Текст книги "ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО"

Автор книги: Аркадий Ваксберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

За несколько дней до этого прямо в здании ЦК арестовали Полину Жемчужину: чуть раньше Сталин повелел Молотову развестись с женой, и тот беспрекословно исполнил не подлежавший обсуждению высочайший приказ[23] Молва приписывает Жемчужиной и родство с изра ильским послом, и роковую роль в трагическом развитии событий. Никаких родственных отношений между ними, разумеется, не было, даже спецслужбы не приписали Жемчужиной такую чушь. Согласно другой версии, она просто сблизилась с Голдой Меир, которая чуть ли не стала ее лучшей подругой, и этим навлекла на себя сталинский гнев, поскольку могла передавать израильскому послу какие-то тайны, ставшие ей известными от мужа. Не говоря уже о том, что Молотов никогда не разомкнул бы уста, чтобы поведать нечто секретное любимой жене[24], весь контакт Полины с Голдой состоял в мимолетной встрече на дипломатическом приеме в честь годовщины «Октябрьской революции»[25]. Сугубо светский разговор велся на странной смеси идиша и немецкого, которую сама Жемчужина, чувством юмора не обладавшая, двусмысленно называла австрийским языком, то есть – как бы! – немецким диалектом.

Тем не менее о ее пожелании счастья и процветания государству Израиль доложили Сталину, вызвав у него вполне определенную реакцию. Вскоре после ареста «бывшей» жены Молотов был смещен с поста министра иностранных дел, уступив место вышколенному сталинскому лакею Андрею Вышинскому. Впрочем, и сам Молотов, и проведшая несколько лет в ссылке его жена остались до конца своих дней столь же преданными хозяину, какими были всегда.

Список арестованных между тем рос день ото дня: затевалось грандиозное дело, притом, как это вытекает из известных теперь следственных материалов и секретной переписки между Кремлем и Лубянкой, процесс должен был быть открытым – показательным и назидательным. Для этого, естественно, будущим подсудимым надлежало признаться в совершении несуществующих преступлений, а сочинители должны были быть уверены, что те не откажутся от своих вымученных признаний на публичном суде. Кстати, уже по одному тому, что на Михоэлса в этом смысле никак нельзя было положиться, он для открытого суда не годился и хотя бы только поэтому должен был быть устранен без камуфляжа легального судопроизводства.

Для того чтобы Сталин безоговорочно поверил в широко разветвленный заговор, угрожавший непосредственно его жизни, в список заговорщиков внесли и других, кроме Жемчужиной, еврейских жен его приближенных, и еще несколько знаменитых евреек. Арестовали жену начальника его секретариата Брониславу Соломоновну Поскребышеву, жену члена политбюро Андреева Дору Хазан (Сермус)[26]. В тюрьме оказались жена начальника Тыла вооруженных сил СССР, генерала армии Хрулева – Эсфирь Горелик[27]. Вместе с ними, по наспех сочиненной Лубянскими мастерами версии, попала под метлу член-корреспондент Академии наук, видный экономист Ревекка Левина, которая подверглась особо жестоким пыткам[28].

Оказалось, все они только тем и занимались, что разными путями «собирали сведения о личной жизни главы Советского правительства», передавали их американским шпионам, а уж в Америке на основе этих сведений готовились какие-то террористические акты, направленные против любимого вождя и учителя товарища Сталина. Сегодня кажется, что у сочинителей этих низкопробных сюжетов просто поехала крыша… Но нет, все сочинялось и, главное, воспринималось совершенно всерьез. И не было никого, кто мог бы втолковать обезумевшему тирану, что его просто дурачат, а он с превеликой охотой и тоже с полной серьезностью сам все подливал и подливал масла в огонь.

Разумеется, ни о какой лубянской самодеятельности не могло быть и речи. Прямых указаний – разработать такой-то план арестов, сколотить такую-то группу мифических заговорщиков и т. д. – Сталин никому не давал. Он вообще никогда не действовал столь примитивно и грубо, заботясь, в частности, о том, чтобы остаться в тени, не оставить безусловных улик и всегда иметь возможность дать задний ход. Но в том, что абакумовские сотрудники выполняли именно его поручения, нет ни малейших сомнений. Да и сами они нисколько в этом не сомневались. Своим повышенным интересом к увлекательному чтению их «докладных» вождь недвусмысленно поощрял авторов. Достаточно ему было нахмуриться или пошевелить пальцем, и их активность тут же дала бы отбой.

Тот факт, что к этому времени наверху уже было принято не просто решение, относящееся к судьбе комитета или какого-то одного судебного дела, пусть и масштабного, а разработан план сталинского (видоизмененного гитлеровского) решения «еврейского вопроса» в целом, подтверждается начавшейся одновременно с массовыми арестами шумной пропагандистской кампанией против так называемого «безродного космополитизма». Этому предшествовало как бы случайно, но поразительно вовремя, подоспевшее письмо на имя Сталина от никому не известной, малограмотной журналистки Анны Бегичевой, которая работала в отделе искусств газеты «Известия»[29]. Оно отправлено 10 декабря 1948 года – через три недели после закрытия ЕАК, о чем в печати не сообщалось хотя бы уже потому, что на решении политбюро стоит гриф «совершенно секретно».

Естественно, те, кому был нужен такой «сигнал», об этом решении знали, потому-то и «организовали», то есть, попросту говоря, спровоцировали «искренний стон» обиженной критикессы[30]. Бегичева начинала свое письмо с истерической ноты: «Товарищ Сталин! В искусстве действуют враги!» Врагами – «европо-американскими агентами», как она их называла, – оказались поименованные доносчицей театральные критики, – все до одного евреи. Возмущенная «вражеской деятельностью» своих конкурентов, вообще не ведавших о ее существовании, невежда с двумя институтскими дипломами требовала «срочного принятия мер».

Меры не задержались. Все ее письмо исчеркано пометами, восклицательными знаками на полях – верными признаками внимательного чтения. Нет сомнения в том, что письмо читал сам Сталин. Не только читал, но вполне однозначно отреагировал. Об этом свидетельствует отправленная Сталину докладная записка по этому поводу заведующего отделом пропаганды ЦК – Дмитрия Шепилова (будущий секретарь ЦК), который дирижировал всей начавшейся антисемитской кампанией: «Заверяю Вас, что по-большевистски будут выполнены все Ваши указания, товарищ Сталин»[31].

Таким образом, можно с уверенностью сказать: есть документальное подтверждение того, что лично Сталин приказал эту кампанию провести. Тем самым опровергаются утверждения нынешних его апологетов, будто Сталин оклеветан и к преступлениям, которые ему «приписаны», отношения не имел.

Тот же Шепилов подготовил проект постановления ЦК «Об антипартийной группе театральных критиков» и отправил его 23 января 1949 года в секретариат Сталина. Это постановление и было принято на следующий день[32]. Как раз в эти дни и достигает своего пика волна арестов деятелей ЕАК и тех, кого повязали с ними в одну цепь.

29 января «Правда», а на следующий день и специально созданная для проведения погромной кампании газета «Культура и жизнь» (выходила три раза в месяц) публикуют редакционные (то есть, по советской практике, руководящие, обязательные к исполнению) статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков».

Официальная антисемитская кампания началась. Целью были вовсе не театральные критики как таковые (они – лишь повод), а все те, кого в статье, явившейся дословным воспроизведением постановления ЦК, называют «безродными космополитами». Именно с тех пор этот термин стал эвфемизмом еврея, если по каким-то причинам не хотелось пользоваться аналогичным ему, но еще более прозрачным, эвфемизмом: сионист.

Самым зримым признаком начавшейся антисемитской кампании явилось так называемое «раскрытие скобок». Поскольку некоторые авторы, отнюдь не только театральные критики, пользовались псевдонимами, то в статьях, где они подвергались оскорбительной и вздорной «критике», стали в скобках указываться их подлинные имена. Первым этой чести удостоился критик Ефим Холодов: при каждом упоминании его имени в скобках указывалось, что на самом деле он Меерович. Затем до сведения читателей довели, что молодые критики Даниил Данин и Борис Рунин на самом деле, соответственно, Плотке и Рубинштейн. Самое, пожалуй, трагикомическое: эти пресловутые скобки раскрывались не только для широкой публики, но и во внутренней – служебной и партийной – переписке. Употреблять слово «еврей» воспрещалось («интернационализм» из пропагандистских клише никуда не ушел), а обозначить национальную принадлежность обреченных на расправу было совершенно необходимо. Поэтому, например, подготовив постановление об изгнании из журнала «Новый мир» эссеиста Бориса Яковлева, – сочинившие этот проект и отправившие его начальству – партчиновники в сопроводительном письме с грифом «секретно» не забыли отметить, что злосчастный эссеист на самом деле, конечно, вовсе не Яковлев, а Борух Хольцман[33].

Кампания по раскрытию псевдонимов авторов еврейского происхождения продолжалась несколько лет и дошла до того, что тогда еще молодой писатель Михаил Бубеннов, только что отмеченный Сталинской премией за свою графоманскую повесть «Белая береза», но более известный в литературных кругах своим зоологическим антисемитизмом[34], опубликовал крикливую статью «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы?»[35], отлично сознавая, сколь желанна на больших верхах такая постановка вопроса. Константин Симонов, возглавлявший тогда «Литературную газету», воспользовался не только своим положением, но и тем, что по разным причинам псевдонимами подписывались также и многие русские писатели, дал резкую отповедь погромщику на страницах своей газеты[36].

На помощь молодому антисемиту тут же пришел «старый», к тому же, и это было всем известно, находившийся под особым покровительством самых крупных партийных чиновников – Михаил Шолохов, годами не выступавший в прессе ни по одному, куда более, казалось бы, важному поводу, в развязном тоне спешно отчитал своего коллегу (и, кстати, фронтового товарища). «Кого защищает Симонов? – грозно и вполне недвусмысленно вопрошал он. – Что он защищает? Сразу и не поймешь»[37]. Но ответ на эти риторические вопросы был абсолютно ясен не только всем участникам этой беспримерной дискуссии, а, что гораздо важнее, и на самом верху. Вряд ли нашелся бы недоумок, который не понял, что и кого защищал Симонов в своей полемической реплике. Лишь благоволение Сталина избавило его тогда от каких-либо санкций.

Дело было, однако, не только в благоволении к Симонову. Сталин сам ни разу не выступил – ни публично, ни на узкопартийных сборищах (во всяком случае, в пределах того, что нам известно) – на тему о космополитизме, сионизме и прочем, и уж тем более до 1952 года – безусловно, (об этом ниже) впрямую по вопросу, который можно назвать еврейским. Все это выполняли другие, руководствуясь его указаниями, сделанными в хорошо понятной его окружению, но иносказательной форме. Сам же он вслух говорил совершенно другое.

Его тянуло высказаться «на публике» об антисемитизме только в осуждающем смысле, и любой психоаналитик знает, как грязные потайные мысли, если они сидят занозой в мозгу, требуют сублимации: по природе своей это та же незримая сила, которая тянет преступника на место совершения престуления – феномен, хорошо известный и психологам, и криминалистам. Рассказанная выше история с дирижером Головановым служит тому иллюстрацией. Практически тот же самый сюжет повторился и несколько лет спустя, в самый разгар борьбы с «космополитизмом».

Все тот же Константин Симонов был, среди многого прочего, еще и членом Комитета по Сталинским премиям, как до своей гибели – и Михоэлс. Но в отличие от Михоэлса, он нередко встречался со Сталиным (по его вызову, разумеется) – обсуждались выдвинутые кандидатуры. Перед своей смертью Симонов продиктовал воспоминания, где есть, в частности, эпизод на интересующую нас тему с весьма интересными комментариями автора, который – отметим это – был очень осведомленным и очень наблюдательным человеком. Содержащийся в тех же, – посмертно изданных, воспоминаниях фрагмент о последнем публичном сталинском выступлении на пленуме ЦК (октябрь 1952 года; Симонов только что был избран кандидатом в члены ЦК и присутствовал на этом пленуме) до сих пор является наиболее полным и точным свидетельством задуманной Сталиным третьей волны Большого Террора.

Утверждая, что «способность Сталина в некоторых обстоятельствах быть большим, а может быть даже великим актером», Симонов иллюстрирует это, в частности, таким эпизодом. Зашла речь о выдвинутом на премию романе Ореста Мальцева «Югославская трагедия» – чудовищном по бездарности политическом лубке, клеймившем «американского агента Тито и его бандитскую шайку». Содержание романа Сталина не интересовало – он знал, что кремлевский заказ там выполнен. Но он воспользовался подходящим поводом и произнес такой монолог: «Почему Мальцев, а в скобках стоит Ровинский? В чем дело? До каких пор это будет продолжаться? Зачем пишется двойная фамилия? Видимо, кому-то приятно подчеркнуть, что это еврей. Зачем это подчеркивать? Зачем насаждать антисемитизм? Кому это надо?»[38]

Самое поразительное состоит в том, что Мальцев был стопроцентным русским из крестьянской семьи, родившимся в маленькой деревне из-под Курска, и Сталин прекрасно это знал, ибо вся родословная кандидата представлялась ему в досье, которое готовилось на каждого соискателя при участии спецслужб.

Впрочем, что же тут поразительного? Сталин, – комментирует Симонов, «сыграл в тот вечер перед нами, интеллигентами, о чьих разговорах, сомнениях и недоумениях он, очевидно, был по своим каналам достаточно осведомлен, спектакль на тему: держи вора, дав нам понять, что то, что нам не нравится, исходит от кого угодно, но только не от него самого». Однако, с печалью констатирует Симонов, «несколько документов, с которыми я ознакомился уже после смерти Сталина, не оставляют никаких сомнений в том, что в самые последние годы (только ли в самые последние? – А. В.) Сталин стоял в еврейском вопросе на точке зрения, прямо противоположной той, которую он нам публично высказал»[39].

Грустно, что очевидная для всех незашоренных людей, тем более его круга, истина открылась Симонову лишь после смерти вождя и что для этого ему непременно потребовалось ознакомиться с документами. Судя по всему, Симонова, как и многих людей, занимавших тогда различные посты, но не утративших совесть, все же мучила развернувшаяся антисемитская кампания (в уже цитировавшейся книге «Праведник», на с. 273, Джон Бирман утверждает, что «антисемитизм для Сталина был не только инструментом, но и убеждением»), хотя они, в том числе и сам Симонов, принимали участие в травле «безродных космополитов»[40].

Однако «истинные патриоты» в искренность Симонова не верили. Один из них – главный редактор газеты «Советское искусство» В. Вдовиченко в двух доносах Маленкову от 26 января и 14 февраля 1949 года писал о Симонове как о еврее («имеет наглость называть себя русским») или, «на худой конец», готов был считать его «просто продавшимся заокеанским евреям»[41]. Сами партийные функционеры еще воздерживались от таких дефиниций, слово «еврей» было все еще табуировано, но авторы писем в ЦК уже вовсю распоясались, и никто за это их не одернул.

Был ли Сталин убежденным антисемитом или к антисемитизму его привела логика политической борьбы, которую он сам же затеял, напролом продвигаясь к неограниченной власти? Строго говоря, принципиального значения это не имеет, но не может пройти мимо внимания, ибо любой диктатор, и Сталин не исключение, не только политик и государственный деятель, не только некая «социальная функция», но еще и человек с индивидуальными чертами характера, особенностями психики, вкусами и пристрастиями, и все это очень сильно влияет на принятие им тех или иных решений. Сложность ответа на поставленный вопрос усугубляется еще тем, что Сталин был феноменальным фарисеем (актером, по выражению Симонова), он все время представал, и перед публикой, и перед своим окружением, в маске, притом маски менялись в зависимости от ситуации, и никто не может сказать в точности, какую из масок он на самом деле любил, а какая была ближе к его подлинному лицу. Не уверен, что этот его маскарад, унижающий и кровавый, допускает в театрализованных программах об оскорбительных сталинских «шутках» ту благодушно умилительную интонацию, которую позволяют себе иные нынешние телерассказчики. Интонацию раба, восхищенного проказами своего хозяина. Но это лишь к слову…

Сталинские слова все время расходились с делами, чем он значительно отличался от другого актера на мировой политической сцене и главного его конкурента в этом постыдном состязании – Адольфа Гитлера. Тот свою пылкую «любовь» к еврейству ни от кого не скрывал, не лицемерил, его подлинные чувства входили составной, притом очень органичной, частью в доктрину национал-социализма, тогда как Сталин почти до самого конца разыгрывал из себя интернационалиста и друга всех народов без каких-либо исключений.

Именно в то время, когда антисемитская кампания набирала обороты и достигла немыслимых высот, Сталин впервые опубликовал в 13-м томе своих сочинений почти двадцатилетней давности свой ответ некоему американцу, господину Барнесу, где есть, в частности, такие строки: «СССР является одним из немногих государств в мире, где проявление национальной ненависти ‹…› преследуется законом. Не бывало и не могло быть случая, чтобы кто-либо мог стать в СССР объектом преследования из-за его национального происхождения»[42].

О том, насколько эти заявления соответствовали истине, станет окончательно ясно из следующей главы.

Но кому-либо может прийти в голову (в нынешней России это приходит, к сожалению, многим), что позиция Сталина на этот счет была продиктована чисто политическими соображениями в реально сложившейся тогда международной ситуации. Это нельзя, естественно, принять не только в оправдание, но даже в какое-то объяснение того, что он затеял на последнем витке своей жизни. Ибо истинные его чувства, которые до поры до времени проявлялись не столь масштабно и не столь заметно для всех, теперь стали фатально влиять на всю кремлевскую политику в связи с резким обострением его давней психической болезни.

Крупнейший психиатр – академик Владимир Бехтерев, лечивший Сталина еще в 1927 году, поставил ему диагноз: «паранойя» – и тотчас же был ликвидирован мстительным пациентом. Четверть века спустя, личный врач Сталина, академик Владимир Виноградов не посмел вообще назвать болезнь по имени, ограничившись рекомендацией: «Полный покой и временный уход от всякой работы», что вызвало немедленную реакцию Сталина: «В кандалы его, в кандалы!» Это и было сразу же сделано[43]. В любом случае дошедшая до своего пика мания преследования[44], изо всех сил подогреваемая Лубянкой, настаивавшей на том, что угроза идет от международного еврейства, в услужении которого находятся все советские евреи, оказывала огромное влияние на принимаемые Сталиным судьбоносные решения, угрожавшие не только еврейскому народу, но всей стране и всему миру. Он маниакально сосредоточился лишь на одной теме – еврейской и дал волю тем чувствам, которые издавна в нем копились.

Если поступки государственного деятеля еще можно как-то связывать с хорошо или плохо понимаемой им политической целесообразностью, то в отношениях с близкими людьми подлинные чувства проявляются во всей своей обнаженности. Даже оставляя в стороне убедительные свидетельства стойкого сталинского антисемитизма, приведенные в упомянутых выше воспоминаниях его секретаря Бориса Бажанова, необходимо напомнить и отношение Сталина к еврейским женам своих ближайших соратников (все они, кроме Екатерины (Голды) Горбман-Ворошиловой, были арестованы, притом по обвинению в связи с «сионистскими кругами») и, что еще важнее, к родной дочери. Появление у юной Светланы первого возлюбленного, Алексея Каплера, встретило у отца только одну реакцию: «Это тебе сионисты подкинули (естественно, лишь для того, чтобы проникнуть в сталинский круг. – А. В.). Уж не могла себе русского найти!» Светлана, лучше, чем кто-либо, знавшая отца, заключает: «То, что Каплер еврей, раздражало его, кажется, больше всего»[45].

Узнав о намерении Светланы выйти замуж за Григория Морозова (Мороза), Сталин воспринял будущего зятя (между прочим, недавно скончавшегося первоклассного юриста-международника с очень высокой репутацией в профессиональных кругах) только как еврея и предупредил дочь, что ее муж никогда не переступит порога его дома. Так ни разу с ним и не встретился и, стало быть, о его личных качествах – ни плохих, ни хороших – знать не мог: ему было достаточно того, что тот еврей. Причем и не скрывал этого от Светланы. Опять тот же «довод»: «Не могла найти себе русского? ‹…› Он был еврей, и это не устраивало моего отца. ‹…› Он ни разу не встретился с моим первым мужем и твердо сказал, что этого не будет. ‹…› С моим мужем он твердо решил не знакомиться»[46].

То, что Светлана несколько раз повторяет в своих мемуарах одно и то же, показывает, насколько ее задевал антисемитизм отца. Зато, узнав, что добился своего, и дочь разводится, Сталин предоставил ей на радостях открытый счет в банке, то есть дал возможность за государственный счет сорить деньгами без всяких ограничений[47].

Очень хорошо знавший ситуацию изнутри – член сталинского политбюро Анастас Микоян рассказывал о том же в своих, посмертно изданных, воспоминаниях гораздо подробнее: «Когда Светлана вышла замуж за студента Морозова, еврея по национальности, к этому времени у Сталина антиеврейские чувства приняли острую форму. Он арестовал отца Морозова, какого-то простого, никому не известного, человека (к несчастью для Иосифа Морозова, тот работал заместителем по хозяйственной части у Лины Штерн, директора научно-исследовательского института. – А. В.), сказав нам, что это американский шпион, выполнявший задания проникнуть через женитьбу сына в доверие к Сталину с целью передавать все сведения американцам. Затем он поставил условие дочери: если она не разойдется с Морозовым, того арестуют. Светлана подчинилась, и они разошлись»[48].

То же самое подтверждает и Никита Хрущев: «Некоторое время Сталин его (Морозова. – А. В.) терпел. Потом разгорелся приступ антисемитизма, и Светлана была вынуждена развестись»[49]. Как только Светлана разошлась с первым мужем, Георгий Маленков точно оценил ситуацию и сразу понял, какие ветры задули в Кремле. Он понудил свою дочь Волю разойтись с сыном своего прежнего приятеля и сотрудника Михаила Шамберга – Владимиром, а папа Владимира почти сразу же был изгнан Маленковым из аппарата ЦК[50].

С родственным окружением Сталину вообще не повезло. Мария, вторая жена Алеши Сванидзе, брата первой жены Сталина, была еврейкой, и это бесило его, но изменить он ничего не мог, разве что расстрелять обоих (так и поступил)[51]. 0 второй жене его сына Якова, Юлии Мельцер-Бессараб, уже было сказано. Яков очень ее любил, что не помешало ему, оказавшись в плену, так высказываться об этносе, к которому принадлежала его любимая женщина, – в его словах почти текстуально звучат известные по воспоминаниям «соратников» реплики отца: «О евреях я могу сказать только одно: они не умеют работать. Главное, с их точки зрения, это торговля»[52].

О том, что «еврейский вопрос» был больным пунктиком Сталина, свидетельствует и тот факт, что он очень часто, на протяжении многих лет, возвращался все к той же теме в разговорах с разными людьми без всякого видимого повода, подчиняясь лишь ходу мыслей, которые роились в его мозгу. Это стало постоянным предметом его озабоченности, притом, стараясь все время отвергнуть чьи-то подозрения в антисемитизме (в том, что такие подозрения существуют, он не сомневался), Сталин, споря с невидимым оппонентом, их опровергал.

Любой психолог даст этому вполне однозначное толкование.

В беседе с Феликсом Чуевым, до конца верный вождю и учителю, Молотов тоже отводил от Сталина подозрения в антисемитизме, фактически их подтверждая. Он настаивал на том, что Сталин ценил в евреях многие положительные качества. Но можно ли представить себе, что Сталин ценил «многие положительные качества» украинцев, таджиков, эстонцев, других народов тогдашнего Советского Союза. Или, скажем, эфиопов, испанцев, корейцев, чьим другом он тоже, естественно, был?.. Даже в его воспаленном мозгу ни эти, ни какие-либо другие этносы не воспринимались «в целом» как нечто единое, обладающее хорошими или плохими качествами. Восприятие нации как некоего монолита, с какими-то, глобально присущими ей, специфическими чертами, издавна связывают в России прежде всего с еврейством, и такое восприятие этноса «вообще», без каких-либо индивидуальных различий, к крови отношения не имеющих, является характерной чертой юдофоба.

(Снова напомню солженицынские обобщения: «евреи энергичны», «евреи умеют приспосабливаться», «еврейская страстность», «еврейская выживаемость», «еврейский практицизм», «неутомимая еврейская динамика» – и так до бесконечности. Ни одного обобщения, касающегося другого этноса, я у Солженицына не нашел – хотя бы тут признал самоценность личности, право на индивидуальность, не растворенной в абстрактном «целом».)

К тому же, по утверждению того же Молотова, у Сталина было «недоверие к сионистским кругам»[53]. Но сионистами в партийных и лубянских кругах тогда называли евреев, а вовсе не только сторонников обретения евреями своей исторической родины – концептуальные различия Сталина не интересовали, еврей – он и был сионистом, великому теоретику национального вопроса эта дефиниция казалась и уместной, и справедливой, и не столь вызывающей. Молотов и сам не скрывает этого, ибо вслед за процитированной фразой, объясняя причину ареста жены, П. Жемчужиной, уточняет:

«Тут могли быть антисемитские настроения»[54].

До перехода от мыслей и слов к делу оставалось совсем немного.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. На очной ставке с И. Фефером 6 декабря 1948 года Жемчужина это отрицала, утверждая, что на молебне была не она, а ее сестра, хотя именно Жемчужину видели там многие участники церемонии, включая Зускина, который дал на этот счет и следствию, и суду развернутые показания. Не исключено, что эти показания у него были выбиты, но они подтверждаются и свидетельствами других очевидцев. О пребывании Жемчужиной на той церемонии мне рассказывал Леонид Утесов.

2. Александрович М. Я помню. Мюнхен (на русском языке), 1985. С. 126-128.

3. Там же.

4. Наринский Александр. Воспоминания главного бухгалтера Гулага. СПб., 1997. С. 119.

5. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 127. Д. 1714. Л. 3.

6. Костырченко Г. В плену у красного фараона. М., 1994. С. 107-108.

7. Архив Главной военной прокуратуры. Надзорное производство по следственному делу № М-2522. Осужденный «Особым совещанием» (то есть «тройкой», без камуфляжа судебной процедуры) 14 сентября 1949 года к 25 годам лагерей, Соркин был освобожден после реабилитации, состоявшейся 29 июня 1954 года.

8. Известия. 1948. 4 сентября.

9. Звенья: Сб. М. Вып. 1. С. 551.

10. ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 10. Л. 329-331.

11. Там же.

12. ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 1054. Л. 235.

13. Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. М., 1996. С. 276-277 и 308.

14. ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 20. Л. 49.

15. Орлова Р. Воспоминания о непрошедшем времени. М., 1993. С. 143.

16. АП РФ (Архив Президента Российской Федерации). Ф. З. Оп. 32. Д. 11. Л. 167-168.

17. АП РФ. Ф. 3. Оп. 32. Д. 12. Л. 83-84.

Чтобы не возвращаться впоследствии к той же теме, следует отметить, что в защиту подвергшихся травле и санкциям еврейских коллег, проявив несомненное мужество, выступало много представителей других этносов – их благородство и риск, на который они шли, в должной мере еще не получили оценки. Среди этих достойных людей были: профессор В. Десницкий, заместитель министра просвещения А. Арсеньев, ректор Ленинградского педагогического института А. Егоров, литературовед Г. Макогоненко и многие другие русские интеллигенты. См.: Звезда. 1989. № 6. Я сам оказался свидетелем того не афишируемого мужества, с каким защищал своих еврейских коллег мой будущий научный руководитель в аспирантуре, заслуженный деятель науки, профессор Сергей Никитич Братусь.

18. Архив Главной военной прокуратуры. Наблюдательное производство № 62556-48. Т. 2. Л. 174.

19. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 39. Л. 140.

20. Костырченко Г. В плену к красного фараона. М., 1994. С. 127.

21. Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. М., 1996. С. 384.

22. Костырченко Г. С. 130.

23. Там же. С. 136.

24. Чуев Ф. 140 бесед с Молотовым. М., 1991. С. 473.

25. Народ и земля: Журнал еврейской культуры. 1984. № 2. С. 168-169.

26. Торчинов В. А., Монтюк A.M. Вокруг Сталина. СПб., 2000. С. 57.

27. Удалось счастливо избежать ареста лишь подруге Эсфири – Розе Пересыпкиной, жене маршала войск связи Ивана Пересыпкина. Это в их загородном доме, в подмосковном дачном поселке Николина Гора, среди других русских генералов встречали новый, сорок девятый, год их друзья Перец и Эстер Маркиши.

28. Костырченко Г. С. 93-94.

29. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 16. Д. 237. Л. 75-80.

30. Это подтвердил в письме ко мне (отклик на мою публикацию доноса А. Бегичевой в «Литературной газете») работавший тогда в журнале «Огонек» фотокорреспондент Юрий Кривоносов (хранится в моем архиве). По его словам, в коллективе хорошо знали, что ЦК «рекомендовал» главному редактору журнала Анатолию Софронову дать первый толчок и «обоснование» подготовленной наверху кампании.

31. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 237. Л. 74.

32. Там же. Л. 56.

33. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 16. Д. 226. Л. 2.

34. Литературные новости. № 17. С. 8. В этой же публикации (Оскоцкий Валентин. Под сенью «Белой березы») сообщается, что несколько позже партийному начальству пришлось все-таки объявить Бубеннову выговор за «антисемитизм», ибо своей обнаженностью и злобой этот погромщик вышел за рамки обязательных «правил игры». Так что можно себе представить, каким было проявление его чувств, если вызвало такую реакцию даже в ЦК. «Государственный писатель» Бубеннов перещеголял своих единомышленников, приписав еврейское происхождение писателям с чисто русскими этническими корнями. За это и поплатился.

35. Комсомольская правда. 1951. 27 февраля.

36. Литературная газета. 1951. 6 марта.

37. Комсомольская правда. 8 марта.

38. Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1989. С. 216.