Текст книги "ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО"

Автор книги: Аркадий Ваксберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Ощущение своего еврейства стало формой сопротивления моральному рабству и беззащитности. С поразительной точностью воспроизвел это ощущение Борис Слуцкий – один из тех, против кого в 1952 году Лубянкой уже было заведено дело:

 
«Созреваю или старею –
прозреваю в себе еврея.
Я-то думал, что я пробился,
я-то думал, что я прорвался –
не пробился я, а разбился,
не прорвался я, а зарвался».
 

Голос крови пробился и у многих других поэтов еврейского происхождения, писавших только по-русски и никогда не замеченных ранее в склонности к осознанию своего еврейства: у Ильи Сельвинского, Семена Липкина, Наума Коржавина, Льва Озерова.

По рукам ходили и фрагменты армянского дневника «Добро вам!» Василия Гроссмана, запрещенные цензурой, хотя в них ни слова, из дипломатических соображений и в силу авторедактуры, не говорилось о государственном антисемитизме. Рассказывая о посещении сельской свадьбы, Гроссман написал: «Я услышал от стариков и молодых слова уважения и восхищения, обращенные к евреям, к их трудолюбию, уму. ‹…› Никогда никому я не кланялся до земли. До земли кланяюсь я армянским крестьянам, что в горной деревушке, во время свадебного веселья, заговорили о муках еврейского народа в период гитлеровского разгула, о лагерях смерти, где убивали еврейских женщин и детей (там погибла вся семья Гроссмана, в том числе и его мать. – А. В.), кланяюсь всем, кто торжественно, печально, в молчании слушали эти речи. Кланяюсь за горестное слово о погибших и глиняных рвах, газовнях и земляных ямах, за тех живых,, и чьи глаза бросали сегодняшние охотнорядцы слова презрения и ненависти: «Жалко, что Гитлер всех вас не прикончил»[26].

Один тот факт, что строки знаменитого писателя, где говорится лишь о гитлеровских зверствах, запрещаются цензурой по всем понятным причинам, говорил больше, чем любые пропагандистские клише.

Во внутрипартийной переписке надобности в эвфемизмах не было, между собой аппаратчики изъяснялись безо всяких ужимок. Возмутителем спокойствия, вынудившим наследников Сталина вновь проявить свое отношение к «вопросу», опять стал Илья Эренбург. Подоспело его 70-летие. Проводить торжество в парадном помещении – Колонном зале Дома союзов – ЦК запретил, но в писательском клубе оно все-таки состоялось – 26 января 1961 года. Пять дней спустя заведующий отделом культуры ЦК Дмитрий Поликарпов и его заместитель Игорь Черноуцан[27] доносили своим начальникам: «Возмутительную речь произнес К. Паустовский[28], который, обращаясь к Эренбургу, сказал: «Огромна ваша роль в борьбе с фашизмом, какие бы формы он ни принимал, в частности, форму антисемитизма». ‹…› Особо следует сказать о том, как был поставлен в речи Эренбурга так называемый еврейский вопрос. ‹…› «Я хочу напомнить всем, – заявил Эренбург, – об одной стороне нашей жизни, которую не стоит скрывать. Нравится ли кому-то или не нравится, – я русский писатель. И покуда на свете будет существовать хотя бы один антисемит, я буду всегда, помня о человеческом достоинстве, на вопрос о национальности отвечать; «Я – еврей»[29].

«Следует сказать, – продолжают гнуть свое авторы доноса, – о той атмосфере, в которой проходило выступление Эренбурга. Аудитория была специфической и односторонней – весьма значительную ее часть составляли писатели и окололитературная публика еврейской национальности. (Кто-то, видимо, специально подсчитывал! – А. В.) Как видно, юбилейный вечер был нужен Эренбургу для того, чтобы изложить свои тенденциозные, ошибочные взгляды в условиях, когда они никем не могли быть оспорены»[30].

Этот трусливый и жалкий донос бледнеет, однако, в сравнении с теми, которые шли из Главлита в связи с печатавшимися тогда в «Новом мире» мемуарами И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Считалось, что у цензуры к Эренбургу было много различных претензий – теперь очевидно, что на самом деле, по большому счету, была только одна: зачем наступает все на ту же мозоль? «В разных частях воспоминаний, – жаловался Хрущеву начальник Главлита П. Романов, – Эренбург, тенденциозно группируя факты, стремится создать представление о неравноправном положении в нашей стране лиц еврейской национальности. При этом многие оценки фактов и событий Эренбург дает не прямо, а завуалированно…»[31]

Проходит несколько месяцев – П. Романов шлет новый донос: «Автор пытается доказать, что в 1943-1944 гг., под влиянием крупных побед нашей армии на фронтах войны, стал якобы насаждаться в СССР великодержавный шовинизм, выражавшийся, по мнению Эренбурга, в неправильном отношении к людям еврейской национальности. Он изображает факты таким образом, будто бы в это время в стране начался отход от принципов пролетарского интернационализма. ‹…› Эренбург доходит до того, что бросает советскому народу обвинение в том, что он, победив немецких фашистов, мирился с национальными извращениями, якобы имевшими место в стране после войны».[32]

Ни Хрущев, ни Суслов, ни даже 6oлее мелкие партийные шишки, растерявшись, не дали быстрого ответа (на носу был XXII съезд партии, где готовилась уничтожитсльная дискредитация «культа» Сталина), и главный цензор послал вдогонку к предыдущему еще один слезный донос. «Эренбург утверждает что лица еврейской национальности подвергались гонениям по обе стороны фронта: с ними зверски расправлялись фашисты в оккупированных областях, с ними обращались несправедливо и в советском тылу: писателей травили в печати, журналистов и дипломатов не жаловали на работе, самому Эренбургу запрещали писать о боевых делах евреев – воинов Советской Армии. Автору неоднократно указывалось на недопустимость утверждений о будто бы существующей в нашей стране национальной нетерпимости по отношению к евреям»[33].

Несмотря на отчаянное сопротивление и автора, и главного редактора «Нового мира» Александра Тваpдовского, соответствующие фрагменты мемуаров Эренбурга подверглись кастрации в цензуре. Однако Хрущеву хотелось как-то сохранить лицо в глазах «братских» компартий, не называя при этом «больные точки» своими словами. На съезде партии, где разоблачение сталинщины достигло своей кульминации, он в качестве свидетеля выбрал из всех жертв репресий (тогда еще их немало оставалось в живых) еврейку – Д.А.Лазуркину, большевичку-ветерана, проведшую Гулаге семнадцать лет. Предоставляя ей трибуну, Хрущев с подчеркнутым уважением обращался к ней: Дора Абрамовна. Но ширма была слишком хрупкой и прозрачной, она не могла скрыть событий, происходящих в стране.

Приближалась новая антисемитская волна подготовленная в Кремле. Ничего удивительного в этом нет: антисемитизм не есть всего лишь порождение злой воли той или другой руководящей личности, он органически присущ системе, играющей в нужный момент на чувствительных струнках озлобленной массы. Как только политика заходит в тупик, как только становится ясно, что из благих надежд ничего не выходит, что обещания не исполняются, и исполниться не могут, – тотчас извлекается из колоды одна и та же антисемитская карта, безошибочно спасающая – на время игру.

На этот раз камнем преткновения стали экономические провалы, и Хрущев с легким сердцем пошел по сталинскому пути. Лишенный, при этом, присущих Сталину хитрости и коварства, он не озаботился изготовлением какого-либо «идеологического» щита, не нашел своего демагога-«философа», поэтому задуманная Сталиным и счастливо сорвавшаяся благодаря его смерти эпическая трагедия повторилась при Хрущеве как кровавый, но все-таки жалкий и пошлый фарс.

К 1961 году относятся первые очевидные признаки неудач затеянных Хрущевым дилетантских кампаний. Полностью провалилось массовое «освоение целины», то есть покрытых естественной растительностью, никогда не распахивавшихся территорий Казахстана и Сибири. Хрущев решил, что нашел панацею избавить страну от перманентного зернового дефицита, и приказал распахать около 48 миллионов гектаров неплодородной земли, бросив на ее освоение сотни тысяч молодых людей, массу сельскохозяйственной техники, отобранной у всей страны. Бездарно организованая акция принесла не доходы, а неисчислимые убытки.

Столь же бесславно закончилась эпопея с «кукурузацией» всей страны. Решив внедрить «американский опыт», Хрущев обязал, не считаясь с климатическими условиями, навыками, наличной техникой, всюду сажать кукурузу, обещая уже через год повсеместное процветание. (Александр Безыменский – вчерашний «эксперт», сиречь соучастник разбоя, завершившегося казнью «буржуазных националистов-еаковцсв». подсуетился и тут, и не побоявшись выставить себя на посмешище, опубликовал в «Вечерней Москве» такие стишки:

 
«И я горжусь,
что, жизнь любя,
моя лирическая муза
за честь считает для себя
воспеть тебя, о кукуруза!»)
 

Но там, где ей расти не положено, кукуруза так и не произросла. Провалился скандальный лозунг «Догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока» – практическим результатом стало вызвавшее сильное брожение в обществе, повышение вдвое и втрое государственных цен именно на эти продукты.

Над Хрущевым смеялись едва ли не в лицо. Месть не замедлила. Ее жертвами, как всегда, стали все те же.

Короткий период «оттепели», который был воспринят как эра милосердия, оживил теневую экономику, которая восполняла хоть как-то зияющую пустоту рынка и несколько смягчала перманентный дефицит самых необходимых товаров. Вместо того чтобы этому способствовать, легализовав подпольные производства и обложив его налогами, Хрущев начал на них безжалостное наступление, быстро разобравшись, что большинство подпольных «бизнесменов» были евреями. Особый цинизм состоял в том, что теневая экономика, или, как ее называли в Советском Союзе, – «нелегальный бизнес», могла функционировать лишь при содействии и деятельном участии партийных верхов и лиц, занимающих крупные посты в государственном аппарате. Без них так называемые «левые цеховики» не могли бы получить сырье, принадлежащее государству, ни принадлежащее ему же техническое оборудование. Начался быстрый рост коррупции, который распространился по всей стране в масштабах пандемии.

Однако Хрущев, не смея, естественно, признать это явление за реальность, – и разложение аппарата, и все свои экономические провалы – решил свалить на евреев, направляя народный гнев по многократно испытанному руслу. Пресса, особенно региональная, запестрела нарочито провоцирующими русский слух еврейскими именами в совершенно определенном контексте. Вот образчик одной из более чем двухсот аналогичных[34] публикаций этого рода: «Юда Гольденфарб, Моня Шнайдер, Хаим Кац, Шлема Курис, Янкель Пойзнер, Сарра Гринберг, Фаня Койферман, Аарон Гертер, Елик Кушнир, Питель Вейцер, Ида Нудельман, Наум Фельдман – чего, скажите, ждать от этих мошенников? Можно ли говорить о совести, о порядочности применительно к такой теплой компании?»[35]

Нет никакой возможности привести другие цитаты – они ничем не отличались от разнузданной прессы Юлиуса Штрейхера и других нацистских антисемитов, а по яркой эмоциональности красок нередко ее превосходили. Все-таки не удержусь еще от одной цитаты, на этот раз из статьи, опубликованной в самой тиражной центральной газете – органе советских «профсоюзов»: «На скамье подсудимых из всей гоп-компании меламедов, рабиновичей, зисмановичей и других таких же, выделяется один. У него картавая речь, крысиная физиономия, горбатый нос, один глаз косит, взгляд вороватый – это Арон, кто же еще?!»[36]

Гнусно спекулируя на нищете русского народа, в которую они же сами его ввергли, Хрущев и его компания направляли общественный гнев в нужную им сторону.

Вершиной правового беспредела по-хрущевски было беспримерное даже для сталинских времен придание закону обратной силы. Сталин убивал миллионы людей тайно и без всякой ссылки на закон, но войти публично в формальное столкновение с законом он не позволял. Внешне все должно было выглядеть безупречно. Хрущев, в силу полной своей дремучести, этим пренебрег. Когда он узнал, что два еврея-«валютчика» (по формуле обвинения они нелегально покупали конвертируемую валюту и по чуть большей цене ее продавали) – Рокотов и Файбишенко – приговорены к 15 годам лагерей (по закону, действовавшему на момент совершения «преступления», самое суровое наказание за это деяние не могло превышать и трех лет лишения свободы), он спросил: «Почему не расстреляли?» Ему объяснили, что подсудимые приговорены к максимальному сроку наказания, предусмотренному новым законом (к тому же не имевшим обратной силы). Хрущев вышел из себя: «Мы законы пишем, мы же их изменим». Изменили еще раз!

Были приняты опубликованные в печати три указа об ужесточении наказания, вплоть до расстрела, за некоторые деяния[37], а по ряду дел – секретные указы, «разрешающие», то есть – приказывающие, еще до рассмотрения дела судом, приговорить конкретных подсудимых к смертной казни с приданием этим законам, «в порядке исключения и применительно к данному случаю, обратной силы». Рокотов и Файбишенко были расстреляны[38]. Всего же среди смертников, о которых идет речь, оказалось 163 еврея (в том числе несколько женщин) и пятеро «лиц не еврейской национальности»[39]. Все это были люди с низшим образованием, но с явным даром ведения бизнеса в неподготовленной к нему стране. Доживи они до наших дней, стали бы олигархами и министрами…

Естественно, антисемитская кампания, затеянная Хрущевым, не осталась не замеченной на Западе. Еще в начале 1962 года британский философ, математик и общественный деятель, нобелевский лауреат Бертран Рассел, очень почитавшийся в Советском Союзе, вместе с другим нобелевским лауреатом, писателем Франсуа Мориаком и философом Мартином Бубером отправили весьма корректное письмо Хрущеву, в котором выразили беспокойство в связи с рецидивом антисемитской кампании в Советском Союзе. Ни это письмо, ни отправленная ими же некоторое время спустя телеграмма, о нем напоминавшая, – не удостоились кремлевского ответа.

2 февраля 1963 года Рассел отправил новое письмо Хрущеву – теперь только за своей подписью: «Я глубоко обеспокоен смертными казнями, которым подвергаются евреи в Советском Союзе, и тем официальным поощрением антисемитизма, который повидимому имеет место».

Поняв, что дело зашло слишком далеко, Хрущев, скрепя сердце, дал команду это письмо опубликовать[40]. Почти месяц понадобилось кремлевским грамотеям, чтобы сочинить и согласовать ответное письмо девяностолетнему нобелевскому лауреату. Оно было выдержано в лучших сталинских традициях: «Попытка реакционной пропаганды приписать нашему государству политику антисемитизма или поощрения его – это не новое явление. Классовые враги и в прошлом прибегали к такой клевете на нашу действительность. Политики антисемитизма нет и не было в Советском Союзе, так как характер нашего многонационального государства исключает возможность такой политики. ‹…› Наша Конституция заявляет: «Всякая пропаганда расовой и национальной исключительности, или ненависти, или пренебрежения карается законом». Девиз нашего общества: человек человеку – друг, товарищ и брат»[41].

Сталин тоже, как мы помним, не скупился в ответах иностранным корреспондентам на обличение западных клеветников, сослепу разглядевших в Советском Союзе какой-то там антисемитизм. Хрущев использовал ту же модель. Его переписка с Расселом ни на день не задержала стремительное движение агрессивного юдофобства, распространившегося буквально на все советские республики. Даже в Киргизии и Таджикистане, где раньше такой проблемы вообще не существовало, прошли антисемитские судебные процессы[42].

Рецидив, а если точнее – просто обнажение, ибо она никогда не прекращалась, – государственной политики антисемитизма в СССР подтверждается еще и тем, что именно в это время впервые за всю советскую историю вышла – под грифом Академии наук Украины – откровенно антисемитская книга Трофима Кичко «Иудаизм без прикрас» с карикатурами, перепечатанными все из той же фашистской погромной прессы Юлиуса Штрейхера. Беспримерный расизм этой книги, подпадавшей под нормы международного уголовного права, побудил французскую и итальянскую компартии выразить публичный протест[43]. Идеологическая комиссия ЦК была вынуждена месяц спустя вяло признать выпуск книги Кичко ошибкой, не мешая, однако, ее дальнейшему распространению.

Многие месяцы подряд продолжалась кампания травли Евгения Евтушенко за стихотворение «Бабий Яр»[44] – первое печатное осуждение советского антисемитизма, прозвучавшее из уст не еврея, а русского[45]. Возмущение властей вызвало не напоминание поэта о том, что «над Бабьим Яром памятника нет», а то, что поэт назвал себя «настоящим русским» как раз потому, что он враг всех антисемитов. Главный редактор «Литературной газеты», напечатавшей это стихотворение, Валерий Косолапое был снят с работы, но – абсолютно по сталинским традициям циничного камуфляжа – на его место был назначен еврей Александр Чаковский: ему суждено было на сей раз сыграть ту же роль, которую при Сталине играл Эренбург.

Разница лишь в том, что Чаковский делал это как верный солдат партии, а Эренбург с отвращением. Такой же камуфляж, между прочим, был использован в откровенно антисемитском суде над Иосифом Бродским по обвинению в «тунеядстве»: чтобы заиметь «моральное алиби», якобы отвергающее антисемитский привкус этого дела, одним из главных обличителей Бродского стал гэбистский осведомитель – еврей Лернер.

К несчастью для Кремля, Дмитрий Шостакович использовал стихи Евтушенко о «Бабьем Яре» в своей 13-й симфонии-реквиеме, и ему пришлось тоже, уже не впервые, подвергнуться нападкам, давлению и унизительной критике. Великому композитору, – кстати сказать, автору музыки ко многим фильмам, прославлявшим сталинский режим, – пришлось снова, как это уже было в тридцатые и сороковые годы, узнать, что он «пренебрежительно относится к интересам и вкусам советских людей».

На этот раз его травили не за музыку, а за чужие стихи. 18 декабря 1962 года состоялось первое исполнение симфонии в Москве, после чего Хрущев и его свита стали неистовствовать в привычной для них манере. Хозяин Кремля, не слишком выбирая выражений, оскорблял композитора и поэта на помпезной встрече с творческой интеллигенцией, зная, что жертвы не смогут ему ответить. Шостакович не сдался – сдался Евтушенко: «Я счел своим моральным долгом, – заявил он на встрече Хрущева с «творческой интеллигенцией», – не спать всю ночь и работать над этим стихотворением»[46]. Работа состояла в том, что он выбросил несколько строк, заменив их другими: о том, что не только евреи были жертвами нацистов (заезженный кремлевский тезис!) и что их спасали русские и украинцы (не считая целого ряда смелых, благородных и достойных величайшего уважения исключений, в целом это было, увы, не так). Ничего не помогло: исполнять симфонию впредь и в таком варианте запретили[47].

В запасе у Хрущева оставался неотразимый аргумент, опровергавший, по его мнению, любые обвинения в этнической дискриминации и в подавлении еврейской культуры: в 1961 году, впервые после разгрома, учиненного в конце сороковых, стал выходить – практически для уже не существующих читателей – литературный журнал на идиш «Советиш геймланд» («Советская родина»); в год печаталось и несколько книг на том же языке; было создано несколько музыкальных коллективов, исполнявших еврейские мелодии и песни. Такой была убогая ширма, которая должна была скрыть тотальное уничтожение национальной культуры, насчитывавшей, даже только в пределах царской России и Советского Союза, – много десятилетий и выдвинувшей столько талантливых ее создателей.

Но, честно говоря, советским евреям было уже не до национальной культуры: речь шла просто о физическом выживании, о перспективе существования и самопроявления последующих поколений. Вопрос «Что делать?» из плоскости теоретической переместился в практическую: необходимо было сделать выбор.

Изгнание Хрущева с партийного Олимпа и вознесение на него малоизвестного стране Леонида Брежнева повлияло на много различных аспектов политики, внутренней и внешней, но одно оставалось неизменным: подозрительное отношение к людям с «пятым пунктом». Получить работу или поступить в университет теперь было немного легче, чем раньше, но зато стало гораздо легче и высказать вслух свои истинные чувства к «нации, которой не существует».

Сигналом к новому витку антисемитской истерии послужили выпущенные по заказу ЦК две книги. Одна из них имела вполне «нейтральное» название: «Государство Израиль». Ее авторами были журналист-международник еврейского происхождения Зиновий Шейнис и трусливо укрывшийся под псевдонимом «К. Иванов» заместитель министра иностранных дел (впоследствии посол в ФРГ) Владимир Семенов, о лютом антисемитизме которого в дипломатических кругах ходили легенды[48]. Книга была целиком посвящена не столько государству Израиль как таковому, сколько все тому же мировому еврейскому заговору, но, по установившейся теперь в СССР практике, слово «еврейский» было заменено словом «сионистский».

Еще более погромный характер носила, выпущенная почти одновременно, книга «Осторожно, сионизм!», автором которой был крупный функционер идеологического отдела ЦК Юрий Иванов (это не псевдоним, а его подлинная фамилия). Без ссылки на первоисточник автор полностью воспроизводил пресловутую фальшивку – «протоколы сионских мудрецов», выдавая их содержание за непререкаемо достоверный факт. ЦК никогда, – даже беззубо формально, не дистанцировался от злобной, антисемитской книги, написанной этим ближайшим сотрудником Михаила Суслова.

Книга Ю. Иванова послужила как бы сигналом к изготовлению других, ей подобных. По моим подсчетам, за двадцать лет, предшествующих началу перестройки (1985 год), центральными и региональными издательствами, в том числе и партийными, на деньги из государственного бюджета было выпущено в общей сложности около 230 «антисионистских», то есть антисемитских, книг общим тиражом около 9 миллионов экземпляров, не считая несметного количества газетных и журнальных статей все на ту же тему.

Было бы странно, если бы этот мощный пропагандистский вал остался без последствий. Он вполне однозначно повлиял на подавленную и даже отчаявшуюся еврейскую массу, как и на тех, кто ждал своего звездного часа, до поры до времени не проявляя вовне свои чувства. В конце шестидесятых годов, когда стремление к политической реанимации Сталина стало вполне очевидно, а «антисионистская» пропаганда стала приносить практические результаты (о них сказано выше), начался стремительно прогрессировавший рост еврейского национального самосознания. «Прозреваю в себе еврея» – эти слова из стихотворения Бориса Слуцкого могли бы отнести и к себе тысячи его соплеменников в Советском Союзе.

Практически это проявилось не только в истинном ренессансе иудаизма и интереса к еврейской истории, языку и культуре, но и вполне практически, прагматично: началась массовая подача заявлений с просьбой о выезде на постоянное жительство в Израиль – для кого со знаком плюс, для кого со знаком минус этот процесс сразу же получил определение: Исход.

Беженцев, постыдно вытесняемых из страны, советская печать немедленно обозвала предателями и отщепенцами. Парадоксальность и изощренный цинизм ситуации состоял в сочетании несочетаемого: от евреев хотели отделаться, но в то же время всеми силами им пытались помешать эмигрировать в Израиль. Многие евреи были обречены в СССР на жалкое прозябание без надежды проявить себя и состояться как личности, и в то же время их стремление освободить страну от своего, нежеланного ей, присутствия рассматривалось как величайшая подлость по отношению к матери-родине.

Со времени окончания войны по конец 1970 года разрешение на выезд в Израиль получили 10 517 человек – практически все они были преклонного возраста и «не имели ценных специальностей», как с чарующей откровенностью сказано в подготовленной для ЦК «Записке», подписанной министром госбезопасности Андроповым и министром внутренних дел Щелоковым[49]. Достаточно было чуть-чуть отпустить сдерживавшую пружину (в связи с поездкой Брежнева в США и его попыткой снять напряжение «холодной войны»), чтобы поток эмигрантов резко увеличился. За два года – 1971 и 1972 – страну покинули 31 717 евреев: почти в три раза больше, чем за двадцать предыдущих лет[50]. Почувствовав себя гонимыми и потеряв надежду изменить ситуацию, советские евреи сделали для себя тот единственный выбор, который все еще существовал. Из самой гонимой нации они вдруг превратились в привилегированную: пресловутый пятый пункт давал легальную возможность уехать из советского рая, чего не могли позволить себе те, у кого с пятым пунктом было все в порядке.

Известно множество случаев, когда люди, правдами и неправдами, часто с помощью взяток, добившиеся отметки в паспорте о своем, якобы русском, происхождении, требовали восстановить их подлинную национальность. Известны также фиктивные браки русских с евреями, чтобы получить возможность тоже выехать из СССР: как это часто бывает, трагедия обрастала фарсом. Широкое распространение получил такой анекдот. Подавшего заявление на выезд корят в милиции: как вам не стыдно бросать родину, разве вам здесь плохо живется? Квартира есть, работа есть, машина есть… Он оправдывается: я-то бы не поехал, да вот жена требует, тесть, теща… «Пусть они и едут, – нажимает милицейский чин, – а вы оставайтесь». – «Не получится, – вздыхает заявитель. – У нас в семье только я – еврей».

Еврейский вопрос становился в стране все более тревожным и острым, но верха никак не могли взять в толк, что они сами и создают проблему, с которой потом им приходится бороться. Полное упразднение националыюй дискриминации, вслух заявленный отказ от нее – тогда, в конце шестидесятых годов, это еще могло бы остановить эмиграцию или, во всяком случае, избавить общество от никому не нужной напряженности. Но зашедшая слишком далеко идеологическая политика, определяемая людьми, зараженными ксенофобией, не позволяла дать задний ход.

Будущий член политбюро, а тогдашний крупный функционер ЦК, Александр Яковлев признавал впоследствии, говоря о начале семидесятых: «Все еще оставались учебные заведения, в которые по негласным распоряжениям либо не принимали евреев, либо ограничивали их прием, и за этой нормой внимательно следил КГБ. Сколько судеб сломал этот пресловутый пятый пункт! А газеты в это время трещали об нтернационализме»[51].

КГБ внимательно следил не только за процентной нормой в вузах, он через своих представителей во всех без исключений структурах и звеньях советской системы проводил комплексную антиеврейскую политику. В 1971 году созданное двумя годами раньше Пятое главное управление КГБ (идеологическое) пополнилось специальным Еврейским отделом – для запугивания советского еврейства, пресечения публичных протестов против дискриминации и против эскалирующей день ото дня эмиграции. Именно тогда впервые появилось омерзительное слово «отказник», а борьба советских евреев за право выезда приобрела огромные масштабы.

Вопрос этот продолжал волновать самые высокие верха, но выйти за пределы своего примитивного мышления и навсегда въевшихся во все поры стереотипов они не могли. Еврейский вопрос был специально поставлен в повестку дня заседания политбюро 20 марта 1973 года. Непосредственным поводом послужила мировая реакция на безумный указ президиума Верховного Совета от 3 августа 1972 года, обязавший каждого эмигранта вернуть в казну перед отъездом стоимость полученного им бесплатного образования[52]. Для некоторых категорий выезжавших подлежащая выплате сумма достигала восьми – двенадцати годовых зарплат.

Таким путем делалась попытка не допустить утечки мозгов, закрыть шлагбаум для профессионалов высокой квалификации. Брежнев на этом секретнейшем заседании, в своем узком кругу, был предельно откровенен: «Не только академиков, но и специалистов среднего звена не надо отпускать. Зачем нам ссориться с арабами?» Но вместе с тем трезво оценивал ситуацию: «У нас вся политика по еврейскому вопросу основывается на одном Дымшице, вот видите, у нас Дымшиц – заместитель председателя Совмина[53], так что зря говорите, что евреев притесняем. Может быть, нам немножко мозгами пошевелить?»[54]

Брежнев не скрывал, что обеспокоен реакцией не только Конгресса США, но и западных компартий (в частности, меморандумом, присланным главой французской компартии Жоржем Марше) на антиеврейские дискриминационные законы в СССР: «Кинь кость и американским сенаторам, и Марше, и всем остальным, – сказал Брежнев, обращаясь к Андропову. Отпусти 500 второстепенных лиц, а не академиков. Пусть они там всем расскажут, что с них никаких денег не взяли. Добавь к этим старушкам и инвалидам пару инженеров с высшим образованием из пищевой промышленности – пусть едут. Но не с оборонной промышленности. Пускай эти инженеры поедут бесплатно, они там об этом обязательно растрезвонят. Для нас большой выигрыш. Это временный тактический маневр»[55].

Для того чтобы другим ехать вообще не захотелось, Брежнев нашел спасительное решение. Нет, не отмену национальной дискриминации, а нечто гораздо более простое, отвечающее менталитету его ареопага: «Почему не дать евреям маленький театрик на 500 мест, эстрадный еврейский, который работает под нашей цензурой, и репертуар под нашим надзором. И пусть тетя Соня поет там свадебные песни»[56]. Не стабильный «театрик», а кочующие музыкальные коллективы на идиш вскоре создали, и тети Сони пели там свадебные песни (поют до сих пор), но поток желающих уехать из страны, где евреи стали ощущать себя людьми десятого сорта, не иссякал.

С требованием выпустить их стали все чаще и чаще обращаться представители научной, технической, культурной элиты, составившей основной костяк «отказников». Прогнившей, маразмирующей системе бороться с этим «девятым валом» становилось все труднее, а найти простейший, цивилизованный, демократичный выход из положения – устранить первопричину массового бегства – она не могла. Это с очевидностью вытекает из беспомощной «справки», составленной для Брежнева Пятым главным управлением КГБ от 12 декабря 1976 года: в справке предлагалось разработать новые, более совершенные, меры по «борьбе» с еврейским национальным самосознанием, а не с причинами, вызвавшими его к жизни и обострившими до предела одну из самых больных проблем советской действительности[57].

История создания Еврейского Антифашистского Комитета в 1941 году рассказана выше. Сорок два года спустя та же идея была реанимирована в других условиях, но совсем не с теми задачами, которые стояли тогда перед Сталиным. Его же (первоначальные – не финальные) замыслы конца сороковых годов предстали теперь во всей своей обнаженности, уже без декоративного флера. Как все, что стало делаться после него, но по его же лекалам, – в окарикатуренном виде.