обеденный стол, тоже негде было повернуться: оба подоконника и пол, не говоря уже про стол и стулья, были заложены красками, бумагой и стеклянными табличками. На табличках были написаны бронзой разные фамилии, инициалы и указания, сколько раз звонить. Мадам Малая взяла в руки табличку и спросила:
– От кого у тебя эти заказы? От частников?
– Почему частников? – спросил в ответ Ефим. – Просто люди хотят иметь у себя на дверях фамилию, чтобы знали, кто здесь живет.
– Нашел дурочку! – вскинулась мадам Малая. – Я тебя не спрашиваю, для чего людям таблички, я тебя спрашиваю, эти заказы ты оформил через контору, как временный надомник, или получил от частных лиц?
– Когда человек просит меня, – улыбнулся Граник, – чтобы я написал ему его фамилию, зачем спрашивать паспорт. Он хочет такую фамилию – напишем такую, он хочет, чтобы ему один раз звонили, напишем один, он хочет, чтобы ему сто раз звонили, напишем сто.
– Послушай, – совсем потеряла терпение Клава Ивановна, – ты получаешь деньги за эти таблички? Или ты делаешь их за спасибо и красивые глаза? Отвечай прямо.
– Что значит прямо? – опять улыбнулся Граник. – Если человек хочет меня поблагодарить за какой-нибудь пустячок, допустим, табличку, я же не жлоб, чтобы плюнуть ему в лицо и сказать: заберите свои грязные руки и свои грязные деньги. Во-первых, это не доллары, а наши советские деньги и на них нарисован рабочий, во-вторых…
– Во-вторых, – топнула ногой мадам Малая, – перестань делаться идиотом и отвечай русским языком: ты сказал финотделу, что берешь частные заказы, или не сказал?
– Сказал не сказал, – пожал плечами Ефим, – какое это имеет значение? Если финотделу надо знать, он знает, а если он не знает, значит, ему неинтересно. Зачем же я буду морочить ему голову?
– О, – воскликнула мадам Малая, – наконец, он ответил по-человечески, что финотдел про его коммерции с частниками ничего не знает.
– Одну минуточку, – удивился Ефим, – кто вам говорил, что финотдел ничего не знает? Я лично говорил, что если финотдел не знает, так ему неинтересно, а если ему интересно, так он все знает. В прошлую декаду ко мне заходил человек и пересчитал все таблички. Потом он взял палку и простукал весь пол и стены. Я сказал ему: зачем стукать? Давайте просто отдерем. Не волнуйтесь, ответил он, надо будет – отдерем. Я принес топор и сказал: нате, рубите. Он весь закипел, забулькал, как известь на воду, и отскочил к дверям: Хаим, ты у меня кровью срать будешь! В паспорте я – Хаим.
– Фима, – хлопнула в ладони мадам Малая, – что у тебя за дурацкая манера крутить-вертеть, а не отвечать на вопрос сразу! Твоя покойная мать была работящая женщина, твой папа был ремесленник, каких теперь мало, и никто не мог сказать про них плохого слова, а ты, как ветер в поле: туда подул, сюда подул и, вообще, живешь себе так, вроде советская власть уже на всей земле. А у нас еще, дай бог тебе столько копеек, сколько врагов внутри, не говоря уже про окружение. Мне шестой десяток, я хорошо помню, что такое старый режим. Мой Борис Давидович в девятнадцатом году потерял левую руку и полноги, а в тридцатом мне привезли его на санках из Цебрикова от немцев-колонистов, которые были за советскую власть, но без колхозов и без коллективизации. Ефим, я тебя спрашиваю, как родная мать: неужели у тебя в голове такой гармидер, что ты не можешь жить нормально?
– Клава Ивановна, – Ефим приложил обе руки к сердцу, – клянусь детьми, даю вам честное благородное слово…
– Фима, – перебила мадам Малая. – Неужели ты не можешь жить, как все, чтобы никто не показывал на тебя пальцем, а говорили про тебя только хорошее: «Берите пример с Ефима Граника!»
– Клава Ивановна, – прошептал Граник, – честное благородное слово…
– Ладно, – махнула рукой мадам Малая, – давай пиши объявление, а то люди уже с работы идут.
Буквы располагались одна за другой такие нарядные, такие красивые, как будто выводили их не человеческие пальцы, а какая-то особенная машина. Клава Ивановна не удержалась и ахнула от восторга: «Ах, Фима, какие у тебя золотые руки!» – но тут же, чтобы чересчур не перехвалить, перевела разговор на другое, про жену и детей, и спросила, почему так поздно их нет дома.
– Почему их нет дома? – Ефим развел руками. – Соня говорила, что она собирается сегодня в синагогу.
– Ну, а дети? – поинтересовалась мадам Малая.
– Детей она взяла с собой. Но они не заходят внутрь, они остаются на улице и ждут.
– Это нехорошо. И некрасиво, – сказала мадам Малая. – Я не хочу вмешиваться, но, на твоем месте, я бы не разрешала брать детей. Я лично уже двадцать лет не была в церкви, а Соня как-нибудь в два раза моложе меня. Но если она такой темный человек, что верит, пусть молится своему Ягве, а детям пусть не морочит голову – дети наше будущее, мы за них отвечаем. Ты должен запретить.
– Я уже говорил миллион раз.
– Ну?
– А она говорит: разве лучше, чтобы дети бегали по улице, как беспризорные?
– Не, – мадам Малая провела пальцем у Ефима перед носом, – эти хитрости мы тоже знаем. Если она не хочет, чтобы дети бегали, как беспризорные, пусть отведет их в красный уголок: там всегда кто-нибудь есть.
– Мадам Малая, – Ефим прижал руку к сердцу, – я говорил ей то же самое: отведи детей в красный уголок. А она мне отвечает: «Тебе будет приятно, если про наших детей скажут, что папа и мама бросили их кому-то на шею?»
– Ефим, – возмутилась мадам Малая, – ты такой умница, а она крутит тебе голову, как последнему дураку. А в школе про это знают?
Ефим сказал, он в школу не ходит, в школу ходит только Соня. Но зачем учителя должны знать, что мать берет детей в синагогу?
– А ученики? – вскинулась мадам Малая. – Они же поднимут на смех твоего Осю. Нет, Ефим, я скажу тебе прямо: в этом вопросе ты не мужчина, а какой-то матрац с пружинами – как жена на тебя ни сядет, ты только скрипишь. В общем, я вижу, придется мне самой зайти в школу.
– Нет, – вдруг повысил голос Ефим, – на меня, Клава Ивановна, где сядешь, там и слезешь. Честное благородное слово, я поговорю с ней, я поговорю с ней так, что она, сколько будет жить, будет помнить этот разговор!
– Тише, – сказала Клава Ивановна, – успокойся. Я думаю, лучше мне поговорить с ней, а то ты разойдешься так, что не дай бог.
– Я не разойдусь, – Ефим хлопнул ладонью по столу, – но я хочу, чтобы в доме было, как я хочу, а не как она хочет! Она позорит меня перед соседями, перед людьми, на весь СССР. Не только дети – она сама больше не переступит там порога.
– Хорошо, – согласилась мадам Малая, – мы не будем вмешиваться: поговори сам. Но имей в виду, что должен быть результат, а если результата не будет…
– Что значит не будет результата?! – Граник поднял руку и крепко сжал кулак. – Будет результат!
– Успокойся, – сказала Клава Ивановна. – Когда художник рисует, он должен быть спокойный.
Из квартиры вышли вдвоем, Граник захватил с собой молоток и пару гвоздей, чтобы прибить объявление в подъезде. Выбрали место точно посредине, чтобы одинаково было для тех, кто приходит, и тех, кто уходит, Ефим прислонился к стене, сделал отметку над головой, расправил лист и прибил. Мадам Малая отошла на два шага назад, чтобы проверить, удобно ли читать на расстоянии, еще раз убедилась, какое красивое и нарядное получилось объявление, и обещала Ефиму благодарность лично от товарища Дегтяря.
– Клава Ивановна, – Граник ударил себя кулаком в грудь, – честное благородное слово, не за что! Я даже вам больше скажу: плохо прибито, сверху и снизу надо две планочки – ночью может подуть ветер, а в подъезде всегда сквозняк.
Мадам Малая возразила, что планки – это уже перестраховка, но, подумав, все-таки согласилась, и Ефим в три счета сбегал домой.
С планками получилось не так нарядно, но зато объявление приобрело дополнительный вес: сразу видно было, что это не клочок бумаги, который повесили на полторы минуты и забыли про него.
Самыми первыми прочитали объявление Степа Хомицкий и Дина Варгафтик, и хотя они люди с разными вкусами, в этот раз оба согласились: написано так красиво, как будто на Первое мая или Октябрьские. За ними подошла Оля Чеперуха, внимательно прочитала и вдруг засмеялась: сначала, когда она увидела издали такое большое объявление, у нее екнуло сердце, она подумала, что кто-то из вождей умер, но потом сообразила – если траур, так пишут черными буквами, а здесь красные и золотые.
– Оля, – нахмурилась мадам Малая, – индюк тоже думал.
– Чтоб я так жила, – поклялась Оля, – я не думала ничего плохого.
Собрание назначили на семь часов вечера с расчетом, чтобы начать в восемь: люди, которые возвращаются с работы, успеют пообедать и переодеться. Можно было, конечно, назначить на час раньше, но в таком случае получилась бы спешка и нервотрепка, а людей надо беречь. Однако сам Дегтярь пришел ровно в девятнадцать часов, как раз объявили по радио, и занял место у стола, возле трибуны.
Трибуна была сбита из сосновых досок, обычно ее красили малиновой или красной краской, а сегодня она была драпирована кумачом, и, кто ни смотрел, все находили, что так гораздо наряднее и солиднее. Стол тоже был покрыт кумачом, до самых ножек, в этом чувствовались уже вкус и заботливая женская рука. Каждый знал, что это рука мадам Малой, тем не менее, когда слышал лишнее подтверждение, не мог удержаться от восхищения перед женщиной, которая без денег, просто от сознательности, делает больше и лучше, чем другой за деньги. Что же касается самой сознательности Клавы Ивановны, то никто давно уже не задумывался, откуда она идет, как не задумывался и не спрашивал себя, почему мы дышим воздухом и пьем воду.
Иона Овсеич листал свой блокнот, делал короткие, в одну-две строчки, записи, вдруг щурил глаза, подпирал лоб согнутыми пальцами, после этого опять делал записи, но уже не на той странице, где остановился, а на другой – впереди или, наоборот, воротясь на два-три листка назад. В полвосьмого он поднялся, внимательно осмотрел зал, который был наполнен примерно на треть, пришли гости из соседних дворов, и сообщил, что уже девятнадцать тридцать по московскому времени, а начало назначено ровно на девятнадцать, кстати, тоже по московскому. Не все поняли, в чем соль шутки, но все хорошо поняли, что Иона Овсеич шутит, и дружно засмеялись.
Сам Иона Овсеич улыбался одними глазами и терпеливо ждал, пока люди придут в норму.
– Ну, – сказал он, – теперь, я вижу, вы пришли в норму и можно вас спросить: будем начинать или подождем?
Единства в этом вопросе не было: одни считали, что надо еще подождать, поскольку люди опаздывают не по злой воле, а другие, наоборот, что причина никакой роли здесь не играет – опоздал, значит, опоздал, – и требовали начинать. Однако тех, что стояли за отсрочку, было явное большинство, и Дегтярь во всеуслышание объявил их волю: ждать.
Начали ровно в восемь, в этот раз люди показали полное единодушие: Дегтярь провел голосование по всей форме, и кто хотел заявить претензии, мог заявить, но претензий ни у кого не было. Поступило предложение избрать рабочий президиум в количестве пяти человек: Малая, Хомицкий, Дина Варгафтик, доктор Ланда и Дегтярь. После каждой фамилии люди громко аплодировали, но когда Иона Овсеич назвал имя Дегтяря, аплодисменты стали еще громче, и многие отметили тот факт, что Дегтярь был упомянут последним, хотя по всем законам ему полагалось стоять впереди, самым первым.
Когда рабочий президиум занял свои места, поступило новое предложение: избрать почетный президиум в составе Политбюро ЦК ВКП/б/ во главе с товарищем Сталиным. Весь зал поднялся в едином порыве, стены сотрясались от мощных рукоплесканий, было впечатление, еще миг и рухнет потолок, но тут вскочил на скамью Ефим Граник, набрал полные легкие воздуха, напрягся, закричал нечеловеческим голосом: «Великому гению товарищу СТАЛИНУ ура!» – и зал грохнул с новой силой, ура накатывалось друг на друга, как морские волны, в какие-то моменты казалось, не хватает дыхания и люди захлебываются, однако делали новый рывок, и все повторялось сначала. Наконец утихли, товарищ Дегтярь попросил разрешения считать аплодисменты присутствующих за полное одобрение, зал ответил овацией, опять покатились друг на друга валы громового ура, но в этот раз, хотя сила была прежняя, по времени было короче: люди дали полную волю своим чувствам, теперь можно было передохнуть.
Иона Овсеич вынул из карманчика под поясом часы, положил на стол, объявил решение рабочего президиума выдвинуть председателем собрания Малую, Клаву Ивановну, которая тут же, чтобы не терять дальше времени, поднялась и предоставила слово для доклада товарищу Дегтярю, Ионе Овсеичу.
Иона Овсеич внимательно посмотрел каждому в глаза, чуть откинул назад голову и сообщил, что Чрезвычайный Восьмой съезд Советов, который собрался в городе Москве, начиная с двадцать пятого ноября текущего года, на своем вечернем заседании пятого декабря сего же года постатейным голосованием единодушно утвердил новую Конституцию и постановил считать 5 декабря всенародным праздником, а также провести ближайшие выборы советских органов по новой избирательной системе.
Сообщение не содержало в себе ничего нового, но здесь, когда собрались вместе, оно прозвучало со свежей силой, люди поднялись, все как один, и так, стоя, аплодировали. Рабочий президиум тоже хлопал стоя, вытянув до отказа руки, со стороны было впечатление, что президиум приветствует людей, которые в зале, а те отвечают ему с удвоенной и утроенной силой.
Когда буря улеглась, Иона Овсеич отпил из стакана глоток воды и обратился к залу с вопросом:
– Каковы те изменения в жизни СССР, которые осуществились за период от 1924 года до 1936 года? В чем существо этих изменений?
Люди хорошо понимали, что вопрос, хотя и обращен к ним, не требует от них ответа, а имеет только одну цель: направить их внимание, – отвечать же будет сам Иона Овсеич.
– Товарищи, – уже совсем буднично спросил докладчик, – что имели мы в 1924 году?
После небольшой паузы Иона Овсеич напомнил, что в 1924 году мы имели первый период нэпа, когда советская власть допустила некоторое оживление капитализма, удельный вес социалистической промышленности составлял тогда восемьдесят процентов, но нэпманы тоже имели за собой не менее двадцати процентов. Еще хуже выглядело сельское хозяйство. Правда, не было уже класса помещиков, он был ликвидирован, но зато были сельскохозяйственные капиталисты – кулаки. А народная мудрость правильно гласит: что в лоб, что по лбу.
В зале послышался веселый смех, и докладчик сказал, что теперь, конечно, можно смеяться, но тогда, в двадцать четвертом году, кулак был еще в силе, а колхозы и совхозы, наоборот, были слабы, и мы говорили не о ликвидации кулачества, а об его ограничении. То же самое было в товарообороте, где социалистический сектор составлял каких-нибудь шестьдесят процентов, а все остальное поле было занято купцами, спекулянтами и прочими частниками.
Совсем другая картина на сегодняшний день: в деревне прошла сплошная коллективизация, в промышленности полностью изгнан капиталистический элемент. И еще: можно ли считать мелочью тот факт, что нынешняя социндустрия с точки зрения объема продукции превосходит довоенную индустрию более чем в семь раз? Нет, этот факт нельзя считать мелочью. Нельзя считать мелочью и другой факт, а именно: вместе с совхозами колхозы имеют сегодня семь миллионов пятьсот восемьдесят тысяч лошадиных сил на четыреста тысяч тракторов с гаком. Что же касается товарооборота в стране, то купцы и спекулянты изгнаны целиком и навсегда из этой области.
На примере нашего двора каждый может видеть собственными глазами, что гражданин Киселис, который раньше держал патент на галантерейную лавку, теперь работает в этой самой лавке продавцом и получает твердую зарплату наравне со всеми. Гражданка Орлова, которая при старом режиме и некоторое время после революции вела нетрудовой образ жизни, продавая за деньги то, что за деньги продавать нельзя, теперь работает в набивочном цехе табачной фабрики, бывшей Попова, и выполняет норму на сто процентов и больше. Доктор Ланда, который раньше держал свой кабинет по кожным и другим смежным болезням, сам отказался от частной практики и сегодня сидит здесь в президиуме.
Отсюда мы должны сделать вывод, что изменилась классовая структура нашего общества и эксплуататоров у нас больше нет. Но сознание людей имеет свойство отставать от нашего бытия. Многие, кто сидит сегодня здесь, вчера могли слышать собственными ушами, как Ефим Граник бежал рядом с колонной и выкрикивал безграмотный с политической точки зрения лозунг, адресуя нашим рабочим люмпен-пролетарский привет. О чем это свидетельствует? Это свидетельствует о том, что сознание Ефима Граника в данном конкретном случае отстает от бытия. Мало того, что у нас уже давно нет люмпен-пролетариата, который так хорошо изобразил Максим Горький, на сегодня у нас нет уже и пролетариата, а есть хозяин государства – рабочий класс!
Когда докладчик сказал про хозяина государства – рабочий класс, – люди громко захлопали. Клава Ивановна воспользовалась паузой, налила из графина воды и придвинула стакан поближе. Иона Овсеич отпил глоток и вернулся к своей мысли насчет Граника.
