Текст книги "Поцелуй бабочки"

Автор книги: Аркадий Тигай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Где-то в районе предполагаемого расположения души, между горлом и грудью, появилось легкое поташнивание – страх, но мне было не до переживаний. Вцепившись в руль, я изо всех сил таращил глаза, пытаясь разобраться в ситуации.

Пока смотрел вправо, по левому борту огни Антверпена вдруг стали исчезать. Вглядевшись, я понял, что их перекрывает борт парохода, надвигающегося на меня…

Зеленый, зеленый!.. Я стал лихорадочно искать огонь и увидел зеленый почти прямо по курсу.

Быстро переложил руль, поворачивая «Дафнию» правым бортом к пароходу. Черная тень надвигалась и прошла в десятке метров, так что я отчетливо услышал звук работающих машин.

Пронесло. Не успел я перевести дыхание, как справа, будто из-под воды, выпрыгнули два красных огня – резко даю задний ход, поворачиваю яхту… В это время красные разъезжаются в разные стороны и тот, что находится у меня по правому борту, превращается в зеленый – пароход поворачивает. Быстрее руль влево и полный ход… Бросаю взгляд назад – мать честная! – зеленый и красный огонь прут прямо на меня: какая-то махина наезжает сзади, причем ее локатор конечно же не видит крошечную «Дафнию» где-то внизу. Выскочил из-под махины буквально в последнюю секунду… И так два часа. Несколько раз казалось, что это уже все – столкновения не избежать. Был момент, когда я так запутался в огнях, что готов был сдаться и разбудить президента, но, представляя его ехидный взгляд, сдержался…

Больше двух часов длилась эта лихорадочная беготня из-под океанских лайнеров. От напряжения и суеты я так разгорячился, что, сбросив с себя пуховик, в десятиградусный холод носился по кокпиту в одних трусах, изнывая от перегрева. Зато на исходе второго часа этого сумасшествия поймал себя на том, что и огни стали виднее, и мои судороги поутихли – опыт.

Наконец Европорт позади, последний пароход пропыхтел у меня за кормой. Можно с облегчением вздохнуть… О господи! прямо по курсу красный – откуда он тут? Опять сбрасываю обороты, иду малым ходом. Красный приближается… Пристально вглядываюсь: из темноты медленно проявляется борт яхты. Из кокпита на меня смотрит несколько пар глаз, выражающих крайнюю степень обалдения – видимо, собратья приготовились повторить мой подвиг в обратном направлении. Я наградил бедолаг ободряющим жестом, дескать, «не дрейфьте, братцы!», и дал полный ход.

А президент первый раз за все время проспал вахту.

«Вот это нервы! – подумал я. – Неужели он не понимал степень риска? Ни за что не поверю, скорее воспитывал».

Никаких комментариев по этому поводу не последовало.

Кале. В гости не напрашиваемся

В Кале пришли ночью. Тишина. Ворота шлюза закрыты. На внешнем рейде привязались к бую и стали ждать, когда настанет утро и откроют ворота. Утро настало, а ворота не открывают, в то время как подул северо-восточный ветерок силой в девять метров. Идеальный ветер, чтобы перемахнуть в Англию.

– Пошли?

– Пошли.

Тридцать миль через Дуврский пролив преодолели за шесть часов и вечером уже стояли у ворот шлюза Соверен-Харбор в Истборне. Британцы оказались расторопнее французов – распахнули ворота и любезно зажгли зеленый огонь, дескать, «милости просим!».

Сенкью вери мач!

Уроки английского в Истборне

На самом деле ворота шлюза в Истборне открываются точно по расписанию. Об этом я узнал, когда расплачивался за стоянку, после чего мы с президентом еще успели в светлое время прогуляться по городку и убедиться, что морские карты в Англии стоят двенадцать фунтов, то есть те же двадцать долларов, что и в Голландии. К сожалению…

Не обнаружив достопримечательностей, на следующее утро собрались переходить в Шорем-Бай-Си, для чего перешвартовались ближе к воротам шлюза и стали ждать назначенного времени открытия. Время подошло, но никаких движений не последовало, зеленый свет над воротами не зажигался. Я поковылял в офис и выяснил, что перепутал время открытия ворот с закрытием, из-за чего мы теперь вынуждены будем ждать еще час.

Старый дурак!

Поскольку обвинять было некого, но очень хотелось – свое раздражение излил на девушку-диспетчера, ни в чем не повинную. Девица виновато хлопала глазами, выслушивая, как я на своем чудовищном английском втолковывал ей, в чем состоит разница между «бефо» и «авто»… Хотел было еще повоспитывать несчастную барышню, но бросил взгляд на стену и воздержался. «Девятый вал» – вот что висело на стене за спиной у диспетчера. Родной наш Айвазовский, причем не репродукция, а плохонькая копия в натуральном багете – совсем как в сельском клубе.

– Мое почтение, ваше превосходительство, господин Айвазовский! Помните наши незабываемые встречи?

– Как не помнить, – ответил мне живописец. – А вы все такой же умный и утонченный…

Опускаю глаза.

Как меня подвел Айвазовский

Ах как хочется выглядеть! Блистать и производить впечатление умом, талантами, манерами… Поражать воображение, изумлять или хотя бы просто нравиться! Хочется, чтобы хвалили, чтобы гордились знакомством с тобой. Чтобы говорили: «Редкого ума человек».

Хочется…

Так случилось, что именно через Айвазовского я познал коварные свойства невинного вранья, и было это давным-давно, в конце шестидесятых, когда я бегал ассистентом у Григория Михайловича Козинцева, подобравшего меня, можно сказать, с улицы.

Нетрудно представить, как трепыхалось мое провинциальное сердечко рядом с великим старцем. С утра до ночи, вдохновленный какой-нибудь чепухой, порученной Мастером, я носился по съемочной площадке как ошпаренный. Наградой мне была фраза, произнесенная устами моего кумира во время обсуждения кандидатуры ассистента для экспедиции.

– Возьмите Аркадия, – услышал я голос Козинцева в соседнем кабинете.

– Молодой, неопытный, – засомневался директор картины Шостак.

– Один смышленый молодой человек, лучше трех опытных дураков, – отрезал Козинцев знакомым фальцетом, который появлялся у него в минуты раздражения.

Восторг!.. Произведенный в «смышленого молодого человека» и окрыленный столь высоким званием, я с еще большим усердием замельтешил по площадке.

Правда, что и Мастер выделял меня из армии помощников. А уж как мне хотелось соответствовать!

«„Смышленый“ – это что… – думал я. – Вот если бы он хоть раз поговорил со мной по-настоящему… Узнал бы, каков я изнутри, как тонко проникаю в его творческие замыслы…»

Но «по-настоящему» поговорить с Козинцевым удавалось немногим.

– Организуйте нищих на третьем плане… Подведите лошадь… Расставьте сановников по кадру… Заставьте массовку волноваться!.. – командовал он мне в микрофон.

Кто-нибудь знает, как заставить волноваться тысячу заспанных статистов?

Случалось, конечно, и неформальное общение с Мастером.

«Вы не знаете, Аркадий, где тут туалет?» Или: «Где можно купить „Юманите диманш“? – спрашивал Козинцев. – Как, вы не читаете „Юманите диманш“? – с издевательским простодушием удивлялся он. – Французский не знаете? Никогда бы не подумал…»

Отвечать следовало односложно, исчерпывающе и по возможности остроумно, поскольку вопросы, как правило, бывали риторическими – ежу ясно, что в Казантипской степи, где мы снимали «Короля Лира», ни о какой «Юманите диманш» не могло быть и речи.

Был богом забытый поселок Ленино из трех улиц и гостиницы барачного типа. И раскаленные камни на берегу Азовского моря, по которым, распугивая ящерок, я бегал весь съемочный день.

И вот объявили выходной. Съемочная группа тотчас помчалась в Феодосию. Черное море, белый пароход на рейде, пляж, павильон с беляшами и пивом… Когда под вечер, изнывая от жары, я добрел до главной городской достопримечательности – музея Айвазовского, ноги уже не несли. Оказавшись же в музейной прохладе, я совсем раскис и поплыл. Музей показался скучным, и, вместо того чтобы наслаждаться высоким искусством, я сел на диван и честно проспал час среди живописных штормов и штилей. В итоге из всей обширной экспозиции в памяти отпечатались лишь зеленая пена на картинах да пышно оформленное меню какого-то праздничного застолья, устроенного в доме великого мариниста. И все.

Утром следующего дня на площадке, развалившись в кресле, Козинцев листал свои записи и, как обычно, между делом задавал ничего не значащие вопросы.

– Как отдыхали, Аркадий?

– Спасибо, отлично.

– Ездили в Феодосию?

– Ездил. Замечательный город.

– Музей Айвазовского посетили, разумеется?

– Посетил.

– Ну и как вам музей? Понравился? – спросил Козинцев и, оторвавшись от бумаг, приготовился слушать.

Мое сердце вздрогнуло, как у подростка на первом свидании, – вот он, момент истины! Вот он, вопрос, отвечая на который можно было блеснуть умом и тонкостью, то есть всеми присущими мне качествами, о которых не ведал мой кумир и покровитель. Я набрал воздуха, открыл рот, чтобы потрясти Козинцева, и вдруг сообразил, что говорить нечего. Проклятый музей выскочил из головы. Ничего не помню! То есть абсолютно ничего – ни одного названия, ни одной картины! Ничего, кроме злосчастного меню.

Но надо отвечать, не мог же я признаться Мастеру, что проспал в храме искусства.

О господи!.. Я залопотал что-то невразумительное о композициях, колорите и прочих наукообразных глупостях, которые мне якобы понравились в работах Айвазовского.

– Правда? – удивился Козинцев. – А мне музей показался чудовищно скучным. Я бы, пожалуй, там заснул, если бы не меню. Вы не заметили, Аркадий, там дивное меню выставлено?.. – Мастер восторженно закатил глаза. – Настоящее произведение искусства! Неужели не заметили?!

Ничего я не ответил. Стоял и хлопал глазами как последний идиот. Потом развернулся и ушел.

Зачем врал? Почему не сказал правду?

Увы, увы! Козинцев умер, так и не узнав во мне родственную душу. Не ведая, каков я есть на самом деле.

Портсмут. Для тех, кто понимает

После Шорем-Бай-Си завернули в Портсмут и там долго блуждали по обширной бухте в поисках стоянки. Нашли, привязались, подключились, расслабились в тишине безлюдной гавани. Солнце село, подошло время ужина… В это время явилась толстая тетка, похожая на нашу уборщицу, и тоном, не допускающим возражений, стала выгонять из бухты. Оказалось, что в поисках лучшего места мы забрели на территорию Королевских военно-морских сил. (Совсем как у нас – в лучших местах военные полигоны и генеральские бани.)

– Поесть не дали, черт бы их побрал! – ворчали мы.

Но с армией не поспоришь – отвязались, запустили двигатель и пошли искать цивильную стоянку, которая обнаружилась за углом. Пришвартовавшись, побежали сдаваться в контору, и тут нас поджидала удача – дежурный, Чарли, оказался наш человек, то есть повернутый на яхтах любитель поболтать. Саммит продлился до четырех утра. Прощаясь, я пожаловался новому другу на дороговизну английских карт, на что Чарли поднял вверх указательный палец, призывая к вниманию, и снял с полки фолиант толщиной в два кирпича… Так я узнал, что в Великобритании ежегодно издается Альманах Атлантического побережья Европы, предназначенный именно для яхтсменов. Кроме описания всех марин, стоянок и бухт-убежищ с указанием координат, навигационной обстановки и даже телефонов, тут было все, что требовалось для морских бродяг. Графики приливов, карты течений, радиочастоты служб погоды, а главное, маленькие планы всех марин с заходами. То есть именно то, чего нам так не хватало к нашим «соткам». И всего-то за сорок долларов! Вот, стало быть, что имели в виду голландские друзья.

В Шербур заходили по новому альманаху.

«Кто Трегъёр не видел, того Бог обидел!..»

(Русская народная песня)

В Трегъёр пробирались с ночным приливом. Зайдя в обширную безлюдную гавань, не знали, куда швартоваться, и, чтобы не выглядеть в глазах хозяев наглецами, решили до утра привязаться к невысокому палу, торчащему из воды в центре бухты. Потом передумали и перешли к бону. Закрепились и заснули мертвым сном.

Проснувшись утром, я вылез на божий свет и не узнал место – вместо просторной бухты, в которую мы заходили ночью, «Дафния» стояла в глубоком котловане. Пал, к которому мы вчера чуть было не привязались, оказался высоким столбом, стоящим на берегу. А сам берег, обнаженный отливом, круто уходил вверх, где открывался сказочной красоты городок. Красота французской Бретани поразила нас в самое сердце, – разинув варежку, мы целый день бродили по Трегъёру, отложив дела на завтра.

Инфаркт миокарда

Но назавтра я сломался – боль из левой руки перешла в лопатку и разлилась по всей спине, поэтому с яхты я не выходил и, пока президент досматривал городские достопримечательности, валялся в своей конуре. Перебирая в уме перечень дел, которые необходимо было сделать, чтобы уйти из Трегьёра, я вдруг понял, что шутки шутками, а работать я не могу. Опять канистры, продукты, регламент двигателя… да еще и топовый огонь надо отремонтировать, осушить трюм, притом что рука практически не поднимается и вообще «жопа».

Набрал питерский телефон врача Марка, описал симптомы. Марк, профессор медицины, задал несколько наводящих вопросов, после чего тоном, не допускающим возражений, сказал:

– Прекращай поход и срочно делай кардиограмму, это похоже на инфаркт.

– Ничего себе!.. Что же теперь делать?

– Пока не сделаешь кардиограмму, ничего не предпринимай, – сказал Марк. – Что делать, тебе скажут после кардиограммы.

– Кто скажет?

– Тот, кто будет делать.

– А кто будет делать?

Марк возмутился.

– Не валяй дурака, это не шутки, срочно поезжай в ближайшую поликлинику и обследуйся!

Сообщение об инфаркте, как ни странно, взбодрило меня. Я выполз из конуры, взял паспорт и деньги и пошел на берег выяснять адрес ближайшей поликлиники. На пирсе встретил возвратившегося с экскурсии президента.

– У меня инфаркт миокарда, вполне могу умереть, – сказал я ему и поведал о разговоре с Марком.

Весть о моей возможной кончине президент принял с мужественным недоверием, но делать нечего, нашли такси и поехали в госпиталь, который находился в соседнем городке Ланьоне. В приемном покое меня тотчас уложили на каталку и запретили двигаться. Не давая отрывать от подушки голову, взяли анализ крови и сделали кардиограмму. Потом отвезли в отдельную комнату, где ждал президент, сунули под мышку термометр и ушли. Президент скорбным взглядом смотрел на мое недвижимое тело. Только теперь я по-настоящему осознал, насколько плохи дела, – путешествие закончилось бесславно. Что теперь делать с яхтой, отогнанной во французскую Бретань, за две тысячи миль от дома? В голове роились планы консервации «Дафнии» в Трегьёре до следующей навигации. Понимая, что скоро отсюда я уже не выберусь, слабым голосом отдавал последние напутствия враз осиротевшему президенту. Он успокаивал, заверяя, что все будет в порядке. Термометр показал тридцать шесть и один.

– Уже остывать начал, – невесело пошутил президент.

Так мы провели час. Когда все детали будущих планов были обговорены и мы даже порадовались тому, как прекрасно решили проблему с «Дафнией», вошел врач и сказал, что никакого инфаркта у меня нет…

На яхту возвратились под утро, после окончательного обследования, которое подтвердило старый диагноз – позвоночник. Мне сделали укол, выписали лекарство и отпустили с богом.

На рассвете, после бессонной ночи, я вновь залез в свой «ящик», но заснуть не смог. Лежал с открытыми глазами, потом сказал себе:

– Вставай, Аркашка, все равно никто, кроме тебя, эту работу не сделает.

Встал, взял канистры и пошел на сказочной красоты берег Бретани, мурлыча под нос:

Красавиц много – Маши, Тани…

Но нет прекраснее Бретани!

Лабер-Врах

Река Лабер-Врах приняла нас с вечерним приливом. Отшвартовались, осмотрелись – деревенька веселилась. На берегу у торговых рядов оживление. Кафе и магазины забиты народом. Вода, заправка, банк – все есть, поэтому решили не делать еще один переход в Брест, а стартовать через Бискайский залив отсюда. Вечер провели в обществе соседей-французов. Парижский врач Оливье догуливал последние деньки возраста под названием «мужчина средних лет», щеголяя в клубном пиджаке и в сопровождении молодой подруги Мари. Кроме Мари в экипаже француза были два его великовозрастных сына – Луи и Николя – и их дружки Шарль-Антуан и Кристоф. В этой живописной компании после двух месяцев воздержания мы с президентом и «развязали» за здоровье английской королевы-матери, которой именно в эту прекрасную звездную ночь исполнилось сто лет.

Весь оставшийся путь по океану и шести морям мы регулярно прикладывались за ужином. Президент, следуя обычаям античной знати, мешал вино с водой, тщательно соблюдая пропорции. Я же, по плебейской своей неприхотливости, пил не разбавляя. А когда утром, неопохмеленный, вышел на берег, то увидел, что от вчерашней веселой деревеньки Лабер-Врах не осталось и следа. На месте оживленных торговых рядов ветер гонял обрывки полиэтилена, двери магазинов были закрыты, банк – на замке, на пустой заправке – табличка «Клозет», деревня вымерла – суббота.

Обида как вернейшее средство для поглупения

Чтобы соблюсти график движения, пришлось попотеть. Нашел заправщика, принялся уговаривать отпустить соляр, а когда уговорил, вспомнил, что банк закрыт и мне нечем расплатиться. И вообще не на что купить продукты, оплатить стоянку… Опять бегал по деревне высунув язык. Выручил жуликоватый официант единственного открывшегося кафе Вначале он прокатал мою кредитку и выбил квитанцию за дорогое застолье, якобы устроенное в его забегаловке. Потом подписанную мною квитанцию забрал себе, а мне выдал наличность с учетом крупных комиссионных, но это были всего лишь деньги. Предстояло снова найти заправщика и еще раз уговорить. Потом придумать, где достать хлеб и продукты. Произвести регламент двигателя. Раздобыть долгосрочный прогноз погоды, залиться водой…

Пока я, взмыленный, носился с канистрами и продуктовыми мешками, президент сидел в рубке и неторопливо выводил своим каллиграфическим почерком точки маршрута на Ла-Корунью. Когда же я попросил его сходить в контору за метеопрогнозом, о котором уже договорился, но не успевал забрать, он скривился, сказал: «Неохота» – и пошел гулять. И тут я обиделся. Я враз забыл все свои самонадеянные декларации о том, что нахожусь в одиночном плавании, что президент свободен от каких-либо обязанностей и волен делать что хочет…

Энергия глупости застилает взгляд обиженного. Ковыляя по бонам с очередными канистрами, я вспоминал не свои хвастливые заявления, а боли в спине, ехидные комментарии президента по поводу моих промашек и другие обидные мелочи, которые проскакивали в наших отношениях.

Как раз в это время в бухту на буксире притащили огромный стальной катамаран, потерпевший крушение во время шторма в Бискайском заливе. При большом стечении народа катамаран вытащили на прибрежную грязь, куда поглазеть на чужие неурядицы пришли и мы с президентом. Вид катамарана был ужасен: пятимиллиметровые стальные листы разорваны, как бумага, мощные балки скручены в штопор океанской волной, а ведь нам предстояло идти именно туда, где стихия искорежила этого стального монстра.

Как сорвать аплодисменты

В ответ на предостережение природы мы заторопились. Почему-то решили, что надо выйти засветло, чем немало удивили окружающих, поскольку уже начался отлив и вода уходила из бухты со скоростью курьерского поезда. Как нам объяснили, заходы и выходы в это время исключаются – снесет, разобьет, разнесет неуправляемую яхту, как щепку в горной реке. Швартовные концы действительно были натянуты как струны, а для выхода еще требовалось обогнуть ризалит, стоящий поперек потока. Однако «что французу смерть, то русскому здорово»…

Насладившись зрелищем аварийного катамарана, местные зеваки перешли на боны, чтобы поглазеть на наш отход, и не прогадали.

Президент рулил, я, исполняя роль швартовной команды, бегал по ризалиту и отдавал концы. Наконец последний швартов отдан, яхта вздрогнула и неожиданно резко пошла кормой вперед, одновременно поворачивая нос влево, что совершенно не соответствовало схеме отхода, придуманной нами. Я побежал по ризалиту, попытался удержать – с равным успехом я мог бы пытаться остановить разбегающийся самолет. За спиной послышался смех зрителей. Президент тем временем переложил руль влево, чтобы отойти от опасного борта ризалита, но, не желая слушаться руля, «Дафния» перекатилась на кранцах и навалилась на меня, как купеческая дочка на благородного кавалера. В тот момент мне показалось, что я принял на грудь все ее три тонны, все до последнего килограммчика, и заорал от отчаяния, понимая, что это конец – сейчас поток придавит борт яхты к острому углу ризалита, раздастся хруст… Каким образом я успел отвязать бесполезный кранец и затолкать в этот злополучный угол, до сих пор не понимаю. Поток, как щепку, развернул «Дафнию» вокруг кранца, будто вокруг оси, так, что яхта сделала полный оборот, оказавшись на мгновение правым бортом к течению, и тут президент переключил реверс и дал спасительный полный ход вперед. Мотор взревел… Президент закричал: «Прыгай!» Я повис на кормовом релинге задницей к благодарным зрителям, криками и смехом подтвердившими, что зрелище состоялось…

– Прощайте, друзья, настоящие звезды на бис не выходят!

«Конфликт»

В зловещем Бискайском заливе штиль, двухметровая океанская зыбь и плохое настроение – после тщательного пересчета количества горючки я понял, что если безветрие продлится на весь переход, то соляра не хватит. Придется болтаться посреди одного из самых штормовых районов на земле и ждать погоду. Какую – бог знает.

Президент на мои опасения отреагировал с демонстративным спокойствием, дескать – твои проблемы. К ночи я вылил в бак вторую канистру, осталось еще две с половиной. Сколько соляра в баке, можно было лишь догадываться, поскольку показатель уровня вышел из строя еще на Балтике.

Разрешилась ситуация неожиданным образом: на рассвете посреди океана во время моей «собачьей вахты» к «Дафнии» подрулил океанский сухогруз «Anija» рижской прописки. («Аня» по-нашему.) Увидели в море яхту под русским флагом и не поленились – изменили курс, подошли узнать, не нужно ли чего? не терпим ли бедствие? – очень уж маленькой, видимо, показалась наша «Дафния» латышским братьям, которые всей командой вывалили на палубу поглазеть на двух сбрендивших стариков. По радио спросили, не нуждаемся ли в помощи. Растроганный от такого участия, я залепетал в микрофон слова благодарности, уверяя, что ничего не требуется, и вдруг сообразил: соляр.

– Сколько тонн? – спросил невидимый юморист – вахтенный с «Ани», и огромная океанская махина застопорила ход.

Я побежал будить президента, но моя радость не нашла отклика в президентском сердце.

– Зачем людям голову морочить? – проворчал он.

– Так ведь сами предлагают!

– И так дойдем, – сказал он и, отвернувшись к стене, пробурчал: – Раньше надо было думать.

И тогда я заорал, я сказал ему все, что накипело, – и про злорадные ухмылки вместо участия, и про свою обиду в Лабер-Врах, и о том, что я думаю о советских яхтенных капитанах вообще, и еще кучу справедливых и не справедливых упреков. Президент оставался неколебим.

– Хорошо! – сказал я. – Тогда я сам управлюсь! – И решительно пошел готовиться пришвартовываться к теплоходу.

Я уже навешивал на борт «Дафнии» кранцы, когда президент появился в ходовой рубке и взялся за руль.

– Сними кранцы, – сказал он. – К борту подходить нельзя.

Только тут я сообразил, что готовил смертельный номер и если бы подошел к «Ане», то на океанской зыби почти наверняка изуродовал бы яхту и мачту о стальной борт теплохода.

– Надо держаться на расстоянии под двигателем, – сказал президент. – Попроси у них конец.

Но на «Анечке» уже сами все сообразили. Когда мы сблизились, подали конец, по нему вверх поехали канистры. Через пятнадцать минут обе канистры вернулись полными. Не сказав ни слова, президент вернулся на койку и уже оттуда проскрипел:

– Поблагодари людей по радио…

Обиделся…

Подвиг

Увы, отправляясь в море, тесты на психологическую совместимость мы, разумеется, не проходили, полагая, что президентской интеллигентности и моего золотого характера хватит на несколько месяцев совместной жизни.

– Несколько месяцев лицом к лицу в замкнутом пространстве – свободно могли убить друг друга, – объяснили мне впоследствии специалисты-психологи.

Два человека, по их мнению, самый проблемный коллектив, и в нашей «кругосветке» мы с президентом совершили своего рода подвиг взаимной терпимости – ни больше ни меньше.

Природа, словно желая подчеркнуть мою неправоту в стычке с президентом, тут же послала легкий ветерок от норда – вначале четыре, потом пять, потом шесть метров в секунду. Мы выключили двигатель, поставили генакер и пошли пятиузловым ходом, но сюрпризы на этом не закончились.

Терра инкогнито!

Два дня спустя утром на той же «собачьей вахте», бросив мимолетный взгляд на море, я на минуту лишился разума – в нескольких десятках метров прямо по курсу «Дафнии», посреди океана, глубина которого в этом месте около пяти километров, я увидел черную полоску земли, выступающую из воды. Натуральная скала-плескун, знакомая по балтийским отмелям. В голове успело пронестись несколько идиотских мыслей и комментариев. «Мираж?» – «Нет, слишком близко!» «Неизвестный островок?» – «Бред!» «Скала, выступившая из моря в результате вулканической деятельности?» – «Какие тут, к черту, вулканы!..» Последней вспышкой разума была мысль о том, что надо срочно отвернуть от земли, – я бросился к рулю… В это время земля издала звук, напоминающий глубокий вздох, и ушла под воду, махнув на прощанье хвостом размером с «Дафнию».

Кит всплывал еще несколько раз в пределах видимости, потом исчез, вероятно утомившись от воплей, которыми я сопровождал каждое его появление на поверхности моря.

К Ла-Корунье подходили под свежим двенадцатиметровым ветерком. Заползая в марину, обнаружили, что привычные для нас ризалиты у бонов отсутствуют. Стали готовить якорь, но с бона закричали «Но анкер, но анкер!», протягивая грязный конец (синкер), уходящий в воду к «мертвяку». В дальнейшем этот неведомый нам способ швартовки был на всех атлантических и средиземноморских стоянках. Привет, Испания!

Кошачье царство

О, Ла-Корунья! О, солнечный жемчуг испанской короны!.. О, святой Георг и святая Барбара!.. Цветы и камень! О, чувственные донны на звонких каблучках! Шум казино у подножия океанских волн и звук трубы на набережной!

Часть набережной, усыпанной каменными валунами, заселена кошками всех мастей и пород. Тысячи животных лежат на прогретых камнях, резвятся котята. У каждой масти строго своя территория – несколько метров набережной, на которой живут только члены семьи. Глава прайда возлежит на верхнем камне, охраняя свое хозяйство от чужаков.

Удивительно, что в этой кошачьей цивилизации невозможно было увидеть результат перекрестных браков. Белые, живущие рядом с рыжими, рыжих пятен не имели, – несмотря на близкое соседство, кошачьи этносы сохраняли чистоту породы. Я специально внимательно смотрел, пытаясь уловить признаки смешанных браков, – нет, и это при кошачьей-то сексуальной раскованности. Совсем как у наших суперпатриотов: «расовый признак выше похоти», и никаких тебе либералов-демократов, интернационалистов-плюралистов, никакой политкорректности.

«Стало быть, природа такова, что масть к масти тянется, и ничего тут не поделаешь», – огорчился я, как человек весьма неразборчивый в расовых привязанностях. Поторопился с выводами: на краю кошачьего мира процветала совсем другая жизнь – смешение народов, неразбериха, анархия и все признаки свального греха. Черно-бело-желтые вперемешку с серо-рыжими, полосатыми, дымчатыми и пятнистыми… все цвета радуги. Нарушители нравственных устоев, видимо изгнанные из родных прайдов, основали тут свою колонию, населенную беспринципными, не озабоченными расовой чистотой особями.

«Свои», – подумал я.

Поглазел на единоверцев и пошел на рыбалку.

Приятного аппетита

Рыбалка в Ла-Корунье – занятие приятное и не раздражающее своей непредсказуемостью. Рыбьи стаи гуляют в марине как по бульвару, так что в течение часа на хлебный мякиш я надергал десяток кефалей, тут же на прибрежных камнях почистил, помыл в океанской водице – и милости просим на ужин с белым вином. После трапезы прогулка по старинным улицам, где прекрасные Дульцинеи и благородные идальго фланируют косяками.

Без комментариев

Таким идальго я любовался, следуя за ним по безлюдной улочке Ла-Коруньи. Безупречный пробор. Скрытая под краской седина выбивается только на аккуратных усиках. Не тощий, а стройный. Украшенный чувством собственного достоинства и природным благородством, которое невозможно сымитировать – на своем опыте безродного дворняги знаю, каково это – держать спину. У идальго такая спина, будто он сию минуту начнет танцевать фламенко. Голова горделиво поднята, плечи развернуты, руки чуть согнуты в локтях… Высокие каблуки отчетливо отбивают каждый шаг по камням тротуара. И взгляд… Взгляд свободного, уверенного в себе человека, чье благородство не приобретено за заслуги, а досталось по рождению, как у принца Чарльза во время покушения на него, показанного по TV.

Когда началась пальба, наследник английского престола произносил речь, стоя у микрофона. При этом реакция окружающих на выстрелы была одинаковой и естественной – голова в плечи, и человек сгибался, стараясь уменьшиться в размере. Многие падали, прикрывая голову руками. Недвижимым остался только Чарльз. Под грохот выстрелов принц продолжал тупо стоять у микрофона, с недоумением взирая на корчившиеся вокруг фигуры подданных. Вероятно, в этом запредельном отсутствии инстинкта самосохранения виноваты многие поколения непуганых предков Чарльза. Безусловный человеческий инстинкт – страх – атрофировался от долгого неупотребления, отчего в этот драматический момент взгляд престолонаследника выражал только любопытство и недоумение. Без потери достоинства, разумеется.

Тот же фирменный, несуетный взгляд, что и у принца, был у идальго. Он шел, спокойно обозревая мир. Потом скользнул глазами по мусорным ящикам, сваленным у обочины, и остановился – что-то привлекло его внимание. Он наклонился и, не теряя осанки и достоинства, принялся ковыряться в бачке. Великолепной рукой с длинными смуглыми пальцами, украшенными перстнем, перебирал полуистлевший мусор, царственными движениями выуживал какое-то тряпье, развалившиеся коробки от электроники, испещренные иероглифами…

– Эх, идальго, испортил песню!.. – вздохнул я.

Две запеленатые в хиджабы барышни прошествовали мимо, лопоча по-своему. Вдоль ящиков прошли, брезгливо огибая идальго, но разговор не прекратили – все равно никто не понимает. Следом с ревом пронеслась стая разнузданных байкеров, идальго глазом не повел, продолжая внимательно изучать какую-то тряпку. Потом вернул тряпку на место и продолжил путь. Стук каблуков удалился за поворот.