Текст книги "ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО"

Автор книги: Аркадий Ваксберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

39. Там же. С. 232.

40. Литературная газета. 1949. 12 марта.

41. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 237. Л. 5-24.

42. Сталин И. Собрание сочинений. 1951. Т. 13. С. 258.

43. См.: Пороки и болезни великих людей. Минск, 1998 и Буянов М. Ленин, Сталин и психиатрия. М., 1993.

44. Ноймайр Антон. Диктаторы в зеркале медицины. Ростов-на-Дону, 1997. С. 427. См. также безоговорочный диагноз президента Академии медицинских наук СССР Николая Блохина, основывающийся на заключении большой группы психиатров и относящийся к состоянию Сталина на конец сороковых годов: «нарастание садистических настроений, резко прогрессирующее обострение мании преследования, полное недоверие к своему окружению, даже к самым близким и верным, внушаемость во всем, что могло бы подтвердить постоянную убежденность в существующем заговоре против него» (Октябрь. 1988. № 8), а также сообщение его дочери Светланы Аллилуевой о «зашедшем далеко» атеросклерозе сосудов мозга, частых галлюцинациях и расстройстве речи. Об атеросклерозе, который привел к глубоким нарушениям функций нервной системы Сталина, свидетельствовал также профессор А. Л. Мясников, находившийся у постели умиравшего тирана (Литературная газета. 1989. 1 марта). Все эти симптомы, свидетельствующие о тяжком психическом заболевании Сталина, не дают оснований для признания его невменяемым, не отвечающим за свои преступления (см.: Торчинов В. А., Леонтюк A.M. Вокруг Сталина. С. 91), но помогают лучше объяснить причину маниакального взрыва его полускрытого до поры до времени антисемитизма.

45. Аллилуева Светлана. Двадцать писем к другу. Лондон, 1967. С. 170.

46. Там же. С. 174-176.

47. Свидетельство близкого приятеля Светланы, профессора Серго Микояна, сына члена политбюро Анастаса Микояна: Огонек. 1989. № 15. С. 29.

48. Микоян А. Так было. М., 1999. С. 362-363.

49. Вопросы истории. 1991. № 12. С. 58.

50. Восленский Михаил. Номенклатура. Лондон (на русском языке), 1984. С. 397.

51. АП РФ. Ф. 45.0п. 1.Д. 1. Л. 1.

52. Там же. Д. 1554. Л. 11.

53. Чуев Ф. 140 бесед с Молотовым. С. 475.

54. Там же.

НА ЛОБНОМ МЕСТЕ

НА ЛОБНОМ МЕСТЕ

Вакханалия, творившаяся в стране, начиная с первых месяцев сорок девятого года, ни для кого не могла остаться секретом, ибо приняла невероятные масштабы, затронула все регионы страны (кроме собственно России, – прежде всего Украину, Белоруссию, Молдавию, Латвию, Литву, где традиционно процент еврейского населения был выше, чем в других местах), да и не рассчитывала ни на какую секретность, ибо целью развернувшейся кампании было не только лишение евреев работы, не только их бытовая и моральная дискриминация, но и создание вполне определенного общественного мнения, которое все эти меры полностью бы одобрило.

Перечислить тех, кого затронула метла, дело едва ли осуществимое: точное число жертв никто не подсчитывал и подсчитать не смог бы, но то, что изгнанных с работы, лишенных заработка, оклеветанных и униженных – были десятки и сотни тысяч, никакого сомнения не вызывает. На этот счет сохранилось множество свидетельств, к которым я мог бы добавить и мои личные: как остались без работы (уволены вообще без всякой мотивировки), как пытались и не могли никуда устроиться мои родственники, друзья и знакомые нашей семьи. Именно тогда родился краткий, но чрезвычайно выразительный анекдот: вопрос о национальности допускает лишь такой вариант ответа – «да» или «нет». Существует мнение, что «новая национальная политика» коснулась только сферы идеологической и гуманитарной (культуры, науки, просвещения, журналистики и т. д.), но это не так. С заводов и фабрик, из больших и малых учреждений евреев гнали точно так же, как из консерваторий и университетов.

Спецслужбы и прокуратуры различного уровня все время сколачивали какие-то преступные группы, задумавшие вредить советской власти и готовившие переворот в угоду мировому еврейству. Наиболее громкий резонанс получил полностью сфабрикованный Лубянкой «заговор» на одном из самых крупных и самых престижных заводов страны – московском заводе имени Сталина, выпускавшем лучшие советские автомобили (грузовые и легковые). Руководителем заговорщиков, намеревавшихся по указанию американских сионистов взорвать завод, сделали помощника директора Алексея Эйдинова (Арона Вышецкого), его «подручным» главного конструктора завода Бориса Фиттермана, а в команду записали несколько десятков еврейских «националистов» (по неполным подсчетам – сорок два)[1].

Большинство из них было расстреляно, Фиттерман, получивший двадцать пять лет лагерей, по счастливой случайности выжил и впоследствии рассказал о том, каких признаний от него добивались. На возражения арестованного, обвинявшегося в шпионаже, диверсиях и подготовке террористических актов, на его требования к следствию представить хоть какие-нибудь доказательства выдвигавшихся обвинений, следователь – даже без особой злобы – пытался ему втолковать, как несмышленому ребенку: ты же еврей, какие еще нужны доказательства?[2] Именно с такими «доказательствами» дело было передано на рассмотрение «тройки», и почти все «заговорщики» получили смертный приговор.

В той или иной мере дискриминации подверглось большинство еврейского населения страны – в лучшем случае дискриминации только моральной: каждый с минуты на минуту ждал каких-то санкций. В эти месяцы и годы актом большого мужества для любого совестливого русского человека была поддержка гонимых евреев – пусть даже тайная, а тем более явная. Из уст в уста ходил рассказ о том, что на большом собрании интеллигенции Москвы руководитель Центрального кукольного театра, любимец и детей, и взрослых Сергей Образцов попросил слово и, взойдя на трибуну, произнес всего несколько слов – о том, что его отец, знаменитый ученый, академик, русский интеллигент, сбрасывал с лестницы антисемитов. Ему простили – Образцова любил Сталин.

Прощали не всем.

Избежали чистки очень немногие – практически лишь те, кто считался ценным и незаменимым кадром в какой-либо специфической, особо нужной Сталину, сфере, прежде всего в атомной промышленности (там «своих» специалистов оберегал Берия), производстве оружия и строительстве (восстановление разрушенного во время войны считалось задачей первостепенной). Благодаря этому на министерских постах сохранились Борис Ванников, Ефим Славский и – рангом пониже, в качестве заместителей министров – Семен Гинзбург, Павел Юдин, Давид Райзер, Венимамин Дымшиц, Иосиф Левин. Они же, помимо приносимой ими реальной пользы в качестве профессионалов, служили (на всякий случай!) барьерным щитом от возможных обвинений в государственном антисемитизме.

Однако в других сферах хозяйства и производства ничуть не менее полезные (вспомним, что и в нацистской Германии существовали неприкасаемые, «государственно полезные» евреи), в том числе носители генеральских званий, сталинские лауреаты, кавалеры множества орденов, пачками увольнялись со своих постов без всякой надежды найти хотя бы самый незначительный заработок.

Любое выражение недовольства влекло за собой еще более суровые санкции, вплоть до ареста – за клевету на национальную политику большевистской партии. Сотни раз я слышал в те годы популярную пословицу: «Бьют и плакать не дают» – она в точности определяла то, что на языке пропаганды называлось «моральным климатом». Дошло до того, что аресту подверглись работники транспорта, предоставлявшие железнодорожные составы для организованных групп переселенцев, направлявшихся из европейской части СССР в Еврейскую автономную область: в этом тоже виделся некий американо-сионистский заказ[3]. У Сталина хватило, однако, разума лишь частично, а не полностью согласиться с предложением занимавшего очень крупный пост в ЦК Юрия Жданова (сын покойного к тому времени члена политбюро, второй муж его дочери Светланы, впоследствии член-корреспондент Академии наук СССР) разгромить «еврейскую банду физиков-теоретиков» во главе с Львом Ландау: кое-кого Сталин все же оставил работать, осознавая, какие потери понес бы, лишившись таких мозгов[4].

Все эти кульбиты делались не скрытно, но все же без нарочитого афиширования, тогда как борьба с «еврейским засильем» в культурно-идеологической сфере шла с демонстративной помпезностью, отчего и создавалось ощущение, что поле боя находится только там. На публичных собраниях, стараясь перещеголять друг друга в доносительстве и продемонстрировать свое верноподданничество, с надрывными осуждающими речами – под лозунгом «очистить почву от космополитического отребья» – выступали писатели, ученые, режиссеры и другие представители гуманитарных профессий, многие из которых считались раньше порядочными людьми. В Ленинграде один из любимейших артистов страны Николай Черкасов требовал суровой кары для «космополитических отщепенцев», в Москве ему вторила интеллектуалка Мариэтта Шагинян, докопавшаяся до еврейских корней Ленина и теперь искупавшая свою вину за столь постыдное открытие. Растерявшийся и перепуганный основатель и руководитель Камерного театра, еврей Александр Таиров (Корнблит), обливаясь слезами, присоединился к антисемитам-погромщикам – Сурову, Грибачеву, Софронову – и метал громы и молнии в адрес «антипатриотов»[5].

Несчастному Таирову, потерявшему чувство реальности в надежде спасти свое детище, ничто не помогло: через несколько месяцев его театр закроют, сам он почти сразу умрет, успев все же обратиться к Сталину с безответным воплем о помощи: «Зная Вашу сердечность и справедливость, я прошу Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, о поддержке. Глубоко преданный Вам…»[6]

В панику впали и некоторые другие деятели культуры еврейского происхождения, став – по всем понятному психологическому закону – еще большими «разоблачителями», чем русские погромщики.

Хорошо известный в стране кинорежиссер Марк Донской в совершенно непотребных, издевательских выражениях публично клеймил самых близких друзей – режиссера Сергея Юткевича, кинодраматургов Блеймана и Трауберга, завершив свою прокурорскую речь возгласом: «Призываю и других стыдиться прошлых отношений с этими наймитами сионизма»[7]. Респектабельный художник – академик Александр Герасимов (его сын был женат на дочери уже арестованного к тому времени поэта Льва Квитко – Енте Львовне), расширяя список возможных жертв, требовал расправы с Ильей Эренбургом, который «позволяет себе такие гнусности, как восхваление урода Пикассо и сиониста Шагала»[8].

Нескончаемый поток доносов, гневных филиппик, требований избавиться от «крючконосых и картавых» космополитов (таковыми оказывались в равной мере и всемирно известные ученые, и счетовод в какой-нибудь провинциальной артели) захлестнул и ЦК, и Лубянку. Не было сделано ничего, чтобы этот поток остановить. Напротив, он поощрялся. Населению предстояло психологически и эмоционально подготовиться к акциям, доселе невиданным: их разработка уже началась.

Заметными для всех признаками надвигавшейся катастрофы была не только продолжавшаяся повсеместно (в том числе и в печати) травля людей с еврейскими фамилиями и беспрестанно мелькавшие дефиниции типа «сионистские выкормыши», «сионистские наймиты», «продавшиеся сионизму душой и телом»… Одно за другим проходили собрания, где вроде бы должны были рассматриваться какие-то научные, творческие, теоретические вопросы, но «обсуждение» с первой же минуты превращалось в антисемитский митинг.

Я хорошо помню, например, такие судилища на юридическом факультете Московского университета, где малограмотные студенты, специально подобранные по «хорошим» анкетным данным, аспиранты и бездарные преподаватели вульгарно и оскорбительно шельмовали самых крупных профессоров, чьи труды были известны и высоко оценены еще до 1917 года: создателя первой советской конституции Георгия Гурвича, автора устава Международного Нюрнбергского трибунала Арона Трайнина (двоюродного брата академика Ильи Трайнина, а вовсе не его однофамильца, как полагают иные товарищи), первую в России женщину-адвоката и первую женщину-доктора права Екатерину Флейшиц, самого крупного в Советском Союзе специалиста в области уголовного процесса Михаила Строговича, другого виднейшего процессуалиста Моисея Шифмана и еще множество других ученых, которые, по словам их обвинителей, только и делали, что «принижали и оттесняли русских коллег» и «выслуживались перед заграницей», а Строгович – тот вообще дошел до такого кощунства, что призывал соблюдать права человека и отстаивал принцип презумпции невиновности.

«Чего другого можно было ждать от сионистского агента Строговича?! – истерически кричал с трибуны мракобесный преподаватель «советского строительства» Александр Аскеров, задрапировав свой взгляд непроницаемо черными очками. – Пусть признается, сколько ему платят за услуги его хозяева в Вашингтоне и Тель-Авиве». Заполненный до отказа огромный университетский амфитеатр подавленно молчал…

Не осталось, естественно, без внимания и почти одновременное закрытие всех существовавших в стране еврейских театров[9], исчезновение с театральных афиш имен драматургов еврейского происхождения и прочие акции – все до одной того же порядка. Было полностью разгромлено – сначала сняты с работы, потом исключены из партии, потом арестованы – руководство Еврейской автономной области[10] за то – прежде всего – что оно стремилось привлечь евреев из других районов Советского Союза переселиться туда и начать там строить свой национальный очаг. Как будто, создавая здесь, в дальневосточной тайге, вымученную и абсолютно искусственную «автономию», Сталин именно это и не предусматривал! Как будто на это и не была нацелена партийная пропаганда тридцатых годов! Только времена тогда были другие и цель тоже другая.

Уследить за виражами сталинских замыслов поистине было не просто. По какой-то причине, которая с точностью не определена до сих пор, резво начатое следствие по делу ЕАК вдруг затормозилось. В 1950 году то, что называлось допросами и очными ставками (а на самом деле вымогательством фиктивных признаний под пытками), практически было закончено. Готовилась обычная для того времени и для дел такого рода процедура уничтожения: смертный приговор, вынесенный «тройкой» («Особым совещанием»). Об этом свидетельствует и внезапное восстановление смертной казни сталинским указом от 13 января 1950 года – в день, когда исполнилось два года со дня убийства Михоэлса (Сталин любил такие «совпадения» – это станет вполне очевидным ровно через три года, о чем будет рассказано ниже).

Совсем недавно, в 1947 году, под звуки ликующих пропагандистских фанфар, смертная казнь была отменена – и вдруг восстановлена «по требованию трудящихся» для справедливого наказания террористов-заговорщиков[11]. Таковыми считались тогда руководители ЕАК, пребывавшие в лубянских камерах.

Дело, однако, вдруг забуксовало – никакого формального (процессуального, если пользоваться юридической терминологией) отражения этой внезапной установки в деле нет. Но объяснение, конечно, имеется. Уничтожение еаковцев в целом, всех вместе, было столь значительной акцией, что оно могло состояться лишь в рамках осуществления какого-то глобального, масштабного плана.

Чрезвычайный стратегический замысел все время созревал в сталинской голове, но окончательно, как теперь это ясно, к тому времени еще не созрел. Поскольку задуманное уничтожение было политической, а отнюдь не юридической и даже не чисто лубянской, акцией, то и решение на этот счет зависело от поворотов политики, от игры на международной арене и еще, а возможно и прежде всего, от подковерной борьбы, которая шла в Кремле.

Затевалось грандиозное «ленинградское дело», приведшее к уничтожению члена политбюро и одного из вероятных сталинских наследников – Николая Вознесенского, другого кандидата в наследники, секретаря ЦК Алексея Кузнецова, руководителя обороны города во время блокады Петра Попкова и других партийных и государственных деятелей, обвиненных, естественно, в заговоре против Сталина. Это дело, которое началось в июле 1949 года, Сталин посчитал приоритетным – секретари ЦК показались его воспаленному воображению более опасными заговорщиками, чем еврейские поэты. Члены следственной бригады, раскручивавшей дело еаковцев, были спешно брошены на раскрытие преступных связей ленинградских заговорщиков[12].

Параллельно продолжались чистки в высших военных и военно-промышленных кругах, начатые еще в 1946 году арестом наркома авиационной промышленности Алексея Шахурина и главного маршала авиации Александра Новикова.

Какое-то время (весьма длительное, надо сказать: два года) Сталину было не до евреев. Если точнее, ему было не до принятия глобального решения по еврейскому вопросу, что же касается общей тенденции по борьбе с «сионизмом» и конкретной судьбы схваченных Лубянкой людей, то там никаких изменений не произошло. Тех, кто не был включен в главную группу (15 человек), ликвидировали поодиночке, причем в приговорах, которые им вынесла «тройка» в 1950 и 1951 годах, все они названы сообщниками сионистских агентов, шпионов и террористов Михоэлса, Лозовского, Шимелиовича и других[13].

Между тем Михоэлс, как известно, вообще не был судим, даже фальсифицирование, а Лозовский, Шимелиович и другие еаковцы еще не предстали перед судом, числясь пока лишь подозреваемыми. Истинное правосознание лубянских палачей весьма точно выразил один из самых кошмарных следователей-истязателей Владимир Комаров при допросе Лидии Шатуновской. Подойдя к окну, из которого открывался вид на площадь Дзержинского, где было много пешеходов, и указав на них, он сказал: «Вот они все – пока еще подозреваемые, а вы, раз арестованы, уже осужденная»[14].

В непосредственной связи с делом ЕАК в общей сложности было арестовано 110 человек, не считая тех, кто составил так называемую основную группу. Десятерым были вынесены смертные приговоры, и их казнили (среди них хорошо известные в то время литераторы – драматург Иехезкиль Добрушин, прозаик Самуил Персов, поэт Арон Кушниров), пятеро умерли во время следствия от побоев (в том числе драматург и историк искусства, профессор Исаак Нусинов – в результате систематических пыток у него образовалась опухоль мозга), остальные получили от «тройки» («Особого совещания») от 10 до 25 лет лагерей[15].

Осенью 1950 года завершилась казнью трагедия ни в чем не повинных русских «заговорщиков» из Ленинграда, павших жертвами жесточайшей борьбы за власть (все они были «ждановцы», а место умершего к тому времени Жданова занял при Сталине его конкурент Маленков), и можно было, казалось, вернуться к «заговорщикам-сионистам». Но тут возникла скандальная интрига на лубянских верхах, которая не только снова переключила внимание вождя, но и вызвала необходимость спешно менять сценарий.

Пока метастазы дела ЕАК вяло расползались во все стороны, в орбиту внимания Лубянки по доносам ее сексотов попал «активный еврейский националист», профессор Московского медицинского института Яков Эгингер. Поскольку впрямую с ЕАК профессор никак связан не был, ничего, кроме «антисоветских разговоров», да притом в узком кругу, доносчики ему не приписали, с арестом Этингера не торопились, надеясь создать компромат повесомей. Профессора взяли только в ноябре 1950 года. Лубянский шеф Абакумов сам его допрашивал, но больших перспектив в этом мелком, по тогдашним масштабам, деле не увидел, отнесся к нему равнодушно и никаких специальных указаний своим подчиненным не дал. По традиционной схеме упорствующих переводили для «обработки» в Лефортовскую пыточную тюрьму. Эта участь постигла и Этингера. Очень скоро он там и умер «от острой сердечной недостаточности», то есть, попросту говоря, был замучен.

Весьма ординарная, с точки зрения нравов и практики Лубянки, история была ловко использована интриганом и карьеристом Михаилом Рюминым, старшим следователем по особо важным делам госбезопасности. Этот, относительно средний по уровню, сотрудник Лубянки решил бросить вызов самому Абакумову. Он написал письмо Сталину о том, что Абакумов – министр! – находится в «преступной связи» с заговорщиками, что это он поспешил убрать слишком многое знавшего Этингера, опасаясь, как бы тот не раскрыл его, абакумовские, связи. Такой сюжет очень походил на те, которые регулярно разыгрывались и в Кремле, и на Лубянке, в связи с чем был воспринят Сталиным совершенно всерьез.

Загадка в другом: каким образом письмо заурядного лубянского офицера попало к самому Сталину? Ведь то, как минимум, должно было пройти через руки начальника сталинского секретариата – Александра Поскребышева, который сам был генералом госбезопасности. Весьма Вероятно, что инспирировал письмо лично Сталин. Едва ли Рюмин иначе отважился бы на такой, смертельно опасный, шаг. А подбросить эту мысль Сталину – намекнуть, пробудить интерес, задеть за живое – мог разве что Берия, к тому времени переставши влиять на своего бывшего протеже.

Берия – об этом уже говорилось – был отодвинут от Лубянки и «брошен» на атомный проект, а в условиях резко обострившейся борьбы за власть в Кремле ключевой пост шефа госбезопасности мог в итоге определить ее исход. Но Абакумова сменил вовсе не он, а безгласный и трусливый Семен Игнатьев, избегавший проявлять инициативу и механически, хотя и очень старательно, исполнявший распоряжения вождя. Для того, собственно, и был туда поставлен.

Сталин отреагировал в своем привычном стиле – Абакумов был арестован 12 июня 1951 года. Это не могло не отразиться на ходе следствия по делу ЕАК уже хотя бы потому, что заварил его именно Абакумов, сам превратившийся теперь в арестанта и сообщника (покровителя) тех, кого он же и арестовал. Вслед за Абакумовым была арестована чуть ли не вся верхушка Лубянки. Поскольку на руководящих постах в этом зловещем ведомстве было по-прежнему немало евреев, дело стало принимать неожиданный оборот. Неожиданый – с точки зрения нормального, человеческого восприятия, но совершенно естественный в той параноидальной ситуации, которая сложилась, когда веры не было уже никому, а запущенный антисемитский маховик потерял управление и раскручивался по каким-то своим безумным законам.

Внезапно вознесенный на самые верха, Рюмин (Сталин дал ему генеральское звание и сделал заместителем министра госбезопасности) стал срочно сколачивать новое грандиозное дело – сионистский заговор на Лубянке: в этом ведомстве еще с довоенных времен, когда оно возглавлялось Берией, сохранилось немало евреев. Были арестованы: Леонид Райхман, Наум Эйтингон, Норман Бородин (Грузенберг), Лев Шварцман, Михаил Маклярский, Соломон Милынтейн, Арон Белкин, Ефим Либенсон, Яков Матусов, Лев Шейнин (долгие годы, будучи крупной фигурой в прокуратуре, он тесно сотрудничал с госбезопасностью), Андрей Свердлов и многие другие лубянские генералы и офицеры.

Некоторые из них принимали самое активное участие в «изобличении» еаковцев. Теперь их объединила общая участь, и в ближайшее время им предстояло увидеть друг друга на общей скамье подсудимых как участников одного и того же заговора. Поистине ни один гений шпионских романов не смог бы придумать такие сюжеты, на которые были горазды кремлевско-лубянские мастера.

Следствие по делу еаковцев было спешно возобновлено. Но Сталину стало ясно, что ни история с Крымом, ни передача безвестным американцам каких-то якобы секретных бумаг, ни сбор сведений о его личной жизни, ни даже ошеломительный альянс еврейских поэтов и артистов с еврейскими генералами госбезопасности, альянс жертв с палачами, – все эти обвинения, ни каждое в отдельности, ни взятые вместе, – не могут впечатлить МАССУ. Впечатлить настолько, чтобы вызвать всенародную ярость и стать основой для «окончательного решения» все никак не решавшегося «еврейского вопроса».

Такие весьма стандартные и, в условиях эмоциональной инфляции, уже не возбуждавшие никого обвинения не могли помочь реализации грандиозного плана. Задумывавшийся как открытый – с привлечением публики в виде «представителей трудящихся», журналистов и иностранных наблюдателей, – этот процесс был провален еще до его начала. Раскрыть – даже в тщательно отфильтрованном и сфабрикованном виде – какие-то лубянские тайны было совсем невозможно, предъявить еаковцам обвинения, которые звучали бы хоть сколько-нибудь правдоподобно, – тоже, а кроме того, к этим подсудимым у их истязателей вообще не было никакого доверия: на публичном суде они могли бы отказаться, как это вскоре случилось на суде не публичном, от того, в чем вынуждены были признаваться в пыточных кабинетах.

И вместе с тем надо было что-то делать: арестованные томились в тюрьме более трех лет, ничего нового против них собрать (читай: сфальсифицировать) не удалось, и продолжаться до бесконечности это состояние не могло тоже. Сталин дал команду: процесс начинать, по вести его при закрытых дверях[16].

О том, как процесс готовился и проходил, известно из уникального документа – рапорта (докладной записки) председателя военно-судебной коллегии генерала Александра Чепцова, написанного 15 августа 1957 года на имя и по приказу министра обороны, маршала Георгия Жукова. Поскольку рапорт написан в связи с привлечением членов судебной коллегии (генералов и офицеров юстиции) к партийной ответственности, он адресован не Жукову-министру, а Жукову – члену Политбюро.

Этот документ, подлинник которого мне был предоставлен в 1989 году на несколько часов начальником одного из отделов суда Олегом Петровичем Темушкиным – с согласия председателя Верховного суда СССР Евгения Алексеевича Смоленцева – опубликован мною сначала фрагментарно, с факсимильным воспроизведением части текста и подписи[17], а затем полностью[18]. Естественно, автор рапорта пытался снять с себя какую-либо вину за неправосудный приговор и перенести ее целиком на других. Личная сверхзадача автора вполне очевидна. Нас интересует, однако, не чья-то вина (она огромна у всех причастных к этой трагедии, в том числе и у Чепцова, как бы он себя ни выгораживал), а хронология событий и расстановка действующих лиц.

Суду были преданы пятнадцать человек. Список возглавлял Соломон Лозовский. За ним следовали писатели Ицик Фефер, Перец Маркиш, Лев Квитко, Давид Бергельсон, Давид Гофштейн, академик Лина Штерн, врач Борис Шимслиович, актер Вениамин Зускин, историк Иосиф Юзефович (Шпинак), журналист Лев Тальми, сотрудники ЕАК – редакторы и переводчики: Илья Ватенберг, Чайка Ватенберг-Островская и Эмилия Теумин. Пятнадцатый обвиняемый, заместитель министра госконтроля РСФСР Соломон Брегман, в начале процесса тяжело заболел и умер (уже после того, как были казнены его «подельники») естественной смертью, если, конечно, смерть в застенке после пыток и унижений можно назвать естественной.

Ни прокурора, ни адвокатов в процессе не было. Рюмин и его команда устроили так, чтобы он проходил в здании лубянского клуба имени Дзержинского, где всюду, в том числе и в совещательной комнате судей, были размещены подслушивающие устройства, а подсудимые во время перерывов судебных заседаний подвергались давлению со стороны следователей. Тем не менее самый факт организации длительного (он продолжался два с половиной месяца) процесса вместо обычного конвейера (двадцать минут на каждого подсудимого) свидетельствует о том, что, и начав процесс, Сталин финальную точку в своем замысле еще не поставил.

То, в чем ни у кого никогда не было сомнения – процесс находился под прямым сталинским контролем, – четко сформулировано Чепцовым, человеком, который лучше, чем кто-либо, знал закулисную сторону этого судилища. Он сообщил маршалу Жукову в своем рапорте, что «дело докладывалось т. Сталину или Политбюро ЦК, где предварительно решались вопросы вины и наказания арестованных». Тем не менее «в первые же дни процесса у состава суда возникли сразу сомнения в полноте и объективности расследования дела. ‹…› Стало ясно, что выносить приговор при таких непроверенных и сомнительных материалах было нельзя».

Чепцов подробно рассказывает в своей докладной записке, как он, прервав процесс (этот факт подтверждается и протоколом судебного заседания), начал хождение по служебным кабинетам в надежде заручиться поддержкой высоких должностных лиц, чтобы не довести дело до уже предрешенного приговора, но сочувствия нигде не нашел: никто не захотел класть свою голову на плаху – ведь приказ был отдан Сталиным и, стало быть, никакому обсуждению не подлежал!

Впоследствии Маленков подтвердил, что Чепцов обращался с просьбой разрешить ему не выносить обвинительный приговор, а вместо этого отправить дело на дополнительное расследование, и что о просьбе Чепцова им было лично доложено Сталину[19]. Ответ Маленкова (то есть фактически Сталина) звучал так: «Что же вы хотите, нас на колени поставить перед этими преступниками? Ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом Политбюро ЦК занималось три раза. Выполняйте решение Политбюро!» Свой рапорт судья-генерал Чепцов завершил такими словами: «Считаю, что я принял все зависящие от меня меры к законному разрешению этого дела, но меня в тот момент абсолютно никто не поддержал, и мы, судьи, как члены партии, вынуждены были подчиниться категорическому указанию секретаря ЦК Маленкова (читай: Сталина. – А. В.)».

Конечно, с наших сегоднявших позиций оправдания Чепцову, приговорившему все-таки к расстрелу абсолютно безвинных людей, нет никакого. И сам он пишет, что в юридической их невиновности был убежден. Даже и по тогдашним меркам, отказавшись вынести обвинительный приговор и отправив дело на дополнительное расследование, Чепцов рисковал разве что партийным билетом и должностью: наказание тяжкое для тех времен, но однако же не смертельное. И все-таки он шевельнулся, все-таки сделал хоть что-то (безропотно покорные служаки не делали вообще ничего), а для историков оставил ценнейший документ, раскрывающий механизм легализованного убийства и помогающий понять его конечную цель.

Еаковцев судили, в сущности, только за то, что они евреи и что хотели отстоять свою национальную идентичность. Свою – и тех, в чьих жилах текла такая же кровь. Даже просто за то, что они говорили и писали на идиш. Иначе Давиду Бергельсону не пришлось бы сказать в своем последнем слове: «Я был чрезвычайно привязан к еврейскому языку. ‹…› Я знаю, что мне предстоит недолгая жизнь, но я его люблю, как любящий сын любит мать»[20].

Через весь процесс, где из-за отсутствия прокурора роль обвинителя играл сам председатель суда, проходит одна ведущая тема: эти евреи все время напоминали и напоминают себе и другим, что они евреи! В сложившейся тогда обстановке это само по себе уже считалось тягчайшим преступлением против «советского народа», против советской власти, против ее вождя товарища Сталина.