Текст книги "Двор. Книга 1"

Автор книги: Аркадий Львов

– Что же делать? – спросила Аня.

– Что делать? – развела руками Клава Ивановна. – Можно подумать, что ты и твоя мама всю жизнь купались в собственной ванне. Если у тебя нет хорошей эмалированной миски, надо зайти в хозмагазин, Преображенская, угол Привозной, спросить у продавцов, когда, приблизительно, может поступить товар, но не лежать после этого на печке и ждать, пока тебе привезут домой, а наведываться каждый день.

– У меня есть двухведерная эмалированная миска, – сказала Аня.

– Есть? – переспросила Клава Ивановна. – Тогда я вообще не понимаю: тебе еще мало? Чего же ты хочешь?

– Я хочу иметь свой кран, – Аня опустила голову, – но если нельзя, значит, нельзя.

– Аня, – тихо произнесла Клава Ивановна, – ты не глупая женщина, а Лапидис может подумать, что имеет дело с круглой дурой. Тебе это надо?

Аня еще ниже опустила голову, сделалось трудно дышать, пришлось расстегнуть кофточку, хотя Лапидис целиком взял ее сторону и прямо заявил: женщина, которая так заботится о своем доме, достойна большого уважения.

– Лысый черт, оставь свои галантерейные штуки и не крути женщине голову! – Клава Ивановна обняла Аню за талию, чтобы загородить постороннему все дороги.

Аня немножечко сопротивлялась, но на самом деле хорошо было видно, что ей приятна защита мадам Малой, и она сама еще крепче прижалась.

– О, – сказал Иона Овсеич прямо с порога, – теперь ясно видно, где кончается экономика и где начинается строительство. А я, старый дурак, сижу на фабкоме, и все мои мысли здесь. Мы, кажется, забыли поздороваться: здравствуйте вам, товарищи.

Иона Овсеич каждому, по старшинству, пожал руку, сел рядом с Лапидисом, попросил не обращать внимание на Дегтяря и продолжать консультацию.

– Ты нам не помешал, – сказала Клава Ивановна. – Наоборот.

– Спасибо, – поблагодарил Иона Овсеич, – тогда позвольте присоединиться. Котляр, у меня есть к вам один вопрос.

Аня вздрогнула, сбросила руку Клавы Ивановны со своей талии, Дегтярь придвинул стул поближе к консультанту и повторил:

– Котляр, у меня есть к вам один вопрос. Я знаю, что вы живете на два дома, сыновья в Николаеве, у бабушки, но Иосиф совсем неплохо зарабатывает на заводе Ленина, возле своего штампа. Так?

– Почему неплохо! – ответила Аня. – По-моему, хорошо. Я довольна.

– Тем более, – Иона Овсеич положил обе ладони на стол. – Так зачем, спрашивается, чтобы каждый показывал пальцем: Иосиф Котляр работает гвозди у себя дома, Иосиф Котляр – частник!

– Но мы же имеем разрешение от государства. – Аня с силой прижала руки к сердцу, пальцы немного дрожали.

– Если бы вы не имели разрешения, – ответил Иона Овсеич, – был бы совсем другой разговор. На носу выборы, по всей стране невиданный подъем, а Иосиф Котляр работает у себя дома гвозди. Человек, который имеет такое имя, в прошлом – красный партизан, должен понимать, что время меняется: сегодня уже нельзя жить, как вчера, сегодня надо жить иначе, а то болото может засосать с головой, и не успеешь заметить.

Лапидис взял себя пальцами за подбородок и смотрел по очереди то на Иону Овсеича, то на Аню, то на мадам Малую, которая тоже переводила глаза с Ионы Овсеича на Аню Котляр и обратно.

– Дегтярь прав, – сказала Клава Ивановна, – на носу выборы, и надо говорить не красивые слова, а показать на деле. Когда Иосиф закончит работу сегодня вечером и ляжет к тебе в постель, объясни ему по-хорошему, что всякая жена хочет не только любить своего мужа, но и гордиться. А какая гордость может сегодня быть за кустаря?

– Клава Ивановна, – тихо произнесла Аня, – вы же знаете, у себя на заводе Ленина он не слышал плохого слова.

– Котляр, – ласково улыбнулся Иона Овсеич, – представь себе на минуту, что ты работаешь в школе. Ученик Сидоров имеет хорошую память и помнит наизусть все стихи Пушкина, а по арифметике не знает дважды два. Какую отметку ты поставишь ему по арифметике: отлично – за то, что он помнит наизусть стихи Пушкина, или плохо – за то, что не знает таблицу умножения?

– Я бы его заставила выучить таблицу умножения, – сказала Аня.

– Правильно, – похвалил Иона Овсеич, – потому что человек, если он в одном месте хороший, должен быть хороший и в другом месте, а иначе – где его настоящее лицо? Теперь тебе ясно?

Да, кивнула Аня, теперь ей ясно, но Иосиф же не ворует, после целой смены на заводе он делает себе еще одну смену дома – что здесь плохого?

Дегтярь полминуты жмурился, как от сильного солнца, а когда открыл глаза, в разговор вдруг встрял консультант Лапидис:

– Овсеич, твой пример насчет Сидорова – хороший пример, но при чем здесь Иосиф Котляр? Человек никого не обманывает, человек помнит наизусть стихи Пушкина и знает таблицу умножения – так пусть ему за каждый предмет ставят то, что он заслужил.

– Лапидис, – покачал головой Иона Овсеич, – мы тебя посадили здесь не для таких консультаций. За такие консультации тоже надо ставить, кто как заслужил. И давай не будем говорить на белое, что это черное.

Лапидис сложил руки на груди и заявил, что он не говорит на белое – это черное, а вопросы надо ставить ясно, без библейских притч и поэтических фигур.

– Хорошо, – Иона Овсеич хлопнул по столу, – с этого дня ты будешь давать консультации только по строительству, а экономику я беру на себя.

– Овсеич, – Лапидис наклонился вперед и уперся руками в колени, – я ничего не имею против, главное, чтобы дело было в выигрыше, но, может, ты сначала посоветуешься с активом?

– Считай, что он уже посоветовался, – вмешалась Клава Ивановна, – и скажи спасибо человеку, который переложил твою нагрузку на свои плечи.

– Малая, – поморщился Иона Овсеич, – никто ничего не перекладывает – каждый выполняет то, что он должен выполнять, а если Лапидису трудно, так мы ему поможем. А нашей помощи будет мало, так помогут другие: мы не в пустыне, я уже говорил тебе.

– Слушай, Овсеич, – Лапидис поднялся со своего стула, – у меня есть одна просьба: когда я провожу консультацию, тебе не обязательно терять здесь время, а если ты придешь, проводи консультацию сам – я найду себе другое дело.

Иона Овсеич опять зажмурился и ответил Лапидису, что избиратель Дегтярь у себя в агитпункте имеет полное право получить консультацию у специалиста по вопросам строительства. Если же специалист, вразрез с Положением о выборах, делит избирателей на полноправных и неполноправных, тогда совсем другое дело.

Лапидис, пока Иона Овсеич говорил, смотрел на него в упор, хотя тот держал глаза закрытыми, потом сильно дернул его за рукав и сказал: неприлично сидеть с закрытыми глазами, когда разговариваешь с человеком.

– Я немножечко устал, – ответил Иона Овсеич, – не придавай значения пустякам.

Лапидис сказал, что не придает, но поинтересовался, как бы посмотрел Дегтярь, если бы он повернулся к нему спиной.

– Как бы я посмотрел? – Иона Овсеич открыл глаза, радушно улыбнулся. – Когда в гражданскую войну враг поворачивался к нам спиной, это был хороший признак: мы догадывались, что он отступает. Но теперь, конечно, другое время, и не будем сравнивать.

Аня Котляр, которая до этого момента должна была внимательно прислушиваться, чтобы понять, о чем говорят Иона Овсеич с Лапидисом, вдруг громко засмеялась: Иосиф, когда он не может переубедить ее словами, тоже вспоминает гражданскую войну и объясняет, что там бы с ней не панькались.

– Твой Иосиф, – Дегтярь поднял голову и почесал пальцем кадык, – иногда говорит неглупые вещи.

Лапидис тоже засмеялся, хотя получилось немного с перчиком:

– Шутники вы, Иона Овсеич, но логика у вас железная. Не подкопаешься.

– Есть немножко, – признал Дегтярь, – этого у нас не отнять.

В полпервого ночи Иосиф закрыл свою гвоздарню, прикрутил керосиновую лампу, в комнате хорошо чувствовался запах чада, и лег в кровать. Аня тут же отодвинулась к стене.

– Начинаешь свои штуки, – сказал Иосиф. Аня молчала и сделала движение, чтобы отодвинуться еще дальше, но дальше двигаться было некуда.

– Что такое, – удивился Иосиф, – тебе опять зашла вожжа под хвост?

Аня ответила, что не хочет с ним разговаривать и, вообще, пусть оставит ее в покое.

Иосиф, хотя под одеялом трудно было размахнуться, хлопнул жену под одному месту и засмеялся: если его Аня говорит, что она не хочет разговаривать, значит, слова ей давят на язык и она уже не в силах терпеть.

– Да, – повторила Аня, – я не хочу разговаривать и не буду, потому что люди во дворе не дают мне прохода и каждый день кричат прямо в лицо, как поживает мой гвоздарь!

– Что же ты им на это отвечаешь? – поинтересовался Иосиф.

– Я им не отвечаю, – заплакала Аня, – я закрываю лицо руками и убегаю, чтобы ничего не слышать. Ой, как мне стыдно!

– Когда человек крадет, – сказал Иосиф, – стыдно, а когда человек зарабатывает честным трудом, почему должно быть стыдно? Мне не стыдно.

– Ему не стыдно! – разошлась Аня, как будто ночь уже миновала и на дворе белый день. – А мне стыдно! Да, мне стыдно, и Дегтярь сто раз прав, когда говорит, что человек, если он в одном месте хороший, должен быть хороший везде, а иначе он надевает маску и притворяется.

Иосиф опять хлопнул жену и сказал, чтобы она взяла тоном пониже, а насчет Дегтяря разговор особый: у Дегтяря – своя жизнь, у него – своя, и про кусок хлеба для семьи он должен сам думать, а не ждать, пока принесет Овсеич.

– Где же выход? – второй раз заплакала Аня. – Сегодня мы живем, как вчера, завтра, как сегодня, послезавтра опять все сначала. Люди готовятся к выборам, каждый день у людей что-нибудь новое, только у меня все стоит на одном месте, а мне еще завидуют: какая она молодая, какая она красивая!

Иосиф отодвинулся на самый край, немного полежал молча, потом тихо спросил:

– Что же ты хочешь? Я могу бросить свои гвозди, и тогда тебя никто не будет упрекать. А откуда мы возьмем деньги, чтобы посылать Пине и Саше? Я уже не говорю про твою маму.

– С будущего года Петя и Саша будут получать стипендию.

– На стипендию можно купить билет в кино и угостить девушку бубликом, а Пиня два раза имел воспаление легких – ему надо хорошо питаться.

– Перестань называть ребенка Пиней! – рассердилась Аня. – В Гайсине такое имя подходит, а в Николаеве, и тем более в Одессе, это задевает мальчика на каждом шагу.

– Хорошо, – сказал Иосиф, – но ты не ответила мне на главный вопрос: откуда мы возьмем деньги, чтобы посылать ему и Саше?

Аня долго молчала, Иосиф еще раз повторил свой вопрос, и тогда она сказала: если муж не в состоянии прокормить семью, жена не имеет права сидеть дома, а должна работать наравне с мужем, и завтра она пойдет искать себе службу.

– Подожди, – остановил ее Иосиф, – разве ты и твои дети ходят голодные и босые?

– Я так и знала, – горько засмеялась Аня, – что сейчас он будет упрекать меня куском хлеба!

– Аня, пусть мне на голову упадет камень, если я тебя упрекаю.

– Нет, – застонала Аня, – он не упрекает, он только говорит, что жена, дети и теща ходят сытые, расфранченные, а он один трудится, как ишак. Лапидис такого своей жене не скажет, хотя она круглый год в сумасшедшем доме. А с твоей женой Лапидис рассуждает про Бальзака, и я делаю вид, что мы с мужем вслух читаем друг другу роман «Отец Горио». Боже мой, почему я такая несчастная? Почему все другие веселые, счастливые, а я должна стыдиться, что мой муж – кустарь: в Николаеве он доставал каучук и делал гондоны, в Одессе – гвозди, потом опять гондоны, потом опять гвозди! Боже мой, когда же будет конец?

– Аня, – сказал Иосиф, – я не знал, что Лапидис рассуждает с тобой про заграничных писателей.

– Можешь не волноваться, мы разговариваем с ним только на консультации в форпосте, и мадам Малая целый вечер сидит рядом.

– Целый вечер? – удивился Иосиф.

– Не придирайся к словам! – разозлилась Аня. – Это они сидят целый вечер, а я могу забежать на одну минутку: мне же надо стирать портянки моему кавалеристу и печь плацинду.

Насчет портянок Аня вспомнила просто так, Иосиф давно уже не надевал сапоги, а насчет плацинды она не выдумала: он действительно требовал, чтобы каждый день была свежая, горячая, прямо из духовки.

– Ладно, – сказал Иосиф, – завтра я поговорю с Дегтярем.

Аня отодвинулась от стены почти до середины кровати, прислонилась головой к плечу мужа и тихо, как будто мог услышать посторонний, произнесла:

– Дай ему честное слово, что до самого конца выборов ты не возьмешься за свой станок, а за патент все равно будешь платить, чтобы государство не терпело убыток.

Иосиф поцеловал жену под мышкой и немного задержался там: у Ани под мышками всегда чуть-чуть пахло свежим, как после дождя, сеном. Потом он вспомнил Лапидиса и сказал, что Лапидис – большой трепач, хотя имеет два высших образования: этих трепачей он навидался достаточно, начиная еще с гражданской войны.

Все они любили пускать пыль в глаза, а стоило взять их в оборот, падали на колени и рвали на себе волосы: я не я и хата не моя!

Аня тихонько храпела, Иосиф тоже начал засыпать, и, когда он уже почти совсем заснул, она вдруг растормошила его:

– Если кто-то плохой, ты от этого лучше не делаешься, а пачкать человека грязью не надо.

Иосиф не ответил, Аня прижалась к нему спиной и засмеялась: конечно, это правильно, что Лапидис – большой трепач, но ей всегда интересно слушать, как он спорит с Овсеичем.

– Пусть спорит, – сонным голосом пробормотал Иосиф. – Доспорится.

На другой день Иона Овсеич вернулся с фабрики после двенадцати, партсобрание сильно затянулось, и Котляр должен был отложить свой разговор с ним до выходного. В общем, получилось довольно удачно, поскольку на выходной Дегтярь как раз наметил консультацию для избирателей.

Консультант сидел за столиком, держал в руках карандаш и перелистывал блокнот. Дети проходили мимо, на свою половину, вежливо здоровались и осторожно прикрывали за собой дверь. Клава Ивановна качала головой и громко восторгалась, какие они могут быть культурные, наши дети, когда хотят.

– Малая, – сказал Иона Овсеич, – запомни: как ты с детьми, так они с тобой. Все зависит от нас.

Явилась Дина Варгафтик.

– О, – закричала она еще с порога, – пусть хотя бы один раз был случай, чтобы он пришел позже других! Нет, этот человек никому не даст такое удовольствие.

– Дина, – остановила ее мадам Малая, – сядь со мной рядом и сравни, как заходят в помещение наши дети и как заходишь ты.

– Малая, – ответила Дина Варгафтик, – вспомни, в каких условиях росли мы, и в каких условиях растут они.

За окном Зюнчик и Колька Хомицкий, хотя уже было темно, вдруг заорали на весь двор, как пьяные:

 
Мама, я летчика люблю!
Мама, за летчика пойду!
Летчик высоко летает,
Много денег получает —
Мамочка, я летчика люблю!
Мама, я шофера люблю!
Мама, за шофера пойду!
Шофер едет на машине
И дерет меня в кабине —
Мамочка, я шофера люблю!
Мама, я доктора люблю!
Мама, за доктора пойду!
Доктор делает аборты,
Посылает на курорты —
Мамочка, я доктора хочу!
 

Сначала, пока были слова про летчика, Дегтярь просто прислушивался, но потом, когда дошла очередь до шофера и доктора, он открыл рот, как будто ему не хватало воздуха, а Клава Ивановна с Диной по-дурацки засмеялись и еще подмигнули в его сторону. На третьем этаже изо всех сил забарабанили в стекло, и голос Гизеллы Ланды закричал, что на дворе уже ночь, люди хотят отдохнуть, а сынок этого пьяницы Чеперухи несет похабщину и развращает наших детей.

– А что, – совсем зашлась от смеха Дина, – как ей может нравиться, что поют про доктора!

Гизелла распахнула окно и поклялась, что она сейчас же вызовет по телефону милицию, чтобы черный ворон забрал этих беспризорников и отправил в трудколонию. «Доктор делает аборты, посылает на курорты!» – еще громче заорали мальчики.

– Малая, – сказал Иона Овсеич, – ты даешь себе отчет?

Клава Ивановна ответила, что дает себе отчет, но как дети относятся к этой докторше, этой буржуйке, – тут она вмешиваться не будет.

– Малая, – покачал головой Дегтярь, – здесь ты путаешь. Пусть она для них барыня, хотя возится с детским хором, но мы не имеем никакого права мириться: получается форпост форпостом, а дети остаются за порогом. Я хочу, чтобы это было первый и последний раз.

– Кто не хочет, – пожала плечами Клава Ивановна. – Все хотят.

– Малая, – Иона Овсеич нахмурился, – если я не так выразился и ты меня не поняла, можно повторить другими словами.

Нет, возразила Клава Ивановна, она все поняла, но не надо преувеличивать: дети есть дети, им рот не закроешь.

Иона Овсеич засунул большой палец под борт тужурки, посмотрел прямо в глаза и тихо произнес:

– Малая, когда каша пригорает, это плохо, когда каша недоваривается, это тоже плохо, отсюда вывод – надо, чтобы сварилось как раз в меру: тогда повар будет доволен, и клиент будет доволен. А дети – на первом плане для советской власти, дети – это наше завтра, и какую приправу мы им дадим, такие они вырастут. И не думай, что избирательная кампания – это на два месяца, а потом опять можно лежать на печке и писать письма на деревню дедушке, как тот чеховский мальчик Ванька.

Оба примера, и с кашей, и с чеховским мальчиком, получились очень удачные, и Дина прямо заявила: когда у мужчины такая голова, внешность уже не играет роли, она готова целовать Дегтяря при людях.

– Еще надо проверить, – сказала Клава Ивановна, – позволит Дегтярь или не позволит.

Нет, сказал Иона Овсеич, не позволит, и пусть его не просят.

– А Котлярша?

Иона Овсеич зажмурился, видимо, хотел яснее представить себе, но в это время открылась дверь, и Котляр на весь форпост закричал, что здесь сидят и спокойно пьют чай, а Колька и Зюнчик носятся по Троицкой и горланят про Мурку, аборты и этого бандита Гопсосмыком.

Мадам Малая возмутилась: «Кто пьет чай!» – но в ответ Иосиф закричал своим кавалерийским голосом:

– Так, спрашивается, зачем мы строили форпост, зачем надо было отдавать свое время, свои силы!

– Что с тобой сегодня? – удивилась Клава Ивановна. – Котляр, я тебя не узнаю.

– Нет, – сказал Дегтярь, – он прав на все тысячу процентов, и Малая должна открыто признать, что здесь ее личный недосмотр. Котляр, ты со мной согласен?

Иосиф пожал плечами: «Что за вопрос!» – поздоровался за руку с Дегтярем, Малой, кивнул Дине Варгафтик и сел на угол стола, чтобы протез свободно висел, а то сильно натерло культю. После этого на полминуты стало тихо, как будто все ждали, кто начнет первый, и Котляр громко спросил:

– Овсеич, ты знаешь, зачем я пришел?

– По-моему, – улыбнулся Дегрять, – сегодня мой день давать консультацию для избирателей. Или я ошибаюсь?

– А, – воскликнул Иосиф, – какая у человека память!

– А, – воскликнул, в свою очередь, Дегтярь, – какая у тебя память: ты не забыл про мою консультацию!

– Сравнил, – возмутился Иосиф, – сколько человек держу в голове я, и сколько держит он!

Клава Ивановна засмеялась и вспомнила старые, при царе Николае, танцклассы, где учили делать книксены и реверансы, но с таким животом, как у Котляра, туда не принимали.

– Малая, – хитро прищурился Иосиф, – со стороны можно подумать, что иногда ты жалеешь про старое время.

– Почему иногда? – удивилась Клава Ивановна. – Я всегда жалею про старое время, что оно вообще было на свете.

– Ну, Малая, – пришел в полный восторг Иосиф, – за такой ответ тебе следует пять с плюсом, и я хочу, чтобы вы с Овсеичем первые узнали: с завтра, восемнадцать ноль-ноль, я перестаю работать гвозди.

– Нет, – хлопнул по столу Дегтярь, – в данном случае ты не прав: надо, чтобы здесь были еще люди, и пусть они своими ушами услышат, как надо встречать выборы 12 декабря!

Иона Овсеич задумался: одно дело – дать предложение, другое – организовать его на практике. За окном Оля Чеперуха кричала своим плачущим голосом, чтобы Зюнчик взял немедленно торбу и побежал на Тираспольскую площадь: говорят, в гастрономе будут давать песок и кусковой сахар, очередь тянется уже до Франца Меринга.

– Малая и ты, Варгафтик, – схватился Дегтярь, – позовите сюда Чеперуху, а потом втроем пройдетесь по квартирам и напомните своим соседям, что выходной день не для того, чтобы лежать с утра до вечера на кушетке.

Через полчаса у стола консультанта поставили дюжину стульев, но все равно некоторым пришлось сесть по двое. Из большого форпоста вызвали всех детей – пусть тоже послушают про государственные дела.

– Дорогие соседи, – сказал Иона Овсеич, – сегодня у нас обыкновенный день, но в наше время даже самый обыкновенный день – это необыкновенный день. Только что, пять минут назад, сюда зашел Иосиф Котляр, вы все его хорошо знаете, и сообщил, что он имеет свой личный подарок к выборам 12 декабря: «Какой же подарок, если это не секрет?» – спрашиваем мы у него. А он отвечает: ника кого секрета нет – он решил отказаться раз и навсегда, хотя, как инвалид гражданской войны имеет законное право, от кустарного промысла. Тогда встал другой вопрос: Иосиф Котляр живет на два дома, дети с бабушкой в Николаеве, сто двадцать километров от Одессы, так, может, не следует торопиться? Но этот вопрос никто не успел задать, потому что Котляр, бывший красный конник, не дал нам даже опомниться: он уже все обдумал, и решение его бесповоротное.

Иона Овсеич первый ударил в ладони, и соседи дружно поддержали его. Потом поступило предложение, чтобы произнес слово сам именинник.

– Дорогие жильцы, – сказал Котляр, – дорогие соседи! Во-первых, я никакой не именинник: я сделал, как мне подсказывает совесть, а немножко совести в наше советское время найдется даже у самого бессовестного человека.

На эти слова Иосифа взрослые ответили веселым смехом, а дети захлопали и долго не могли остановиться, хотя Иона Овсеич и Клава Ивановна лично приказывали им: хватит!

– Дорогие товарищи соседи, – продолжал Иосиф, – дело было серед ночи. Я не мог заснуть и долго переворачивался с одного бока на другой. Аля тоже проснулась и говорит: «Иосиф, я знаю, почему ты не можешь спать: у тебя неспокойная совесть». Ну кому приятно слышать такие слова? Я разозлился, ответил ей по-нашему, по-партизански, а она опять за свое и уже прямо режет мне в глаза: «Страна идет к выборам, у людей праздник, а ты живешь по-старому, аж пыль с тебя сыплется». Да, да, вам смешно, а мне было совсем не смешно, и вдруг я почувствовал, что Аня права, что нельзя всю жизнь сидеть одним местом и бояться, как бы она не простудилась!

Ефим Граник засмеялся и крикнул, что место – это «оно», а не «она», но Клава Ивановна, которая тоже смеялась, приказала ему помолчать со своими замечаниями.

– Ну, а теперь, – сказал Иосиф, – у меня на душе стало легко, как будто я только что родился.

– А почему среди нас нет твоей Ани? – поинтересовалась Клава Ивановна.

– Малая, – остановил ее Иона Овсеич, – скажу тебе по секрету: не каждая женщина любит, чтобы у нее на глазах чересчур хвалили ее мужа.

– А кто его хвалит? – удивилась Клава Ивановна. – Он должен был поступить так еще три года назад.

– Золотые слова! – крикнул Иосиф. – Я хочу обнять тебя, Малая.

– О, – сказала Клава Ивановна, – теперь всем понятно, почему среди нас нет его Ани.

Люди засмеялись, Иона Овсеич выждал, пока успокоятся, и сообщил самую последнюю новость: по Сталинскому избирательному округу дал свое согласие баллотироваться в Совет Национальностей знаменитый бригадир грузчиков Одесского порта товарищ Хенкин, Арон Абрамович!

Про Хенкина был разговор уже раньше, но Дегтярь узнал дополнительные подробности, и люди тоже хотели услышать эти подробности из жизни своего депутата. Хотя выборы еще не прошли, все называли Хенкина депутатом с самого первого дня, когда стало известно, что за него будут голосовать.

– Товарищи избиратели, – громко сказал Иона Овсеич, – разрешите доложить вам некоторые факты. Был солнечный весенний день 1933 года. В порту, на девятнадцатом причале, возле парохода «Жан Жорес», стоял высокий худой человек и говорил перед рабочими и грузчиками речь. Люди слушали и плакали, потому что этот высокий худой человек был Максим Горький. Сам Горький тоже плакал: он вспомнил свои молодые годы, когда по 16–18 часов в сутки бегал вниз и вверх с пудовыми тюками на спине, а ночь проводил в ночлежках, где зимой не выходила сырость, а летом задыхались от духоты и смрада. Среди рабочих и грузчиков выделялся один с особенно широкими плечами и железными мускулами. Он не плакал. Наоборот, он крепко сцепил зубы и дал себе слово, как бывший красноармеец, работать с полной отдачей и не делать себе никакой поблажки. А года полтора назад в Одессу пришел заграничный пароход, этот грузчик посмотрел на него внимательно и сказал своей бригаде: «Товарищи! Звено соревнуется со звеном за рекордную выработку. Смотрите же, не подкачайте! Нехай капитан и вся его команда поймут, что пароход разгружается в Советской стране». В этот день в порту был установлен первый рекорд. При норме 101 тонна, работая по-стахановски, бригада выгрузила 255 тонн, а еще через день дала небывалую цифру, которая не укладывается в человеческой голове, – 310 тонн. Что было с капитаном заграничного парохода, который все это видел собственными глазами, рассказывать не буду, но можете ему не завидовать.

– Кому завидовать! – крикнула Дина Варгафтик. – Пусть им всем повылазит!

– Товарищ Варгафтик, – Иона Овсеич протянул руку вперед, ладонью кверху, – ты говоришь правильно, но я хочу тебя спросить: кто от проклятий умирал, кто от красивых слов выздоравливал? Нет, Дина Варгафтик, надо работать, как стахановец Хенкин, а не говорить красивые слова. И вот сейчас мы зададим вопрос Оле Чеперухе: как получается, что она сидит дома, а в это самое время ее сын бегает по городу с блатными песнями, словно беспризорник?

Оля покраснела, как вареный рак, оглянулась на детей, которые стояли возле стены, и сказала, что есть счастливые папы и мамы, а есть несчастливые.

– Чеперуха, – сделала пальцем Клава Ивановна, – человек – кузнец своего счастья, и не надо сваливать с больной головы на здоровую.

– Я не сваливаю, Клава Ивановна, но ваш муж, – Оля опять оглянулась на детей, – не лез до вас пьяный и не требовал, и ваш сын не угрожал вам, что все равно убежит из дома.

– Малая, – сказал Иона Овсеич, – здесь она права, и мы должны сегодня записать, под твою личную ответственность, что актив дома, идя навстречу выборам, берет на себя обязательство полностью охватить детей форпостом. При норме 101 тонна люди могли сделать 255 и даже 310, а мы с вами, как слепые котята в лоханке с водой. Стыдно, товарищи!

Иосиф Котляр поднял руку:

– Овсеич, дай мне слово.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Дегтярь.

– Я хочу сказать, что нашим детям надо купить мандолины с балалайками, и пусть они имеют свой оркестр.

– А средства откуда? – поинтересовался Дегтярь.

– А средства нехай каждый выделит из своего кармана. – Иосиф достал бумажник, вынул оттуда три рубля и бросил на стол. – Почин дороже денег.

Дегтярь молча смотрел на деньги, первое впечатление было такое, как будто он растерялся, однако тут же велел Иосифу забрать деньги и прекратить этот базар, ибо одно дело – подлинная инициатива снизу, которую мы всегда приветствовали и будем приветствовать, а другое дело – купеческие замашки. Послышался одобрительный гул, Котляр сидел со своей жалкой улыбкой. Иона Овсеич решил, видимо, пощадить его и, не дожидаясь полной тишины, объявил, что имеется небольшое сообщение, хотя это не совсем к месту и своевременно. Жилица Идалия Орлова, когда умер Киселис, подала заявление, чтобы ее переселили на освободившуюся жилплощадь, так как она живет в полуподвале, там проходит канализационная труба и постоянно течет. Комиссия домкома в составе представителя тройки товарища Малой, товарища Хомицкого и Ланды обследовала условия гражданки Орловой и дала свое резюме насчет переселения. Но домком хочет сначала знать, какое будет мнение у жильцов.

Иона Овсеич опять сделал паузу, внимательно посмотрел каждому в глаза, и люди почувствовали, что вся ответственность теперь ложится на них.

Слово взяла Дина Варгафтик. Здесь, сказала она, рядом, сидит Клава Ивановна и может вслух подтвердить, что в день похорон Киселиса она, Дина Варгафтик, первая сказала: надо отдать комнату Орловой. Но, с другой стороны, комната самостоятельная, имеет отдельный ход и свой отдельный кран, а Ляля Орлова в свое время вела такую жизнь, что при детях лучше не говорить. Где гарантия, что не будет повторения?

– Где гарантия? – подхватила Клава Ивановна. – Я тебе отвечу: гарантия – доверие к человеку. Кроме того, мы потребовали, и Ляля Орлова написала обязательство.

Дина Варгафтик криво усмехнулась, потому что бумажку с обязательством можно подшить к делу и держать у себя в канцелярии, но живого человека с его привычками к делу не подошьешь.

– Варгафтик, – сказал Иосиф Котляр, – с первого дня, как мы живем в этом доме, я знаю, что ты любишь хороший порядок, и сама первая побежишь докладывать, если что-нибудь не так. Как же у тебя поворачивается язык требовать, чтобы человеку не верили и делали так, как будто советской власти не двадцать лет и на носу не выборы в Верховный Совет СССР, а куда-нибудь в другое место!

– Не надо красивые слова, не надо красивые слова! – закричала Дина. – Мы тоже умеем!

Котляр сильно оттолкнулся обеими руками, пустая штанина зацепилась за нижнюю кромку стола, здоровая нога шагнула чересчур далеко вперед, и он упал. Соседи хотели помочь, но Иосиф отказался наотрез и первый посмеялся над собой за свою неповоротливость.

– Товарищ Варгафтик, – сказал он, подымаясь, – в девятнадцатом году под Сандомиром мы отпустили на честное слово белополяка. На честное слово!

– Та-та-та! – закачала головой Дина. – Еще надо проверить, как он держал это честное слово. А насчет Орловой никто не говорит против, но во дворе живут дети, и надо об этом помнить.

Когда люди успокоились, Иона Овсеич подвел итог, и выходило, что обе стороны имеют свой резон, но общее настроение, в основном, положительное: переселить гражданку Орлову в комнату ныне покойного Киселиса и ходатайствовать о настоящем перед Сталинским райсоветом депутатов трудящихся.

Все согласились с такой формулировкой, но Ефиму Гранику не понравилась часть вторая – насчет ходатайства перед райсоветом.

– Овсеич, – сказал он громко, – в райсовете сидят трудящиеся, и у нас во дворе живут трудящиеся, а получается, как будто там лучше видят, что надо нашей Орловой и другим жильцам.

– Ефим Лазаревич, – улыбнулся Дегтярь, – ты знаешь, как называется твоя теория? На партийном языке твоя теория называется анархо-синдикализм.

– Теория! – Ефим поднял голову и склонил немного набок. – Просто у человека есть мысль.

– Нет, – сделал пальцем Дегтярь, – именно теория, стихийная теория, которая неизбежно возникает в сознании людей, недостаточно крепко связанных своими корнями с рабочим классом. Ты предлагаешь отдать без разговоров, без обследования комнату Орловой, а может, в районе есть другой человек, который нуждается больше, а может, в городе есть третий, который нуждается еще больше и, кроме того, имеет особые заслуги!