Текст книги "ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО"

Автор книги: Аркадий Ваксберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

НА СЦЕНЕ И ЗА КУЛИСАМИ

НА СЦЕНЕ И ЗА КУЛИСАМИ

Очень много лет назад знаменитый в ту пору, особенно в двадцатые и тридцатые годы, московский адвокат Илья Брауде, стажером которого я был в течение полутора лет, сказал мне нечто такое, что тогда звучало почти как фантастика: «Еще каких-нибудь четверть века назад быть евреем считалось престижным». Он сказал это, прочитав принесенное ему досье о мытарствах человека, который годы подряд безуспешно искал работу: бедолаге с отличным дипломом и великолепным послужным списком всюду отказывали, как только узнавали, что он еврей. В Советском Союзе к тому времени уже давно не было пособий по безработице, так что этот человек был обречен на нищенство. К тому же неработающие (кроме инвалидов и пенсионеров), независимо от того, почему они оказались в таком положении, подвергались административному выселению из Москвы в течение 48 часов. «А вот в двадцатые годы, – продолжил Брауде, – у евреев при приеме на работу или когда сокращался аппарат даже была привилегия. Они считались нацменьшинствами, пострадавшими при царизме и оттого нуждающимися в особой заботе».

Многочисленные подтверждения этому я нашел в домашнем архиве. Моя мать, адвокат с 1926 года (сначала в Сибири, затем в Москве), провела много судебных дел – уголовных и гражданских, – в которых очень ярко присутствовала еврейская тема: обвинения в антисемитских проявлениях, даже совсем невинных по нынешним меркам. В одном деле, к примеру, датированном 1927 годом, содержится такая формула обвинения: «…X. неоднократно намекал (!), что евреи тянут за собой друг дружку на теплые места». И за такие «намеки» его привлекли к уголовной ответственности! Чаще всего подобные дела завершались обвинительным приговором, а в трудовых спорах, при конфликтах между администрацией и служащим-евреем, победа последнего была почти всегда обеспечена – судьям не хотелось, чтобы кого-либо из них сочли антисемитом.

В то же время значительная часть еврейского населения сменила тогда свои – специфически национальные – имена и фамилии на русские. Это происходило отнюдь не из желания скрыть свою национальность – в этом не было еще никакой нужды, – а из стремления не выделяться, не акцентировать этническую принадлежность, ибо в соответствии с господствовавшей тогда идеологической установкой для коммуниста не существует ни русских, ни евреев, ни латышей, ни татар – только пролетарии и буржуи. Перемена имен и фамилий производилась в простейшем порядке: надо было лишь опубликовать соответствующее сообщение в прессе и, ничего не доказывая и ничем не аргументируя свое желание, отправиться за новыми документами в районный загс: их обязаны были выдать по первому требованию заявителя.

Местные газеты того времени переполнены информацией такого рода – почти все эти сообщения однородны: Абрам менял свое имя на Александр, Соломон – на Семен, Моисей на Михаил, Израиль на Илья… Отчества менять не разрешалось (это можно было сделать лишь в случае, если здравствующий отец сам изменит свое имя), но очень многие явочным порядком пользовались такой заменой в быту: практически почти все евреи – «Семеновичи» были на самом деле Соломоновичами или Самуиловичами, а «Михайловичи» – Моисеевичами или Менделевичами. Лишь для немногих псевдоним был обусловлен соображениями конспирации при нелегальной партийной работе до 1917 года. Двойная фамилия (подлинная – в скобках), неоднократно встречающаяся и на страницах этой книги, объясняется главным образом той же причиной. Этот прием, как мы увидим впоследствии, широко использовался державными советскими антисемитами для «разоблачения» еврейского происхождения жертвы. Я вынужден пользоваться им для того же самого, но, как каждому очевидно, с совершенно иной целью. Строго говоря, в официальной терминологии, а тем более в деловой документации, слова «еврей» вообще не существовало. До 1933 года в стране не было внутренних паспортов, а стало быть, не было и документа, фиксирующего этническую принадлежность. Главная причина введения паспортов вполне очевидна: уже готовился Большой Террор, все население надо было взять на контроль и следить за передвижением каждого. Но попутно решалась и другая задача: отделить «овец от козлищ», с тем чтобы никакая перемена имен и фамилий не могла бы скрыть «состав крови».

В паспорта ввели специальную графу: национальность. Не вероисповедание, как было при проклятом царизме, а именно национальность, то есть этнические корни, как в нацистской Германии, и нигде больше. Эта графа шла в паспорте под пятым номером, поэтому на долгие годы типично советская формула «пятый пункт», не понятная ни одному человеку из иного мира, стала эвфемизмом слова «еврей». Когда говорили: «он не прошел по пятому пункту» или «инвалид пятой группы», это означало, что кого-то не приняли на работу, не дали какого-то разрешения, в чем-то отказали и т. п. из-за того, что он еврей. По существу, в реальности, пятый пункт означал только национальную идентификацию еврея. Принадлежность к другому этносу никого не интересовала. Украинцу, армянину или узбеку обозначение в паспорте его этноса ничем не угрожало, как и не сулило никаких благ. Недаром же – правда, чуть позже – появился такой анекдот, очень краткий и выразительный: на вопрос «ваша национальность?» следует ответ «да». Никаких других пояснений не требовалось.

Паспорта, с момента их введения, получали лишь жители городов. Крестьяне – в том числе, разумеется, и колхозники – права на паспорт не имели. Это было сделано для того, чтобы привязать их, как рабов, к своей деревне, ибо без паспорта никуда уехать было нельзя. Даже купить билет на поезд… Но – заметим опять же попутно – это не слишком мешало контролю за принадлежностью к еврейству, поскольку евреи-земледельцы, как будет сказано ниже, работали почти исключительно в этнически «чистых» (еврейских) колхозах и были там на учете, а передвигаться без паспортов не могли. Получался замкнутый круг.

Все это можно понять и по достоинству оценить лишь с дистанции времени. Тогда никто – ни в самом СССР, ни за границей, где тотальная паспортизация советского населения активно обсуждалась, – не видел в этом административном нововведении еще и какого-то – не главного, разумеется, а дополнительного, но все же специфического подтекста. Тем более что сами кремлевские вожди не скупились на заверения в своем неизменном интернационализме, а для зарубежной общественности с таким категорическим заявлением, притом прямо по самому «больному» вопросу, выступил лично – Сталин.

В самом конце 1930 года Еврейское телеграфное агентство США попросило Сталина ответить на вопрос, каково официальное отношение советской власти к антисемитизму. Не было никакого специального повода или события в самом СССР, которые могли бы спровоцировать этот вопрос. Просто-напросто агентство, специализирующееся именно на еврейской тематике, задало вождю самой интернациональной в мире страны естественный и вполне невинный вопрос, неизменно интересовавший медии, на которые оно работало. Тем более что антисемитизм уже поднимал голову во многих европейских странах, прежде всего – в Германии.

Привычки давать интервью западной прессе у Сталина не было, и, однако, уже 12 января 1931 года кремлевский владыка ответил. Не только с поразительной быстротой, но и с поразительной категоричностью: «Антисемитизм опасен для трудящихся как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты ‹…› не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма. ‹…› Антисемитизм как крайняя форма расового каннибализма является наиболее опасным пережитком каннибализма ‹…› Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью». Об этой благородной и достойной позиции своего вождя страна (не заграница!) узнала лишь через двадцать лет[1]. Но так или иначе Сталин такое вдохновляющее заявление сделал, и его разнесла по свету мировая печать.

Конечно, при желании некоторые, действовавшие тогда, советские законы (например, статью Уголовного кодекса, предусматривавшую ответственность за «возбуждение национальной розни») можно было бы истолковать и как направленные против антисемитов, а если, в духе традиционной советской юстиции, объявить все, что не по нраву властям, контрреволюцией, то нашлись бы и законы, допускавшие за такие деяния даже смертную казнь. Так что если бы Сталина вдруг попросили уточнить свою декларацию и сослаться на конкретный закон, сделать это было не сложно. Но все же Сталин явно перегнул. Закон, впрямую объявлявший преступлением именно антисемитизм, перестал существовать в 1922 году с принятием Уголовного кодекса (вряд ли Сталин об этом забыл), а антиантисемитских процессов, завершившихся смертным приговором, не было, разумеется, и в помине.

У меня сохранилось досье по одному делу, которое Илья Брауде вел в конце двадцатых годов. Молодой муж юристки еврейского происхождения, русский рабочий парень, беспрерывно оскорблял ее национальное достоинство, публично измывался над ней и унижал, а закончилось это тем, что в пылу очередной ссоры пальцем проткнул ей глаз. Его судили – и осудили – за увечье, которое он причинил, но ни в формуле обвинения, ни в приговоре нет ни слова о самостоятельном, ничуть не менее тяжком (а судя по сталинскому ответу Еврейскому телеграфному агентству США – даже более тяжком) преступлении: активном антисемитизме, который якобы карался в Советском Союзе смертной казнью.

И все же в утверждении, что двадцатые годы, как и первая половина тридцатых, – период государственного покровительства российскому еврейству, есть немалая доля правды. Именно в этот период множество лиц еврейского происхождения выдвигается на руководящие посты во всех сферах партийной, комсомольской, государственной, профсоюзной, хозяйственной, культурной жизни. Даже в военном ведомстве, где участие евреев после гражданской войны было не слишком заметным (не считая политработников – комиссаров), к началу тридцатых годов весьма высокие посты заняли лица еврейского происхождения. Когда был создан в очень узком составе Военный Совет при наркоме обороны, шестнадцать мест получили в нем военачальники еврейского происхождения[2]. Вскоре все они погибнут в лубянских застенках.

Даже в святая святых – в партийном идеологическом штабе, в редакции газеты «Правда» – высшие руководящие посты были отданы евреям: газетой управлял триумвират в лице пользовавшихся безраздельным доверием Сталина Льва Мехлиса, Михаила Кольцова (Фридлянда) и Льва Ровинского[3]. Еще того более: Сталин направил на работу в «Правду» ее чрезвычайно плодовитым и чрезвычайно воинственным фельетонистом Давида Заславского, меньшевика, активного «бундовца», справедливо обвинявшего Ленина (1917 год) в сговоре с германскими властями для низвержения законной российской власти и заслужившего от Ленина самые бранные клички, которые были в печатном словаре. До сих пор кажется невероятным: в 1928 году центральное место на страницах главного партийного органа занял беспартийный еврей, не раз себя заявлявший как непримиримый антибольшевик! И лишь шесть лет спустя, в 1934 году, доказав своим ядовитым пером верность отцу народов, Давид Заславский вступил в партию. Рекомендацию ему дал лично Сталин[4].

Все советские послы персонально утверждались политбюро, то есть фактически самим Сталиным. Тем показательнее, что и в двадцатые, и в тридцатые годы послами в самых важных для Москвы западных странах (США, Англии, Германии, Франции, Италии, Испании и других) были евреи: Максим Литвинов (Баллах), Иван Майский (Израиль Ляховецкий), Адольф Иоффе, Григорий Сокольников (Бриллиант), Борис Штейн, Яков Суриц, Марсель Розснберг, Михаил Кобецкий, Лев Хинчук, Константин Уманский… Еще того более: Яков Суриц с вызывающей демонстративностью был назначен послом в Берлине в 1934 году, когда там уже установилась нацистская власть, даже на первом этапе отнюдь не скрывавшая своего отношения к евреям[5].

Есть множество фактов, свидетельствующих о том, что Сталин именно демонстрировал, иногда и без видимой необходимости, не только свою толерантность, но даже какую-то особую симпатию к евреям, – это говорит лишь о том, что он боялся (еще не пришло время!) обнажить истинное отношение к ним. Он знал в себе этот порок и пока еще ни в коем случае не хотел, чтобы о нем узнали другие: такие болезненные «перестраховочные» комплексы хорошо известны психологам и достаточно подробно изучены. В русской лексике они выражены старой народной пословицей: «на воре шапка горит».

Когда в 1934 году потерпел катастрофу стратостат, поднявшийся на рекордную для того времени высоту (свыше 22 тысяч метров), и три стратонавта погибли, их прах в виде особой чести было решено замуровать в кремлевской стене. Сталин лично участвовал в торжественных похоронах, но нес урну не с прахом командира экипажа Павла Федосеенко, как было бы положено генсеку и великому вождю, а члена экипажа под третьим номером, 24-летнего специалиста по космической радиации Ильи Усыскина – вряд ли случайно в его некрологах настойчиво подчеркивалось, что молодой ученый родился в бедной еврейской семье[6].

Для сталинской мнительности, несомненно, были достаточные основания. Прямых доказательств эскалирующего сталинского антисемитизма – документов, публичных заявлений, откровенных высказываний, пусть даже в узком кругу, но не с глазу на глаз, – таких доказательств, разумеется, нет и быть, применительно к тому периоду, просто не может: Кремль все еще играл в несокрушимый интернационализм и в «сталинскую дружбу народов». Но есть слишком много косвенных доказательств, которые по своей убедительности и силе не кажутся более слабыми, чем доказательства прямые.

Из их числа есть смысл выделить одно, которое столь красноречиво, что в комментариях не нуждается.

После смерти Ленина множество партийных историков занялось его биографией. Без малейшего труда иные из них обнаружили факт, никем, естественно, никогда не скрывавшийся, но просто никому не известный, поскольку раскопки в этнических корнях какой бы то ни было личности тогда были просто не в чести: вождь русского (но, кстати, и мирового) пролетариата оказался – подумать только! – на четверть евреем.

Теперь предоставим слово старшей сестре Ленина – Анне Ульяновой.

Вот что она писала Сталину 19 декабря 1932 года в письме, пребывавшем до самого последнего времени в архивной папке с грифом: «Совершенно секретно. Не выдавать никому»:

«Дорогой Иосиф Виссарионович! Обращаюсь к Вам не только потому, что Вы стоите во главе партии, но и поскольку люди, причастные, по-моему, к очень постыдной истории, заставившей меня написать Вам, дают понять, что действуют по согласованию с Вами, хотя я просто не могу в это поверить. ‹…› Исследование о происхождении моего, а значит и Владимира Ильича, деда показало, что он происходил из бедной еврейской семьи, был, как говорится в документе о его крещении, сыном житомирского мещанина Мойшки Бланка. Этот факт, имеющий важное значение для научной биографии Владимира Ильича, для исследования его мозга, был признан неудобным для разглашения. В Институте (речь идет об ИМЭЛ, то есть институте Маркса – Энгельса – Ленина при ЦК ВКП(б). – А. В.) было постановлено не публиковать и вообще держать этот факт в секрете. В результате этого постановления я никому, даже близким товарищам, не говорила о нем. ‹…› Этот факт, вследствие уважения, которым пользуется Владимир Ильич, может сослужить большую службу в борьбе с антисемитизмом, а повредить, по-моему, ничему не может. ‹…› У нас ведь не может быть никакой причины скрывать этот факт, а он является лишним подтверждением данных об исключительных способностях семитского племени и о выгоде для потомства смешивания племен, что разделялось всегда Ильичем. Ильич высоко ставил всегда евреев»[7].

Письмо Анны Ильиничны дошло до адресата: на нем имеется сталинская пометка: «В архив»[8]. Это значит: ответа не требует. Сестра «вождя и учителя», именем которого Сталин клялся тысячи раз, ответа его верного ученика не удостоилась. Вне всякого сомнения, будь письмо на другую тему, тогда, в тридцать втором, он бы еще ей ответил.

Что касается отношения Ленина к евреям, то Анна Ильинична совершенно права. В одном из писем Горькому Ленин писал: «Русский умник всегда еврей или человек с примесью еврейской крови»[9]. Скорее всего, имел в виду и себя.

К еврейским корням Ленина, точнее, к вакханалии, которая была поднята вокруг этого открытия всего через несколько лет, нам еще предстоит вернуться. Сейчас же важно отметить, что в самом начале тридцатых, когда на поверхности не было вроде бы никаких признаков государственно-партийного антисемитизма, за кулисами, вдали от посторонних глаз, он активно себя проявлял на самом высшем уровне – иначе такое письмо Анны Ульяновой просто не было бы написано. И уж вполне красноречива ссылка сотрудников партийного института на самого товарища Сталина – всуе, без оснований, в таких стенах такие ссылки не делались.

Добавим к этому, что страх, который испытывали сотрудники института, был подогрет еще и событием как бы локального значения. Только что, в начале того же года, был изгнан со своего поста, судим во внесудебном порядке (это не обмолвка, такая тогда существовала официальная формула), исключен из партии и сослан директор ИМЭЛ, академик Давид Рязанов (Гольденбах). Он осмелился выступить и против идеологической монополии Сталина, и против извращения истории, и против уже затеянных к тому времени фальсифицированных судебных процессов (к примеру, против никогда не существовавшей «Промпартии» или «вредителей»-меньшевиков), и против антисемитизма, пока еще как бы негласно процветавшего в среде молодых партийцев и комсомольцев, то есть – тех люмпенов, на которых Сталин и сталинцы уже безошибочно сделали ставку в борьбе за власть[10].

Из многочисленных свидетельств о нараставшем сталинском антисемитизме вспомним и свидетельство из первых рук. Светлана Аллилуева, рассказывая об отношениях между Сталиным и ее матерью, пишет, что отец часто ругался с Надеждой Сергеевной, когда та защищала кого-либо из гонимых евреев. Сталин, утверждает С. Аллилуева, не раз говорил, что история партии – это история борьбы против евреев. Естественно, он имел в виду борьбу с меньшевиками и свою личную борьбу с Троцким, Зиновьевым и Каменевым. Выдавая свои, пока еще не афишируемые, чувства, он даже принципиальную, позиционную конфронтацию окрашивал в национальные тона, видя в своих противниках не просто врагов, но врагов-евреев.

Еще больше подливало масла в огонь то обстоятельство, что эти враги были выше, чем Сталин, хотя бы по части образования, эрудиции, знаний, культуры – они чувствовали свое превосходство и не сомневались, что он сам чувствует то же. Для Сталина это было величайшим унижением, которое он всесильный! живой Бог! – ни при каких условиях не мог оставить без последствий. Вообще, надо сказать, евреям сильно не повезло оттого, что главными врагами Сталина в борьбе за власть после смерти Ленина оказались евреи. Будь на месте Троцкого, Зиновьева и Каменева кто-то другой, не семитских корней, – возможно, многое в последующие годы происходило бы иначе. Хотя бы по отношению к евреям.

Этот довод может кому-то показаться слишком наивным и уж во всяком случае не научным. Но к Сталину, как, впрочем, и к любой крупной фигуре на общественной сцене, нельзя подходить слишком функционально – только как к участнику большой игры в высших эшелонах власти. Он еще и «просто» человек – со своим характером, темпераментом, физическими и психическими отклонениями. Без психологического портрета не существует и политического. Или, во всяком случае, политический будет в таком случае неточен и плосок.

Гнев его копился годами – он обладал кавказским накалом чувств, но и кавказской же терпеливостью, умением ждать. Оттого так долго терпел, уже «разобравшись» с еврейскими претендентами на трон, своих, еврейских же, секретарей – разгони он их всех сразу, пошел бы разговор о Сталине-антисемите.

Еще – на этот счет есть множество свидетельств – его бесило «засилье» еврейских жен в ближайшем окружении, на самом-самом партийном верху. На еврейках были женаты многие русские члены ЦК и даже Политбюро в двадцатые или тридцатые годы: Молотов (Перл Карповская, она же Полина Жемчужина), Ворошилов (Голда Горбман), Бухарин (сначала Эсфирь Гурвич, потом Анна Лурье), Рыков (Нина Маршак), Калинин (Екатерина Лорберг), Киров (Мария Маркус), Куйбышев (Евгения Коган), Андреев (Дора Хазан, она же Сермус), Орджоникидзе (Зинаида Павлуцкая), Крестинский (Вера Иоффе), Постышев (Татьяна Постоловская), Луначарский (Наталья Розенель), Межлаук (Чарна Эпштейн), Ежов (Евгения Файгенберг-Хаютина-Гладун) и еще многие другие – их перечень занял бы непомерно большое место. Даже самый близкий к Сталину помощник, едва ли не его alter ego, Александр Поскребышеа тоже выбрал себе в жены Брониславу Соломоновну Вайнтрауб…

Ничего удивительного в этом, конечно, нет. За очень малым исключением все новые, после октября 1917 года, властители России вышли из бедных пролетарских и крестьянских семей, и встреча с восторженными девушками совсем другого круга, пламенными большевичками неизмеримо более высокого образовательного и культурного уровня (некоторые даже называют их «экзотическими» – такими они, вероятно, казались рабочим парням), не могла не поражать воображения. Это тоже было вхождением в иной мир, но уже не в общественном, а в личном плане. Сталин же переводил и это, как и все остальное, сугубо в политическую плоскость. Вполне знаменательна такая его, очень уж специфическая, шутка. Обращаясь в своих письмах к ближайшему и самому верному «соратнику» Вячеславу Молотову, он нередко, еще с двадцатых годов, и впоследствии тоже, называл его «Молотштейн» – подтекст вполне очевиден[11]. Иногда Сталин варьировал свою шутку, превращая «Молотштейна» в товарища тоже с еврейским душком – «Молотовича»[12].

Так называемые «мелкие факты» иногда говорят больше, чем «крупные».

В 1934-1935 годах в Берне состоялся судебный процесс, на котором рассматривалось происхождение пресловутых «Протоколов сионских мудрецов» – апокрифического документа о так называемом заговоре мирового еврейства, стремившегося захватать власть над всем миром. Сочиненные еще в конце XIX века в царской России кучкой черносотенных журналистов, «Протоколы» были разоблачены в стране своего происхождения, причем большевистская печать принимала активное участие в этой акции, возмущаясь «грязной кухней тюрьмы народов».

В Берне фальшивка была полностью разоблачена теперь уже на международном уровне, притом с соблюдением всех правил демократической судебной процедуры. Казалось бы, советской печати пристало громче всех заявить об этом: ведь даже (!) буржуазный суд признал правоту большевиков, давно разоблачивших буржуазную подделку и антисемитскую клевету. Однако все советские газеты (все – откуда такое единение?!) обошли сенсационное решение бернского суда полным молчанием[13].

Нарочитость этого молчания станет еще более заметной, если сопоставить его с таким фактом. В Швейцарию был направлен в качестве специального корреспондента «Известий» Илья Эренбург, который посвятил присланную оттуда статью поднимавшему в Европе голову нацизму, проникшему даже в Швейцарию, активности различных нацистских объединений, преследованиям евреев и клевете на них, распространявшейся в разных странах, – эти проблемы обсуждались тогда в Лиге Наций[14].

Как раз в этой связи и возник бернский судебный процесс и как раз по случаю разгула фашистского «Национального фронта» в Швейцарии туда и был направлен Эренбург. Но ни одного слова об этом судебном процессе, происходившем тут же, в Швейцарии, в те же самые дни (о нем гремела мировая печать) и имевшем к теме его статьи самое прямое отношение, там нет ни слова.

Разумного объяснения этому факту нет. Но дочь Ильи Эренбурга, Ирина Ильинична (автор первоклассных переводов с французского; подписывала их псевдонимом И. Эpбypг), с которой я поделился своим недоумением, рассеяла все сомнения. Она достоверно знала о том, что отец подробно написал о процессе, но все упоминания о нем были вырезаны в редакции. В шестидесятые годы Илья Эренбург собирался включить эту статью в один из томов собрания своих сочинений и тщетно искал в архиве выброшенные куски – именно поэтому дочь хорошо запомнила, о какой статье и о каких погибших ее фрагментах шла речь. Совершенно очевидно, что, не имея каких-то указаний сверху, редакторат «Известий» пойти на такие скандальные купюры в 1935 году не мог.

К этому же времени относится и еще один документ, на долгие годы упрятанный в секретных архивах Кремля. Отраженным, но очень ярким светом он фиксирует эволюцию сталинского отношения к «еврейскому вопросу», пока еще не слишком очевидного для непосвященных, но уже замеченного теми, для кого этот «вопрос» носил отнюдь не теоретический характер. Словечки «якобы», «будто бы», «неким» и им подобные, которые употребляет автор цитируемого ниже письма, должны были, видимо, смягчить реакцию Сталина, позволить ему отвергнуть «несправедливые обвинения», но все же довести до его сведения, что миру известны факты, не слишком красящие его режим.

27 декабря 1935 года Ромен Роллан отправил с оказией (советской почте он не слишком доверял) письмо Сталину. Его привез и лично передал 16 января 1936 года в руки генсека дипломат, ближайший друг Молотова, Александр Аросев, занимавший тогда пост председателя Всесоюзного общества культурной связи с заграницей[15].

«Я недавно получил из Тель-Авива (Палестина), – писал Роллан, – письма, за подписью еврейского писателя, объявляющего себя революционером и поклонником СССР. Он возмущается, однако, якобы царствующим в СССР неким антисемитизмом, который находит свое выражение в преследовании евреев, желающих говорить на своем языке. Этот древнееврейский язык будто бы объявлен правительством «контрреволюционным» и по этой причине запрещен. Я слышал такую же жалобу от молодых евреев в Швейцарии»[16].

Слишком осторожные выражения, которые выбирает Роллан, с непреложностью означают, что он не сомневается в достоверности излагаемых им фактов, но считает вредным для дела впасть в обличительную тональность. Естественно, все, что «якобы царствовало» в СССР, царствовало там без всякого «якобы». И Сталин знал это, как знал и то, что Роллан тоже знает. И поэтому на письмо его не ответил, как и на четыре других, хотя сам же заверял Роллана, который посетил его вместе с М. Горьким несколькими месяцами ранее, что находится в его, Роллана, «полном распоряжении»[17].

Особенность ситуации (иные говорят, что в сочетании несочетаемого и состояла сталинская хитрость, принятая за гениальность) отличалась тем, что любой просочившийся «в публику» факт очевидно антисемитской направленности мог быть тогда перечеркнут, опровергнут, отвергнут фактами прямо противоположными. Притом не мнимыми, а подлинными. Государственное юдофобство мирно уживалось с государственным юдофильством.

Пожалуй, если быть более точным, назвать юдофильство того времени государственным все же нельзя. Просто Сталин лавировал, соблюдал правила затеянной им многоэтапной игры. Время, когда он мог сказать, пусть даже не вслух, а самому себе: «Пусть говорят что хотят, но я буду делать то, что хочу», – такое время в еврейском вопросе еще не настало. Сталину было пока еще важно, что о нем говорят не только в своей стране, но и в мире, он не хотел ронять своего имиджа и был в этом своем стремлении весьма изворотливым и искусным.

Многие западные деятели – политики, писатели, журналисты – искали встречи с ним, но он тщательно выбирал своих собеседников. Конечно, не было никакой случайности в том, например, что он согласился на встречу с немецким писателем Лионом Фейхтвангером – не только евреем по происхождению, но и с особой остротой относившимся в своем творчестве и в своих публичных высказываниях к еврейской теме. Тем более что все нараставший, агрессивный антисемитизм нацистов на его родине делал эту тему еще острее. Имя Фейхтвангера было известно в Советском Союзе еще больше, чем в Европе и даже в его родной стране, но в любом случае авторитет этого независимого, беспартийного писателя-еврея был очень велик – дружеская беседа с ним отводила от Сталина любые подозрения в его антисемитизме. Было совершенно очевидно, что Фейхтвангер затронет эту тему в беседе, и это давало Сталину возможность совершенно непринужденно, без всякого нажима, внедрить в сознание собеседника (а через него, глядишь, и в сознание тех, с кем Фейхтвангер поделится своими впечатлениями), до какой степени Сталин был, есть и будет другом еврейского народа. Народа, которого, согласно сталинской концепции, изложенной им еще четверть века назад, вообще не существует.

Расчет Сталина оправдался – ему вполне удалось запудрить Фейхтвангеру мозги. Он так убедительно отверг все обвинения, высказывавшиеся на Западе против него (включительно и те, о которых писал ему Роллан), что очарованный немецкий писатель поспешил поделиться своими восторгами со всем миром.

«В общем я считаю, – написал он в своей, поражающей слепотой и наивностью, книге «Москва 1937», – поведение многих западных интеллигентов в отношении Советского Союза неразумным и недостойным.

Они не видят всемирно-исторических успехов, достигнутых Советским Союзом, они не хотят понять, что историю в перчатках делать нельзя. ‹…›

Сталин искренен, когда он называет своей конечной целью осуществление социалистической демократии»[18].

Ничего необычного в такой реакции просвещенного западного демократа и эрудита для Сталина не было: он знал, что умеет, когда ему это нужно, производить благоприятное впечатление на восторженных западных левых, и успешно пользовался их близорукостью в своих интересах. Перед ним был еще более яркий, еще более впечатляющий пример.

В декабре 1934 года американский журналист Исаак Дон Левин[19] предложил Альберту Эйнштейну осудить начавшийся в СССР террор, обратив, в частности, его внимание на то, что усердная поддержка многими западными либералами еврейского происхождения сталинской деспотии служит удобной ширмой для сокрытия «партийного антисемитизма».

Эйнштейн отказался – с такой мотивировкой: «Согласитесь, большевики доказали, что их единственная цель – реальное улучшение жизни русского народа; тут они уже могут продемонстрировать значительные успехи. Зачем же акцентировать внимание общественного мнения в других странах на грубых ошибках режима? Разве не вводит в заблуждение подобный выбор?»