Текст книги "Одиссея последнего романтика"

Автор книги: Аполлон Григорьев

 
Будет миг… мы встретимся, это я знаю – недаром
Словно песня мучит меня недопетая часто
Облик тонко-прозрачный с больным лихорадки
румяпцем,
С ярким блеском очей голубых… Мы встретимся —
знаю,
Знаю всё наперед, как знал я про нашу разлуку.
Ты была молода, от жизни ты жизни просила,
Злилась на свет и людей, на себя, на меня еще
злилась…
Злость тебе чудно пристала… но было бы трудно
ужиться
Нам обоим… упорно хотела ты верить надеждам
Мне назло да рассудку назло… А будет время иное,
Ты устанешь, как я, – усталые оба, друг другу
Руку мы подадим и пойдем одиноко по жизни
Без боязни измены, без мук душевных, без горя,
Да и без радости тоже – выдохшись поровну оба,
Мудрость рока сознавши. Дает он, чего мы не просим,
Сколько угодно душе – но опасно, поверь мне, опасно
И просить, и желать – за минуты мы платим
Дорого. Стоит ли свеч игра?.. И притом же
Рано иль поздно – устанем… Нельзя ж поцелуем
Выдохнуть душу одним… Догорим себе тихо,
Но, догорая, мой друг, в пламень единый сольемся.
 

 
Часто мне говоришь ты, склонясь темно-русой
головкой,
Робко взор опустив, о грустном и тяжком бывалом.
Бедный, напуганный, грустный ребенок, о, верь мне:
Нас с тобою вполне сроднило крепко – паденье.
Если б чиста ты была – то, знай, никогда б головою
Гордой я не склонился к тебе на колени и страстно
Не прильнул бы ни разу к маленькой ножке устами.
Только тому я раб, над чем безгранично владею,
Только с тобою могу я себе самому предаваться,
Предаваясь тебе… Подними же чело молодое,
Руку дай мне и встань, чтобы мог я упасть пред тобою.
 

Май 1846

К * * * ^{159}

 
Была пора… В тебе когда-то,
Как и во многих, был готов
Я признавать по духу брата…
Еще тогда себя за злато
Не продал ты в рабы рабов.
 

 
Еще тогда тоской стремленья,
Тоскою общею томим,
Ты не чертил… для примиренья
Обычно-глупого теченья
Желаньям бешеным своим.
 

 
Была пора… но осквернили
Мы оба праздною враждой
Свое прошедшее, и ты ли,
Иль я был прав – мы оба были
Рабами глупости смешной.
 

 
И вновь мы в стретилися оба,
Свела случайно нас судьба,
Давно ребяческая злоба
Прошла… но, видно, уж до гроба
Мы вечно будем два раба.
 

 
Боясь узнать один другого,
Стыдясь взаимной клеветы,
Из-за тщеславия пустого
Один другому руку снова
Не подадим – ни я, ни ты.
 

20 июля 1846

Старые песни, старые сказки ^{160}

Посвящены С-е Г – е К.

 
Книга старинная, книга забытая,
Ты ли попалась мне вновь —
Глупая книга, слезами облитая,
В годы, когда, для любви не закрытая,
Душа понимала любовь!
 

 
С страниц пожелтелых, местами разорванных,
Что это веет опять?
Запах цветов ли, безвременно сорванных,
Звуки ли струн, в исступлении порванных,
Святой ли любви благодать?
 

 
Что бы то ни было, – книга забытая,
О, не буди, не тревожь
Муки заснувшие, раны закрытые…
Прочь твои пятна, годами не смытые,
И прочь твоя сладкая ложь!
 

 
Ждешь ли ты слез? Ожидания тщетные! —
Ты на страницах своих
Слез сохранила следы неисчетные;
Были то первые слезы, заветные,
Да что ж было проку от них?
 

 
В годы ли детства с моления шепотом,
Ночью ль бессонной потом,
Лились те слезы с рыданьем и ропотом,—
Что мне за дело? Изведай я опытом,
С надеждой давно незнаком.
 

 
Звать я на суд тебя, книга лукавая,
Перед рассудком готов —
Ты содрогнешься пред ним как неправая:
Ты облила своей сладкой отравою
Ряд даром прожитых годов…
 

 
В час томительпого бденья,
В час бессонного страданья
О тебе мои моленья,
О тебе мои стенанья.
 

 
И тебя, мой ангел света,
Озарить молю я снова
Бедный путь – лучом привета,
Звуком ласкового слова.
 

 
Но на зов мой безответна —
Тишина и тьма ночная…
Безраздельна, беспредметна
Грусть бесплодная, больная!
 

 
Или то, что пережито,
Как мертвец, к стенаньям глухо,
Как эдем, навек закрыто
Для отверженного духа?
 

 
Отчего же сердце просит
Всё любви, не уставая,
И упорно память носит
Дней утраченного рая?
 

 
Отчего в часы томленья,
В ночь бессонную страданья
О тебе мои моленья,
О тебе мои стенанья?
 

 
Бывают дни… В усталой и разбитой
Душе моей огонь, под пеплом скрытый,
Надежд, желаний вспыхнет… Снова, снова
Больная грудь высоко подыматься,
И трепетать, и чувствовать готова,
И льются слезы… С ними жаль расстаться,
Так хороши и сладки эти слезы,
Так верится в несбыточные грезы.
 

 
Одной тебе, мой ангел, слезы эти,
Одной тебе… О, верь, ничто на свете
Не выжмет слез из глаз моих иное…
Пускай любви, пускай я воли жажду,
В спокойствие закован ледяное,
Внутри себя я радуюсь и стражду,
Но образ твой с очами голубыми
Встречаю я рыданьями глухими.
 

 
То летняя ночь, июньская ночь то была,
Когда они оба под старыми липами вместе бродили,—
Казенная спутница страсти, по небу плыла
Луна неизбежная… Тихо листы говорили —
Всё было как следует, так, как ведется всегда,
Они только оба о вздоре болтали тогда.
 

 
Две тени большие, две тени по старой стене
За ними бежали и тесно друг с другом сливались.
И эти две тени большие – молчали оне,
Но, видно, затем, что давно уж друг другу сказались;
И чуть ли две тени большие в таинственный миг
Не счастливей были, умней чуть ли не были их.
 

 
Был вечер тяжелый и душный… и вьюга в окно
Стучала печально… в гостиной свеча нагорела —
Всё было так скучно, всё было так кстати темно —
Лицо ее ярким румянцем болезни алело;
Он был, как всегда, и насмешлив, и холодно зол,
Зевая, взял шляпу, зевая, с обычным поклоном ушел.
 

 
И только… Он ей не сказал на разлуку прости.
Комедией глупой не стал добиваться признанья,
И память неконченной драмы унес он в груди…
Он право хотел сохранить на хулу и роптанье —
И долго, и глупо он тешился праздной хулой,
Пока над ним тешился лучше и проще другой.
 

 
Есть старая песня, печальная песня одна,
И под сводом небесным давно раздается она.
 

 
И глупая старая песня – она надоела давно,
В той песне печальной поется всегда про одно.
 

 
Про то, как любили друг друга – человек и жена,
Про то, как покорно емупредавалась она.
 

 
Как часто дышала она тяжело-горячо,
Головою склонялся тихо к нему на плечо.
 

 
И как божий мир им широк представлялся вдвоем,
И как трудно им было расставаться потом.
 

 
Как ему говорили: «Пускай тебя любит она—
Вы не пара друг другу», а ей: «Ты чужая жена!»
 

 
И как умирал он вдали, изнурен, одинок,
А она изнывала, как сорванный с корня цветок.
 

 
Ту глупую песню я знаю давно наизусть,
Но – услышу ее – на душе безысходная грусть.
 

 
Та песня – всё к тем же несется она небесам,
Под которыми весело-любо свистать соловьям,
 

 
Под которыми слышен страстный шепот листов
И к которым восходят испаренья цветов.
 

 
И доколе та песня под сводом звучит голубым,
Благородной душе не склониться во прахе пред ним.
 

 
Но, высоко поднявши чело, на вражду, на борьбу,
Видно, звать ей надменно всегда лиходейку-судьбу.
 

 
Старинные, мучительные сны!
Как стук сверчка иль визг пилы железной,
Как дребезжанье порванной струны,
Как плач и вой о мертвом бесполезный,
Мне тягостны мучительные сны.
 

 
Зачем они так дерзко неотвязны,
Как ночи финские с их гнойной белизной,—
Зачем они терзают грудь тоской?
Зачем безумны, мутны и бессвязны,
Лишь прожитым одним они полны —
Те старые, болезненные сны?
 

 
И от души чего теперь им надо?
Им – совести бичам и выходцам из ада,
Со дна души подъявшимся змеям?
Иль больше нечего сосать им жадно там?
Иль жив доселе коршун Прометея,
Не разрешен с Зевесом старый спор,
И человек, рассеять дым не смея,
Привык лишь проклинать свой страшный приговор?
 

 
Или за миром призрачных явлений
Нам тщетно суждено, бесплодно жизнь губя,
Искать себя, искать тебя,
О разрушения зиждительного гений?
Пора, пора тебе, о демон мировой,
Разбить последние оплоты
И кончить весь расчет с дряхлеющей землей…
 

 
Уже совершены подземные работы,
Основы сущего подкопаны давно…
Давно создание творцом осуждено,
Чего ж ты ждешь еще?..
. . . . . . . . . . . . . .
 

Июль 1846

К * * *
«Ты веришь в правду, и в закон…» ^{161}

 
«Ты веришь в правду и в закон,
Скажи мне не шутя?»
«Дитя мое, любовь – закон,
И правда– то, что я влюблен
В тебя, мое дитя».
 

 
«Но в благородные мечты
Ты веришь или нет?»
«Мой друг, ты лучше, чем мечты,—
Что благородней красоты?
В тебе самой ответ!»
 

 
«Хотя в добро бы иль хотя б
В свободу верил ты?»
«К чему, дитя мое? Тогда б
Я не был счастлив, не был раб
Любви и красоты».
 

 
«Хотя бы в вечную любовь
Ты верить, милый, мог?»
«Дитя мое! волна – любовь,
Волна с волной сойдется ль вновь —
То знает только бог!»
 

 
«Ну, если так – то верь хоть в страсть,
Предайся ей вполне!»
«Тебе ль не знать, что верю в страсть?
Но я, храня рассудка власть,
Блаженствую вдвойне!»
 

Август 1846

Артистке ^{162}

 
Когда, как женщина, тиха
И величава, как царица,
Ты предстоишь рабам греха,
Искусства девственного жрица,
 

 
Как изваянье холодна,
Как изваянье, ты прекрасна,
Твое чело – спокойно-ясно;
Богов служеныо ты верна.
 

 
Тогда тебе ненужны дани
Вперед заказанных цветов,
И выше ты рукоплесканий
Толпы упившихся рабов.
 

 
Когда ж и их-восторг казенный
Расшевелит на грубый взрыв
Твой шепот, страстью вдохновленный,
Твой лихорадочный порыв,
 

 
Мне тяжело, мне слишком гадко,
Что эта страсти простота,
Что эта сердца лихорадка
И псами храма понята.
 

Октябрь 1846

«С тайною тоскою…» ^{163}

 
С тайною тоскою,
Смертною тоской,
Я перед тобою,
Светлый ангел мой.
 

 
Пусть сияет счастье
Мне в очах твоих,
Полных сладострастья,
Томно-голубых.
 

 
Пусть душой тону я
В этой влаге глаз,
Всё же я тоскую
За обоих нас.
 

 
Пусть журчит струею
Детский лепет твой,
В грудь мою тоскою
Льется он одной.
 

 
Не тоской стремленья,
Не святой слезой,
Не слезой моленья —
Грешного хулой.
 

 
Тщетно на распятье
Обращен мой взор —
На устах проклятье,
На душе укор.
 

1846(?)

Тополю ^{164}

 
Серебряный тополь, мы ровни с тобой,
Но ты беззаботно-кудрявой главой
Поднялся высоко; раскинул широкую тень
И весело шелестом листьев приветствуешь день,
 

 
Ровесник мой тополь, мы молоды оба равно
И поровну сил нам, быть может, с тобою дано —
Но всякое утро поит тебя божья роса,
Ночные приветно глядят на тебя небеса.
 

 
Кудрявый мой тополь, с тобой нам равно тяжело
Склонить и погнуть перед силою ветра чело…
Но свеж и здоров ты, и строен и прям,
Молись же, товарищ, ночным небесам!
 

6 июля 1847

Автору «Лидии» и «Маркизы Луиджи» ^{165}

 
Кто б ни был ты, иль кто б ты ни была,
Привет тебе, мечтатель вдохновенный,
Хотя привет безвестный и смиренный
Не обовьет венцом тебе чела.
Вперед, вперед без страха и сомнений;
Темна стезя, но твой вожатый – гений!
 

 
Ты не пошел избитою тропой.
Не послужил ты прихоти печальной
Толпы пустой и мелочной,
Новейшей школы натуральной,
До пресыщенья не ласкал
Голядкина любезный идеал. ^{166}
 

 
Но прожил ты, иль прожила ты много,
И много бездн душа твоя прошла,
И смутная живет в тебе тревога;
Величие добра и обаянье зла
Равно изведаны душой твоей широкой.
И образ Лидии, мятежной и высокой,
Не из себя ль самой она взяла?
 

 
Есть души предызбранные судьбою:
В добре и зле пределов нет для них;
Отмечен помысл каждый их
Какой-то силой роковою.
И им покоя нет, пока не изольют
Они иль в образы, иль в звуки
Свои таинственные муки.
Но их немногие поймут.
Толпе неясны их желанья,
Тоска их – слишком тяжела,
И слишком смутны ожиданья.
 

 
Пусть так! Кто б ни был ты, иль кто б ты ни была,
Вперед, вперед, хоть по пути сомнений,
Кто б ни был твой вожатый, дух ли зла,
Или любви и мира гений!
 

Декабрь 1848

[Дневник любви и молитвы] ^{167}

Марта 25, 18.. года

Und wenn du ganz in dem Gefühle selig bist,

Nenn's Glück, Liebe, Gott!

Ich kenne keinen Namen

Dafür. Gefühl ist alles…

Name ist Schall und Rauch,

Umnebelnd Himmelsglut [44] 44
Наполни же все сердце этим чувствомИ, если в нем ты счастье ощутишь,Зови его как хочешь:Любовь, блаженство, сердце, бог!Нет имени ему! Все – в чувстве!А имя – только дым и звук,Туман, который застилает небосвод (нем.).

[Закрыть]

I

 
И снова он, старинный, мрачный храм,
И тихий свет лампады одинокой,
И в куполе Всевидящее Око,
И лики длинные, как тени по стенам.
И образы святых над царскими дверями
Парящих в небо стройными рядами.
И выше всех Голгофа.И на ней
Распятый Бог, страдалец за людей.
 

II

 
И вспомнил я, как часто в храме том,
Лет за восемь, молился я с отцом,
И снова видел я мольбу его святую,
Восторженный и вместе кроткий взор.
И слышал речь Евангельски-простую,
О чудесах Господних разговор…
Как часто он молился со слезами
И «верую» с восторгом повторял,
И голову смиренно преклонял
Под выход с страшными и тайными дарами!..
Тогда и я все ясно понимал
И символ веры набожно читал…
И пению и смыслу дивных слов
Вторил торжественно раскат колоколов…
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
И долго был я думой погружен
В былое, пролетевшее как сон.
 

III

 
Но я взглянул… И лики предо мною,
Казалось, ожили, но жизнью мертвецов,
И было ли то звон колоколов
Иль смутный сон владел моей душою,
Но слышались мне звуки странных слов.
Казалось мне, ряды святых как хоры
Гласили песнь, печальную, как стон,
И вторил им унылый, страшный звон.
Их лики бледные… Недвижимые взоры
И песнь проклятия… То был ужасный сон…
И между них я видел лик знакомый,
Чертами он отца напоминал
И горестным спокойствием сиял…
. . . . . . . . . . . . . . .
Очнулся я… и было грустно мне,
Но страшно не было. Лишь милой старине
Я отдал дань невольными мечтами;
А вздох сдавил, скрестивши грудь руками.
 

IV

 
И между тем народ уж находил
И, набожно крестясь, на место становился.
И служба началась, и ряд паникадил
Сиянием свечей мгновенно озарился.
Вдали от всех я у стены стоял
И, ко всему святому равнодушный,
Над верою толпы, живой и простодушной,
В душе, как демон, злобно хохотал.
 

V

 
И стало скучно мне… Ленивою душой
Ни мысль единая, ни чувство не владели.
И проклял я удел блаженный свой,
И мирный быт, и хладный свой покой,
И вечное стремление без цели,
И книжной мудрости на полках длинный ряд,
И споры школьные, и мысли напрокат.
И – почему, зачем – того не знал я,
Но дни младенчества предстали предо мною,
И, словно наяву, я видел пред собою
Картины лучшего, былого бытия.
И видел я в волшебном сновиденье
И детскую постель, и в окна лунный свет,
И над постелью матери портрет,
И образ на стене – ее благословенье.
И вспомнил я, с каким благоговеньем
Я «Отче наш», ложася спать, читал
И на луну смотрел – и тихо засыпал.
И погружался я душой в воспоминанье
И свиток прошлого внимательно следил. ^{168}
И, наконец, с тоской и трепетом открыл
Страницу грустную блаженства и страданья. ^{169}
И ожил снова я… и первую любовь,
И слезы, и мечты душа постигла вновь.
И снова видел я – и мраморные плечи,
И ножку легкую, и девственную грудь,
И снова слышал я пленительные речи
Все так же, как и в день минутной нашей встречи.
Да! ты была одна, с которой жизни путь
Не труден был бы мне… И озарен сияньем
Звезды моей, могучий упованьем,
Я шел бы с верою путь скорби и труда!..
Но ты была падучая звезда…
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Не в силах удержать и дум и чувств избыток,
Закрыл я холодно воспоминанья свиток.
 

VI

 
И стал я на народ смотреть… Но прежних лиц
Мой взор искал напрасно. Предо мною
Ряд старых дам да чопорных девиц…
А назади с смиренной простотою,
С поклонами земными – ряд купцов
Да жен и дочек их. Признаться, пустотою
Душа страдала. Я уж был готов
Идти скучать домой. Но теснотою
Удержан был. Ленив я как-то стал
И до дверей толкаться не желал.
И вот опять я стал смотреть. Случайно
(А может быть, по воле неба тайной)
Мой взгляд упал налево…
 

VII

 
Там одна
Близ гроба Искупителя стояла,
Молилася так пламенно она,
Смиренно так колена преклоняла.
Невольно к ней я взоры приковал
И отвести не мог… И думать стал:
Зачем она в тиши уединенья,
Вдали от всех, хотя и лучше всех?..
И от души ли было то моленье
Или расчет кокетства? Горький смех
При мысли той невольный подавляя,
Я все смотрел. Меня не замечая,
Все так же пламенно молилася она
И никуда свой взор не обращала
И к миру дольнему была так холодна.
И признаюсь, за смех мне стыдно стало.
Ее прекрасное и бледное лицо,
Сиявшее тоскою и надеждой,
Тень локонов, свивавшихся в кольцо,
И очи черные, и черный цвет одежды —
Все было дивно в ней… Печальна и бледна,
Мне Божьим Ангелом явилася она:
Казалось, он по небесам грустил
И небеса за грешников молил.
 

VIII

 
И каждый раз, когда, колена преклоня,
Она свой взор на небо обращала,
Мечталось мне: она молилась за меня
И грешника молитвою спасала.
И странно! Сам давно забытые слова
Я лепетал греховными устами
И крест творил – и гордая глава
Склонялася во прах пред образами.
 

IX

 
И предо мной иконостас сиял,
И лики весело и радостно смотрели,
И Распятый, казалось, призывал
Словами кроткими к Себе, к Единой цели
И блеск свечей на стенах озарял
Изображения святые —
И видел я – и ясли те простые,
Откуда Свет народам воссиял,
И мудрых пред Младенцем поклоненье,
И Ангелов средь пастырей явленье, ^{170}
И ночь страдания, когда на Элеон
В последний раз пришел молиться он,
Последнюю с земным где выдержал он битву…
И тяжкий крест, и за врагов молитву. ^{171}
 

X

 
И помню я: свет черных, жгучих глаз
Во мрак души моей проник тогда не раз…
И взор ее сиял мне примиреньем.
И всякий раз, когда его встречал,
Казалось, я из праха восставал
И постигал святое вдохновенье.
 

Марта 27, 18.. года

Верую, Господи, и исповедую, яко

ты еси Христос, Сын Бога Живого,

пришед в мир грешныя

спасти, от них же первый есьмь аз.

I

 
И подошла она, смиренно-величава,
И вместе с прочими пред чашей пала в прах.
И осияла всех, казалось, Божья слава,
И я почувствовал в душе невольный страх,
И дряхлыми, но твердыми руками
Служитель Вышнего открыл Святой фиал,
И средь молитвы всех – молитву он читал —
Я голову склонил… и с верой и слезами
Его слова тихонько повторял.
И верил я, что Сын Живого Бога,
Пришедший в мир погибшия взыскать,
Недаром счастья мне послал с небес так много,
Недаром дал любви и веры благодать.
 

II

Марта 28

 
Отец Любви! Перед тобой
Теперь склоняюсь я в смиренье
Когда-то полною сомненья,
Когда-то гордой головой.
Я не ропщу на мой удел,
На бытие без назначенья…
Путем страданья к просветленыо
Идти Божественный велел.
И я, страдая и тоскуя,
Тоской стремлюсь куда-нибудь —
Куда-нибудь ведет мой путь…
Цель жизни, может быть, найду я.
 

III

 
И брожу я с надеждой, с любовью, с тоской
Мимо дома ее, мимо милых мне окон
И смотрю – не сияют ли очи за рамой двойной.
Не белеет ли ручка, не чернеет ли локон?
И когда луч очей из окна на меня упадет,
Он мне сердце, как свечку, к молитве зажжет.
И сгорает и тает оно перед ним
И довольно, как факел, сгораньем своим.
 

IV

 
Простите мне! Порывы чувства
Вас оскорбили, может быть,—
Но я не ведаю искусства
В груди прекрасное таить.
Простите мой невольный трепет,
Восторга страсти полный взгляд,
Смятение и странный лепет.
Простите мне – я виноват.
Я забывал, встречая вас,
Что есть толпа, что есть другие,
Что мир разъединяет нас,
Что друг для друга мы чужие.
 

V

 
Дитя, дитя! Не смейся надо мной,
На плечи не спускай небрежно черный локон,
Не улыбайся мне улыбкою живой,
Когда, смятенья полн, поникнув головой,
С надеждой робкою брожу я мимо окон.
Дитя! Не знаешь ты, что страшною ценой
Я покупаю счастья миг единый,
Что лучшею души и жизни половиной
Я заплатил за взгляд единый твой,
Звездою тихою горя над миром шумным.
Свое сияние ты льешь на всех равно —
А я?.. я веровал, что счастье быть бездумным
От взгляда твоего мне одному дана.
 

VI

 
Прости, прости! Ни вздохом, ни слезой
Не вспомнишь ты страну, тебе чужую,
Душой давно, быть может, в край иной
Стремилась ты.
О чем же я тоскую,
Чего мне жаль? Сиянья ли очей —
Сиянья звезд блестящих и холодных,
Мечтаний ли, бессонных ли ночей,
На ветер брошенных порывов благородных?
Вот есть о чем жалеть! Прощайте, добрый путь!
Что нужды вам, что в сердце чьем-нибудь
Вы лучшие сгубили упованья,
Что чья-нибудь больна чахоткой грудь,
Что вам вослед несется вздох страданья?
Блаженны вы. Вам не о чем вздохнуть…
Прощайте же, прощайте – добрый путь!
 

VII

 
Прочь, демон, прочь! Недаром были
Даны мне слезы и мечты,
Что небеса мне возвратили,
Того отнять не можешь ты.
Исчезло дивное виденье,
Но им душа еще полна.
Прочь, демон, прочь! Во мне Она,
А надо мною – Провиденье.
 

<Начало 1850-х гг.>

Послание к друзьям моим А. О., Е. Э. и Т. Ф. ^{172}

 
В давно прошедшие века, «во время оно»
Спасенье (traditur [45] 45
  как передают (лат.).


[Закрыть]) сходило от Сиона…
И сам я молод был и верил в благодать,
Но наконец устал и веровать, и ждать,
И если жду теперь от господа спасенья,
Так разве в виде лишь огромного именья,
И то, чтоб мог иметь и право я, и власть
Хандрить и пьянствовать, избрать благую часть.
Теперь, друзья мои, и рад бы я, конечно,
Хандрить и пьянствовать, пожалуй, даже вечно,
Да бедность не велит… Как века сын прямой,
С самолюбивою родился я душой.
Мне в высшей степени бывает неприятно,
Когда меня хандра случайно посетит,
Услышать про себя: «Хандрит? Ну да! Хандрит!»
Он «домотался», вероятно.
Известно, отчего хандрит наш брат бедняк,
Известно, пьянствуя, он заливает горе,
Известно, пьяным всем нам по колено море.
Но я б хотел хандрить не так,
Хандрить прилично, благородно,
И равнодушно, и свободно…
Хандрить и пьянствовать! Ужель
Одну ты видишь в жизни цель,
Мне возразишь печально, строго
Ты ci-devant [46] 46
  в недавнем прошлом (фр.).


[Закрыть]социалист
И беспощадный атеист,
А ныне весь ушедший в бога, ^{173}
Ф<илиппов> мой, кого на памяти моей
Во Ржеве развратил премудрый поп Матвей. ^{174}
Хандрить и пьянствовать! Предвижу уреканья
Я даже от тебя, души моей кумир,
Полу <нрзб>полу-Шекспир,
Распутства с гением слепое сочетанье. ^{175}
Хандрить и пьянствовать! Я знаю наперед,
Что мне по Бенеке ^{176} опровергать начнет
Евгений Э<дельсон> печальное ученье
И сам для вящего напьется наставленья…
 

Начало 1850-х годов