Одиссея последнего романтика
Текст книги "Одиссея последнего романтика"
Автор книги: Аполлон Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
Первая глава из романа «Отпетая» {41}
1
О мой читатель… вы москвич прямой
И потому, наверно, о Коломне {42}
Не знаете… конечно, не о той
Я говорю, которая, как помню,
Лежит в стране, и мне, и вам родной,
Верст за сто от Москвы, да, впрочем, что мне
До счета верст – и вам, конечно… Есть
Другая – дай ей небо вечно цвесть!
2
В Коломне той вы, верно, не бывали.
Вы в Петербург езжали по делам —
Иль, ежели за делом приезжали,
То, вероятно, не селились там…
Литовский замок {43} , впрочем, вы видали —
Я говорю без оскорбленья вам,—
О нет, вы не сидели в заключеньи,
Ни – даже за долги в известном отделеньи {44} .
3
Но, может быть, вы в северную ночь
Болезненно-прозрачную бродили
По городу, как я… когда невмочь
От жару, от тоски, от страшной пыли
Вам становилось… Вас тогда томили
Бесцельные желанья – вы бежали прочь
От этих зданий, вытянутых фронтом,
От длинных улиц с тесным горизонтом.
4
Тогда, быть может, память вас влекла
Туда, где «ночь над мирною Коломной
Тиха отменно» {45} ; где в тиши цвела
Параша красотой своею скромной;
Вы вспоминали, как она была мила,
Наивно любовавшаяся томной
Луной, мечтавшая бог весть о чем…
И, думая о ней, вы думали о нем.
5
О том певце {46} с младенческой душою,
С божественною речью на устах,
С венчанной лаврами кудрявой головою,
С разумной думой мужеской в очах;
Вы жили вновь его отрадною тоскою
О тишине полей, о трех соснах,
Тоской, которой даже в летах зрелых
Страдал «погибший рано смертью смелых». {47}
6
Иль нет – простите, я совсем забыл —
Вы человек другого поколенья:
Иной вожатый вас руководил {48}
В иные страсти, муки и волненья;
Другой вожатый верить вас учил…
И вы влюбились в демона сомненья,
Вблизи Коломны Пушкина – увы! —
С тем злобным демоном бродили вечно вы!
7
А может быть, и вовсе не бродили,
Что даже вероятней… По ночам
Вы спали, утром к должности ходили
И прочее, как следует… Но вам
Европеизм по сердцу… Выходили
Из оперы вы часто, где певцам,
Желая подражать приемам европейским,
С остервенением вы хлопали злодейским.
8
Зимой, конечно, было это; нос
Вы в шубу прятали – и не глядели
Кругом… и гнал вас северный мороз
Скорей – но не домой и не к постели —
На преферанс… Но, верно, удалось,
Когда вы на санях к Морской {49} летели,
Вам видеть замок с левой стороны…
И дальше вы теперь идти со мной должны.
9
В Коломне я искать решился героини
Для повести моей… и в том не виноват.
В частях других, как некие твердыни,
Все дамы неприступны… как булат
Закалены… в китайском {50} тверды чине…
Я добродетели их верить очень рад —
Им только семь в червях представить могут
грезы,
Да повесть Z… исторгнуть может слезы
10
А героиня очень мне нужна,
Нужнее во сто тысяч раз героя…
Герой? герой известный – сатана…
Рушитель вечный женского покоя,
Единственный… Последняя жена,
Как первая, увлечена змеею —
Быть может… демон ей сродни,
И понял это в первые же дни…
11
По-старому над грешною землей,
Неистощимой бездною страданий,
Летает он, князь области мирской…
По-старому, заклятый враг преданий,
Он вечно к новому толкает род людской,
Хоть старых полон сам воспоминаний.
Всегда начало сходится с концом,
И змей таинственным свивается кольцом.
12
Он умереть не может… Вечность, вечность
Бесплодных мук, бессмысленных страстей
Сознание и жажды бесконечность!..
И муки любит старый враг людей…
И любит он ту гордую беспечность
Неисправляемых Адамовых детей,
С которою они, вполне как дети,
Кидаются в расставленные сети…
13
. . . . . . . . . . . . . . .
14
Но что до ней, что до него?.. С зарею
Слилась заря… и влагою облит
Прозрачною, туманной, водяною —
Петрополь весь усталый мирно спит;
Спят здания, спят флаги над Невою;
Спит, как всегда, и вековой гранит;
Спит ночь сама… но спит она над нами
Сном ясновидящей с открытыми очами.
15
Болезненно-прозрачные черты
Ее лица в насильственном покое.
То жизнь иль смерть? Тяжелые мечты
Над ней витают… Бытие иное
В фосфоре глаз сияет… Страшной красоты
Полна больная… Так и над Невою
Ночь севера заснула чутким сном…
Беда, кто в эту ночь с бессонницей знаком!
16
Беда тебе, дитя мое больное!..
Зачем опять сидишь ты у окна
И этой ночи влажное, сырое
Дыхание впиваешь?.. Ты больна,
Дитя мое… засни, господь с тобою…
Твой мир заснул… и ты не спишь одна…
Твой мир… и что тебе за дело до иного?
Твой мир – Коломна, к празднику обнова.
17
Известный круг, балки,порою офицер
Затянутый, самодовольно-ловкой…
Мечтай о нем… об этом, например,
С усами черными… займись обновкой…
Вот твой удел; цвет глаз твоих так сер,
Как небо Петербурга… Но головкой
Качаешь ты, упрямица, молчишь,
С досадой детской ножкой в пол стучишь.
18
Чего ж тебе?.. Ты точно хороша —
Утешься… Эти серенькие глазки
Темны, облиты влагой… в них душа
И жажда жизни светится. Но сказки
Пока тебе любовь и жизнь… Дыша
Прерывисто, желанья, грезы, ласки
Передаешь подушке ты одной…
Ты часто резвишься, котенок бедный мой!
19
Гони же прочь бессонницу, молю я:
Тебе вредна болезненная ночь,
Твои уста так жаждут поцелуя,
И грудь твоя колышется точь-в-точь,
Как сладострастная Нева… Тоскуя,
Ведь ты сама тоски не хочешь превозмочь.
Засни, засни… и так уж засверкали
Твои глаза холодным блеском стали.
20
Погибнешь ты… меж ночью и тобой
Родство необъяснимое заметно…
Забудь о нем… Удел прекрасен твой,
Со временем и он блеснет тебе приветно
В лице супруга с Анной, даже со звездой, {51}
Чего тебе… Но тщетно, тщетно, тщетно!
Погибла ты… и чей-то голос над тобой
Звучит архангела судебною трубой.
21
Не слышишь ты, но вся природа внемлет
Ему в забвении, как первая жена,
И чутким сном под этот голос дремлет.
Таинственного трепета полна,
Тоска ее глубокая объемлет…
Князь области воздушной, сатана,
В сей час терзается тоскою бесконечной
И говорит с своей ирониею вечной:
1
«Мелеет он, Адамов род,
И чем быстрей бежит вперед,
Тем распложается сильней,
И с каждым шагом человек
Дробится мельче на людей.
Я жду давно – который век! —
Разбить запор тюрьмы моей,
Пробиться всюду и во всем
Всепожирающим огнем,
Проклятием, объявшим всех…
. . . . . . . . . . . .
2
Был век великий, славный век,
Когда меня лицом к лицу
Почти увидел человек;
Мои страдания к концу,
Казалось, близились… Во всем
Я разливаться начинал,
И вместе с чернью с торжеством
Дубов верхушки обрезал.
Мне надоело в них сиять
Лучами славы и борьбы,
Хоть было жалко обрезать
Те величавые дубы…
Я в них страдал, я в них любил,
И, как они же, полон был
Презренья к мелочи людской
И враждования с землей…
Мне стало жаль… мне гнусен стал
Пигмеев кровожадный пир…
Я с чернью пьянствовать устал
И заливать без цели мир
Старинной кровью… Я узнал,
Что вечный рок сильней меня,
Что есть один еще оплот,
Что он созданье бережет
От разрушителя огня.
3
. . . . . . . . . . . . . .
4
Но близок час… огонь пробьет
Последний, слабый свой оплот,
И, между тем, меня печаль
Терзает, и тебя мне жаль…
Мне страшно грустен образ твой;
Тебя я с бешеной хулой
Влеку к паденью… чистота
Твоя исчезла, и бежит
С твоих ланит хранитель – стыд;
Не облит влагой тихий взор —
Холодным блеском светит он;
Вошла ты также с небом в спор;
Из груди также рвется стон
Проклятий гордых на судьбу.
Как я, отвергла ты закон,
Как я, забыла ты мольбу,
И скоро для обоих нас
Пробьет покоя вечный час…»
22
В таком ли точно тоне говорил
Князь области воздушной, я наверно
Сказать вам не могу: сатаниил —
Поэт не нам чета, и лишь примерно
Его любимый ритм я здесь употребил —
Ритм Байрона {52} – хотя, быть может, скверно.
Не в этом дело, впрочем: смысл же слов,
Ручаюсь головою, был таков.
23
Любил не раз он – это вам известно —
По крайней мере, вам то Мейербер
И Лермонтов открыли – очень лестно
Для женщин это… надоел размер
Страстей обыкновенных им – и тесно
Им в узких рамках. . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
24
В наш век во вкусах странен Евин род;
Ни красота, тем меньше добродетель,
Ни даже ум в соблазн его влечет:
К уродам страсть бывает… Не один свидетель
Тому найдется. Дьявольский расчет
И равнодушие (в глуши ль то будет, в свете ль)
С известной степенью цинизма – вот
Что нынче увлекает Евин род.
25
Жуанов и Ловласов племя ныне
Уж вывелось – героев больше нет;
Герой теперь сдал место героине,
И не Жуан – Жуана ныне свет
Дивит своим презрением к святыне
Любви и счастья, дерзостью побед…
Змеиной гибкостью души своей и стана,
Пантеры злостию – вперед, вперед, Жуана.
26
Вперед, Жуана… путь перед тобой
Лежит отныне ровный и свободный…
Иди наперекор себе самой
В очах с презрением и дерзостью холодной,
В страдающей груди с глубокою тоской,
Иди в свой путь, как бездна, неисходный,
Не знаешь ты, куда тот путь ведет,—
Но ты пошла – что б ни было – вперед!
27
Светлеет небо… близок час рассвета,
А всё моя красотка у окна…
Склонившись головой, полураздета,
Полусидит, полулежит она,
Чего-то ждет… Но ожиданье это
Обмануто… Она тоски полна,
Вот-вот на глазках засверкают слезы,
Но нет… смежает сон их… Снова грезы…
28
И девочке всё грезится о нем,
О ком и думать запретили б строго…
Герой ее танцклассам всем знаком,
Играет в карты, должен очень много…
С ним Даша часто видится тайком;
Он проезжает этою дорогой
В извозчичьей коляске на лихих,
Немного пьян – но вечно мимо них.
29
Андрей Петрович… но о нем потом…
Семнадцать лет моей шалунье было,
Родительский ей страшно скучен дом,
В ней сердце жизни да любви просило,
Рвалось на волю… Вечно мать с чулком,
Мораль с известной властию и силой;
Столоначальник, скучный, как жених,
Который никогда не ездит на лихих.
30
И в будущем всё то же, вечно то же,
Всё преферанс в копейку серебром,
Всё так на настоящее похоже —
Так страшно глупо смотрит целый дом.
Нет, нет, не создана она, мой боже!
К тому, что многим кажется добром,
И не бывать ей верною подругой…
Притом уже она просвещена подругой.
31
От наставлений матушки не раз,
От этой жизни праздной и унылой
С подругою она тайком в танцкласс
Зимою ездила… Подруге было
Лет двадцать… Даже не в урочный час
Они домой являлись. Но сходило
Всё это с рук. Умела веру дать
В сердечной простоте всему старушка мать.
32
Жених-столоначальник глуповато
Смотрел на всё: он был совсем готовый муж,
Чуждался сильно всякого разврата,
Особенно карманного, к тому ж
Доверчивостью был он одарен богато,
Носил в себе одну из допотопных душ
И, несмотря на то, что родился в столице,
Невинностью подобен был девице.
33
Поутру, вставши, пил он скверный чай,
Смотрел в окно, погоду замечая,
И собирался к должности, там рай
И ад свой весь прескромно заключая.
Но пред уходом в свой обетованный край
Он в книжке отмечал, «что будет кушать чаю
Такой-то у него», и книжку клал;
Потом: «со сливками» – подумав, прибавлял.
34
Вы спросите: зачем? Уж я не знаю —
Есть разные привычки. Так текла
Вся жизнь его. Ему всех благ желаю —
Но страшно ведь глупа она была
Во все периоды: и дои послечаю…
И Дашу бедную такая жизнь ждала,
Когда б так называемый злой гений
Ей не дал мук, желаний и волнений.
35
Пускай она заснула – в ней не спят
Безумные, тревожные волненья;
Уста полураскрытые дрожат,
Облиты глазки влагою томленья.
Что снится ей?.. Соблазна полные виденья
Над нею видимо летают и кружат…
А чей-то голос слышен из-за дали,
Исполненный таинственной печали.
Дитя мое! очей твоих
Так влажно-бархатен привет…
Не звездный свет сияет в них —
Кометы яркий свет…
Лукавой хитрости полна
Улыбка детская твоя,
И гибок стан твой, как волна…
И вся ты, как змея.
Ты так светла, что не звездам
Спокойным вечно так сиять;
Ты так гибка, что разгадать
В тебе легко сестру змеям.
Дитя мое! так много их
По тверди неба голубой
Светил рассыпано благих,—
О, будь кометой роковой!
И дольний мир – ваш мир земной —
Богат стадами душ простых…
В нем много добрых, мало злых,—
О, будь же, будь змеей!
36
Тот голос был ли внятен ей?.. Она
Едва ль могла понять слова такие
Мудреные, хоть и весьма простые.
Прочла она в свой век Карамзина
Две повести {53} , да две Марлинского {54} другие
(«Фрегат „Надежда“», помнится, была
Одна из них). Отборно объясняться
Привыкла потому – я должен вам признаться.
37
Но странно, что ее тревожил сон
Не Гремин {55} с пламенной душою и с усами…
Ее герой усами не снабжен —
Он, вероятно, сталкивался с вами,
Читатель мой, быть может, часто. Он
Играет, я сказал; со многими домами
Знаком поэтому; ни дурен, ни хорош
Собой особенно – на всех людей похож.
38
Чиновник он – и жить не мог иначе,
Москвич – но с Петербургом ужился,
Привык зимой к театру, летом к даче,
Хоть молод, но серьезно занялся
Устройством дел карманных и тем паче
Служебных: рано он за ум взялся,
Как истый петербуржец. Был ласкаем
Почтенными людьми и всеми уважаем.
39
Играл же он, во-первых, потому,
Что этим путь в дома чиновнической знати
Открыл себе свободный – хоть в палате
Служил какой-то… а притом ему,
Как, верно, русскому не одному,
Разгул по сердцу был – а здесь и кстати.
Играл он ловко, нараспашку жил
И репутацию с тем вместе заслужил.
40
На женщин он смотрел с полупрезреньем,
От добродетельных чиновниц прочь
Бежал всегда… Искать любви терпеньем
Ему казалось глупо и невмочь,
В чем был он прав… Свободным наслажденьям
Любил он посвящать гораздо лучше ночь.
Он был герой, и даже очень пылкой,
В танцклассе и с друзьями за бутылкой.
41
И там-то Даша встретилася с ним.
Он был хорош, особенно вполпьяна;
В минуту эту мог он быть любим;
Разочарован был, казалось, очень рано,
И, дорожа мгновением одним,
Безумствовал. Чем не герой романа,
Особенно когда другого нет?
Ведь было ей всего семнадцать лет.
42
Он дерзостью какой-то начал с нею.
Она краснела, хоть не поняла…
Переглянувшись с менторшей своею,
Ему на польку руку подала
И улыбнулася ему, злодею…
Потом уж с ним шампанское пила
И глупости девчонка лепетала,
Хоть вся, как лист, от страха трепетала.
43
А стоил ли он трепета любви? —
Другой вопрос… Не в этом, впрочем, дело,
Он был любим… Увы! в твоей крови,
Дитя мое, страсть бешено кипела,
Рвалась наружу… а глаза твои
Сияли слишком ярко, хоть несмело,
Стыдливо опускались… ты была в огне…
Пусть судит свет – судить тебя не мне!
44
А свет свершит свой строго-неизбежный
И, может быть, свой справедливый суд,
И над твоей головкою мятежной,
Быть может, многие теперь произнесут
Свой приговор бесстрастный и безгрешный;
Быть может, камень многие возьмут,
И в том сама виновна ты, конечно…
Ты жизни предалась безумно и беспечно.
45
А впрочем, что ж? Да разве ты одна
Осуждена толпой безгрешной и бесстрастной.
За то, что ты, как женщина, страстна?
Утешься – и не в этом твой ужасный
Удел, дитя мое… Иное ты должна
Узнать еще… Покамест, сладострастно
Раскинувшись… ты грезам предана…
. . . . . . . . . . . . . .
46
Но вот она проснулась… С Офицерской {56}
Коляска мчится… точно, это он,
Кому от матушки иного нет, как «мерзкой»,
Названия… Завоеватель дерзкой,
Он, как всегда, разгулен и хмелен…
Его немножко клонит даже сон…
Но, тем не менее, зевая, он выходит
Из экипажа – и к окну подходит.
47
Зевая – правду вам, читатель мой,
Я говорить обязан, – да-с, зевая,
«Здорово!» – он сказал ей… На такой
Привет что отвечать, почти не зная,
Она «здорово!» с странною тоской
Сказала также… Он, не замечая,
С ней начал говорить о том, как он играл
И как на рысака пари держал.
48
И Даша молча слушала…
И в очи Ему смотрела робко… чуть дыша…
При тусклом свете петербургской ночи
Она была так чудно хороша…
Собой владеть ей не ставало мочи,
Из груди вон просилась в ней душа;
Болезненно и сладостно тоскуя…
Уста ее просили поцелуя…
49
И вот в окошко свесилась она
И обвила его прозрачными руками,
И, трепета безумного полна,
К его устам прижалася устами…
И в полусонных глазках так видна
Вся страсть ее была… что, небесами
Клянусь, я отдал бы прохладу светлых струй,
Как некогда поэт, за этот поцелуй.
50
О поцелуй!.. тебя давно не пели
Поэты наши… Злобой и тоской {57}
Железные стихи их нам звенели —
Но стих давно уж не звучал тобой…
На божий мир так сумрачно глядели
Избранники, нам данные судьбой,
И Лермонтов и Гоголь… так уныло,
Так без тебя нам пусто в мире было!
51
Мы знали все – я первый, каюсь, знал
Безумство влажного вакханок поцелуя…
И за него я душу отдавал,
Когда она, болезненно тоскуя,
Томилась жаждой… Но иной люблю я,
Иной я поцелуй теперь припоминал…
То первый поцелуй, упругий, острый, жгучий,
Как молния, прорезавшая тучи.
52
Как молния, по телу он бежит
Струею сладкого, тревожного томленья…
Как детский сон, он быстро пролетит —
Похищенный украдкой… Но волненья,
Оставленного им, – ничто не заменит,
Но рад бы каждый, хоть ценой спасенья…
Так робко, нежно, девственно опять
Тот поцелуй с упругих уст сорвать.
53
О Ромео и Юлия! Вы были
Так молоды, так чисты: целый мир
Вы в поцелуе первом позабыли…
За что же вас и люди, и Шекспир,
Насмешник старый, злобно так сгубили
За этот поцелуй?.. Безжалостный вампир
Был автор ваш… наполнил вас любовью,
Чтобы вкусней упиться вашей кровью.
54
О Ромео и Юлия!.. Не раз
Ночь, ночь Италии, я вижу пред собою,
Лимонов запах слышу, вижу вас
Под тенью их стыдливою четою,
С ресницами опущенными глаз,
Увлажненных безумной, молодою,
На всё готовой страстью… Божий мир
Благословлял вас… дьявол был Шекспир!
55
Вот поцелуй куда красотки нашей
Завел меня… Что делать? виноват,
И каюсь в том: быть может, слишком Дашей
Я занимаюсь… Но часы летят,
И веет утром… Тот, кто полной чашей
Любви блаженство пьет, едва ли утру рад…
Его наивно Даша проклинала,—
Со мною, с вами это же бывало.
56
Андрей Петрович был, напротив, рад
Успокоению от жизненных волнений;
Любил он крепко стеганый халат
И сладкий сон без всяких сновидений…
Они простились… Сел он – быстро мчат
Его лихие кони… и мгновений
Любви не жаль ему… По думал он о чем
Дорогою – узнаете потом.
57
Она же долго вдаль с тоской глядела,
Потом окно закрыла и легла,
Всё думала, и хоть заснуть хотела,
Но и заснуть бедняжка не могла…
Уж солнце встало… Ложками гремела
Старушка мать, и к ней потом вошла,
Неся с собой свой кофе неизбежный
Да вечную мораль родительницы нежной,
58
И снова день, бесплодно-глупый день
С уборкою того, что убирать не надо,
И с вечной пустотой, которой лень
И праздность жизни прикрывать так рада
Была старушка… Вновь ночную тень
Зовет моя красотка… Хуже ада
Такая жизнь… со сплетнями, с чулком,
И с кофеем, и с глупым женихом.
<1847>
Venezia la bella [32] 32
Прекрасная Венеция (ит.).
[Закрыть] {58}
Дневник странствующего романтика
…Beatrice, loda di Dio vera,
Che non soccorri quei cho t'amo tanto.
Ch'uscio per te della volgare schiera?
Non odi tu la pieta del suo pianto?
Non vedi tu la morte, ch'cl combatte
Su la fiuraana, onde'l mar non ha vanto?
(Отрывок из книги: «Одиссея о последнем романтике»)
1
Есть у поэтов давние права,
Не те одни, чтоб часто самовольно
Растягивать иль сокращать слова
Да падежи тиранить произвольно;
Есть и важнее: тем, кого едва
Назвать вы смеете – и с кем невольно
Смущаетесь при встрече, слова два
С трудом проговорите… смело, вольно
Вы можете эпистолы писать…
Я выбрал формы строгие сонета;
Во-первых, честь Италии воздать
Хоть этим за радушие привета
Мне хочется, а во-вторых, в узде
Приличной душу держат формы те!
2
И ты прочтешь когда-нибудь (вступаю
Я в давности права и слово ты
С тревогой тайной ставить начинаю,
С тоской о том, что лишь в краях мечты
Мои владенья), ты прочтешь, я знаю,
Чего, о жрица гордой чистоты,
Какой тебя поднесь воображаю,
В твоей глуши, средь праздной суеты
И тишины однообразно-пошлой,—
Ты не прочла бы, судорожно смяв,
Как лист завялый, отзыв жизни прошлой,
Свой пуританский чествуя устав,
Когда б мольбы, призывы и упреки
В размеренные не замкнулись строки!
3
«Но благородно ль это?» – может быть,
Ты скажешь про себя, сей бред тревожный
Читая… В самом деле, возмутить
Пытаться то, что нужно осторожно
В тебе беречь, лелеять, свято чтить…
Да! это безобразнои ничтожно…
Я знаю сам… Но тактебя любить
Другому, кто б он ни был, – невозможно…
Где б ни был я, куда б судьба меня
Ни бросила – с собой мечту одну я
Ношу везде: в толпе ли, в шуме ль дня,
Один ли, в ночь бессонную тоскуя,
Как молодость, как свет, как благодать,
Зову тебя! Призыв мой услыхать
4
Должна же ты!.. Увы! я верю мало,
Чтоб две души беседовать могли
Одна с другой, когда меж ними стало
Пространство необъятное земли;
Иль искренней сказать: душа устала
Таинственному верить; издали
Она тебя столь часто призывала,
Что звезд лучи давно бы донесли,
Когда б то было делом их служенья,
Тебе и стон, и зов безумный мой…
Но звезды – прехолодные творенья!
Текут себе по тверди голубой
И нам бесстрастно светят в сей юдоли.
Я им не верю больше… А давно ли
5
Я звал тебя, трикраты звал, с мольбой,
С томленьем злой тоски, всей силой горя
Бывалого, всей жаждой и тоской
Минуты?.. Предо мной царица моря {59}
Узорчатой и мрачной красотой
Раскидывалась, в обаяньи споря
С невиданною неба синевой
Ночного… Вёсел плеск, как будто вторя
Напевам гондольера, навевал
На душу сны волшебные… Чего-то
Я снова жаждал, и молил, и ждал,
Какая-то в душе заныла нота,
Росла, росла, как длинный змей виясь…
И вдруг с канцоной {60} страстною сплелась!
6
То не был сон. Я плыл в Риальто, жадно
Глядя на лик встававших предо мной
Узорчатых палаццо. С безотрадной,
Суровой скорбью памяти немой
Гляделся в волны мраморный и хладный,
Запечатленный мрачной красотой,
Их старый лик, по-старому нарядный,
Но плесенью подернутый сырой…
Я плыл в Риальто {61} от сиявших ярко
Огней на площади святого Марка,
От праздника беспутного под звон
Литавр австрийских… {62} сердцем влекся в даль я,
Туда, где хоть у волн не замер стон
И где хоть камень полн еще печалью!
7
Печали я искал о прожитом,
Передо мной в тот день везде вставала,
Как море, вероломная в своем
Величии La bella. Надевала
Вновь черный плащ, обшитый серебром,
Навязывала маску, опахало
Брала, {63} шутя в наряде гробовом,
Та жизнь, под страхом пытки и кинжала
Летевшая каким-то пестрым сном,
Та лихорадка жизни с шумно-праздной
И пестрой лицевою стороной,
Та греза сладострастья и соблазна,
С подземною работою глухой
Каких-то сил, в каком-то темном мире
То карнавал, то Ponte dei sospiri [34] 34
Мост вздохов (ит.).
[Закрыть] {64} .
8
И в оный мир я весь душой ушел,—
Он всюду выжег след свой: то кровавый,
То траурный, как черный цвет гондол,
То, как палаццо дожей, величавый.
Тот мир не опочил, не отошел…
Он в настоящем дышит старой славой
И старым мраком; память благ и зол
Везде лежит полузастывшей лавой:
Тревожный дух какой-то здесь живет,
Как вихрь кружит, как вихрь с собой уносит;
И сладкую отраву в сердце льет,
И сердце, ноя, неотступно просит
Тревожных чувств и сладострастных грез,
Лобзаний лихорадочных и слез.
9
Я плыл в Риальто. Всюду тишь стояла:
В волнах канала, в воздухе ночном!
Лишь изредка с весла струя плескала,
Пронизанная месяца лучом,
И долго позади еще мелькала,
Переливаясь ярким серебром.
Но эта тишь гармонией звучала,
Баюкала каким-то страстным сном,
Прозрачно-чутким, жаждущим чего-то.
И сердце, отозвавшись, стало ныть,
И в нем давно не троганная нота
Непрошенная вздумала ожить
И быстро понеслась к далекой дали
Призывным стоном, ропотом печали.
10
Тогда-то ярко, вольно разлилась
Как бы каденца {65} из другого тона,
Вразрез с той нотой сердца, что неслась
Печали ропотом, призывом стона,
Порывисто сверкая и виясь,
Божественной Италии канцона,
Которая как будто родилась
Мгновенно под колоннами балкона,
В час ожиданья трепета полна,
Кипенья крови, вздохов неги сладкой,
Как страстное лобзание звучна,
Тревожна, как свидание украдкой…
В ней ритм не нов, однообразен ход,
Но в ней, как встарь, волкана {66} жизнь живет,
11
Ты вырвалась из мощного волкана,
Из груди гордым холмом поднятой,
Широкой, словно зыби океана,
Богатой звука влагою густой
И звонкостью и ясностью стеклянной,
И силой оглушительной порой;
И ты не сжалась в тесный круг избранный,
А разлилась по всей стране родной,
Божественной Италии канцона!
Ты всем далась – от славных теноров
До камеристки и до ладзарона {67} ,
До гондольеров и до рыбаков…
И мне, пришельцу из страны туманной,
Звучала ты гармонией нежданной.
12
К нам свежий женский голос долетал,
Был весь грудной, как звуки вьолончели;
Он страстною вибрацией дрожал,
Восторг любви и слезы в нем кипели…
Мой гондольер всё ближе путь держал
К палаццо, из которого летели
Канцоны звуки. Голос наполнял
Весь воздух; тихо вслед ему звенели
Гитарные аккорды. Ночь была
Такая, что хотелось плакать – много
И долго плакать! Вод сырая мгла,
Вся в блестках от лучей луны двурогой,
Истому – не прохладу в грудь лила.
Но неумолчно северная нота
Всё ныла, ныла… Это было что-то
13
Подобное германских мастеров
Квартетам, с их глубокою и странной
Постройкою, с подземной, постоянно
Работающей думой! Средь ходов
Веселых поражающий нежданно
Таинственною скорбью вечный зов
В какой-то мир, погибший, но желанный;
Подслушанная тайна у валов
Безбрежного, мятущегося моря,
У леса иль у степи; тайный яд
Отравы разъедающего горя…
И пусть аккорды скачут и звенят,
Незаглушим в Бетховена иль Шпора {68}
Квартете этот вечный звук раздора.
14
Ты помнишь ли один, совсем больной,
Квартет глухого мастера {69} ? Сидела,
Как статуя, недвижно ты, с слезой
В опущенных очах. О! как хотела
Ты от себя прогнать меня, чтоб мой
Язык, тебе разоблачавший смело
Весь новый мир, владеющий тобой,
Замолк! Но тщетно: делал то же дело
Квартет. Дышал непобедимой он,
Хотя глухой и сдавленною страстью,
И слышалось, что в мир аккордов стон
Врывался с разрушительною властью
И разъедал основы строя их,
И в судорожном tremolo [35] 35
дрожании (ит.).
[Закрыть]затих.
15
О, вспомни!.. И нельзя тебе забыть!
Твоя душа так долго, так сурово
Возобладать собою допустить
Боялася всему, что было ново.
Ты не из тех, которые шутить
Спокойно могут с тайным смыслом слова,
Которым любо век себя дразнить,
Которым чувство каждое обнова…
Ты не из тех! И вечно будь такой,
Мой светлый сильф {70} , с душой из крепкой стали,
Пусть жизнь моя разбита вся тобой,
Пусть в душу мне влила ты яд печали,—
Ты права!.. Но зачем у ног твоих
Я не могу, целуя страстно их,
16
Сказать, что, право, честно ты решила
Вопрос, обоим, может быть, равно
Тяжелый нам? Безмолвна, как могила,
Твоя душа на зов моей давно…
Но знай, что снова злая нота пыла
В разбитом сердце, и оно полно
Всё той же беззаконной жажды было.
Где б ни был я – во мне живет одно!
И то одно старо, как моря стоны,
Но сильно, как сокрытый в перстне яд:
Стон не затих под страстный звук канцоны,
Былые звуки tremolo дрожат,
Вот слезы, вот и редкий луч улыбки —
Квартет и страшный вопль знакомой скрипки!
17
За то, чтоб ты со мной была в сей миг,
За то, чтобы, как встарь, до нервной дрожи
Заслушавшись безумных грез моих,
Ты поняла, как внутренно мы схожи,
Чтобы, следя за ходом дум твоих
И холод их искусственный тревожа,
Овладевать нежданно нитью их…
О! я за это отдал бы, мой боже,
Без долгих справок всё, что мне судил
Ты в остальном грядущем!.. Было б пошло
Назвать и жертвой это. Тот, кто жил
Глубоким, цельным чувством в жизни прошлой
Хоть несколько мгновений, – не мечтай
Жить вновь – благодари и умирай!
18
Один лишь раз… о да! сомнений нет —
Раз только – хаос груди проникает
Таинственный глагол: «Да будет свет!» {71}
Встает светило, бездну озаряет,
И всё, что в ней кипело много лет,
Теплом лучей вкруг центра собирает.
Что жить должно – на жизнь дает ответ;
В чем меры нет – как море опадает;
Душевный мир замкнут и завершен:
Не темная им больше правит сила,
А стройно, мерно двигается он
Вокруг животворящего светила.
Из бездны темной вырвавшись, оно
Всё держит властно, всё живит равно.
19
О, не зови мечтанием безумным
Того, что сердцу опытом далось!
Едва ль не всё, что названо разумным,
Родилося сначала в царстве грез,
Явясь на свет, встречалось смехом шумным
Иль ярым кликом бешеных угроз,
Таилось в тишине благоразумным
И кровью многих смелых полилось.
И вновь нежданно миру представало,
И, бездны мрак лучами озаря,
Блестящим диском истины сияло,
А греза – то была его заря!
То было бездны смутное стремленье
Создать свой центр, найти определенье.
20
Нет! не зови безумием больным
Того, что ты, пугливою борьбою
Встречая долго и мечтам моим
Отдаться медля, чуткою душою
Поймешь, бывало, ясно той порою,
Когда пойдут по небесам ночным
Лампады зажигаться над землею!
В тот час к земле опущенным твоим
Ресницам длинным было подниматься
Вольнее – и, борьбой утомлена,
Решалася ты вере отдаваться,
И, девственно-светла, чиста, нежна,
Ты слушала с доверчивостью жадной
То проповедь, то ропот безотрадный!
21
Как я любил в тебе, мой серафим,
Борьбу твою с моею мыслью каждой,
Ту робость, что лишь избранным одним
Душам дается, настоящей жаждой
Исполненным… Приходит вера к ним
Не скоро, но, поверивши однажды,
Они того, что истинно-святым
Признали раз, не поверяют дважды.
Таких не много. Их благословил
Иль проклял рок – не знаю. В битву смело
Они идут, не спрашиваясь сил.
Им жизнь не сон, а явь, им слово – дело,
И часто… Но ведь есть же, наконец,
Всеправящий, всевидящий отец!
22
И что мне было в этих слепо-страстных
Иль страстно-легкомысленных душах,
Которых вечно можно влечь, несчастных,
Из неба в ад, с вершины в грязь и прах,
Которых, в сердца чувствияхневластных,
Таскай куда угодно, – в тех рабах,
Привыкших пыл движений любострастных
Цитатами и в прозе и в стихах
Раскрашивать? Душе противно было
Слепое их сочувствие всегда,
Пусть не одна из них меня любила
С забвеньем долга, чести и стыда,
Бессмысленно со мною разделяя
И тьму и свет, и добрая и злая!
23
Но ты… Нервический удар в тот час,
Когда б сбылись несбыточные грезы,
Разбил бы полнотой блаженства нас,
Деливших всё: молитву, думы, слезы…
Я в это верю твердо… Но не раз
Я сравнивал тебя с листом мимозы
Пугливо-диким, как и ты подчас,
Когда мой ропот в мрачные угрозы
Переходил, и мой язык, как нож,
В минуты скорби тягостной иль гнева,
Мещанство, пошлость, хамство или ложь
Рубил сплеча направо и налево…
Тогда твои сжималися черты,
Как у мимозы трепетной листы.
24
Прости меня! Романтик с малолетства
До зрелых лет – увы! я сохранил
Мочаловского времени наследство
И, как Торцов, «трагедии любил». {72}
Я склонность к героическомус детства
Почувствовал, в душе ее носил
Как некий клад, испробовал все средства
Жизнь прожигать и безобразно пил;
Но было в этом донкихотстве диком
Не самолюбье пошлое одно:
Кто слезы лить способен о великом,
Чье сердце жаждой истины полно,
В ком фанатизм способен на смиренье,
На том печать избранья и служенья.
25
А всё же я «трагедии ломал» {73} ,
Хоть над трагизмом первый издевался…
Мочаловский заветный идеал
Невольно предо мною рисовался;
Но с ужасом я часто узнавал,
Что я до боли сердца заигрался,
В страданьях ложных искренно страдал
И гамлетовским хохотом смеялся,
Что билася действительно во мне
Какая-то неправильная жила
И в страстно-лихорадочном огне
Меня всегда держала и томила,
Что в меру я – уж так судил мне бог —
Ни радоваться, ни страдать не мог!
26
О вы, насмешкой горько-ядовитой
Иль шуткой меткой иль забавно-злой
Нередко нарушавшие покой
Скрываемой и часто ловко скрытой,
Но вечной язвы, вы, кому душой,
Всей любящей без меры, хоть разбитой
Душой, я предавался – раны той,
Следов борьбы не стихшей, но прожитой,
Касались вы всегда ли в добрый час,
Всегда ль с сознаньем истины и права?
Иль часто брат, любивший братски вас,
Был дружескому юмору забава?..
Что б ни было – я благодарен вам:
Я в юморе искал отрады сам!
27
Но ты… тебя терзать мне было любо,
Сознательно, расчетливо терзать…
Боль сердца – как нытье больного зуба {74}
Ужасную – тебе я передать
Безжалостно хотел. Я был сугубо
Виновен – я, привыкший раздувать
В себе безумство, наслаждался грубо
Сознанием, что в силах ты страдать,
Как я же! О, прости меня: жестоко
Наказан я за вызов темных сил…
Проклятый коршун памяти глубоко
Мне в сердце когти острые вонзил.
И клювом жадным вся душа изрыта
Nell mezzo del cammin di mia vita! [36] 36
На середине моего пути.( ит.).
[Закрыть] {75}
28
Я не пою «увядший жизни цвет» {76} ,
Как юноша, который сам не знает
Цены тому, что он, слепец, меняет
На тяжкое наследье зол и бед.
Обновка мрачной скорби не прельщает
Меня давно – с тех пор, как тридцать лет
Мне минуло… Не отжил я – о нет!..
И чуткая душа не засыпает!
Но в том и казнь: на что бы ни дала
Душа свой отзыв – в отзыве таится
Такое семя будущего зла,
Что чуткости своей она боится,
Но и боясь, не в силах перестать
Ни откликаться жизни, ни страдать.
29
Порой единый звук – и мир волшебный
Раскрылся вновь, – и нет пределов снам!
Порою женский взгляд – и вновь целебный
На язвы проливается бальзам…
И зреет гимн лирически-хвалебный
В моей душе, вновь преданной мечтам;
Но образ твой, как хлад зимы враждебной,
Убийствен поздней осени цветам.
Из опьяненья сердце исторгая
Явленьем неожиданным своим,
Всей чистотой, всей прелестью сияя,
Мой мстительный и светлый серафим
То тих и грустен, то лукав и даже
Насмешлив, шепчет он: «Я та же, та же
30
Твоя звезда в далекой вышине,
Твой страж крылатый и твое творенье,
Твой вздох в толпе, твой вопль наедине,
Твоя молитва и твое сомненье;
Я та же, та же – мне, единой мне,
Принадлежит и новое волненье.
Вглядись, вглядись!.. Не я ли в глубине
Стою, светла, за этой бледной тенью:
И в ней моей улыбки ищешь ты,
Моих ресниц, опущенных стыдливо,
Моей лукаво-детской простоты,
Отзывчивости кротко-молчаливой…
Зачем искать? Безумец! Я одна
Твоей сестрой, подругой создана.
31
Не верь во мне – ни гордости суровой,
Ни равнодушной ясности моей.
Припомни, как одно, бывало, слово
Изобличит всю ложь моих речей.
Вглядись, вглядись! Я в мире жизни новой
Всё тот же лик волшебницы твоей,
На первый зов откликнуться готовой,
На песню первую бывалых дней!
Твоим мольбам, мечтам, восторгам, мукам
Отвечу я, сказавшись чутко им
Фиалки скромной запахом ночным,
Гитары тихим, таинственным звуком.
Ты знаешь край? {77} О! мы опять пойдем
В тот старый сад, в тот опустелый дом!»
32
И жадно я знакомым звукам внемлю,
И оболыценья призрака порой
За тайный зов души твоей приемлю,
И мнится мне, я слышу голос твой,
Чрез горы и моря в чужую землю
Ко мне достигший из земли родной…
Но пробудясь – ясней умом объемлю
Всю бездну мук души своей больной:
Мысль о тебе железом раскаленным
Коснется ран, разбередит их вновь,
Разбудит сердце и взволнует кровь.
И нет тогда конца ночам бессонным
Или горячке безотвязных снов…
То – пса тоска, то – мука злых духов!
33
Да, пса тоска! Тот жалобно-унылый,
Однообразный вой во тьме ночей,
Что с призраками ночи и с могилой
Слился в пугливой памяти людей…
У сладостных певцов «тоской по милой»
На нежном языке бывалых дней
Звалась опа, – но кто со всею силой
Ее изведал, тот зовет верней.
Правдивое, хоть грубое названье
Пришло давно мне в голову… Оно
Разлуками, отравами свиданья
Да осени ночами создано…
Глядишь, как сыч, бывало… сердце ноет,
А пес так глупо, дико, жалко воет!
34
Из тех ночей особенно одна
Мне памятна дождливая. – Проклятья
Достаточные от меня она
Терпела. В этот вечер увидать я
Тебя не мог – была увезена
Куда-то ты, – но дверь отворена
В твой уголок, дышавший благодатью,
В приют твой девственный была, и платье
Забытое иль брошенное там
Лежало на диване… С замираньем
Сердечным, с грустью, с тайным содроганьем
Я прижимал его к моим устам,
И ночь потом – сколь это ни обидно —
Я сам, как пес, выл глупо и бесстыдно!у
35
И здесь, один, оторванный судьбой
От тягостных вопросов, толков праздных,
От дней, обычной текших чередой,
От дружб святых и сходок безобразных,
Я думы сердца, думы роковой
Не заглушил в блистательных соблазнах
Былых веков, встававших предо мной
Громадами чудес разнообразных…
Хоть накануне на хребте своем,
На тихом, бирюзово-голубом,
Меня адриатические волны
Лелеяли… хоть изумленья полный
Бродил я день – душою погружен
В великолепно-мрачный пестрый сон.
36
Царица моря предо мной сияла
Красой своей зловещей старины;
Она, как море, бездны прикрывала
Обманчивым покровом тишины…
По сих-то бездн душа моя алкала!
Пришлец из дальней северной страны,
Хотел сорвать я жадно покрывало
С закутанной в плащ бархатный жены…
У траурных гондол дознаться смысла
Их тайны сладострастно-гробовой…
И допроситься, отчего нависло
С ирониею сумрачной и злой
Лицо палаццо старых над водою,
И мрак темниц изведать под землею…
37
В сей мрак подземный, хладный и немой,
Сошел я… Стоном многих поколений
Звучал он – их проклятьем и мольбой…
И мнилось мне: там шелестели тени!
И мне гондолы траур гробовой
Понятен стал. День страстных упоений
В той, как могила, мрачной и немой
Обители плывучей наслаждений
Безумно-лихорадочных – прием
Волшебного восточного напитка…
Нажиться жизнью в день один… Потом
Холодный мрак тюрьмы, допрос и пытка,
Нежданная, негаданная казнь…
О! тут исчезнет всякая боязнь.
38
Тут смолкнут все пугливые расчеты.
Пока живется – жизни дар лови!
О том, что завтра, – лишние заботы:
Кто знает? chi lo sa?.. [37] 37
кто его знает? (ит.)
[Закрыть]В твоей крови
Кипит огонь?.. Лишь стало бы охоты,
А то себе безумствуй и живи!
Какой тут долг и с жизнью что за счеты!
Пришла любовь?.. Давай ее, любви!
О милый друг! Тогда под маской черной
Ты страсти отдавалась бы смелей.
И гондольер услужливо проворный
Умчал бы нас далеко от людей,
От их суда, нравоучений, крика…
Хоть день, да наш! а там – суди, владыка!
39
Хоть день, да наш! Ужели ж лучше жить
Всей пошлостию жизни терпеливо,
А в праздники для отдыха кутить
(И то, чтоб уж не очень шаловливо!).
Так только немец может с сластью пить
В Тиргартене своем берлинском пиво —
А нам – увы! – в Тиргартен не ходить!
На русский вкус, хотя неприхотливый,
Но тонкий от природы, – ни гроша
Тиргартен {78} их с хваленой дешевизной
Не стоит. Наша странная душа
Широкою взлелеяна отчизной…
Уж если пить – так выпить океан!
Кутить – так пир горой и хор цыган!
40
А там – что будет, будет! И могла же
Ты понимать когда-то, ангел мой,
Что ничего не выдумаешь гаже
Того, в чем немцы видят рай земной;
Что «прожиганье жизни» лучше даже
Их праздничной Аркадии {79} , сухой
Иль жирно-влажной… Ты всё та же, та
Стоишь полна сочувствий предо мной…
И молодую грудь твою колышет
Тревожно всё, в чем мощь и широта,
Морская безграничность жизни дышит,
Любви, надежды, веры полнота:
Свободы ли и правды смелой слово,
Стих Пушкина иль звуки песни новой.
41
Ты предо мной всё та же: узнаю
Тебя в блестящем белизной наряде
Среди толпы и шума… Вновь стою
Я впереди и, прислонясь к эстраде,
Цыганке внемлю, – тайную твою
Ловлю я думу в опущенном взгляде;
Упасть к ногам готовый, я таю
Восторг в поклоне чинном, в чинном хладе
Речей, – а голова моя горит,
И в такт один, я знаю, бьются наши
Сердца – под эту песню, что дрожит
Всей силой страсти, всем контральтом Маши…
Мятежную венгерки {80} слыша дрожь!
42
Как в миг подобный искренности редкой
Бывала ты чиста и хороша!
Из-под ресниц, спадавших мягкой сеткой,
Столь нежная, столь кроткая душа
Глядела долгим взглядом… Если ж едкой
Тоски полна и, тяжело дыша,
Язвила ты насмешливой заметкой
Иль хладом слов того, кто, пореша
Вопрос души заветнейший, тобою,
Твоим дыханьем девственным дышал,
Твоей молился чистою мольбою,
Одной твоей тоскою тосковал…
О, как тогда глаза твои блистали
Безжалостным, холодным блеском стали!
43
Да! помню я тебя такою! Но
И блеск стальной очей, и хлад поклона —
Всё это было муками дано,
Изучено в борьбе как оборона.
Хоть быть иначе было не должно
И не могло в тебе во время оно:
С своей душою кроткой суждено
Тебе бороться было, Дездемона!
И ты боролась честно!.. Из борьбы
С задумчивым, но не смущенным взором
Ты вышла – слава богу!.. До судьбы
Другой души, зловещим метеором
На небосклоне девственном твоем
Горевшей мутным вражеским огнем,
44
Что нужды?.. Но зачем же лик твой снова
С печалью тихой предо мной стоит…
Зачем опять не гордо и сурово,
А скорбно так и робко он глядит?
Из-под ресниц слеза сбежать готова,
Рука тревожно, трепетно дрожит,
Когда язык разлуки вечной слово
Неумолимо строго говорит.
Опять окно и столик твой рабочий,
Канва шитья узорного на нем,
С печальным взором поднятые очи,
И приговор в унылом взгляде том…
И мнится – вновь я вижу с содроганьем,
Как голову склоняешь ты с рыданьем!
45
Ты знаешь ли?.. Я посетил тот дом.
Я посетил и тот другой, старинный,
С его балконом ветхим, с залой длинной
И с тишиной безлюдною кругом…
Тот старый дом, тот уголок пустынный,
Где жизнь порой неслась волшебным сном
Для нас обоих, где таким огнем,
Такой любовью – под завесой чинной,
Под хладной маской – тайный смысл речей
Пылал порой, где души говорили
То песнию, то молнией очей!
Молил я, помнишь, чтобы там застыли
Иные речи в воздухе навек…
Глуп иногда бывает человек!
46
Я посетил… Отчаянная смелость
Войти в сей мир заглохший и немой
Минувшего, с душой еще больной,
Нужна была. Но мне собрать хотелось,
Прощаяся с родимой стороной,
Хотя на миг сухие кости в целость,
Облечь скелет бывалой красотой…
И если б в них хоть искра жизни тлелась,
В сухих костях, – они на вопль души
Отозвались бы вздохом, звуком, словом,
Хоть шелестом, хоть скрежетом гробовым,
Хоть чем-нибудь… Но в сумрачной тиши
Дышало всё одной тоской немою,
Дом запустел, и двор порос травою!
47
Заглохло всё… Но для чего же ты
По-прежнему, о призрак мой крылатый,
Слетаешь из воздушных стран мечты
В печальный, запустением объятый,
Заглохший мир, где желтые листы,
Хрустя, шумят, стопой тяжелой смяты;
Сияя вся как вешние цветы
И девственна, как лик Аннунциаты {81} ,
Прозрачно-светлый догарессы лик,
Что из паров и чада опьяненья,
Из кнастерного {82} дыма и круженья
Пред Гофманом, как светлый сон, возник —
Шипок расцвесть готовящейся розы,
Предчувствие любви, томленье грезы!
48
Аннунциата!.. Но на голос мой,
На страстный зов я тщетно ждал отзыва.
Уже заря сменялася зарей
И волны бирюзовые залива
Вдали седели… Вопль безумный мой
Одни палаццо вняли молчаливо,
Да гондольер, встряхнувши головой,
Взглянул на чужеземца боязливо,
Потом гондолу тихо повернул,
И скоро вновь Сан-Марко {83} предо мною
Своей красой узорчатой блеснул.
Спи, ангел мой… да будет бог с тобою.
А я?.. Давно пора мне привыкать
Senza amare [38] 38
Без любви (ит.).
[Закрыть]по морю блуждать. [39] 39
См. повесть Гофмана «Doge und Dogaressc» в «Serapionsbrüder» <«Дож и догаресса» в «Серапионовых братьях», – Нем.>
[Закрыть]
1857
